Текст книги "Библиотека фантастики и путешествий в пяти томах. Том 5"

Автор книги: Стефан Цвейг

Соавторы: Константин Паустовский,Джон Эрнст Стейнбек,Александр Казанцев,Глеб Голубев,Алан Маршалл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Я вертелся в постели с боку на бок, и под конец Чарли потерял терпение и несколько раз сердито сказал мне «фтт». Но у Чарли нет наших проблем. Он не той породы, которая настолько умна, что способна расщепить атом, но не способна жить в мире с себе подобными. Чарли даже не знает, что такое раса, и его совершенно не волнует вопрос о замужестве его сестер. Как раз наоборот. Однажды Чарли влюбился в таксу – роман с расовой точки зрения предосудительный, с физической – нелепый и с технической – немыслимый. Но Чарли презрел все это. Он любил пылко и не сдавал позиций. Трудно было бы объяснить собаке те добрые, высокоморальные побуждения, повинуясь которым тысячи человеческих существ сошлись в одно место, чтобы предать анафеме одного крохотного человечка. Мне случалось ловить во взгляде собак мимолетное недоуменное презрение, и я убежден, что по сути-то дела, они считают людей психами.

На следующий день не я выбрал своего первого пассажира – он сам ко мне напросился. Он сидел на табуретке рядом со мной и ел котлету, близнеца которой я держал на вилке. Ему было лет тридцать-тридцать пять. Высокий, худощавый, приятной внешности. Волосы длинные, гладкие, почти пепельного цвета, и он, видимо, гордился ими, так как, сам того не замечая, то и дело причесывал их карманным гребешком. Его костюм из легкой серой материи был по-дорожному помят и не отличался чистотой, пальто он держал переброшенным через плечо. Узел галстука неярких разводов был сдвинут у него вниз, что позволило открыть ворот белой рубашки. Такого чисто южного выговора я еще ни у кого не слышал. Он поинтересовался, куда я еду, и, узнав, что мне в сторону Джексона и Монтгомери, попросился со мной. При виде Чарли он решил, что у меня в машине сидит «черномордый». Эта фраза стала уже стереотипной.

Мы удобно устроились в кабине. Он провел по волосам гребешком и похвалил моего Росинанта.

– Я сразу догадался, – сообщил он мне, – что вы с Севера.

– У вас тонкий слух. – Казалось бы, мой ответ звучал иронически.

– Да, я человек бывалый, – подтвердил он.

Вероятно, в том, что произошло, мне надо винить самого себя. Если бы я держал язык за зубами, то, может, узнал бы что-нибудь интересное. Но бессонная ночь, затянувшееся путешествие и мое нервное состояние сделали свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем это было мне полезно.

Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он – в поисках работы.

– Вы с низовья едете, – сказал он. – Видели, что творится в Новом Орлеане?

– Да, видел.

– Ну молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!

– Да.

– Просто сердце радуется, на них глядя. Есть, значит, люди, которые выполняют свой долг.

Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть он вкладывает в мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок злобы вдруг зашевелился у меня где-то в самом нутре.

– По-вашему, они делают это из чувства долга?

– А как же? И дай им бог здоровья! Должен же кто-то гнать этих черномордых поганцев из наших школ. – Готовность к самопожертвованию, подвигнувшая «заводил» на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. – Приходит такое время, когда человеку надо сесть и как следует обо всем подумать, и вот подумаешь-подумаешь и решишь отдать жизнь за свои убеждения.

– И вы на это решились?

– Да. И не я один, таких много.

– Каковы же ваши убеждения?

– Не допущу, чтобы мои дети ходили в одну школу с черномордыми. Да, сэр. Жизни своей не пожалею, но сначала уложу десяток-другой этих поганцев.

– Сколько же у вас детей?

Он круто повернулся ко мне.

– Детей у меня пока нет, но будут, и не пойдут они в одну школу с черномордыми.

– А жизнь вы отдадите до или после того, как у вас заведутся дети?

Мне приходилось смотреть вперед, на дорогу, и я только краем глаза увидел его физиономию – выражение у нее, прямо скажу, было пренеприятное.

– А вы, видно, за черных! Так и следовало ожидать. Смутьяны! Приезжают сюда и учат нас жить. Нет, мистер, этот номерок вам не пройдет! Мы за коммунистами, за негритянскими заступничками, глядим в оба.

– Я просто нарисовал себе мысленно картину, как вы отважно жертвуете жизнью.

– Прав я был! Вы за черных горой.

– Нет, я не за черных и не за белых, если среди белых попадаются такие вот благородные дамочки, как ваши заводилы.

Он почти вплотную приблизил ко мне свое лицо.

– Хотите знать, что я о вас думаю?

– Нет. Этих словечек мы вчера от Нелли наслушались. – Я притормозил и свел Росинанта с шоссе.

Он опешил.

– Почему вы остановились?

– Вылезайте, – сказал я.

– Что вам, приспичило, что ли?

– Да, приспичило. Избавиться от вас. Вылезайте.

– Силой заставите?

Я сунул руку между дверцей и сиденьем, где у меня ничего не было.

– Ладно, ладно, – сказал он и вылез, да так хлопнул дверцей, что Чарли взвыл от возмущения.

Я тут же дал газ, но услышал сзади его крики и в зеркале увидел перекошенное ненавистью лицо и брызжущий слюной рот. Он орал: «Ты за черных! За черных!» – орал, пока мне его было видно и еще после Бог знает сколько времени. Правда я сам его довел, но что с собой поделаешь! Когда начнут вербовать миротворцев, меня пусть обходят стороной – от таких, как я, проку будет мало.

Между Джексоном и Монтгомери я подвез еще одного пассажира. Это был молодой студент-негр с резкими чертами лица, переполненный, как мне показалось, каким-то яростным нетерпением. В боковом кармане у него торчали три авторучки, внутренний оттопыривался, набитый бумагами. Я узнал, что он студент, от него самого. Он держался настороженно. Однако номерной знак и мое произношение подействовали на него успокаивающе, насколько он вообще мог пребывать в покое.

Мы заговорили о сидячих забастовках. Он участвовал и в них и в бойкоте автобусов. Я рассказал ему о том, что видел в Новом Орлеане. Он там бывал. То, что меня так поразило, для него не было неожиданностью.

Наконец мы заговорили о Мартине Лютере Кинге [52] и его проповеди пассивного, но неослабного сопротивления.

– Это слишком долго, – сказал он. – Сколько времени даром уйдет!

– Но улучшения есть, улучшения происходят непрестанно. Ганди доказывал, что только это оружие и может принести победу в борьбе с насилием.

– Знаю, знаю. Все это я учил. Успехи у нас по капле, а время идет и идет. Я хочу, чтобы было скорее, мне нужно действие… сейчас, сию минуту.

– Так можно загубить все.

– Я успею состариться, прежде чем стану человеком. Так и умереть успеешь.

– Это верно. Ганди умер. А много таких, как вы, – которые хотят действовать?

– Да. Такие есть… есть кое-кто, а сколько – не берусь сказать.

Мы тогда о многом переговорили. Этот человек знал, что ему нужно, он был горячий, напряженный, и его ярость вырывалась наружу, только тронь. Но когда я ссадил его в Монтгомери, он вдруг сунул голову в кабину моего Росинанта и засмеялся.

– Мне стыдно, – сказал он. – Нельзя же быть таким эгоистом. Но я хочу это увидеть… Живой, а не мертвый. Здесь, у нас! При жизни хочу! И поскорее! – Он круто повернулся, вытер глаза ладонью и быстро зашагал прочь.

У нас высказывается и печатается столько всяких мнений и суждений – и во время выборов и путем опроса наших граждан, – что иной раз и в газете не сразу разберешь, где желаемое, а где факты. Так вот, учитывая все это, я хочу, чтобы меня поняли правильно. Я не собирался показывать здесь и, по-моему, не показал ничего такого, что можно было бы счесть поперечным разрезом нашего Юга. Следовательно, у читателей нет повода сказать: «Он думает, будто дал подлинную картину жизни в Южных штатах». Нет, этого я не думаю. Здесь записано то, что говорили мне два-три человека и что я видел сам. Типичны ли мои собеседники и можно ли из всего этого сделать какие-нибудь выводы, я не знаю. Мне ясно другое: в тех местах тревожно, и людям там приходится нелегко. И еще мне ясно, что разрешение этого вопроса дастся не сразу и не просто. Я повторяю следом за мсье Здесь Покоится: дело не в цели, дело в том, как отчаянно трудно выбрать средства, которые к этой цели ведут.

В начале своего повествования я пытался разобраться в природе путешествий как таковых и говорил, что каждое из них – это вещь в себе, каждое неповторимо индивидуально и что двух одинаковых не бывает. Я размышлял по этому поводу с оттенком изумления, пораженный той силой, с какой проявляется индивидуальность путешествий, и под конец пришел к следующему выводу: не люди командуют путешествиями, а путешествия – людьми.

Впрочем, вопроса о жизнеспособности наших странствий я не касался. Это величина переменная, и определить ее заранее, пожалуй, невозможно. Разве нам не известны случаи, когда поездка лишалась души и умирала прежде, чем путник успевал вернуться домой? И наоборот: многие путешествия живут и продолжают жить после того, как движение во времени и в пространстве закончилось.

Я помню, одного человека в Салинасе, который в пожилые годы съездил в Гонолулу и обратно, и эта поездка длилась до конца дней его. Мы видели, как он сидит у себя на веранде, и прищурив, полузакрыв глаза, покачиваясь в качалке, все едет и едет в Гонолулу.

Моя собственная поездка началась задолго до отъезда и кончилась до того, как я вернулся домой. И я точно знаю, когда и где это случилось. Недалеко от Абингдона в штате Виргиния, в той его части, которая зовется Собачья Ляжка, в ветреный день, в четыре часа пополудни, без всякого предупреждения, не попрощавшись, не сделав мне ручкой, мое путешествие исчезло и бросило меня на произвол судьбы далеко от дома. Я звал его, пытался догнать – глупая, безнадежная затея, ибо оно кончилось решительно и бесповоротно.

Дорога превратилась в нескончаемую бетонную ленту, деревья сливались в зеленое пятно, холмы стали препятствием, люди – просто-напросто движущимися фигурками с головой, но без лица. Чем бы меня ни кормили в пути, мне все казалось, что я хлебаю суп, даже когда его действительно приходилось хлебать. Постель в Росинанте так и стояла незастеленная. Я забирался в нее когда придется и спал, не соблюдая никакого режима. Газовую плитку не зажигал. Хлеб валялся у меня в шкафу, покрываясь плесенью. Миля за милей катились подо мной неопознанные, ненужные мне.

Я знал, что было холодно, но не чувствовал этого, я знал, что места, по которым мы проезжали, должны быть прекрасны, но не видел их. Я вслепую, эдаким бульдозером проутюжил Западную Виргинию, ворвался в Пенсильванию и втиснул Росинанта в большую, широкую автомагистраль. Ночь, день, расстояния – ничего этого для меня не существовало. Я, наверно, останавливался, чтобы залить бак бензином, выгулять и покормить Чарли, поесть, поговорить по телефону, но память моя ничего этого не сохранила.

Странное дело! До Абингдона в штате Виргиния я могу крутить свою поездку, точно киноленту, в обратном направлении. Почти все помню: чуть не каждое лицо, дерево, каждый пригорок, цвета, и звуки, и голоса, и разные дорожные сценки, будто они заново, по первому зову памяти разыгрываются передо мной. После Абингдона пустота.

Дорога превратилась в серый туннель, выключенный из времени, из событий, но в конце его маячило нечто светлое и нечто вполне реальное – моя дорогая жена, мой дом на моей улице, моя собственная кровать. Все было там, и я спешил туда изо всех сил. Росинант может припустить, когда нужно, но до сих пор я его особенно не гнал. Теперь он несся вскачь, повинуясь моей тяжелой, неумолимой ноге, и ветер только подвывал, натыкаясь на его углы.

Если вам кажется, будто я насочинял все это, то как вы объясните, что Чарли тоже знал, когда наше путешествие кончилось? Уж он-то отнюдь не фантазер, не раб настроений. Он спал, положив голову мне на колени, и с тех самых пор ни разу не посмотрел в окно, ни разу не сказал «фтт», ни разу не поднял меня ни свет ни заря. Свои естественные потребности он отправлял точно во сне, оставляя без внимания ряды мусорных урн. Если уж это не убедит вас в правдивости моих слов, тогда не знаю, каких еще доказательств нужно.

У Ныо-Джерси мы свернули на другую автостраду. Нервная система у меня бездействовала, я не чувствовал усталости, пребывая в каком-то вакууме. Все увеличивающийся поток машин, мчавшихся к Нью-Йорку, подхватил меня и понес, и вдруг впереди – долгожданная утроба Голландского туннеля, только переехать на другую его сторону – и я дома.

Полицейский выудил меня из змеящейся ленты машин и пригвоздил к месту.

– С бутаном в туннель не разрешается, – сказал он.

– Начальник! Да ведь он у меня отключен!

– Все равно. Правило есть правило. В туннель с газом нельзя.

И тут я сразу сник от переутомления и превратился в кисель.

– Но мне надо скорее домой! – возопил я. – Как же я теперь домой попаду?

Полицейский отнесся ко мне по-доброму, проявив терпение. Может у него тоже был где-нибудь родной дом.

– Поезжайте через мост Джорджа Вашингтона или паромом.

Начинался час пик, но мягкосердечный полицейский, очевидно, угадал во мне потенциального маньяка. Он задержал осатанелый бег машин, вывел меня из него и подробнейшим образом объяснил, как ехать дальше. Подозреваю, что его так и подмывало сесть за руль и проехать со мной до самого дома.

И вот я каким-то чудом оказался на хобокенском пароме, а потом на противоположном берегу в южной части города, в ежедневном скопище загородных жителей, как всегда суматошных, мчащихся, не глядя по сторонам, и выскакивающих прямо из-под машин, не внемля никаким сигналам.

Эта часть Нью-Йорка превращается каждый вечер в некое подобие Памплоны перед боем быков. Я сделал правый поворот, потом еще один, вкатил против движения на улицу, по которой езда была односторонняя, выбрался оттуда задним ходом, застрял на перекрестке в людском водовороте. Потом вдруг круто свернул к тротуару, где стоянка запрещена, выключил мотор, откинулся на спинку сиденья и захохотал, да так, что остановиться не мог. Руки и плечи у меня заходили ходуном в трясучке.

В кабину ко мне заглянул почтенного вида полицейский с благообразной красноватой физиономией и морозно-голубыми глазами.

– Что с вами, любезный, выпили? – спросил он.

Я сказал:

– Начальник! Вот эта махина колесила у меня по всей стране – по горам, по долам и пустыням. И надо же: добрались мы наконец до города, где я живу, и заплутались!

Полицейский радостно улыбнулся.

– Подумаешь, какое дело! – сказал он. – Я сам прошлой субботой в Бруклине заплутался. Ну, говорите, куда вам?

И вот так-то странник вернулся домой.

Историко-литературная справка

…В субботу 23 сентября 1960 года Стейнбек на грузовом автомобиле отправился в путешествие по Америке. В качестве компаньона он взял с собой пуделя Чарли. Он пересек всю страну с востока на запад – от штата Нью-Йорк до штата Вашингтон, проехал на юг по Калифорнии и вернулся домой через Аризону, Нью-Мексико, Техас, Луизиану, Миссисипи, Алабаму, Теннеси, Виргинию. В результате этой поездки появилась книга «Путешествие с Чарли в поисках Америки».

Нарисованная писателем картина Америки фрагментарна и неполна, как фрагментарно и неполно увиденное и услышанное им в дороге. Но из этих фрагментов, зарисовок, отрывочных наблюдений складывается мозаичная картина американской жизни на рубеже шестидесятых годов XX века. Путешественник замечает перемены от штата к штату, своими собственными ушами слышит, как «уничтожаются местные особенности речи при помощи средств связи», как повседневная речь людей теряет местный колорит, поэтичность, идиоматичность и превращается в «общенациональный язык, расфасованный и упакованный, стандартный и безвкусный».

Писателя беспокоит, что исчезают местные лавки, а вместе с ними и те места, куда собирались «обменяться мыслями и мнениями… местные умы – носители национальных черт нашего характера». А в результате наступает конвейерное производство не только предметов обихода и пищи, но и «наших песен, нашего языка и в конечном счете наших душ». Так из наблюдений и размышлений путешественника перед читателем постепенно вырастает картина современной ему Америки, огромной страны, лишенной главного – достойной ее цели.

Алан Маршалл. Ловцы раковин Торресова пролива

Солнце не взошло, а выскочило из-за узкой полоски земли на горизонте. Я сидел, свесив ноги за борт, и любовался длинной серебряной дорожкой, пересекавшей море.

Рядом сидел старый метис с острова Самоа, которого мы взяли на борт, когда на обратном пути заехали в Мапун. Его звали Дэн де Буш (по его словам, частица "де" означала, что в его жилах течет французская кровь).

На нем была ярко-красная набедренная повязка; на груди и голове росли белые, как снег, волосы. Взгляд у него был усталый. Он сказал, что много раз наблюдал точно такой же восход, когда солнце выскакивает из-за горизонта, как пробка из бутылки, только бесшумно.

Свет отражался от волн, гребни которых перерезали линию горизонта. Я сказал Дэну:

– Посмотри вдаль. Интересно, что происходит на горизонте? Видишь, как там поднимаются волны?

– Там рождаются ветры, – сказал Дэн.

– Я тоже так думаю!

Мне было приятно общество этого человека, который так хорошо почувствовал мое настроение. Я сказал:

– Взгляни-ка туда! Кажется, что земля на небе!

Действительно, тонкая полоска земли, отделявшая на горизонте небо от моря, напоминала кинжал, лезвие которого, занесенное над водой, повисло в легком тумане.

Дэн чуть улыбнулся и сказал:

– Здесь недалеко до другого моря. Оно начинается по ту сторону полуострова. Может быть, мы его увидим

– А ты бывал когда-нибудь в северной части полуострова Кейп-Йорк? спросил я его.

– Мой отец когда-то работал на Фрэнка Джардина. Мальчишкой я жил в Сомерсете.

Я побывал в Сомерсете во время своего первого посещения полуострова Кейп-Йорк. В свое время там обосновался Джон Джардин, который в 1863 году был назначен представителем австралийского правительства в этих краях.

Два его сына, Фрэнк и Алек, приехали туда из Рокхемптона в 1865 году. После возвращения отца в Рокхемптон Фрэнк поселился в Сомерсете. Он расширил добычу жемчуга. Именно Фрэнк Джардин в 1869 году открыл, что команду судна "Спервер" убили аборигены с острова Принца Уэльского. В отместку он истребил всех жителей этого острова.

Усадьба в Сомерсете находится примерно в пяти милях от мыса. Теперь она заброшена и стала обиталищем термитов. Чудесный сад пришел в запустение.

Там растут сотни кокосовых пальм. Земля под ними усеяна опавшими орехами. Внутри дома – царство тараканов и сороконожек. Толстая паутина свисает со стен и потолков. В просторных комнатах стоит запах плесени.

– Расскажи мне что-нибудь о Фрэнке Джардине, – попросил я Дэна.

– Когда я был мальчишкой, – начал Дэн, – я видел, как Джардин обучает солдат-туземцев. Он учил их убивать людей. Отправляясь в заросли верхом, Джардин брал с собой двух собак. Он срубал дерево, покрывал бревно одеялом и оставлял в палатке, а сам ложился в кустах. Приходили туземцы, бросали копья в палатку. Тут Джардин из кустов убивал семь-восемь человек.

– А были люди, с которыми он обращался хорошо? – спросил я.

– На Джардина работало много народа – гавайцы, малайцы, филиппинцы. Если они его обманывали, он их убивал,

– Не можешь ли ты описать какой-нибудь такой случай?

– Помнится, однажды Джардин смотрел с веранды в подзорную трубу через пролив на остров Олбани и увидел мужчину, который стоял на скале и держал в руке копье. На груди у мужчины висела большая раковина. Джардин выстрелил, потом свистнул. На свист явились солдаты-туземцы. Он приказал им: "Берите лодку и плывите на остров. Привезете крокодила, которого я убил".

Они поплыли на остров, увидели убитого и сказали: "Это не крокодил, это человек". Мужчина лежал на земле рядом со своим копьем. В раковине была пробита дыра.

Мы помолчали, потом я спросил:

– А твой отец ладил с Джардином?

– Мистер Джардин никогда не направлял на моего отца ружье. Мой отец очень помогал ему. Он был единственный, кто ладил с Джардином.

Через несколько недель я встретил белого, отец которого работал у Джардина. Я упомянул о карательных экспедициях и расстрелах, с помощью которых Джардин "управлял" населением островов Торресова пролива и Кейп-Йорка.

– Расстрелы – это слишком мягко сказано! – воскликнул мой собеседник. Отец рассказывал мне об одном туземце, который с двумя товарищами в отсутствие Джардина совершил налет на Сомерсет и увез какие-то припасы. Джардин бросился в погоню, убил обоих сообщников туземца, а его самого тяжело ранил. Туземец залез в болото и дышал через камышовую трубочку. Джардин знал, что туземец где-то недалеко, и сел на берегу с ружьем, чтобы подкараулить его. Но тот оставался под водой до темноты, а потом убежал.

Такова первая страница истории приобщения аборигенов к цивилизации на полуострове Кейп-Йорк…

К вечеру мы прибыли на остров Четверга. Я решил переночевать на люгере. Гарди отвез мистера Кейна на берег в шлюпке, потом пошел смотреть фильмы, демонстрировавшиеся для солдат, расквартированных на острове. Дэвид Мамуз Питт отправился спать. Мы с Дэном, обливаясь потом, сидели на палубе и прислушивались к отдаленным раскатам грома.

Внезапно совсем стемнело. Два светлых пятна – белая голова Дэна и белые волосы на его груди – вот все, что можно было разглядеть.

Прежде Дэн был ныряльщиком. Теперь он состарился ("Уже не хватает дыхания!"). Одно время Дэн жил на острове Нагир. Он рассказал мне, как ему приходилось нырять за перламутровыми раковинами, из которых делают пуговицы.

– Когда я был молодой, я опускался чуть ли не на десять саженей {Морская сажень = 182 см.}. Вода совсем прозрачная, опускался все ниже и ниже. Как увижу две раковины, хватаю одну, вторую – вот так! (Он показал мне, как он быстро захватывал раковины.) Беру по одной в каждую руку и начинаю подниматься.

Приподняв голову, Дэн имитировал руками движения пловца.

– Некоторые жадничали. Опустятся на десять саженей, увидят три раковины, схватят одну, схватят вторую – все им мало. Хватают третью и начинают подниматься, но очень медленно: воздуху не хватает. Приходится бросать все раковины. Случалось, на берегу они теряли сознание.

Когда опускаешься на полторы сажени – времени много: надевай на каждый палец по раковине. Раз нырнул – десять ракушек.

– Наверное, ты начал нырять еще мальчиком?

– Каждый мальчик учится нырять за раковинами. Иногда мальчикам делают надрез на переносице и на макушке.

– Зачем?

– Делают надрез осколком стекла, чтобы воздух не задерживался. Мне сделали такие надрезы, видишь?

– Вижу. А кто их тебе сделал?

– Однажды я увидел, как парню делают надрезы. Я спросил у него, зачем они. Он ответил: "С надрезами можно нырять глубже – чувствуешь себя более легким". И он сделал мне надрезы.

– Странный обычай, – сказал я. – По-моему, от этого только ослабеешь. Ты в самом деле считаешь, что надрез делает тело более легким?

– Так оно и есть. Когда кровь вытекает, чувствуешь себя легче.

– Сколько же времени ты оставался под водой?

– Три-четыре минуты. Некоторые могли и дольше.

– Я могу пробыть под водой только минуту, – заметил я.

Дэн усмехнулся.

– Когда ныряют, не едят ни мяса, ни сахара, ни джема. Если их есть, не хватит воздуха. Завтрак – пресная лепешка и вода. Целых восемнадцать лет проработал я ловцом…

До меня донесся скрип весел. Я встал и перегнулся через поручни.

К люгеру подошла шлюпка, из которой на борт перебрались четыре аборигена. Услышав наши голоса со своего люгера, стоявшего неподалеку на якоре, они решили поболтать с нами. Я тепло поздоровался с гостями, обменявшись рукопожатием с каждым, что привело их в смущение.

– Мы с Дэном говорили о ловле раковин, – сказал я, когда все уселись. Кому-нибудь из вас случалось нырять?

– Мне, – ответил один из гостей. – И вот что я заработал.

Он вытянул ногу. Я зажег спичку. На том месте, где положено быть икре, я увидел впадину.

– Акула, – тихо сказал Дэн, заглянувший через мое плечо.

– Вот это да! – сказал я. – Как это случилось?

– Я нырял за раковинами, – объяснил абориген. – Вижу – акула. Я вынырнул, полез в лодку, а нога оставалась еще в воде. Акула как схватит – и вырвала все мясо.

– Большая акула? – спросил Дэн.

Зубы аборигена сверкнули в улыбке:

– Около трех футов.

– Удивительно, что такая маленькая акула напала на человека, – сказал я. – И не побоялась же!

– Маленькая акула, да большая пасть, – сказал абориген.

Тут все заговорили о своих встречах с акулами. Акул привлекают светлые цвета, так что ловцы раковин стараются не показывать ладони и ступни. Им зачастую приходится неподвижно сидеть на дне, пока вокруг плавают акулы. Вспомнили и каменную рыбу {Каменная рыба, или рыба-камень, – австралийская рыба вида Centropogon.}. Она прячется на скалах, готовая выставить свои ядовитые иглы, если на нее нечаянно наступить.

– Я криком кричал всю ночь напролет, – сказал Дэн, припоминая, какую боль причиняют эти иглы.

Мои собеседники заспорили, какими средствами лучше лечиться от яда каменной рыбы. Парень с изуродованной ногой верил в сок молочного дерева {Молочное, или коровье, дерево (Brosimum galactodendron) – растение из семейства тутовых. Его млечный сок употребляется в пищу, за что он и получил свое название.}.

– Оно растет по соседству с ризофорами. Сломаешь ветку, и сок вытекает. Он смягчает боль и снимает отек. Но если съесть лепешку, испеченную на костре из веток этого дерева, можно умереть.

Тем временем взошла луна. В ее бледном свете отчетливо выделялись небольшие круглые шрамы на кистях рук моих собеседников.

На мой вопрос, откуда эти шрамы, один из мужчин ответил:

– Угорь укусил. Большой угорь, он живет среди скал.

Заговорили об осьминогах. Дэн сказал:

– И все-таки хуже всего гроупер {Гроупер – так в Австралии называют крупную рыбу рода Oligorus, достигающую 2м 30 см в длину. В некоторых районах земного шара это же название применяется к другим видам рыб.}. Хватает тебя, как наживку. Акула откусывает кусок, а гроупер заглатывает целиком.

Все согласились, что гроупер страшнее всего. Он достигает огромных размеров. Живет он в расщелинах скал. Абориген с искалеченной ногой сказал:

– Плохо придется, если остановишься перед такой расщелиной, когда ныряешь за раковинами. Он тебя схватит, и нет человека. Я делаю так…

Он встал и вытянул руки в стороны, как ловец, прислонившийся к коралловому рифу. Он повернул голову в сторону и посмотрел налево, на палубу.

– Расщелина там, куда я смотрю. В ней гроупер. Раковина лежит на песке перед расщелиной. Глядите!

Он быстро наклонился вбок и схватил воображаемые раковины, лежащие на песке перед убежищем страшного гроупера.

– Главное – быстрота, – сказал он. – Если станешь перед расщелиной, он тебя схватит.

Мне это показалось бессмысленным.

– Зачем же брать раковины, лежащие перед расщелиной? Зачем рисковать жизнью из-за нескольких жалких раковин? Их всюду сколько хочешь.

Они посмотрели на меня с некоторым изумлением. Ловцы опускаются под воду за раковинами в любом месте. Они никогда не жалуются на опасности. С их точки зрения, это звучало бы смешно. Ведь ловцу платят именно за то, что он добывает раковины.

Выслушав их аргументы, я спросил:

– Сколько же платят за такую работу?

– Двадцать пять шиллингов в месяц, – последовал ответ.