Текст книги "Лето Мари-Лу"

Автор книги: Стефан Каста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Ты меня рисуешь?

– Я просто дополняю.

– Ты и правда так можешь? Ведь я сижу не так.

– С лодкой и бухтой на заднем плане даже лучше. Все равно я еще не приступил к фону.

– А цветы?

– С тетрадкой как-то естественнее.

– Ты так считаешь?

– Вот именно. Так ты выглядишь самой собой. И положи тетрадь на колени, как ты это обычно делаешь.

– Я хочу портрет с цветами, – упрямится Мари-Лу. – Нарисуй их поверх тетради.

– Ну ладно, – вздыхаю я.

Я стираю легкие контуры бутылки, но оставляю цветы. Намечаю тетрадь. Поздравляю себя с тем, что решил работать так медленно. Чувствую, что достаточно созрел для самого сложного. Для лица Мари-Лу. Ее пытливых глаз. Прямого носа.

Я рисовал сотни глаз, носов и губ. Мне известно, как правильно придать им форму линиями, изгибами и тенями. Вот что самое сложное. Если умеешь делать это, то легко нарисуешь какой угодно нос.

Я стискиваю зубы. Работаю молча и сосредоточенно. Затем даю руке отдохнуть и рассматриваю рисунок.

– Мне бы тоже хотелось создать что-нибудь бессмертное, – говорю я. – То, что обогатит души людей, принесет пользу земле. То, что Отшельник сделал своим лесом, да что там – всей своей жизнью. Его образ жизни был таким простым и естественным. Он заставил нас задуматься, хотя сам уже давным-давно умер. Так ведь?

Мари-Лу смотрит на меня:

– Ты действительно умеешь рисовать. Ты станешь художником и напишешь картину, которая заставит всех людей понять, что в нашей жизни самое важное.

– Ты и правда так считаешь?

Мари-Лу кивает.

– Конечно, – говорит она, словно это проще простого. – Ты будешь писать красивые и грустные картины, которые заставят людей остановиться и задуматься.

– А почему грустные?

– Потому что жизнь – невеселая штука. Через все бытие проходит минорный мотив. Большинство людей отмахиваются от него. Утешают себя сладостями, чипсами, сериалами и прочими подобными вещами. Но ты, Адам, слышишь этот мотив. Ты осмеливаешься слышать. Ты умеешь рисовать жизнь. Видишь, каково все на самом деле.

Я размышляю над ее словами, а потом понимаю, что она имеет в виду.

Минорный мотив. Уныние. Меланхолия. Грусть, всплывающая на поверхность, когда меньше всего ее ждешь. Я иногда чувствую это, когда остаюсь один в квартире, и синие сумерки опускаются на Стокгольм. Как блюз, который любит слушать папа. Как самые лучшие мелодии в рок-музыке, например «Imagine». Да, я понимаю. Я спрашиваю Мари-Лу, это ли она имеет в виду, и она утвердительно кивает.

– Что может быть лучше, чем рисовать печальные и красивые картины?

– Однажды из этого вырастаешь. Из такой музыки, книг и таких картин. Они лишь заполняют пустоту вокруг нас. Это помогает нам познать самих себя. Это нужно знать. Иначе жизнь превратится в пустой пакет из-под конфет, который однажды лопается прямо перед носом, заставляя обратиться к психиатру или съесть банку маленьких белых таблеток, – говорю я, а потом добавляю: – Я бы действительно хотел стать художником.

Я сам удивляюсь, когда слышу свои слова: наконец-то я знаю, чего я хочу! Я хочу создавать картины. Мои собственные картины. И показывать их людям. Подумать только, зарабатывать таким образом!

Некоторое время я сижу молча, работаю над лицом, пока мозг обдумывает то, о чем мы говорили. Если смогу, обязательно стану художником-графиком. Теперь я осторожно накладываю тени. Думаю, глаза и нос получились неплохо. У рта странные складки, но я оставляю его на потом. Беру карандаш помягче и быстро рисую задний план. Я стараюсь вспомнить, как я делал набросок лодки, отдыхающей в бухте. Стараюсь передать то же настроение, которое я уже однажды передавал. Я хочу, чтобы задний план на портрете Мари-Лу был именно таким.

* * *

Мы рано засыпаем, но несколько раз за ночь я просыпаюсь от жары и духоты в палатке. Наконец я выползаю наружу и вытаскиваю свой спальный мешок, он волочится за мной, словно длинный хвост. Я ложусь рядом с палаткой и сразу же погружаюсь в сон.

Когда я просыпаюсь, солнце стоит высоко. Неподалеку сидит Мари-Лу и курит. Она в своем черном бикини, с волос капает вода.

– Доброе утро, соня, – говорит она.

– Ты давно проснулась?

– Я уже успела окунуться и немного потренироваться.

– Сейчас приготовлю завтрак, – говорю я и, спотыкаясь, бреду за кастрюлей, лежащей под деревом.

Я зажигаю примус, нагреваю воду, намазываю для Мари-Лу бутерброд с плавленым сыром со вкусом креветок.

– Масла нет, оно выглядит ужасно.

– Сойдет и без масла.

– Пойду окунусь.

Я бегу к воде, возвращаюсь через несколько минут, когда вода уже вскипела, а Мари-Лу заварила мне чай, а себе кофе.

– Кофе и правда вкусный. Представь себе: сидишь на необитаемом острове и попиваешь кофе с молоком…

– И куришь «Мальборо»…

– Я знаю, что это очень глупо. Но это не всерьез. Я обязательно брошу. К тому же осталось всего три сигареты.

Мы долго сидим и молчим, как супруги, прожившие вместе уже много лет и знающие наизусть все реплики друг друга.

Затем она внезапно говорит:

– Помнишь, как мы встретились весной, у «Макдоналдса»?

Я киваю.

– Наверное, это звучит глупо, только не обижайся, Адам, но я тогда так толком и не вспомнила, кто ты такой. Хотя ты назвал свое имя и все такое.

– Возможно, в этом нет ничего странного, учитывая, что тебе пришлось пережить.

– Дело даже не в этом. Я просто тебя не помнила. Я помню многих друзей. Я же со многими дружила, а ты бывал у нас не так часто.

– Каждое лето.

– Да, но всего лишь неделю. Когда твой папа был свободен, так ведь?

– Но ведь каждое лето.

– Ты думаешь, это было глупо с моей стороны сказать тебе такое?

– Нет, не глупо, но как-то странно. Для меня ты была всем. Я почти постоянно о тебе думал. Когда я скучал по хутору, я скучал по тебе. И потом… Когда ты переехала, мне казалось, что там все напоминает о тебе.

– Мне пришлось крепко задуматься, кто же этот стокгольмский парень, страдающий головокружением. И тут я вспомнила – головокружение, потом – тебя, дом, в котором ты жил, и только лишь потом – как ты выглядел.

– Я бы смог нарисовать тебя с закрытыми глазами.

– Конечно же, странно, что можно так по-разному переживать события, – говорит Мари-Лу.

– Да, – соглашаюсь я.

* * *

Время течет медленно. Мы живем как отшельники тихой и спокойной жизнью на Фьюке. Жара совсем нас одолела. Мы мало двигаемся, в основном сидим на берегу. Я насвистываю «Imagine» Джона Леннона. Эта мелодия, как крючок, впилась в мой мозг, особенно отрывок: «You may say I am a dreamer, but I am not the only one…» [14]14
  «Ты можешь сказать, что я мечтатель, но я такой не один…» (англ.)


[Закрыть].

Портрет Мари-Лу медленно становится все более четким, но странные складки у рта остаются. Сливочное масло давно растаяло и растеклось, и в кладовке, которую я соорудил из камней под деревом, поселились мелкие красные муравьи.

Я подцепил клеща, Мари-Лу хотела убрать его, но я решил оставить его в покое. Ночью в палатке я почувствовал, что клещ отвалился. Я вынес его и выкинул в заросли малины. Клещ стал большим, как шмель.

На острове не так много животных. Утром Мари-Лу сказала, что слышала, как в траве шуршала полевая мышь. Но мы так и не увидели ее. Скорее всего, слишком жарко. Ветер слабее птичьего вздоха.

Полный штиль. Я спрашиваю, куда делись все ветра? Вдруг они все утекают в какую-нибудь озоновую дыру?

Мари-Лу смеется надо мной. «Ветра образуются постоянно, – говорит она. – Это связано с повышением и понижением атмосферного давления. Из-за этой разницы потоки воздуха перемещаются и создают ветер».

Вероятно, где-то в другом месте бушует ураган, потому что здесь ветра нет вообще. Листва на деревьях обвисла. Я начинаю скучать по звукам. По шороху, всегда окружавшему нас, к которому мы так привыкли, когда ветер дотрагивается до крон деревьев. По тихому колыханию штор в открытом окне. По шелесту волн. Все эти повседневные звуки сейчас отсутствуют, все эти звуки порождает ветер.

– Я читал один стих о том, почему мы слышим дуновение ветра, – говорю я. – Потому что умершие люди превращаются в траву и деревья. Их-то мы и слышим, когда дует ветер.

– Ты любишь стихи?

– Этот стих я прочитал в некрологе.

– Ты читаешь некрологи?

– Это был некролог о моей бабушке. Она умерла в прошлом году.

Мари-Лу выдерживает минутную паузу в память о моей бабушке и затем говорит:

– Как ты считаешь, это правда?

– Не знаю. В каком-то смысле мы составляем единое целое со всем живым на земле. Ведь те, кто умер, куда-то уходят.

– Да, я тоже так думаю, – говорит Мари-Лу.

Мы наслаждаемся тишиной, теплом и спокойствием. Поверхность озера такая гладкая и блестящая, что кажется, по ней можно прокатиться на роликах.

Я учусь плавать каждый раз, когда купаюсь. После нескольких неудачных дней начинает получаться все лучше и лучше. Я установил новый рекорд Фьюка – семнадцать гребков – и горд этим, как петух.

Иногда мы с Мари-Лу ходим по тропинке к маяку. Мы проходим лишь небольшой отрезок пути. Разворачиваемся, пытаемся идти назад. Я крепко держу ее за талию. Она делает маленькие неуверенные шажки. Часто отдыхает, наваливаясь на меня всей тяжестью своего тела. Но, тем не менее, она идет сама! Я принимаю то, что есть, и больше не тороплю ее. Меня не покидает мысль, что она смогла бы ходить лучше, если бы чаще тренировалась. Не могу удержаться и указываю ей на это.

– Ты прекрасно ходишь, – угодливо говорю я. – Нам следовало бы делать это ежедневно. А лучше всего утром и вечером.

– Для меня это не так важно, Адам.

– Я лишь имею в виду, что тренироваться раз в неделю – это пустая трата времени. Нужно тренироваться чаще. Иначе тело просто не успевает понять, что ты от него хочешь. Если чистить зубы лишь раз в неделю, они постепенно выпадут. Если пить воду только раз в неделю, тело усохнет. Понимаешь? Твои ноги не успевают понять, чему их учат.

– Да отстань ты, доктор Адам!

Я закрываю эту тему, потому что слышу по ее голосу, что она вот-вот разозлится.

* * *

Мы делаем самое глупое, что только могут сделать два человека на пустынном острове, – мы ссоримся.

Все начинается с того, что я принимаюсь готовить еду на примусе. Мари-Лу подъезжает к палатке и по пути нечаянно опрокидывает бутылку с денатуратом. Я не сразу это замечаю, но через несколько секунд чувствую резкий запах. Подбегаю и поднимаю бутылку. Осталась лишь четверть. Остатки впитались в землю.

Видимо, наш спор о том, как часто нужно заниматься, тоже сыграл свою роль. Это была единственная причина нашего разногласия. Но мы так и не высказали его друг другу. А теперь я сожалел, что не сделал этого.

К тому же мы проголодались. Время обеда могло уже давно пройти. Возможно, было уже без пятнадцати пять, а не десять минут второго, как мы думали. Можно было бы определить по солнцу, но в эти жаркие дни мне кажется, что солнце весь день стоит посреди неба.

– Ты могла бы быть осторожней, – срывается с моих губ.

– О чем это ты? – не поворачиваясь, отвечает Мари-Лу.

– А вдруг все бы вытекло.

– Ну и что?

– Как бы мы готовили еду?

– Держи в порядке свои дурацкие бутылки.

– А тебе обязательно надо было ехать прямо по кухне?

– Кухне? Какой еще кухне?

Тут кресло разворачивается. Лицо Мари-Лу побелело от гнева.

– Здесь, где я готовлю, – отвечаю я и обвожу руками вещи, разложенные вокруг. – Это кухня, здесь надо стараться смотреть себе под ноги.

– Прости, я такая неуклюжая!

Мари-Лу решительно крутит колеса, и коляска проезжает прямо по «кухне». Одно колесо опрокидывает кастрюлю с картофельным пюре, другое разрезает последний батон на две ровные части.

– Пока, мамуля! – фыркает она.

– Мари-Лу! – кричу я ей вслед.

Но она не отвечает. Это наша третья настоящая ссора. Гражданская война на Фьюке.

* * *

– Адам, смотри, круизный теплоход!

Я бросаюсь к берегу. Выкрашенное в белый цвет, немного старомодное судно медленно и величественно скользит по воде, как железный лебедь. Это «Диана». Она останавливается, чтобы туристы могли насладиться видами Фьюка. Корабль меньше чем в сотне метров от острова. Странное чувство. Эти люди словно подглядывают за нами. Из громкоговорителя слышна английская речь, и я понимаю, что речь идет об Отшельнике, о том, что он прожил здесь более пятидесяти лет в полном одиночестве. До нас доносится: «Не lived here for more than fifty years, all by himself…»

В голову приходит мысль, что это почти невероятно, что американским туристам рассказывают о нашем Отшельнике. Или это просто случайность? Мне известно, что круизные теплоходы всегда проходили мимо по пути из устья Муталы в Карлсборг на другой стороне озера.

Как он это переживал? Появлялось ли у него желание помахать им рукой?

Я рассматриваю судно с трубой и шведскими флажками. Оно довольно узкое и высокое. Туристы стоят на двух палубах, кольцом опоясывающих весь корабль. Легко понять, что «Диана» построена для того, чтобы ходить по каналу Гёта, который не шире обычной речки. Мне становится интересно, как такое судно справляется с сильным ветром, так часто дующим на озере. Наверное, туристы свешиваются через перила, и их тошнит.

Некоторые пассажиры машут нам руками. Мы машем им в ответ. Еще больше рук приветствуют нас. Тут из трубы вырывается столб дыма, и включается двигатель. Судно набирает скорость, туристы возвращаются внутрь. Они уже забыли про нас.

Мы стоим на берегу и смотрим, как «Диана» исчезает на юге, я чувствую себя потерпевшим кораблекрушение. Расстояние между нами и пассажирами на борту увеличивается. Не только из-за того, что это в основном богатые американцы. Нечто большее разделяет нас. Вот стоим мы с Мари-Лу, мы живем на Фьюке. Мы останемся здесь. Мы ищем что-то другое. Другой смысл. Мы – дети Отшельника. «Мы – его дети!» – хочется мне крикнуть по-английски вслед уплывающей «Диане».

Тут меня осеняет: а вдруг мы никогда не вернемся отсюда? Вдруг эта странная безветренная погода продолжится несколько недель?

Я делюсь своими опасениями с Мари-Лу, но она считает, что нам не о чем беспокоиться. Иногда, когда плывешь под парусом, на озере появляется свой внутренний ветер. И тогда приходится лежать и ждать, пока он стихнет. А иногда стоит полный штиль. Но он тоже проходит.

– А если штиль не закончится? Что нам тогда делать?

– Придется плыть самим, без лодки, – говорит она.

Я слышу, как ее переполняют ирония и сдержанная злость.

* * *

«Диана» заставляет меня вспомнить другое прогулочное судно, которое ходило по такому же маршруту, – «Пер Браге». Однажды давным-давно осенней ночью этот корабль попал в шторм и затонул. Я рассказываю об этом Мари-Лу.

Среди утонувших той ночью был Йон Бауэр, его жена Эстер и их трехлетний сын Бенгт. Потом говорили, что судно было перегружено. Оно везло из Хускварны швейные машинки. В Грэнне, где села семья Бауэр, на борт погрузили бочки с яблочным пюре.

Через несколько часов судно перевернулось и камнем пошло на дно вместе со всеми пассажирами, швейными машинками и всем остальным. Никто не выжил. «Пер Браге» пролежал на дне четыре года, прежде чем его подняли. Йон Бауэр стал легендой этой катастрофы. Людям казалось, что они видят связь между его трагической смертью и странными картинами.

Можно ли назвать его картины печальными? Честно говоря, не знаю. Да, возможно, они немного грустные. И очень неоднозначные. Они словно затягивают тебя внутрь и заставляют задуматься о том, что на них изображено на самом деле.

– Помню, когда я была маленькой, в моей комнате висела репродукция одной из его картин, – говорит Мари-Лу. – Маленькая принцесса верхом на гигантском лосе. Ее звали Тувулль.

– Нет, Тувстарр, – поправляю ее я. – Это была Тувстарр, принцесса Осока. Он написал много картин про нее. Одна из них использовалась в рекламе шампуня несколько лет назад. Это картина, где маленькая принцесса сидит обнаженная на берегу лесного озера и любуется отражением своих длинных волос в темной воде.

– Эту картину я, кажется, не видела, – говорит Мари-Лу.

– Вот бы научиться так рисовать, – вздыхаю я.

* * *

Специально для Мари-Лу я сооружаю туалет из веток, которые собрал на берегу. Сам стульчак – это деревянный ящик, некогда бывший садком. К нему я приделал раму из жердей и веток, чтобы было удобно сидеть и держаться за них, когда встаешь. Я скрепил их кусками веревки. На это ушло некоторое время, было нелегко найти достаточно веревок. Готовый стульчак похож на старое плетеное кресло.

Туалет расположен в зарослях малины. Оттуда открывается прекрасный вид на озеро. Когда Мари-Лу решает опробовать его, я слышу, как стульчак трещит. Затем из кустов доносится смех.

– В чем дело?

– У меня такой запор, что я сейчас помру! Я так тужилась, что туалет треснул! Сломалась одна ветка. Мне очень жаль.

– Ничего страшного, – говорю я.

Через некоторое время из малиновых зарослей снова доносится хихиканье.

– А теперь что?

– Я думаю о том, что ты говорил на днях. О различиях между фильмом и реальностью. Если бы сейчас снимался фильм, эту сцену пришлось бы вырезать. В фильмах никогда не ходят в туалет. Видимо, у героев очень сильный запор!

– Это точно, – говорю я.

Все снова как обычно. Нет, даже еще лучше. Я начинаю понимать эту закономерность. После каждой нашей глупой ссоры мы становимся немного ближе друг к другу.

Словно сверкающие слова-молнии и взрыв чувств растапливает часть ледяной стены, разделяющей нас.

Мне никогда еще не было так хорошо, как в эти дни на Фьюке. Я думаю об Отшельнике, Йоне Бауэре и о Мари-Лу. Но чаще всего я вообще ни о чем не думаю. Просто брожу по окрестностям босиком в своих обрезанных джинсах, собираю хворост, делаю наброски, мечтаю, что неплохо бы сделать флаг с черной чайкой и водрузить его на самой высокой точке острова. Чтобы показать всем, что он наш.

Все то, что иногда говорят о том, как чудесно жить на необитаемом острове, – чистая правда. Я говорю об этом Мари-Лу, но она со мной не согласна:

– Нет уже необитаемых островов, Адам. Это просто Фьюк, до нас тут побывало полно всякого народа. Здесь нет никаких тайн. Нет неизведанных континентов, непережитых приключений.

– Жизнь – это приключение, – возражаю я. – Каждый день – это приключение. Сегодняшний день – это приключение. Завтра начнется новое. Наша жизнь – это неизведанный континент. Каждый человек – это захватывающая история, которая не заканчивается.

Я не понимаю, откуда берутся такие слова. Мне всегда было довольно трудно излагать свои мысли. Вероятно, жизнь на острове пробудила во мне философа.

Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Но я знаю, что однажды это должно произойти. Сколько мы уже здесь? Если судить по нашему загару, то мы выглядим так, словно жили здесь всегда. Мы с Мари-Лу приобрели темно-коричневый цвет кожи. Мы стали похожи на туземцев. Эдаких исконных жителей.

Когда мы пытаемся сосчитать дни, утра и вечера, проведенные нами на острове, все словно сливается. Мы вспоминаем, что мы делали и в какие дни. Я пытаюсь вспомнить, что мы ели. Но ничего не помогает. Время потеряло свое значение. Слова «понедельник», «воскресенье» или «четверг» больше не имеют никакого содержания. Интересно, чувствовал ли Отшельник то же, что и я?

* * *

– Посмотри, у «последнего шанса» остались цветки только на верхушке, – говорит Мари-Лу.

Я смотрю и вижу, что она права. Пламенеет только самый верхний ярус соцветий. Как они выглядели, когда мы только приехали? Кажется, оставались два или три верхних яруса. Хотя, возможно, из-за жары цветение проходит быстрее, чем обычно.

– Как ты думаешь, сколько у нас еще времени?

– Скоро пора будет возвращаться домой, – говорю я.

– Я не хочу, – говорит Мари-Лу.

Мы стоим на тропинке, ведущей к маяку. Я крепко держу Мари-Лу за талию.

– Продолжим? – спрашиваю я. – Ты уже ходишь гораздо лучше. Кажется, упражнения начинают действовать.

– Это тебе просто кажется, – говорит Мари-Лу.

– Нет, это совсем другое. Ты ходишь лучше.

Я в этом уверен. Горячая от солнца кожа Мари-Лу приклеилась к моей коже.

– Ты больше не хватаешься так крепко. Ты гораздо расслабленнее.

– Скорее всего, я просто привыкла к тебе.

– Тренировки начинают давать результат, – говорю я.

– Может, и так, – говорит Мари-Лу. – А может, и нет. Бывает по-разному. Иногда тело слушается. А в другой раз – нет. У меня бывают хорошие и плохие дни. Сегодня хороший день.

– Но если ты продолжишь тренироваться, ты сможешь преодолеть это. Так делают все, кто тренируется, понимаешь? А затем придет прогресс.

– Только не у тех, у кого поврежден позвоночник. Место, где находится травма, определяет подвижность. Этого никогда не изменить. У тебя есть год. Первый год. И затем все понятно. Будешь ты ходить или нет. Разве мы не разговаривали на эту тему?

– Но ведь в твоем случае все не так определенно? У тебя же есть шанс, – говорю я. – Ведь твоя травма частичная, или как ты там говорила?

Мари-Лу кивает:

– Неполная. Да, в чем-то мне повезло. Наполовину повезло. Но это мало что меняет. Я могу ходить, ты сам видишь. Протащить себя несколько метров. Но на это уходит много времени и усилий. И так будет всегда. С коляской гораздо проще.

– Я не понимаю, почему ты не хочешь тренироваться чаще? Я ясно вижу, что время, проведенное здесь, на острове, сотворило чудо.

Мари-Лу смотрит на меня и качает головой:

– Адам, ты можешь ходить на руках?

– Всего лишь несколько метров. А что?

– Если ты будешь очень много тренироваться, ты сможешь пройти больше?

– Конечно.

– Так почему же ты этого не делаешь?

– А зачем мне это надо?

– Чтобы уметь ходить на руках.

– Но это не очень практично.

– Для меня не очень практично использовать ноги. Коляска практичнее.

Я ничего не говорю. Я замечаю, как она зациклена на том, что сказал ее врач. Ей это нравится. Играть свою роль в этом инвалидном кресле. Ее превратили в пакет льгот. Равнодушный пакет льгот. Не думаю, что это правильно. Скорее всего, она отказалась от борьбы. Сделала это, не проверив свои возможности. Сначала нужно бороться как зверь, а потом уже сдаваться.

Есть ли кто-нибудь, кто отважится пролить кофе на историю болезни? Кто сможет заставить пациента поверить в чудо? В Бога, если они захотят? Лишь бы у них появились силы тренироваться изо всех сил. Не бывает никаких среднестатистических людей, никаких среднестатистических травм. Нет типичных пациентов. Все возможно. Все может случиться. И то, чего желают больше всего, и то, чего совершенно не хотят. Чудеса происходят постоянно. Люди, умирающие от рака, уезжают куда-нибудь, съедают там что-нибудь и возвращают себе жизнь. Отшельник приплыл сюда, на пустынный остров, и плевать он хотел на то, что ему сказали, что он умрет. В газетах часто пишут о подобных случаях. Жизнь – это фильм, в котором все возможно. Иначе, зачем мы вообще живем?

Все эти мысли проносятся в моей голове. Но ни одну из них я не высказываю вслух.

– Пойдем дальше? – лишь спрашиваю я.

– Давай повернем здесь и вернемся назад.

* * *

Я насыпаю в кастрюлю рис и обнаруживаю, что умудрился купить такой сорт, который нужно варить почти полчаса. Мне приходится три раза наполнять горелку, и денатурата остается лишь на донышке. Этого хватит как раз, чтобы подогреть воду для мытья посуды. Кое-где остатки еды засохли, и без горячей воды здесь не обойтись.

Я грею воду, пока мы едим ризотто с банкой консервированной кукурузы, которую я смешал с рисом. В кладовке шаром покати. Даже красные муравьи покинули нас.

– Теперь-то нам точно придется возвращаться, – говорю я.

– Нельзя плыть под парусом без ветра, – замечает Мари-Лу.

– А мы проведем обряд вызывания ветра, – говорю я. – Вечером, на берегу. Будем танцевать как индейцы.

– Ты имеешь в виду обряд вызывания дождя?

– Нет, именно ветра. Индейцы проводили обряды для всех типов погоды. Это почти всегда срабатывало. Они получали то, что им требовалось, потому что очень сильно этого хотели.

Мари-Лу недоверчиво смотрит на меня. Она подозревает, что я вру, но еще не совсем уверена.

– А не лучше ли отправить послание в бутылке? – предлагает она и переворачивает вниз горлышком пустую бутылку из-под денатурата.

– Прекрасная идея! – восклицаю я.

Я приношу карандаш и тетрадку Мари-Лу и отдаю все это ей.

– Ты пиши, а я буду диктовать.

– А какую дату поставить? Ведь начинают с даты.

– Понятия не имею. Напиши «начало августа».

Мари-Лу пишет:

– « Фьюк, август месяц». Что дальше?

– « Это письмо написано детьми Отшельника», – диктую я.

– Подожди, не так быстро. Так, дальше.

– « Мы хотим поведать всем о нашем открытии. Этот остров расположен посреди аномальной зоны. Здесь отсутствует время. Тот, кто живет тут, не стареет...»

– Подожди. Что?

– « …но лишь становится сильнее и умнее. Больные выздоравливают. К сожалению, здесь нет ветра, поскольку аномалия времени совпадает с аномальным штилем».

– Помедленнее!

– Ты всё?

– Сейчас… ну вот.

– « Мы не знаем, сможем ли когда-нибудь вернуться домой».

– …« домой», – повторяет Мари-Лу. – Ну?

– « Тот, кто прочтет это письмо, пусть позаботится, чтобы мы не остались на Фьюке навечно».

* * *

Мы подписываем свои имена и отправляемся с бутылкой на берег. Я вырвал из альбома рисунок с лодкой, свернул его в трубочку и засунул в бутылку вместе с письмом. На рисунке тоже стояло мое имя: Адам О. Я передаю бутылку в руки Мари-Лу.

– Бросай, – говорю я.

Мари-Лу стоит некоторое время, обняв бутылку, словно это – маленький ребенок, с которым ей сейчас придется расстаться. Затем поднимает руку и делает бросок. Бутылка описывает высокую дугу и с плеском плюхается в воду. Мы стоим и смотрим. Бутылка, как поплавок, неподвижно застывает на блестящей поверхности озера.

– Ничего не выйдет, – говорит Мари-Лу. – Бутылочная почта тоже зависит от ветра, как и парусные лодки.

– Сейчас я все устрою.

Я бреду в воде до бутылки, встаю немного поодаль и начинаю плескать на нее воду, чтобы создать волны. Бутылка, покачиваясь, медленно удаляется прочь от нас.

– Ну вот, теперь она уже в пути! – кричу я.

Я еще некоторое время стою в воде и гребу руками, помогая бутылке набрать скорость. Затем возвращаюсь к Мари-Лу.

Когда солнце опускается за горизонт, мы стоим на берегу, прижавшись друг к другу. Бутылка снова застыла на достаточном расстоянии от берега. Мари-Лу поворачивается ко мне, прижимается щекой к моей щеке, обнимает за талию. Я чувствую, как бесконечно медленно она переставляет ступни, тихо шурша камушками. Я следую за ней мелкими-мелкими шажками. Медленно мы поворачиваемся в красных лучах заходящего солнца. Это наш ритуальный танец ветра.

* * *

Ночью я внезапно просыпаюсь. Я почти уверен, что меня разбудил какой-то звук. Я думаю, что человек просыпается по-разному. Если просыпаешься сам, то словно медленно всплываешь на поверхность реальности. А я проснулся как от толчка. Сработал древний инстинкт, тело приготовилось отреагировать на неизвестную опасность.

Я сажусь и старательно вслушиваюсь, не слыша ничего особенного. Ощупываю пространство рядом с собой и нахожу Мари-Лу. У нее вспотела спина.

Я снова укладываюсь. Чувствую, что больше не усну. В голове начинают крутиться разные мысли, о которых я давно забыл. Как там Сив и Рут? Гуляют ли они все еще на свободе? Вернулись ли в город папа и Бритт? Да, скорее всего, уже вернулись. Интересно ли папе, где я и почему не даю о себе знать? Когда, собственно, начнутся занятия?

Я чувствую, как чары слабеют. Волшебство Фьюка развеивается.

– В чем дело, Адам? – внезапно шепчет Мари-Лу. Ее голос звучит мягко, как сама бархатная ночь. Но я слышу, что она тоже окончательно проснулась.

– Ты не спишь?

– Нет.

– Мне кажется, я что-то слышал.

– Ветер дует, – говорит Мари-Лу.

Тут наконец я понимаю, что меня разбудило: с улицы доносится тихий шорох. Это ветер качает кроны деревьев, пробегает по траве, осторожно гладит заросли лесной малины. Я прислушиваюсь и слышу, что проснулись волны. Они снова мягко шуршат, набегая на прибрежные камушки.

Снова дует ветер!

* * *

Грустное утро. Наш лагерь напоминает свалку. Спальные мешки и одежда свалены в кучу. Палатка лежит на земле, как сдувшийся воздушный шар. Мы завтракаем посреди этого беспорядка: каждый ест свою банку макрели в томатном соусе, вприкуску с маленьким ломтиком батона.

Почти машинально, без особого энтузиазма, мы упаковываем вещи. Мне только с третьего раза удается засунуть свой спальный мешок в чехол. Мы думаем совсем о другом. О времени, которое прошло. Когда я начинаю перетаскивать вещи в лодку, кажется, что их вдвое больше, чем было изначально. Я укладываю большую часть вещей на носу, впихиваю пакеты между крупными предметами.

– Бутылочная почта в любом случае уже в пути, – говорю я и пристально вглядываюсь вдаль.

На озере довольно большие волны. Ветер умеренный, но я чувствую, что все может измениться.

Я разворачиваю большой парус и немного поднимаю его. Прикрепляю его одним концом к шпринту, другим к мачте. «Все-таки здорово будет снова пойти под парусом», – думаю я, вспоминая приятное путешествие сюда. Сколько времени нам потребуется, чтобы добраться до дома при таком ветре? Несколько часов? Я поднимаю кливер и оставляю лодку в покое. Паруса слегка подергиваются. Мари-Лу сидит на берегу.

– Давай сходим к маяку, – говорит она.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

Я везу коляску по тропинке, по которой мы столько раз ходили. В островах есть нечто особенное. К ним привязываешься. Словно это не просто кусок земли, а живое существо. Особенно этот остров, на нем все еще чувствуется присутствие Отшельника.

Мы стоим около якоря и тихо прощаемся с Фьюком. Здесь, наверху, ветер дует сильнее. То тут, то там порывы ветра качают верхушки сосен.

– Теперь нам пора, – говорит Мари-Лу.

* * *

Мари-Лу элегантно выводит «Черную чайку» из лагуны. Мы идем к югу от Скаллена и Меллёна. Парус стоит на ветру как по команде «смирно», а шкоты изогнулись, словно заранее приготовились к скорейшему возвращению домой. Мари-Лу подтягивает их и закрепляет концы на «утке», двурогой металлической петле на поручнях. Когда острова Фьюка остаются позади, она перевязывает штурвал и устанавливает курс прямо к нашему мысу.

Ветер дует со стороны кормы. Волны довольно сильные. Я понимаю, что нам достается лишь часть ветра. Мы идем с ним наперегонки, и лодка то медленно поднимается, то опускается на волнах, катящихся мимо нас с тихим плеском. Я смотрю на Мари-Лу. Она выглядит довольной.

– Если нам повезет, мы пройдем весь путь в таком темпе.

Я крепче затягиваю на груди ремни спасательного жилета. Затем опускаюсь на спальные мешки и устраиваюсь поудобнее. Думаю, не порисовать ли мне, но чувствую, как в животе все содрогается, когда лодка скользит вниз. Я боюсь, что у меня начнется морская болезнь.

Я прислоняюсь спиной к палатке и смотрю на Мари-Лу. Ее лицо сосредоточенно, в уголках рта играет улыбка. Она похожа на прежнюю себя – когда в глазах отражается ее душа.

Она смеется, заметив, что я рассматриваю ее. Я размышляю о том, чему научился этим летом. Речь идет не только о технике рисования. Да, сначала учишься этому, но потом в рисунок нужно что-то добавить. То, что тебе известно о предмете. То, что ты хочешь выразить. Тогда это становится искусством.