Текст книги "Мы любим Ингве Фрея"

Автор книги: Стиг Клаэсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

II

В одиннадцать утра Эльна приготовила кофе, и старики Эриксон, Эман и Густафсон сидели у дома сапожника на садовых стульчиках за самодельным крашенным суриком столом, который сапожник как-то сколотил зимой от делать нечего.

Стоял прекрасный летний день, и было воскресенье – первое воскресенье после того, как у шоссе был водружен новый почтовый ящик. Рядом в доме Эльна слушала по радио воскресную службу.

Старики тоже слушали службу. Эльна была немного глуховата.

Старики сидели в жилетках и в шляпах и дышали легким теплым ветерком. Они сидели спиной к застекленной веранде, служившей в доме сапожника парадным. У них давно уже вошло в обычай – по воскресеньям пить утренний кофе у Эльны. Вообще-то каждый вел свое отдельное хозяйство.

Эриксон и Эман жили в другом доме хутора. Хозяином был Эриксон, он владел землей, но Эман жил у Эриксонов с самого детства, и обоих стариков можно было считать братьями. Им было по семьдесят пять лет.

На хуторе всегда во все времена жили две семьи – Эриксоны и Эманы.

Первыми разъехались Эманы. Девять братьев один за другим покинули Выселки еще в молодом возрасте. На хуторе остался старший – Нильс, бывший для других больше отцом, чем братом.

Его и оставили.

Эриксон был средним из выводка в шестнадцать детей. Он лучше всех приноровился к крестьянскому труду и выкупил хутор. Он вдовел и имел от своего брака двух детей: один жил в Мальме, другой – в Стокгольме.

Эриксон вдовел уже восемнадцатый год.

Еще у Эриксона была сестра, она жила в доме для престарелых в городе, остальные братья и сестры либо умерли, либо жили в эмиграции в Америке.

От них почти не приходило вестей.

У Густафсона и Эльны было тринадцать братьев и сестер. Половина поумирала от дифтерита и испанки еще в младенчестве.

С теми, кто оставался, еще поддерживалась кое-какая связь. Связь, однако, не особо крепкая – до визитов на Выселки дело не доходило никогда.

Четверо стариков, оставшиеся на хуторе, делили здешнюю тишину поровну и жили в относительном мире и спокойствии.

Все вместе они собирались обычно в мастерской сапожника и еще, конечно же, по вечерам в горнице у Эльны. Здесь стоял телевизор.

Густафсон называл Эриксона и Эмана на «ты». Эман же и Эриксон никогда не называли Густафсона иначе, как сапожником. Еще они называли его Густафсон, но на «ты» не называли никогда. Отчего так сложилось, никто не знал. Но, как сложилось, так сложилось.

Лет девять назад хозяйство Эриксона держалось еще вполне сносно. Тогда у него были две коровы. В самые лучшие времена у него были три коровы и две свиньи. Но девять лет назад молокозавод, принимавший у Эриксона его продукцию, отказался от нее.

Эман всю жизнь подряжался на ту работу, которую ему предлагали. В основном он помогал другим крестьянам в лесу на торфоразработках. После того, как умерла жена Эриксона, он помогал только Эриксону.

Работы всегда было много, а теперь не занятые ничем старики бесцельно слонялись по полям и выгонам. Они сдерживали кое-где наступление леса, чистили дренажные канавы, вырубали кустарник.

Эман держал полтора десятка кур. Вообще-то держал он их больше для того, чтобы было на ком сорвать злость. Эман ненавидел своих кур лютой ненавистью.

Но куры все-таки нарушали тишину, они кудахтали.

Старики сидели у застекленной веранды и пили свой утренний кофе.

– Гм… – начал Эриксон, – слышал я, что наш местный сапожник задвинул под лавку мочильный чан и повесил на крюк свой фартук. Так?

– Да, – сказал сапожник, – я свое отработал.

С его стороны потребовалось известное мужество, чтобы признаться в этом. Темные глаза сапожника смотрят растерянно, они словно извиняются.

И Эман и Эриксон – высокие худые люди с обветренными лицами. У сапожника кожа побелее, и он более плотного сложения. У всех трех густые седые волосы. У Эмана большие усы.

В стариках есть что-то нервозное, невысказанное.

Старость стала нервной.

У этих трех людей не осталось никого, кроме них самих.

И кроме Эльмы. Но Эльна, невысокая кругленькая женщина, в последние годы болела.

Мужчины молча беспокоятся за нее. Эльна – их защита. По-своему она защищает стариков от того, чтобы их не потащили в дом для престарелых или в другое столь же гуманное учреждение. А раз на кухне есть женщина, то в доме вроде бы все в порядке.

С Эльной ничего не должно случиться.

– Да, все, я покончил с работой, – сказал Густафсон.

– Пожалуй, и я тоже, черт побери, покончу с курами, – сказал Эман. – От них одна морока. К чему куры, если другой скотины нет? Сверну-ка я им шеи, вот что!

То же самое Эман говорит каждое воскресенье.

– На этот раз они управились еще быстрее, – сказал Эриксон. – Даже слишком быстро. Не очень-то прибрались за собой.

Он говорит о сенокосе. С сенокосом, на который у Эриксона и Эмана уходило, когда они работали одни, не меньше двух недель, теперь управились за один час.

А ведь прежде это была самая замечательная и важная пора лета. Она требовала особого порядка – и чтобы косы были остры, как бритва, и было чего вдоволь попить в поле, и стояла в доме на столе добрая еда, а в небе яркое солнце. Что же осталось от сенокоса теперь?

Сено Эриксона скупал на корню ближайший сосед – молодой хозяин фермы. Раз в лето он приезжал утром на тракторе с автоматической косилкой, скашивал траву, сгребал, тут же нагружал ее в прицеп механическими вилами и уезжал. На все про все уходил примерно час.

Но работал молодой хозяин неаккуратно. С полвоза сена осталось на лугах. Прежде такое считалось смертным грехом.

Эман и Эриксон уже решили взять в понедельник грабли и прибраться на покосе.

– Быстро-то это быстро, но вот некрасиво, – сказал Эриксон. – Если бы такое довелось увидеть отцу.

– Строгий он у тебя был – сказал Эман. – Любил порядок. Он бы не принял такую работу.

Но старики работу приняли.

Когда они в первый раз продали сено, то с нетерпением ожидали молодого хозяина. Они, как и всегда, основательно подготовились к сенокосу, купили продукты и выпивку. Эльна наготовила и припасла столько снеди, что ее хватило бы на несколько дней. Но у забравшего их сено молодого хозяина не оказалось свободной минуты даже на чашечку кофе.

Он не выпил даже одной чашки кофе. Что же это за сенокос?

Прежде в эту пору вставали спозаранку, шли, взмахивая косами, тесно, наступая друг другу на пятки, пог ручейками сбегал по шее и по спине. На луг выходили женщины с корзинами и подавали кофе прямо на траве, а в домах кухни дышали печным жаром и дрожал воздух от гудения мух.

Сенокос медленно менялся.

Но таким, как теперь, он быть не мог. Он не мог длиться всего час!

И все-таки он длился теперь всего час, и старики понемногу смирились с этим.

Эльна неожиданно выглянула из двери и сказала:

– С дороги к нам кто-то идет.

Хуторяне, сидевшие лицом в противоположную сторону – к полузаросшему пастбищу с развалившимся сараем, который они все еще называли летним коровником, вздрогнули, выпрямили спины и все, как один, взглянули на носки своих ботинок.

Чужак!

По тону голоса Эльны стало ясно: она не узнала идущего к дому человека.

Это было необычно. Обувная мастерская осталась на всю округу одна, и ее обитатели знали всех здешних в лицо.

Шел кто-то незнакомый.

Старики ждали.

Из-за угла дома, быстро огибая его, показалась молодая пара: мужчина и женщина. Вид трех стариков, сидевших за столом на открытом воздухе, тоже застал их врасплох.

С точки зрения хуторян, пришлые были очень молодыми людьми.

– Добрый день, – поздоровался молодой человек, делая шаг к старикам. – Не могли бы вы показать нам дорогу к памятнику старины, который находится, как кажется, где-то здесь?

Старики молчали.

– Там, на шоссе, мы увидели указатель и решил поинтересоваться – продолжал молодой человек.

– Все правильно, – неожиданно ответил сапожник. – Если пойдете вот этой тропинкой дальше мимо старого сарая, то встретите груду камней. Но там не на что особенно смотреть.

– А что это такое? – спросил молодой человек. – Могила?

– Вообще-то мы не знаем точно, – сказал сапожник. – Хотя, наверное, это могила. Это – могила.

– Пойдем посмотрим! – предложила молодая женщина.

– Я провожу вас. – И сапожник поднялся с места. – Никто особо этим памятником не занимался, и он, наверное, здорово зарос.

Сапожник пошел по тропинке к летнему коровнику. Молодая пара следовала за ним.

Сапожник и молодые люди миновали летний коровник, подошли к краю пастбища и остановились. Сапожник начал что-то показывать.

– Единственно, что там есть, – сказал Эриксон Эману, – это камни от развалин дома старого Ингве. Там лежат рядком несколько камней. Но не собирается же сапожник показывать их?

Как раз их сапожник – или, скажем, бывший сапожник, а теперь человек, который свое отработал, – и показывал.

– Вот! – сказал он. – Вот старая могила. Как я говорил, выглядит она не очень внушительно. За ней никто не следит, не ухаживает, не рубит чертов кустарник. Как раньше в свое время делали.

Молодые люди обошли вокруг камней, оставшихся от фундамента дома старого Ингве.

– Здесь похоронен викинг? – спросила женщина. – Из тех, что жили в древние времена?

– Точно неизвестно, – сказал сапожник. – Но жил он в старые времена. Известно, что звали его Ингве, но вот примерно и все, что известно. Мало известно. Звали его Ингве – Ингве Фрей.

– Разве Правление лена не обязано охранять и содержать в порядке такие места? – спросил молодой человек.

– Может быть, – сказал сапожник. – Может быть, и обязано. Но, наверное, денег у них нет или времени? А может, памятник наш не очень значительный.

– Вы сами могли бы позаботиться, чтобы он не зарастал.

– Раньше мы так и делали, – сказал сапожник. – Раньше. До тех пор, пока это место не объявили заповедным. Теперь, после того, как оно объявлено памятником старины, никто не имеет права делать здесь все, что ему вздумается.

– Здесь красиво! – сказала молодая женщина, взглянув на верхушки деревьев над домами. – Красиво. Но зимой, наверное, скучновато?

– Да, – сказал сапожник, – пожалуй. Хотя скука для нас – вещь новая. И не зависит она, как мне кажется, от времени года. Конечно, зимой сюда к памятнику при-езжает меньше народу. Хотя, случается, приезжают. Памятник старины – забава для лета, для отпускников… Вы – тоже в отпуску?

– Да, – ответил молодой человек. – Сначала собирались за границу, но потом решили поездить здесь, у себя по стране. Мы уже побывали в Сконе и теперь едем к Эстерсуниу.

– И вы особо интересуетесь памятниками старины? – спросил сапожник, сам не зная, почему он задал этот странный вопрос.

– Особо мы ими не интересуемся. Смотрим все, что есть. Не так уж много в нашей стране достопримеча-тельностей. И здесь, в лесу, встретить памятник старины мы не ожидали.

Сапожник пристальнее взглянул на молодого человека. Потом сказал:

– Вы насчет лесов не думайте… Леса запросто могут отвести глаза кому угодно. В них много чего есть. Взять хотя бы наши большие города – они все находятся в лесу. Кроме Мальме в Сконе.

– Может быть, – сказал молодой человек, с удивлением взглянув на сапожника, который вдруг стал напоминать птицу, готовящуюся вспорхнуть в воздух. Сапожник отчаянно махал вытянутыми руками.

Сапожник махал руками по очень простой причине. Ему не хватало воздуха. Он помогал движениями рук работе своих легких.

И куда его черт понес? Он только что – и ведь никто его не заставлял – указал приезжим на камни от дома старого Фрея и сказал, что это – памятник старины. Он помнил дом, что стоял здесь, хотя не мог помнить самого Фрея. Но дом и жену Ингве Юсефу он хорошо помнил с раннего детства. Старуха дожила до ста трех лет и умерла, когда сапожнику было семь лет, а Эриксону и Эману – по десять. Их отцы общались с Ингве и рассказывали детям все, что сами слышали от Фрея о его жизни в девятнадцатом веке и что сам Фрей, в свою очередь, слышал от своих дедов о происходившем здесь в восемнадцатом и семнадцатом веках.

Вчерашний день у Выселок был долгий. Это только завтрашнего дня у них не было.

– Вы плохо себя чувствуете? – спросил молодой человек.

– Ничего, – сказал сапожник, – пройдет. Иногда мне не хватает воздуха. Трудно дышать. Я ведь немолодой, а своя болячка у каждого есть. Пойду домой. А вы, давайте, смотрите, если вам интересно.

– Мы пойдем с вами, – сказал молодой человек. – Мы оставили машину на лесной дороге. Может, она загораживает проезд.

– Вряд ли загораживает. Загораживать проезд тут некому.

– Откуда вы знаете, может, еще кому-то захочется взглянуть на памятник? Погода прекрасная, и проехать можно. Хотя мы про это не знали. На указателе, том, что на шоссе, не проставлено расстояние до памятника. А должно бы стоять. Вам бы это тоже не помешало. Люди знали бы дорогу на хутор.

«Сорву-ка я этот чертов указатель», – подумал про себя сапожник.

Они отправились обратно к мастерской Густафсона, и, когда проходили мимо летнего коровника, на глаза молодой женщине попался незнакомый предмет – косовина с приспособленным вместо деревянной ручки коровьим рогом.

– Что это? – спросила она.

– Это – косовина, – объяснил сапожник. – Палка для косы.

Женщина озадаченно смотрела на палку. Вещь эта была удивительная, ни на что не похожая.

– Красивая штука, – сказала она. Молодой человек тоже заинтересовался.

– Вы не продадите ее нам? – спросил он.

– Не знаю, – сказал сапожник. – Это – вещь Эриксона. Спросите у него! Да и к чему она вам? Уж покупать, так с косой.

– Нет, – сказала женщина, – она и так красивая. Особенно из-за рога. Смотрите, какой он гладкий!

– За рог удобнее держаться, чем за дерево, – сказал сапожник.

– Так вы думаете, этот самый Эриксон нам косовину продаст?

– Думаю, продаст, – сказал сапожник.

– Хотя, кто его знает, – вдруг добавил он, – Эриксон любит старые вещи.

– Вы не спросите его от нашего имени, может, он продаст нам ее за двадцать пять крон?

– За сколько? – переспросил сапожник. – Хорошо, я спрошу.

И спросил.

Эриксон вытянулся на стульчике, как старая сухая жердь. Он едва сумел выдавить из себя согласие. Ему отдали деньги, после чего молодые люди поблагодарили всех и ушли.

– Вот это да… – только и сказал Эриксон.

– Чудно, ничего не скажешь, – засмеялся сапожник. Эман не сказал ничего. Двадцать пять крон за старую косовину!

– Пошли сорвем указатель! – предложил сапожник. – Я задыхался, когда рисовал его, вот и напутал.

Старики немного подумали.

– Пускай остается! – сказал вдруг Эман.

– Да, пусть сидит себе на столбе! – подтвердил Эриксон. – Деньги эти мы истратим на общество, а сейчас отложим их в отдельный ящик в твоей мастерской.

– А если кто еще приедет и будет спрашивать, где памятник?

– Ты о чем, о могиле Ингве?

– Мы знаем, где она.

– Проводим!

III

Людей, которые свое отработали, ничем не удивишь, Их можно застать врасплох, испугать, ошеломить, но удивиться их заставить нельзя.

Свое удивление они прячут под долгой молчаливой улыбкой. Затем оно, как и все остальные переживания стариков, переходит в чувство усталости.

Именно усталость и почувствовали обитатели Выселок в тот день, в воскресенье, после того, как новый почтовый ящик сыграл шутку с молодыми людьми, пустившимися на розыски памятника старины. Шутку, конечно, сыграл с ними не почтовый ящик и не выставленный над ним указатель, а сами старики. Это они обманули молодых людей, выдав им за памятник старины развалины дома и продав негодную старую палку.

Все это так. Но, с другой стороны, они свою косовину никому не навязывали. Молодые люди сами предложили купить ее за двадцать пять крон. И никакого особого ущерба, как кажется, при этом не понесли. Напротив, они даже обрадовались.

Эман и Эриксон молча улыбались. Внешне они ничем не выказали своего отношения к выходке сапожника, словно она их не касалась.

Но они и не одобрили его желания снять указатель. Наоборот, сказали, чтобы тот оставался на своем месте.

Спрашивается, почему?

Отчасти потому, что они не верили, чтобы шутка сапожника повлекла за собой какие-то серьезные последствия.

И еще, может быть, потому, что вообразили: на руки им сдали крупный козырь.

Они сидели теперь с этим крупным козырем на руках и собирались пустить его в ход, чтобы подтвердить самим себе: они еще живы, они еще на свете есть.

Естественно, они могли бы разъяснить молодым людям идею Эльны – сказать им, когда те спросили о памятнике старины, что такой памятник в округе имеется.

И не один и не два, а три. Вот они, памятники, – сидят за столом и пьют кофе.

Памятники – они сами.

Но они этого не сказали.

Больше того, за негодную старую палку, которую все равно выбросили бы или сожгли в печке, старики получили с молодых деньги.

То, что для них было негодным старьем, в глазах молодых имело ценность именно из-за своей старости и рукодельности, ведь они не собирались пользоваться той штукой, которую купили, да и само ее предназначение представляли себе весьма смутно.

У современной молодежи завелись деньги. И странные увлечения.

Все эти вопросы требуют ответа, но было бы бессмысленно спрашивать его со стариков, которые, как было сказано, устали и улеглись после обеда немного отдохнуть. Впрочем, они делали так всегда, не только в этот день.

Эриксон прилег на деревянную лавку у себя на кухне, а Эман захрапел в своей комнате. Эльна смотрела по телевизору повтор вчерашней передачи, и только один Густафсон лежал без сна и покоя в своей комнатке на чердаке.

В отличие от крестьян, у него всегда был хороший сон, но в этот день Густафсона охватило непривычное беспокойство.

Беспокоился же он по той простой причине, что вслед за воскресеньем должны были наступить будни.

Следующий день был понедельник – первый понедельник в жизни Густафсона, когда дверь его мастерской будет закрыта для посетителей или, по крайней мере, для их поношенной обуви.

Он, естественно, как обычно, сядет в мастерской – где же еще ему сидеть? – но ему не к чему будет приложить руки.

Самое важное, чему он выучился за свою долгую жизнь, была его работа. Он давно усвоил: работа для мастерового-это друг, который никогда ему не изменит. Она не бросит его в любой беде.

И вот теперь он сам бросал работу. Он свое отработал.

Оставалось одно – умереть.

Отец Густафсона в свое время работал до самой смерти, пока его не стало, а теперь не стало самой работы.

Значит, он должен был заниматься чем-то иным.

Он мог, например, рыбачить. Он так и делал время от времени, делая паузы в работе. Но он не мог сидеть и удить рыбу, делая паузы в ничегонеделании.

О могиле Ингве Фрея Густафсон даже не вспомнил.

Не думал о ней и Эриксон, лежа на деревянной лавке у себя на кухне. В дреме он слышал, как кто-то постучал в дверь и вошел. Наверное, сапожник или Эльна.

Кто же еще? Никого другого здесь не было.

Эриксон услышал, как кто-то откашлялся и сказал:

– Извините за беспокойство, но я пришел по поводу памятника старины, который находится где-то здесь.

Эриксон открыл глаза.

Человек средних лет в нейлоновой рубашке с брюшком и редкой растительностью на голове стоял в кухне у двери и смотрел на Эриксона.

– Что? – сказал Эриксон.

Он пытался что-то понять. Он знал, что должен подняться, но не мог.

Незнакомец в нейлоновой рубашке смотрел на Эриксона.

– Я говорю о памятнике старины, что находится где-то здесь, – сказал он. – Где он?

Эриксон молчал.

– Я увидел на шоссе указатель, – отчетливо, чтобы Эриксон мог понять, сказал незнакомец. – На указателе написано, что здесь где-то есть памятник старины, но на нем не написано, сколько до памятника надо проехать. И больше никаких других указателей нет. Может, вы скажете, как добраться до памятника?

– А, это вы о могиле, – вдруг услышал Эриксон свой собственный голос-Вы о ней? О памятнике старины?

– Да.

– Я только надену ботинки и пойду провожу вас.

– Не беспокойтесь! Просто скажите, в какую сторону идти.

– Вас много?

– Четверо. Я выйду к остальным, мы подождем. Эриксон с трудом натянул на ноги обувь. Он думал.

Потом причесался, надел пиджак и шляпу и вышел наружу.

Во дворе тесной группкой, словно чего-то опасаясь, стояли люди: незнакомец, еще один господин в нейлоновой рубашке и две одного возраста с мужчинами дамы.

– Здравствуйте! – сказал Эриксон. – Я тут лег, немного вздремнул.

– Я обращался к вам по поводу памятника старины, – напомнил незнакомец, полагая, по-видимому, что Эриксон уже забыл о том, что было сказано ему пять минут назад.

– Пойдемте, я покажу вам! – сказал Эриксон.

И с Эриксоном во главе маленькая группа прошествовала мимо мастерской Густафсона. Видел их сапожник или нет, осталось неизвестно, во всяком случае, он не показывался.

Группа прошла мимо старого летнего коровника, и в надлежащий момент Эриксон указал на камни, оставшиеся от дома старого Ингве Фрея.

– Вот! – сказал он.

Он не смотрел на незнакомцев и на камни. Эриксон не отрываясь смотрел в лес, моля бога, чтобы ему не пришлось чего-нибудь объяснять.

– Гм… – сказал незнакомец. – Так это могила? Древнее захоронение?

– Да – сказал Эриксон. – Люди говорят, что это могила.

– А что говорит экспертиза?

– Кто? – не понял Эриксон.

– Наука. Ученые, которые занимаются такими вот памятниками старины. Люди, приказавшие установить на шоссе указатель. Они-то знают, что это за могила?

– Само собой, – сказал Эриксон. – Согласно науке это – могила. В могиле лежит Ингве Фрей.

– Что-то знакомое, – сказал приятель незнакомца. – Откуда не знаю, но что-то такое я уже слышал. Так это, значит, могила Ингве Фрея? – спросил он, сделав несколько шагов вперед и остановившись примерно на том месте, где стояла печь, а сейчас рос большой красный куст можжевельника.

– Точно, – сказал Эриксон и только понадеялся, что господа не доберутся до местной церкви и им не попадут на глаза настоящие могилы Ингве Фрея и его Юсефы.

– Он был ховдингом, вождем викингов? – спросил незнакомец.

– Чего не знаю, не буду говорить, – сказал Эриксон. – Но вряд ли он был ховдингом. А вот, что он был большой и известный в наших краях человек, это – точно.

– Вам бы надо поставить на пути сюда еще несколько указателей. И небольшую табличку с разъяснениями. Чем только занимается краевед лена?

– Согласен, – сказал Эриксон.

– Вообще-то странно, что в этих местах обнаружился древний памятник.

– В самом деле?

– Да. Насколько я знаю или, может быть, знал, люди живут здесь не так уж давно.

– Нет, люди жили здесь с давних-давних времен, – возразил Эриксон. – Другое дело, что они особо себя не выказывали. Но жить здесь люди жили. Хотя теперь их осталось немного.

– Я сам вижу, что здесь тихо и пусто, – сказал незнакомец. – В нашей шведской деревне стало теперь тихо и пусто.

– Ну, что пусто, я бы не сказал, – снова возразил Эриксон.

– Нет, нет, я знаю, в деревне сейчас тихо и пусто. Когда я был мальчишкой, все было по-другому. В детстве я подолгу жил в деревне. Не в этих, конечно, краях. Вы просто не замечаете, как в деревне сделалось пусто из-за туристов, что приезжают навещать вашего славного Ингве Фрея. Но в других местах, где туристам делать нечего, там сейчас совсем пустыня. Больше не осталось простых крестьян, деревенских чудаков. А колоритные были фигуры… Деревня – мертва. Так, конечно, и должно быть. Это – закон развития.

– Деревня не мертва, – упрямо возразил Эриксон.

– Хорошо! Ну вот ты здесь живешь, – сказал незнакомец и взглянул на Эриксона. – Разве тебе не одиноко? Что ты делаешь целыми днями?

– За многим нужно присматривать, – устало сказал Эриксон. – Работы больше, чем кажется с виду. Взгляните хоть на этот памятник старины! Он весь зарос из-за того, что никто не смотрит за ним. То же самое случится с моей землей, если я перестану за ней присматривать.

– Ты держишь корову?

– Нет, скотины я не держу.

– Ну, так тогда, – сказал незнакомец, – тогда ты можешь все здесь продать и переехать жить в город или в поселок.

На это Эриксон ничего не ответил.

– Понимаю, наверное, трудно бросить свою усадьбу, – продолжал незнакомец. – Современное общество слишком шумно и динамично для таких, как ты, привыкших к тишине и к лесу. К покою.

– Это верно, – согласился Эриксон. – Но никто не думал раньше, что все будет так, как сейчас. Думали, всегда найдутся люди, которые возьмут землю и будут ее пахать. Таких всегда было много. Но сейчас их больше нет.

– Это все законы развития. Необходимость, – сказал незнакомец. – Вы – владелец усадьбы или были им?

– Это моя земля, – ответил Эриксон. – Раньше в деревне была молодежь. А потом мы вдруг остались одни без молодых. Нам некому передать землю… Мы свое отработали.

– Скажите, а не могли бы власти, отвечающие в нашей стране за памятники старины, платить вам, чтобы вы поддерживали здесь чистоту и порядок? Я вижу, здесь есть над чем поработать… Или, может, стоит разрыть могилу, разыскать там что-нибудь и устроить небольшой музей? Никто не производил здесь раскопок?

– Нет, – сказал Эриксон, – здесь никто не копал. Наверное, наш памятник старины – очень незначительный. Да что я знаю.

– Но все-таки указатель на шоссе поставили. Значит, чем-то памятник интересен. Правда, на указателе не хватает цифры, обозначающей расстояние. И еще надо бы поставить несколько указателей по дороге.

Теперь уже Эриксон, как до него сапожник, стал судорожно хватать воздух ртом.

– Это верно, – с трудом выговорил он. – Мы об этом уже думали. Но, понимаете ли, переход на новое движение все спутал: никто не знает, как должны устанавливаться указатели и в каких местах.

– Да, с переходом на новое движение явно напутали, – согласился незнакомец. – Интересно, как справятся с ним здешние коровы и лошади?

– Какие коровы и лошади? – возмутился Эриксон. – Здесь нигде нет ни коров ни лошадей! Некому выходить на шоссе. И нет больше лесных выгонов.

– Всё, не как раньше, – сказал незнакомец.

– Да, все не так, как раньше.

– Я много времени проводил в деревне, когда был маленький. Как здорово было тогда! Все работали. И с какой радостью работали! Вы теперь, наверное, скучаете по работе на земле?

– Не знаю, – улыбнулся Эриксон. – Вот уж не знаю.

– Кто косит у вас траву?

– Молодой хозяин, он живет по соседству. Мы продаем свое сено на корню. Хотя он, наверное, приезжает больше из жалости, чтобы наши дома совсем не потерялись в траве. Ему самому трудно. Он еще молодой, а уже весь в долгу.

– Что же он не бросит хозяйство? – спросил приятель незнакомца. – Зачем он держится за него, если оно себя не окупает?

– Не знаю, на это трудно ответить.

– У него есть коровы?

– Нет! Раньше были. Но, чтобы забирать у него из лесу молоко, завод должен был посылать машину, а это заводу невыгодно. Хотя скотины молодой хозяин держал немало – коров двенадцать-пятнадцать.

– Раз молокозаводу это было невыгодно, винить никого нельзя, – сказал приятель незнакомца.

– Я никого и не обвиняю, – сказал Эриксон. – Просто очень уж это странно, что за свежим молоком теперь нужно ездить за тридевять земель. Что-что, а молоко у нас всегда было. Теперь мы покупаем его в мясной автолавке или заказываем по телефону в магазине, чтобы нам его прислали… У нас есть холодильник и морозильный шкаф.

– У вас и это есть, – удивилась одна из дам. – Ну, тогда вы живете совсем современно.

– А что нам делать, – ответил Эриксон. – Иначе не выдержали бы наши женщины. Да и мы сами тоже. Мы ведь немолодые.

– Все это хорошо. Но не лишается ли деревня тем самым своего особого шарма? – сказал незнакомец. – Я видел, у вас на кухне пол накрыт дорожками из синтетики. Уж они-то никак не могут заменить наших старых исконных, из настоящих лоскутов.

– Их проще содержать в чистоте, – сказал Эрик-сон. – Стирать старые дорожки было сущее наказание. А синтетические довольно ополоснуть.

– У вас, наверное, остались старые лоскутные дорожки? – спросила одна из дам.

– Я их свернул и сложил на чердаке. Дорожки делала жена. Я их на весь свой век настирался.

– Скажите, – спросила та же дама, что завела разговор о дорожках, – может быть, вы продадите их нам? Вы ведь все равно ими не пользуетесь. Можно хотя бы на них взглянуть?

– Да это же обычные дорожки из тряпок. Их давным-давно сшили моя жена и Эльна. Синтетические куда удобнее. Эльна тоже так считает.

– Они очень потертые? Те, что у вас на чердаке?

– Нет, – сказал Эриксон. – Они не старые и не драные, какие бывают. Они – непотертые.

– Ой, ой! – сказала другая дама. – Нам так хочется на них взглянуть!

– Взглянете – успокоил их Эриксон. – Я их вам покажу.