Текст книги "Сизифов труд"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Это и есть наш пятиклассник. Вот он перед вами собственной персоной.

– Ага, – сказал господин с закрученными усами, – ага!.. Значит, ты, мой милый, поступаешь в гимназию, в пятый класс?

– Точно так… – выдавил из себя Ендрек.

– Очень хорошо с твоей стороны, что ты так стремишься к просвещению, очень похвально… Есть у тебя здесь знакомые или родственники?

– Никого нет, ваша милость.

– А уверен ли ты, по крайней мере, что в пятом классе найдется для тебя вакансия?

– У меня аттестат.

– Гм… Я ищу недорогого репетитора для сына. Если ты поступишь в гимназию, то, как знать… может, ты найдешь у меня квартиру, освещение, отопление, стол, стирку и все необходимое.

По спине Радека пробежала холодная дрожь, а в душе его словно задрожал и угас чей-то возглас: «О боже, боже!..»

– Владзя перешел в первый класс… – сказала дама высокомерным и меланхолическим тоном.

– Он способный мальчик, в полном смысле этого слова, но с латынью ему не справиться.

– Да, с латынью ему не справиться… – с глубоким убеждением повторил Ендрек.

– Так что согласны, молодой человек? – спросил вдруг приезжий шляхтич, кладя свою могучую лапищу на ранец Радека.

– Согласен, вельможный пан, согласен, а то как же…

– Не представишь ли ты его мне, Альфонс? – процедила сквозь зубы дама, обращаясь к покровителю Ендрека.

– Да, правда. Я и не знаю, как тебя…

– Меня зовут Анджей Радек.

Мальчик и девочка многозначительно перемигнулись и толкнули друг друга локтями.

– А моя фамилия Плоневич, – сказал отец маленького школьника…

Приезжий не сообщил Радеку своей фамилии. Пока продолжался разговор, он, потирая руки, быстро бегал взад и вперед по комнате и время от времени издавал короткие неопределенные возгласы.

– Вот, ей-богу, история… Испанско-арабское приключение, честное слово!

– Пока, во всяком случае, вы можете переночевать у меня… – сказал господин Плоневич. – Марыська, прибери-ка чистенько контору и положи сенник с постелью на кушетке, – бросил он, обернувшись лицом к кухне.

Ендрек стоял у дверей ошеломленный до такой степени, что почти не видел находившихся в комнате людей. Несколько раз мимо него промелькнула горничная с тарелками, ходил туда-сюда сам хозяин, прыгала какая-то маленькая собачка. Лица присутствовавших он видел как сквозь туман или легкие струйки воздуха. Когда стол был накрыт к ужину и внесли блюдо, господин Плоневич немного резким тоном предложил Радеку сесть в конце стола. Мальчик незаметно отстегнул ранец, положил его на пол и сел. Ему досталась котлетка, маленькая, но изумительно вкусная после столь долгого путешествия. Поужинав, хозяева с родственником и детьми перешли в соседнюю гостиную, а Ендрек, предшествуемый молоденькой горничной, отправился в свое помещение. Из кухни грязная и жестоко перекошенная дверь вела в узкую комнату с одним оконцем. Стена напротив двери была сколочена из выбеленных досок, между которыми виднелись широкие щели. Здесь стоял диван, такой истерзанный, будто его только что принесли с живодерни. У окна стоял столик, возле него стул. В углу скучал плетеный шкафчик, все полки которого были завалены книгами различного формата.

Горничная тотчас принесла сенник, щедро набитый соломой, подушку, простыню и плохонькое одеяло, проворно постелила на кушетке высокую постель и удалилась, оставив как бы на память о себе слегка закопченную лампу. Когда она вышла, Радек оперся кулаками о стол, вперил глаза в огонь и впал в глубокую задумчивость. Все события этого дня тонули в непроглядной тьме. Мальчик перебирал в памяти событие за событием, сцену за сценой, лицо за лицом, мысленно вглядывался в них, как вглядываются в очертания предметов, перейдя со света в глубокий мрак, пока глаза не привыкнут к темноте. Ощупью продвигаясь по этому трудному пути, Ендрек вспоминал встречу со шляхтичем и снова возвращался в настоящее. Сердце его сжималось от мучительного любопытства, направленного на завтрашний день, который подступал к нему откуда-то издалека, почти как одушевленное существо, зловещее и безжалостное, но он подавлял и отталкивал это любопытство, снова и снова возвращаясь к только что минувшим событиям.

Наконец невероятная усталость и непреодолимая сонливость прервали его размышления. Он оглянулся вокруг и, задержавшись глазами на чистой постели, вздохнул от глубины души. С чувством неописуемого облегчения он стащил сапоги, погасил лампу и растянулся на диване. Была уже глухая ночь. Время от времени тишину нарушал далекий грохот колес, и заблудившееся эхо сжимало сердце Ендрека, как надвигающаяся опасность. Он поднимал голову и ждал, словно надеясь услышать приговор будущего. На другой день в обществе Владзи, который показывал ему дорогу, он отправился в гимназию и вручил свой аттестат директору. Крестообрядников наложил благоприятную резолюцию и приказал зачислить Радека в пятый класс. В тот же день состоялось и официальное утверждение свежеиспеченного гимназиста в должности репетитора Владзи Плоневича. Владзя отнюдь не принадлежал к числу звезд гимназии и далеко не был ее гордостью. В приготовительный класс его втиснули при помощи крупной взятки, из приготовительного в первый перетащили еще более разорительным способом.

На первом же уроке Радек заметил, что его ученик малосообразителен и наделен на редкость слабой памятью. Едва начав решать арифметическую задачу, мальчуган вдруг совершенно выдыхался, будто в нем до конца раскрутилась пружина, приводящая в движение его мысль. Он вперял глаза в какую-нибудь цифру или просто в пятно на бумаге, и никакими доводами, поощрениями, соблазнами, никакими выговорами или угрозами нельзя было заставить его хотя бы шевельнуть ресницей. Так он мог стоять четверть часа, час, несколько часов, стоял бы, если бы это зависело от него, целые дни и сутки, не меняя позы и глядя в одну точку. Радек ужаснулся, столкнувшись с таким невероятно тупым упорством, но вскоре утешился, заметив, что упорство это безвольное, бессознательное, нечто вроде умственного паралича. С началом учебного года началось знакомство с матерью-латынью, пошли слова, разборы, переводы, затем русская грамматика, этимология, синтаксис… Владзя погрузился в омут труда. С минуты, когда был съеден последний кусок за обедом, приступали к урокам, то есть Радек начинал вдалбливать ему в голову отмеченные места. Он говорил ровным, внятным, отчетливым голосом, делая выразительные ударения на слогах, объяснял, как мужик, понимающий дело, объясняет мужику темному и тупому, искал такие слова и звуки, которые вонзались бы в мозг ученика, как острые стрелы и крючья. Он прекрасно знал, что эти усилия не окажут необходимого воздействия сразу, что Владзя, несмотря на все объяснения, будет щурить свои красноватые веки и чуточку ехидно усмехаться.

Репетитор главным образом стремился расшевелить его память, вбить ему в голову по крайней мере условия и порядок решения задачи. Все послеобеденное время Владзя учил с репетитором арифметические задачи, попросту зубрил их наизусть. То же происходило и с географией. Предмет этот начинался в клериковской гимназии с элементарных сведений из области физической географии. Даже способные и сообразительные ученики первого класса мало что выносят из этих уроков, что же говорить о Владзе?… Восьмилетний швейцарский ребенок легко и радостно усваивает географические сведения, ибо ему сперва рассказывают о школьном дворе, о родной деревне или городке, о соседней деревне, потом об окрестных лесах и речке, о близлежащих холмах, наконец о кантоне и всей стране. Разумеется, из рассказов о движении земли, луны, о параллелях, меридианах и т. д. Владзя ровно ничего не понимал. Радек проводил с ним ужасные часы, стоял над ним, как черт над грешной душой, тысячу раз рисовал земной шар, объяснял по-польски русские названия и формулы – все напрасно. После целодневного труда мальчуган так и не усваивал, лишь зазубривал все эти мертвые сведения и ложился спать совершенно измученным. По вечерам происходили уроки латыни. Ввиду того, что Владзя не мог похвастаться памятью, Радек был принужден зубрить вместе с ним латинские слова и переводы до тех пор, пока насильно вдалбливал их в спящий мозг. Сидя за столом, заваленным книжками и тетрадями, репетитор и ученик предавались душеспасительному делу убивания разума. Радек, мерно раскачиваясь, однообразным голосом спрашивал:

– Соловей?

– Luscinia.

– Поет?

– Cantat.

– Ночью?

– Noctu.

– Noctu?

Владзя таращил глаза и начинал ехидно усмехаться.

– Что значит noctu?

Молчание, долгое бесконечное молчание.

И снова.

– Соловей?

– Luscinia.

– Поет?

– Cantat.

– Ночью?

– Noctu.

– Что значит noctu?

Опять молчание.

После десятка подобных упражнений, напоминавших терпеливые удары молота по камню, вдруг вспыхивала, наконец, искра сознания. Владзя гневно сжимал губы, хмурил лоб и на вопрос, что значит noctu, недовольным голосом отвечал: ночью.

Только тогда эти два необходимых слова укладывались в его сознании, и можно было рассчитывать, что они там некоторое время продержатся. Таким же образом Радеку приходилось поступать, обучая Владзю убийственным грамматическим разборам, русским и латинским, арифметическим действиям с многозначными цифрами, мерам и весам, русским стихам и формулам катехизиса. За короткое время он, определив способности маленького Плоневича, выработал единственно действенный педагогический метод и изо дня в день совершенствовал его.

Он работал с Владзей охотно, con amore[30]30
  С любовью (лат.)


[Закрыть] и с непоколебимой верой в конечную победу. Того, что мальчик обременен занятиями сверх сил, что ум его не может развиваться из-за полного отсутствия отдыха, он не понимал. Наоборот, еще подбавлял мальчугану работы. С семи до восьми утра оба они быстро повторяли уроки, которые Владзя выучил накануне, затем завтракали, надевали на плечи ранцы и шагали в школу, по дороге продолжая упражняться в весах и мерах, русских и латинских словах, стихах, вообще во всем, что нужно было знать на память. Уроки в гимназии продолжались до половины третьего. С четырех начиналась зубрежка математики к следующему дню и продолжалась, с коротким перерывом на ужин, до двенадцати часов ночи. Пока Владзя переписывал начисто черновики, Ендрек готовил уроки с панной Мицей, ученицей второго класса женской гимназии. Там проходили ту же арифметику, русский язык, так называемый польский, а кроме того, французский, немецкий и т. д. Однако с Мицей ему было много легче; эта сама решала задачи, хотя они у нее часто «не выходили», неплохо заучивала наизусть, а при случае умела провести «мужика».

В гимназии, задавая уроки, спрашивая их и ставя отметки, не давали репетитору решительно никаких указаний. Изучение гимназического курса вопреки достижениям педагогики, применяемым, например, в Швейцарии, происходило не в школьных стенах, а дома, и весь труд обучения целиком ложился на плечи репетитора. Он-то, собственно говоря, формировал и развивал ум ребенка. Не знакомый ни с каким методом, вслепую, наугад пуская в ход свои средства, пробуждал он характер, упражнял память, вырабатывал в нем наблюдательность и способность соображать. За собственные уроки Радек принимался ночью, обычно уже после двенадцати. Когда Владзя уже, наконец, отходил ко сну, его родитель запирал на ключ все двери и удалялся, а прислуга укладывалась спать, репетитор зажигал в своем апартаменте хромоногую лампу и хватался за Салюстия, за геометрию и алгебру. Тогда же он вытаскивал из кармана маленькую коробочку с плохим табаком, свертывал папироски и вволю затягивался. Бывало также, что в этот поздний час он доставал из тайника старые, засохшие ломти хлеба, стащенные из буфета или наскоро отрезанные от буханки, когда в столовой никого не было. Господа Плоневич не слишком пеклись о своей челяди. Кормили скупо и скудно. На завтрак Радек получал стакан жиденького чая с двумя тонкими кусочками пиленого сахара, на ужин изо дня в день подавали полтарелки пахтанья с картошкой и полтарелки простокваши или свекольного борща. Обеды были никуда не годные. Горничная то и дело меняла салатницы, приносила изящные тарелочки, ложечки, роговые ножики, но сын плебея после всего этого церемониала вставал из-за стола такой же голодный, как и садился.

Господин Плоневич в прошлом был помещиком. Когда пришло время учить детей, он продал фольварк и купил в предместье Клерикова обширное владение со строениями, лачугами, старым сараем и клочком земли. В лачугах ютилась клериковская беднота: сапожники без сапог, старые богомолки, чиновники с нищенским жалованием, рабочие, какие-то личности без определенных занятий и каких бы то ни было признаков собственности. Самый большой из этих домишек занимал сам господин Плоневич. Фасад этого дома выходил как раз в тот пустынный парк, где Борович с товарищами упражнялись в стрельбе из пистолета.

Мало сказать, что Радек сразу же привык к этим местам, он страстно полюбил их. Они его радушно приняли. Здесь ему дали комнату, постель, возможность учиться по ночам… Во всем этом порядке вещей он не мог найти ничего дурного: все было хорошо. Если бы взамен того, что он готовил уроки с Владзей и Мицей, его заставили спать в конюшне, он согласился бы и на это. И все же не раз во время большой перемены, когда все его одноклассники покупали у сторожихи по пять, восемь, по десять булок, по четыре, по шесть сарделек, а он сидел голодный и слушал, как бурчит у него в животе, ему хотелось послать к чертям скудные обеды Плоневичей, экономивших на картошке и крупах. Однако все это возмещала собственная комната. Она доставляла ему величайшее удовольствие; сидя там по ночам, он все время испытывал такую радость, что даже сам отдавал себе в ней отчет. Комнатенка находилась по соседству с кладовой, поэтому подполье было битком набито крысами. Стоило Радеку погасить свет, как со всех сторон раздавался шорох, шелест, писк, хруст, и огромные крысы начинали гулять не только по полу, но и вдоль и поперек дивана.

За окном, нижняя рама которого была на одном уровне с землей, рос дикий розовый куст, и его высокие ветки, вооруженные кривыми шипами, заглядывали в Радекову комнатенку. Когда Радек первый раз проснулся в своем новом жилище, глаза его остановились на шиповнике как на побратиме, на товарище, напоминавшем ему о лугах и хатах. Ему померещилось, что тот заглядывает к нему в комнату и шлет привет его печали. С тех пор бедный шиповник был так близок Радеку, словно уходил корнями в его сердце. И то сказать, он был его единственным другом в Клерикове.

Первые месяцы по приезде Радек чувствовал себя очень одиноко. Раз только он зашел по делу к двум товарищам по классу, жившим поблизости у родственников. Это были сыновья провинциального нотариуса, человека богатого. У них была своя комнатка с отдельным ходом. Радек попал к ним на… бал. К ввинченному в потолок крюку сыновья нотариуса прикрепили на веревке жестяной таз, дном вверх. Края его были облеплены горящими сальными свечками, и все в целом изображало люстру. Воткнутые кое-где вербные веточки представляли собой декоративные растения, украшающие зал. Кто-то невидимый играл в углу на гребенке; Вильчковицкий, второгодник пятого класса, – на губной гармонике. Несколько гимназистов со страстью и увлечением вальсировали, за полным отсутствием барышень грациозно сжимая в объятиях стулья. Какой-то верзила самозабвенно кружился, прижимая к груди валик дивана, специально отодранный для этой цели. Радек, войдя, не мог понять, что это – впрямь ли барские «танцы» или просто школярское шутовство. Он стал в сторонке и набожно уставился на развлекающихся товарищей. Его, разумеется, немедленно подняли на смех.

Никто в классе не сближался с ним, наоборот – все травили. Тотчас были замечены и подковки на его яловых сапогах, и парусиновые штаны, и холщовая рубашка, тесемка и крестьянские провинциализмы в его речи. Был даже в классе остряк, некий Тымкевич, который вечно его передразнивал. Во время большой перемены нарочно соблюдалась тишина, и тогда с последних парт слышался голос, подражавший крестьянскому говору:

– Кум, а кум, а по вкусу вам картошка с пахтаньем?

С другого конца класса жалобно отвечали:

– Ой, куманек, по вкусу, ой, по вкусу!

– А мясо-то вам по вкусу?

– Как же это мясо, да было бы не по вкусу человеку! Только вот не умею я того мяса есть по-господски…

– По-господски?

– Ага. Как отдали меня тятенька на квартиру, тут-то я и увидел, как господа едят. Берут этакие маленькие вилы, да блестящие такие, поддевают то мясо, да и тащат в рот, будто мужик сноп в сарай.

Слушая эти диалоги, Радек испытывал жгучий стыд, но наряду с ним таилась в его душе и месть, глубоко, как искра в кремне, скрывающаяся под маской равнодушия и презрения. Учителя бессознательно обостряли отношения новичка с товарищами, часто вызывая его к доске для исследования и оценки его умственного багажа. Пришельцу из Пыжоглова казалось, что его передразнивают решительно все. В прогимназии самые важные предметы преподавали всякого рода недотепы, чудаки и мастодонты, так что Радек по-латыни, греческому, математике и т. д. в качестве перлов, преподанных ему пыжогловскими мудрецами, провозглашал подлинные курьезы. Все эти обстоятельства привели к тому, что Ендрек, очень хороший и прилежный ученик, стал в классе если не посмешищем, то во всяком случае мишенью для насмешек.

Во время одного из уроков, месяца через два после начала учебного года, его вызвал к доске господин Ногацкий и велел доказать теорему, заданную к сегодняшнему дню. Радек стал у доски, взял мел и стал чертить усеченную пирамиду. Сильное волнение на некоторое время ослабило его память и быстроту соображения. Он сделал ошибку в чертеже, проведя одну из линий много правей, чем следовало. Ногацкий несколько раз поправлял его, говоря своим холодным голосом:

– Радек, линию ФГ надо провести левее.

Ученик стер рукой линию, но провел ее еще хуже.

– Линию ФГ – левее… – снова проскандировал учитель.

В классе уже потихоньку хихикали, и Ендрек все более терял уверенность в себе. Он снова стер злополучную линию и начертил уже совсем нелепый хвостик где-то вне фигуры.

– Радек, я сказал, что линию ФГ нужно провести левее…

Взволнованный и трепещущий ученик стер ее и беспомощно опустил руки. Черные пятна мелькали у него перед глазами, во рту пересохло, губы дергались и дрожали. И тут с предпоследней парты высунулся Тымкевич и внятно по-польски шепнул:

– Кум, дык на себя же!

Как раз в это мгновение Радек взял себя в руки, решительно провел правильную линию и стал превосходно доказывать теорему. Общий смех грянул в классе. Даже хладнокровный Ногацкий, выговаривая Тымкевичу за слова, произнесенные во время урока «на другом языке», не мог сдержать веселой улыбки. Радек быстро закончил теорему, решил геометрическую задачу и, получив отличную отметку, вернулся на свое место.

По окончании урока, прежде чем преподаватель вышел из класса, он с закушенной губой стремительно подбежал к Тымкевичу и кулаком наотмашь ударил его в зубы раз и другой… Атакуемый кинулся в драку, но Радек крепко ухватил его своей лапищей за шею, тряхнул несколько раз, подтащил к стене и принялся бить, по-мужичьи, раз за разом – по зубам, по шее, в нос, в челюсть. Прежде чем дерущихся удалось разнять, изо рта и носа у Тымкевича хлынула кровь. Учитель созерцал весь этот скандал с кафедры. Когда окровавленного и бледного, как мертвеца, Тымкевича положили на лавку, Ногацкий вышел, прикрыв дверь и приказав всем оставаться на местах. Через несколько минут в класс вошли Крестообрядников, инспектор, классный наставник, его помощник и несколько учителей. Радек, свесив голову, стоял у своей парты. Слезы изредка срывались с его ресниц и разбрызгивались о крышку парты. Дежурный в двух словах рассказал об инциденте. Ногацкий подтвердил точность рассказанного. У Тымкевича было разбито лицо, один глаз заплыл, рот полон крови. Директор внимательно выслушал все и сказал присутствующим учителям:

– Мне думается, господа, что я не разойдусь в мнении с педагогическим советом, если исключу Радека из гимназии. Это разбойник, а не ученик. Хам, настоящий хам…

Затем он обратился к виновнику:

– Радек, я вас исключаю из гимназии, раз и навсегда.

Сказав это, он распорядился, чтобы классный наставник засадил Тымкевича на следующий же день после выздоровления на четыре часа в карцер, а Радека вычеркнул из списков, – и удалился со своей свитой. Классный наставник сочувственно взглянул на Ендрека и с сожалением в голосе сказал:

– Ничего не поделаешь… придется вам сейчас же покинуть гимназию.

Радек сгреб свои книжки и тетради в ранец, закрыл его на застежку и вышел, поклонившись классному наставнику, словно уходил на перемену. Перемена уже кончилась. Верхний коридор и лестница опустели. Из какого-то класса слышался мерный голос учителя физики:

– С этой целью мы берем два металлических прута…

Радек медленно плелся вниз по лестнице, бессмысленно повторяя про себя: «С этой целью мы берем два металлических прута… с этой целью мы берем…» Он был спокоен, хотя сердце его мучительно колотилось, а холодная дрожь пронизывала до костей. Он прошел вестибюль, вышел во двор и там, точно споткнувшись, затоптался на одном месте. Ему вспомнился обломанный куст шиповника, вернее – связанные с ним счастливые минуты.

– Конец всему… – выговорили его помертвевшие губы.

Как слепой, приблизился он к стене, замыкающей двор, и сел на лежащий там камень. Это была продолговатая обтесанная глыба песчаника, которая, вероятно, уже века лежала на этом месте, по крайней мере с момента основания отцами иезуитами монастыря. Неподалеку виднелась плотно утоптанная площадка, на которой обычно играли в мяч. Сейчас двор был пуст. Осенний ветер шумел в обнаженных ветвях каштанов, свисавших из-за стены, сгонял в кучи увядшие, съежившиеся кирпично-красные и желтые листья, клочья исписанной бумаги и сметал их вместе с мусором в угол двора. Ендрек привалился спиной к стене, его длинные руки бессильно свесились меж колен, почти касаясь земли. Голова упала на грудь. Слишком уж неожиданно это его пришибло, слишком быстро рассыпались радужные надежды. Придется покинуть комнату, сказать пану Плоневичу, что больше жить он здесь не будет, собрать монатки, книжки и уходить… В его воображении рисовалось шоссе, покрытое сыпучим песком, бесконечно длинная белая полоса. С минуту он видел перед собой корчму и будто наяву слышал крик шинкарки:

– А вы, молодой человек, случаем, не сбежали откуда-нибудь? За старостой, за старостой! Держи, лови!

Его стало душить такое бешенство, такое отчаяние, что он не мог перевести дух. И все же среди конвульсий страдания в душе мелькало решение: туда не пойду, не пойду, не пойду!

Когда пароксизмы этого сомнительного мужества достигали крайней точки, он трезвел и казнился мыслями о будущем.

«Что же я буду делать на свете, если не пойду туда? – думал он, остекленевшими глазами глядя под ноги. – Куда я денусь, что буду есть? В ксендзы?…»

Все умирающие иллюзии, как сорвавшийся с цепи ураган, накинулись на него и придавили его тысячами камней. Он еще больше сгорбился и совершенно пришибленный вперил глаза в засохший лист. И вдруг почувствовал, что перед ним кто-то стоит. Это ощущение было до такой степени неприятно, будто его внезапно дернули за волосы. Он поднял голову, лишь когда услышал, что к нему обращаются. У старого камня он увидел незнакомого гимназиста, который дружелюбно смотрел на него. Это был Марцин Борович, в то время уже ученик шестого класса.

– Послушайте, – говорил тот, – я был в коридоре и слышал, как нас выставляли из гимназии.

– Что говорите, пан? – спросил Радек, под воздействием обрушившегося несчастья по-крестьянски выговаривая слова.

Его мутные, полузакрытые глаза были совершенно лишены выражения, нижняя губа отвисла.

– Видите ли, – оживленно говорил Борович, – надо бы найти протекцию к старику. Это единственное средство. Нет у вас в городе каких-нибудь влиятельных знакомых?

– Нет, нету, – быстро ответил Радек и снова опустил голову.

– Погодите, я схожу к Забельскому, попытаюсь его накачать.

Радек еще раз поднял голову, но лишь затем, чтобы убедиться, что незнакомец ушел. Его засасывало темное отвратительное бессилие, не то дремота, не то лихорадочный бред. По-прежнему съежившись, он сидел так до конца урока. Не сразу услышал он, что его опять зовут. Он вскочил и увидел в дверях вестибюля инспектора и стоящего на две ступеньки ниже Боровича. Последний что-то горячо объяснял и жестикулировал. Инспектор еще раз позвал Ендрека, а когда тот остановился перед ним, внимательно посмотрел на него и велел следовать за собой. Вскоре все трое остановились у дверей канцелярии в верхнем коридоре. Борович посторонился, и инспектор один вошел в учительскую. Радек со своим ранцем за плечами стоял перед дверью, как солдат на посту, до самого звонка. Во время пятиминутной перемены его обступили одноклассники и младшие ученики; большинство из них, и старшие и младшие, насмехались над ним. Были и такие, которые глядели на него доброжелательно, иные молчали, а иные презрительно улыбались. Но вот толпа, тесным кольцом окружавшая изгнанника, расступилась и умолкла, так как в дверях учительской появился директор. Гимназический владыка окинул орлиным взором Радека, который инстинктивно вытянулся.

– В последний раз, – сказал он, – прощаю тебе вину. Помириться с Тымкевичем и вести себя прилично. Ты находишься в списке самых подозрительных личностей в гимназии. Здесь драться на кулаки не разрешается! Поэтому перед всеми твоими товарищами заявляю: в последний раз! Малейший проступок – и ты бесповоротно вылетишь. А теперь – марш на урок!

Ендрек шаркнул ногой, размашисто поклонился и пошел в класс. Лицо его было по-прежнему бледно, глаза такие же потухшие, только брови, ноздри и губы судорожно вздрагивали. Когда, окруженный орущей оравой, он уже собирался снова переступить порог класса, его вдруг словно что-то толкнуло; он остановился и стал искать глазами в толпе одно лицо. Но нигде поблизости его не было. Между тем прозвучал звонок, ученики рассеялись в разные стороны, и Радек сел на свое место. Все время, пока шел урок греческого языка, он сидел выпрямившись, устремив глаза на преподавателя, прилежно ловил каждое слово, раздающееся с кафедры, но душа его была вне стен этого класса. Торопливо и напряженно он все время мысленно искал спасшего его гимназиста. В своем столбняке он не запомнил, как выглядит Борович. В сердце его осталось лишь слабое воспоминание о склонившемся к нему лице… И чем дольше он думал, чем пламенней старался вызвать из только что минувшего прошлого фигуру, расплывавшуюся перед глазами, тем все более чудесное, словно бы лунное сияние окружало ее. И невидимые слезы, слезы его души, лились и лились на это чистое видение…