Текст книги "Неизведанными путями"

Автор книги: Степан Пичугов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

НЕУДАВШАЯСЯ ОПЕРАЦИЯ. РАСФОРМИРОВАНИЕ ПОЛКА

В конце ноября на фронте 29-й дивизии было крайне тревожно и неустойчиво. Со стороны Нижнего Тагила напирали 4-я и 7-я дивизии белых, пытаясь захватить узловую станцию Гороблагодатская и тем самым отрезать и истребить далеко заброшенную на север Верхотурскую группу красных – 3-ю бригаду 29-й дивизии.

Несмотря на тяжелое положение полков 3-й бригады и оторванность их от основных частей дивизии, бригаде упрямо ставилась авантюристическая задача: занять город Верхотурье, не имевший для нас в то время ни тактического, ни оперативного значения. Задача эта была настолько нелепа, что даже тактически неграмотный комбриг 3 Вырышев и тот понял ее бессмысленность и отказался руководить этой операцией. Тогда для выполнения операции на станцию Выя прибыл командир 2-й бригады Крюков и с ним один полк из его бригады под командованием Григория Пустарнака.

На станции Выя в штабном вагоне 3-й бригады комбриг 2 созвал оперативное совещание командиров полков. Был приглашен и я. Комбриг 3 Вырышев хранил гробовое молчание на протяжении всего совещания. Он фактически был отстранен от всякого руководства полками его бригады и присутствовал как нейтральный наблюдатель. Комбриг 2 торжественно заявил, что операцией по занятию города Верхотурье будет руководить он властью, предоставленной ему свыше.

Командир Волынского полка Фомин осторожно, но с сарказмом заметил:

– Мы бы рады в рай, да грехи не пущают.

Комбриг сделал вид, что не слышал этой реплики и продолжал развивать свой план:

– Первый Горный полк, командир полка Пичугов, будет демонстрировать наступление с фронта и займет железнодорожный мост через реку Тура; Волынский полк, командир полка Фомин, с приданной ему бронемашиной будет вести наступление на город по тракту с юго-западной стороны; полк 2-й бригады, командир полка Пустарнак, сделает со своим полком глубокое обходное движение с севера, через лесной массив, и нанесет главный и внезапный удар противнику с тыла.

– Кому и зачем понадобилась эта ловушка и как мы будем оборонять Верхотурье, если нам даже удастся его захватить? – спросил я.

Самолюбивый стратег вспыхнул и, теряя самообладание, закричал:

– Я приказываю выполнять мои распоряжения, а не рассуждать. Командованию лучше знать, что и как надо делать.

– Что же, по-вашему, мы пешки, не можем высказать своего мнения? – сказал я, возмущаясь его ответом. – Зачем же вы приглашали нас?

– Только не за тем, чтобы слушать ваши глупые замечания, – ответил комбриг и, резко вскочив, визгливо закричал: – Следуйте к полкам и потрудитесь выполнить приказ.

Пустарнак показал пример беспрекословного подчинения своему комбригу: первый вскочил, как на пружинах, четко взял под козырек и, лихо звякнув шпорами, ответил:

– Будет выполнено, товарищ комбриг! – и, повернувшись, поспешил выйти.

Мы с Фоминым тоже встали и вышли из вагона.

Ночь прошла в напряженной подготовке к предстоящему наступлению. Связь со штабом бригады поддерживалась по телефону железнодорожными проводами, которые шли от штаба бригады до штаба 1-го Горного полка. Дальше к Волынскому и 4-му Уральскому полкам связь разветвлялась уже полевым кабелем. Таким образом, связь этих двух полков шла через телефонную станцию штаба 1-го Горного полка, и все распоряжения штаба бригады и донесения полков были мне известны. Часто слушая телефонные разговоры Пустарнака с комбригом, я понял, что они являются большими друзьями и старыми приятелями.

Задолго до рассвета Пустарнак выступил со своим полком в назначенный ему глубокий обход. Он должен был пройти несколько километров, прежде чем занять исходное положение, и только после этого «горцы» должны были начать демонстрацию с фронта, а волынцы перейти в наступление с юго-запада по тракту. В это время я не отнимал телефонной трубки от уха и напряженно слушал все донесения полков и указания штабрига, которые давались полкам, уже начавшим свое движение.

Вначале все шло как будто хорошо. Я уже дал распоряжение комбату Калинину подготовиться к захвату железнодорожного моста через реку Тура, а Кочеткову, который командовал 2-м батальоном, и начальнику артиллерии начать демонстрацию по фронту, что они не замедлили сделать, открыв артиллерийскую и ружейно-пулеметную стрельбу. Когда пальба была уже в полном разгаре, я услышал тревожный голос Пустарнака: он докладывал комбригу, что полк его внезапно наткнулся на сильную засаду противника и, потеряв много убитыми и ранеными, рассеялся по лесу. Оставшиеся бойцы, озлобленные неудачей, пытались выместить свой гнев на командире полка и крепко его поколотили. Выслушав донесение Пустарнака, комбриг пришел в ярость и начал награждать своего приятеля разными крепкими словечками. Услышав эту брань, я не выдержал и вмешался в разговор.

– Продолжать ли демонстрировать нам наступление? – спросил я комбрига.

Он смачно выругался и ничего не ответил.

«Волынцы» в это время уже начали наступление по тракту, пустив вперед бронемашину. Не знаю, потому ли, что они плохо разведали дорогу, или оттого, что было очень темно, но бронемашина заехала в придорожную канаву и свалилась вблизи окопов противника. Фомин сообщил об этом комбригу. Тот вновь разразился потоками брани и потребовал, чтобы «волынцы» вытащили бронемашину и продолжали наступать.

«Волынцы» после этого долго молчали: видимо, пытались спасти бронемашину, и, только когда совсем стало светло, Фомин сообщил, что возле броневика полегло много «волынцев», но спасти его не удалось.

К вечеру белые перешли в контрнаступление против «волынцев» и, использовав против них тот же броневик, немного потеснили Волынский полк. Это поставило под удар наш левый фланг. Правый наш фланг уже был оголен, так как полк Пустарнака отступил еще ночью. Положение «горцев» стало критическим. Я запросил штаб бригады, что думает командование о судьбе Горного полка. Комбриг упорно молчал. Тогда я попросил к телефону комбрига 3 Вырышева и спросил его, какое будет распоряжение. Вырышев пытался сослаться на то, что он не руководит операцией. Тогда я, теряя терпение, закричал:

– Надо же спасать положение, и за участок бригады отвечаете вы, а не комбриг 2.

После этого Вырышев нехотя дал согласие отвести «горцев» до станции Ванюшино, чтобы вывести из-под удара наш полк и выровнять фронт бригады.

Не успели мы как следует занять новую позицию у станции Ванюшино, как к нам прибыл отдельный паровоз. На нем приехал сотрудник особого отдела 2-й бригады. Приехавший разыскал меня и заявил:

– Вас, товарищ Пичугов, сейчас же просят явиться в штаб бригады.

Мне показалось немного странным, что меня вызвали не по телефону, а послали нарочного. Передав временно командование своему помощнику Моргунову и сделав кой-какие указания, я отправился на том же паровозе в штаб бригады.

Прибыв на станцию Выя, я, не заходя в штаб полка, поспешил в штаб бригады. Когда вошел в вагон, там сидели два комбрига – Вырышев и Крюков. Вырышев как-то сразу смутился, глаза его стали круглыми и забегали во все стороны. Комбриг 2 имел хищный вид, глаза его блестели, казалось, что он нашел жертву.

– На каком основании, – заносчиво начал он, обращаясь ко мне, – вы оставили позицию под Верхотурьем и отступили на станцию Ванюшино?

Я недоуменно взглянул на своего комбрига, он покраснел и отвернулся. Я не вытерпел столь наглого вопроса и тоже вызывающе ответил:

– На том самом, на каком вы провалили вашу нелепую операцию под Верхотурьем, погубив при этом несколько десятков наших лучших людей.

– Молчать! – закричал он, краснея от злости. – Вы арестованы, немедленно сдайте оружие.

– Вы мне его не давали, – сказал я, невольно протянув руку к кобуре, но в это время на меня сзади навалились два дюжих парня, вырвали наган и скрутили руки.

– Увести! – повелительно сказал комбриг 2.

И меня посадили в товарный вагон с решетками. У вагона слышен был скрип снега – это ходил часовой. Меня тревожило, что никто не знает о моем аресте. На позиции считают, что я в штабе бригады, а в штабе полка полагают, что я на позиции. «Как дать знать хотя бы в штаб полка?» – думал я.

Попытался уговорить часового, но он оказался непреклонным. Оставалось только одно – ждать.

Поздно вечером, лежа на холодном полу вагона, я услышал какой-то шорох. Потом раздался тихий стук в стенку. Я догадался, что это кто-то из моих друзей. Подполз тихо к стенке и стал прислушиваться. Стук повторился. Потом услышал шепот в щель тыловой двери:

– Держись, мы сделаем все, чтобы спасти тебя.

По голосу я узнал, что это был комиссар полка Бульковский. Волнуясь от радости, я сказал ему, что хорошо бы послать кого-нибудь в штаб дивизии к Васильеву и настоять, чтобы меня затребовали в дивизию.

– Хорошо, мы это сделаем, но и без дивизии в обиду тебя не дадим. В полку все возмущаются, и они побоятся с тобой расправиться.

Как потом я узнал, дело было действительно сфабриковано. Меня обвинили в том, что я не хотел подчиниться комбригу 2 и игнорировал его приказы о наступлении, поэтому, дескать, наступление сорвалось. В довершение всего мне ставилось в вину, что я самовольно совершил отход на новую позицию к станции Ванюшино.

Бригадная комиссия под давлением комбрига 2 вынесла решение:

«Расстрелять Пичугова и просить начдива дать санкцию на расстрел».

Но Васильев в это время меня уже знал хорошо и, видимо, усомнился в подлинности этого дела. На запрос комбрига он ответил коротко:

«Приговор в исполнение не приводить, Пичугова и дело направить в штадив».

Пока шли эти переговоры, прошло еще немногим больше полусуток. Режим моего содержания не изменился, меня по-прежнему держали под арестом. Вызывали еще один раз в бригадную следственную комиссию, где мне зачитали мои «преступления» и потребовали, чтобы я их подписал. Я категорически отказался. Вечером меня отправили на станцию Бисер, где размещался в это время штаб дивизии.

Ехал я в товарном вагоне под конвоем пяти человек. Зачем нужен был такой большой конвой, я не мог понять.

От станции Выя до станции Бисер расстояние не так велико, но ехали мы около двух суток.

За это время, как я узнал потом, на станцию Выя, в штаб бригады, из 1-го Горного полка прибыла делегация человек в пятьдесят с требованием немедленно освободить командира полка. Когда делегатам сказали, что командира полка нет, что он отправлен в штаб дивизии, они не поверили и потребовали немедленного моего освобождения, заявив при этом, что в противном случае они перевернут вверх колесами штабные вагоны. Комбриг 2 перепугался и сообщил в штаб дивизии, что 1-й Горный полк бунтует. Комиссар дивизии Мрачковский, не разобравшись в чем дело, тут же дал телеграфное распоряжение: весь командный состав полка арестовать, а бойцов раскассировать по другим полкам. Чем была вызвана такая странная поспешность, не знаю.

Когда я, освобожденный за отсутствием состава преступления дивизионной следственной комиссией, явился к начдиву Васильеву, он сообщил мне, что 1-й Горный полк расформирован.

– За что? – спросил я его, еле сдерживая волнение.

– За бунт, который он учинил после твоего ареста.

– Это такая же клевета, Макар Васильевич, – горячился я, – какую пытались возвести на меня.

Он молчал.

– Не сумели уничтожить командира, так уничтожим полк, – с болью и горечью произнес я.

– В твоем деле дивизионная комиссия ничего не нашла, – сказал после некоторого молчания Васильев. – Комбриг 2 погорячился. По существу надо бы его привлечь к ответственности, но сейчас не такое время, нам нужен каждый человек, тем более комбриг. Ты, Степан, поезжай пока в запасный полк. – Он впервые назвал меня по имени и этим хотел, видимо, показать свое дружеское и сочувственное отношение ко мне. – Запасный полк находится сейчас в Чусовой. Отдохни там, потом дело тебе найдем.

– Обидно за «горцев», – сказал я. Сколько там прекрасных людей, преданных революции, а их облили грязью.

– Ну, ладно, успокойся. Мне тоже неприятно. Меня самого ввели в заблуждение. Поезжай в Чусовую, возьми с собой Катю, она хороший друг и товарищ; благодари ее, она первая поняла все и встала на твою защиту. Не будь ее, мы могли бы не разобраться и тебя бы не было уже с нами. Она так горячо и убедительно доказывала, что ты не виноват, что камень и тот бы подался, – шутя закончил Васильев.

В санитарном вагоне я отыскал мою спасительницу Катюшу. Она обрадовалась, увидев меня на свободе, и угостила чаем. Фруктовый чай из земляники был так приятен и сладок, а кусочек селедки и небольшой ломтик овсяного хлеба, который ей удалось где-то достать, были дороже самых изысканных блюд.

Вечером с попутным поездом мы уехали в Чусовую, в запасный полк, командиром которого был А. Ф. Зеленцов.

Позднее, находясь в Чусовой, я узнал, что недоброе предположение Моргунова, к сожалению, сбылось. В конце ноября, используя оторванность 3-й бригады 29-й дивизии от других частей, белые окружили ее недалеко от Верхотурья в районе станции Выя. К этому времени в 3-й бригаде после расформирования 1-го Горного полка остался лишь Волынский полк и сильно обескровленный отдельный китайский батальон. Оторванная и малочисленная бригада, конечно, не смогла оказать серьезного сопротивления белым.

Я еще долго не мог примириться с мыслью, что 1-й Горный полк уже перестал существовать. До боли в сердце было обидно, что в такое тяжелое для Родины время расформирован один из лучших и вернейших революции полков, созданных из преданнейших и честнейших людей Урала, один из первых выступивших на защиту Советской власти; полк, который перенес все трудности и лишения и с честью выходил из самых серьезнейших и опасных положений, полк, который честно прошел свой доблестный путь от Нижнего Уфалея до зловещего Верхотурья.

Часть третья
КИЗЕЛОВЦЫ И ВЕРХКАМЦЫ

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

В декабре 1918 года обстановка на участке 3-й армии была тяжелой. Белые, используя свое численное превосходство, теснили наши измотанные в боях части к Перми. Продвижение белых на Пермь было ускорено еще и тем, что им удалось в районе станции Выя (у Верхотурья) окружить 3-ю бригаду 29-й дивизии.

В это тревожное время в Чусовую пришло распоряжение начдива 29: запасному полку перебраться за Пермь на станцию Балезино, а мне принять от Зеленцова должность начальника гарнизона и ждать дальнейших приказаний.

Вскоре белые, продолжая наступление, захватили завод Лысьву и стремительным ударом перерезали Горнозаводскую линию Пермской железной дороги у станции Калина. 3-я армия оказалась в еще более тяжелом положении: левый фланг ее был отсечен, и полки, действовавшие на кушвинском направлении (4-й Уральский, 21-й Мусульманский, 22-й стрелковый), оказались отрезанными от основных сил армии, потеряв с ними всякую связь.

Не имея возможности пробиться к Перми и соединиться с основными частями, они, чтобы избежать окружения, устремляются на север по Луньевской ветке в сторону Кизела и Усолья.

Накануне прорыва белых у станции Калина я получил от начдива 29 Васильева весьма краткую телеграмму:

«Принять от Мировича 22-й полк».

Однако где находился Мирович с полком, я не знал. И только на следующий день, когда Чусовая была уже отрезана от Перми и связь с дивизией прервана, мне удалось установить, что 22-й полк, погрузившись в вагоны на станции Теплая Гора, поспешно отходит к Чусовой.

В это время в Чусовой случайно оказались мои однополчане по 1-му Горному полку: бывший адъютант полка Нестеров, честнейшей души человек, прекрасный штабной работник, и старый конник разведчик дядя Вася (так его звали все, кто знал; фамилию его я, к сожалению, не помню). Тут же в Чусовой была медсестра 1-го Горного полка Катя Истокская. Это были люди, которым можно было поручить любое дело, поэтому я и уговорил их пойти со мной в новый полк. Они охотно согласились.

Поручив обязанности начальника гарнизона «самому богу», так как таковой начальник в Чусовой больше не нужен был, я поспешил на станцию, надеясь разыскать там Мировича с его полком.

О 22-м полке я совершенно ничего не знал, он только что появился в нашей дивизии и был для меня загадкой.

Не помню сейчас точно, кажется на вторые сутки после получения телеграммы, 22-й полк прибыл в Чусовую. Я разыскал Мировича в штабном вагоне и предъявил ему телеграмму начдива. Взглянув на нее, он с минуту стоял молча, а потом медленно, как бы выдавливая из себя слова, сказал:

– Мне трудно вам сейчас объяснить, но я думаю, что вы, товарищ Пичугов, не согласитесь принять полк без хозчасти и обоза?

– Как без хозчасти и обоза? Куда же они девались? – спросил я, озадаченный таким заявлением.

В ответ Мирович только безнадежно махнул рукой. Со стороны фронта слышались довольно частые артиллерийские выстрелы, и отдельные снаряды противника уже рвались недалеко от станции.

– Вы один? – спросил он.

– Нет. Со мной еще три человека и лошади.

– Пусть грузят скорей, место в вагонах найдется, – торопливо сказал он. – А людей можно сюда, в штабной вагон.

Эшелон недолго стоял на станции. Вскоре он медленно двинулся в сторону Кизела. Когда благополучно миновали полосу артиллерийского обстрела, Мирович, негодуя, рассказал, как хозяйственная часть и обозы 22-го полка, подстрекаемые кулацкими элементами, переметнулись к белым.

– Проглядели, – сокрушенно закончил он. – Все хозяйство полка оказалось в руках кулаков. Вот они и сыграли с нами такую подлость. Да у нас и в строевых подразделениях неважно. – Потом, помолчав немного, Мирович добавил: – Кроме того, у меня нет пока никаких сведений о втором батальоне, который ушел другим эшелоном раньше. Говорят, что он проскочил на север к Усолью. Насколько это верно, не знаю. Так что сдавать-то пока и нечего.

Позднее мне стало известно, что этот батальон действительно добрался до Усолья и влился потом в 22-й Кизеловский полк.

Слушая рассказ Мировича об измене хозяйственной части, я ощутил неприятное чувство: «А что если кулаки и в строевых подразделениях сумеют повернуть людей на свою сторону?». Но я постарался отогнать от себя эту страшную мысль.

Полк без хозяйственной части – это не полк, да и 2-й батальон неизвестно где. Принимать действительно было нечего. Кроме того, в условиях отступления смена командира, которого знал личный состав полка, была бы неправильным решением. Поэтому мы согласились передачу полка не производить, пока не будет восстановлена связь с дивизией. Комиссар полка Смирнов одобрил наше решение.

Когда полк добрался до станции Губаха, мы отправились с комиссаром в поселковый Совет, чтобы достать сколько-нибудь продовольствия. Председатель поссовета Чинин, выслушав нас, сказал, невесело усмехаясь:

– Мы сами за осьмушку хлеба танцевать бы пошли, как солдат танцует за письмо из дому. – И потом, посерьезнев, добавил: – Мы уж давно вместо хлеба жмыхи едим, да и то в ограниченном количестве. Это не только у нас, такое положение во всем угольном районе, вплоть до Усолья.

Вернувшись к эшелону с пустыми руками, мы передали Мировичу нашу беседу с Чининым. После этого решено было не забираться дальше на север в голодный район, а выгрузиться на Губахе и попытаться походным порядком пойти на соединение с дивизией через Прикамский хлебный район, держа направление на Добрянский завод.

Первый большой привал с ночлегом сделали в деревне Шестаки. Эта деревня действительно оказалась хлебной, и наши мужички, одетые в серые шинели, быстро нашли общий язык с хозяевами и, как видно, покушали неплохо. Но все же настроение в ротах было какое-то тревожное, непонятное.

На следующий день, еще до рассвета, полк двинулся дальше к деревне Красная, где и предполагалось сделать большой привал и, если удастся, подкормить людей.

Имея специальную подводу и находясь не у дел, я не спешил с выездом, и только спустя часа два – три после выступления полка мы тронулись из деревни Шестаки, рассчитывая догнать походную колонну в деревне Красная. Вначале мы ехали все вместе, причем Нестеров и дядя Вася на верховых лошадях, а Катя – со мной на подводе. Потом они ускакали вперед, чтобы подготовить квартиру и достать что-нибудь поесть.

Мы уже приближались к поскотине деревни Красная, когда вдруг увидели бегущего навстречу нам командира полка Мировича. Он был без шинели, в одном френче.

«Куда и зачем бежит Мирович?» – с тревогой подумал я. Поравнявшись с нами, он схватил мою винтовку с подводы и, не останавливаясь, крикнул:

– Спасайтесь! Нас предали!..

Только тогда я понял, что произошло что-то непоправимое. Мелькнула страшная мысль, что полк сдался восставшим кулакам или сам поднял мятеж. Я крикнул возчику:

– Заворачивай!

Тот не долго думая стал заворачивать лошадь, а она, как на зло, завязла в снегу, и сани перегородили дорогу. Тут из деревни показались какие-то всадники. Они быстро приближались, громко ругаясь и крича:

– Сто-о-о-о-й! Сто-о-о-ой, командир полка! Не беги, так твою… Все равно догоним!

Когда они подскакали к нам, под одним из них я узнал лошадь дяди Васи, нашего славного разведчика, и сердце мое тоскливо сжалось. Объехать подводу они не могли, так как снег был очень глубок и их лошади вязли, Ругаясь, они соскочили с коней, ссунули наши сани с дороги в снег и снова возобновили погоню за Мировичем. Последний в это время уже скрылся за поворотом дороги. На нас они не обратили внимания, так как я и Катя были в штатском и не вызвали у них подозрения. Мы поняли, что медлить нельзя ни минуты и, оставив возчика вытаскивать лошадь из снега, пошли, сначала в сторону деревни Красная, чтобы не вызвать подозрений, а потом, видя, что за нами никто не наблюдает, свернули в лес по каком то малонаезженной дороге. Пройдя километра два по этому следу, мы уперлись в стог сена. Дальше дороги не было. Попытались пойти целиной, но снег был так глубок, что проваливались в него по грудь. Все же мы продвинулись еще с полкилометра в глубь леса. Но скоро в снегу под нами захлюпала вода. Это было незамерзшее болото. Идти дальше невозможно. Мы выбились из сил. Но и и болоте нельзя было оставаться. Кое-как выбрались на сухое место и, утрамбовав вокруг себя ногами снег, сделали что-то вроде снежного окопа, где и решили дождаться ночи.

Уже вечером, сидя в своем укрытии, мы услышали ружейные залпы, доносившиеся со стороны деревни Красная. Эти роковые выстрелы жгучей болью отдавались в наших сердцах. Мы догадались, что это расстреливают коммунистов нашего полка, наших товарищей, которые попали в грязные лапы лютых и коварных врагов. В эту предательскую западню попали лучшие наши люди: комиссар полка питерский рабочий Смирнов, коммунист учитель с Салдинского завода адъютант Нестеров и другие товарищи, имена которых остались неизвестными. Это были честные, идейные борцы за счастье народа, за светлое будущее нашей Родины. Они, как и многие тысячи других, заслужили, чтобы их имена вспоминались с благоговением и любовью. Это о них поется в старой революционной песне:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу.
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу…
 

Эти люди погибли из-за головотяпства отдела формирования 3-й армии. 22-й полк, созданный из мобилизованных крестьян, как и некоторые другие полки, был укомплектован без должного классового отбора. В него много вошло кулацких сынков и зажиточных крестьян, которые шли на поводу у кулачества. Командный состав подбирался в основном из мобилизованных офицеров. Многие из них еще не разобрались в событиях, а значительная часть настроена была антисоветски. Такие полки, кроме вреда, ничего не приносили. Но эти обстоятельства, видимо, мало интересовали и беспокоили и командарма 3 Лашевича и начальника формирований 3-й армии. Последний, как бывший парикмахер, по своей профессиональной привычке стриг всех под одну гребенку, не разбирая, где свои, где чужие, где «право», где «лево». На фронте же от таких формирований приходилось получать нож в спину.