Текст книги "Изумрудное оперение Гаруды "

Автор книги: Станислав Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Знакомый по Джакарте библиотекарь Бамбанг много рассказывал мне о своем детстве. Он родился в деревне на Восточной Яве в 1938 году, в семье среднего достатка. Его отец был ответственным за поддержание в порядке ирригационной системы. Как человек, отвечающий за воду, столь важную для благополучия деревни, пользовался уважением, которое, в частности, выражалось в выделении его семье из общественных фондов дополнительного риса.

Свои первые годы Бамбанг помнить, разумеется, не мог. И тем не менее имел о них довольно яркое представление. Мать, обладая, как многие яванки, даром рассказчицы, воспоминаниями о его младенческой поре скрашивала голодные вечера в послевоенные годы. Материнский голос так глубоко запал в сердце Бамбанга, что он, по его собственному признанию, и на склоне лет смог бы повторить рассказы матери слово в слово.

Впервые на землю, говорила она, Бамбанг ступил на седьмой месяц после рождения. Рано утром после сламетана его посадили в гнездо петуха, потом вымыли в лохани, срезали с головы прядь волос и разбросали по двору вместе смелкими монетками, чтобы в последующей жизни ему всегда сопутствовал достаток. После купания одели в новое платье и разрешили впервые обнаженной ступней коснуться грешной земли. Затем усадили среди детей постарше, принесли сладости, приобщили, так сказать, к роли хозяина сламетана.

Из разложенных перед ним предметов маленький Бамбанг выбрал карандаш. Определил свою будущую профессию. Взялся бы за рисовый колосок – быть ему крестьянином, продолжать отцовское дело, за деньги – торговцем, за ножницы – портным и так далее. После этого мать была освобождена от послеродовых табу: обязательного купания с заходом солнца, неупотребления в пищу мяса и ряда других.

Петух, в гнезде которого сидел Бамбанг, стал его другом на все детство. Яркоперый красавец был баловнем семьи, всего дома. Ему предоставили полную свободу, щедро кормили. Ведь после памятного утра он стал, согласна поверью, носителем охраняющего малыша духа.

Обрезание Бамбанг помнил сам. Ему к тому времени исполнилось 12 лет. Обычай инициации существовал среди народов архипелага до прихода ислама. Новая религия способствовала лишь повсеместному распространению этого анимистического по происхождению обряда. Он означает возведение мальчика в полноправные члены общества, перевод его из обезличенного состояния детства к вполне определенному, обязывающему положению мужчины.

Вместе с Бамбангом церемонию вступления в зрелый возраст проходили еще несколько мальчиков из его деревни. Для них пригласили специалиста – чалака, который одновременно был известен в округе и как парикмахер, и как забойщик скота. Вымытых, одетых в новое саронги ребят чалак уложил на пол рядком в комнате общественного здания деревни, произнес несколько фраз из Корана и ножом из «заговоренной стали» молниеносно проделал операции. Никто даже не вскрикнул, хотя и было довольно больно. Потом матери переступили через своих сыновей трижды, показав, что не сердятся на них за то, что они уходят от них во взрослый мир. Завершился обряд обязательным в таких случаях большим сламетаном.

Это обрезание было организовано обычным, наиболее доступным по расходам путем. Другое дело – в богатых семьях. На такую церемонию я попал во время одной из поездок вБогор.

При выезде из города меня вынудил остановиться сокрушительной силы ливень. Был декабрь – разгар сезона дождей. Западные муссоны каждый день нагоняли на Яву напоенные испарениями Индийского океана тяжелые облака, которые к полудню садились на горные гряды центральных районов острова, из белых быстро превращались в темные, свивались клубками, заслоняли солнце, окутывали землю синими тенями.

Воздух становился удушливым, чувствовалось, как он спрессовывается под давлением низко висящих туч. Умолкали птицы, замирала листва на деревьях. Потом легким, осторожным дуновением врывался ветерок в замерший в ожидании перемены мир. За первым порывом следовал второй, посильнее, еще один, еще порывистее, и вот... пригибая кроны могучих деревьев, вздымая клубы пыли, гоняя опавшие листья и сучья, налетал вихрь. Падали первые, редкие и крупные капли дождя. Затянувшееся от горизонта до горизонта сплошной грозовой тучей небо разрывала ослепительная, причудливо изломанная сетка молнии, гремел оглушительный гром, и разом разражался такой ливень, что низвергающиеся потоки воды казались сплошной полупрозрачной желтоватой стеной.

Окунувшуюся в сумерки землю грозное небо тиранило полыхающими в полгоризонта молниями, сотрясало многократно отражающейся в горах громовой канонадой, поливало так щедро, будто собралось опрокинуть на нее весь океан. Двигаться под тропическим ливнем становилось немыслимо. Приходилось останавливаться там, где заставала непогода.

Предчувствуя по умолкнувшим вдруг птицам приближение потопа, я быстренько свернул на обочину и побежал к какому-то зданию. С первыми каплями дождя я вскочил на веранду. Спрятавшиеся от дождя под навесом индонезийцы приветливо поздоровались, потеснились, освободили место в глубине веранды. Разверзшиеся хляби небесные уже поливали косыми струями тех, кто стоял на ее краю.

Вскоре выяснилось, что я попал под крышу частного дома. А собравшиеся на веранде празднично одетые люди были гостями, созванными на сламетан по случаю обрезания у сына хозяина дома. Они пара за парой скрывались в темном проеме дверей, где проходила, как видно, основная церемония. Меня тоже пригласили пройти внутрь и поздравить юношу со вступлением в пору мужества.

Комната была обставлена резной мебелью из Джепары, вдоль одной из стен вытянулись заполненные антикварным фарфором и старинным холодным оружием стеклянные стеллажи, в глубине мягкой зеленью фосфоресцировал огромный аквариум с радужными рыбками. В центре, на импровизированном троне – обитом красной кожей высоком кресле,– сидел мальчик с удивительно нежным, девичьим лицом, в черной, расшитой золотым позументом одежде, перехваченной широким желтым поясом, из-за которого за спиной торчала вырезанная из слоновой кости рукоятка родового кинжала.

По бокам трона стояли нарядно одетые отец и мать. Гости, выстроившись цепочкой, один за другим подходили, говорили поздравительные слова родителям, обменивались с ними рукокасаниями, мальчика осыпали приготовленными в больших бронзовых чашах лепестками цветов и рисовым зерном. Каждый опускал в обитый красным бархатом ящичек подарок – конверт с деньгами.

К тому времени, как красивого мальчика поздравил последний гость, ливень кончился. С мигом очистившегося неба засверкало солнышко, стало как-то по-особому празднично-светло. Только вдали, в горах, еще погромыхивало, еще прятались остатки грозовых облаков. Воздух искрился водяной пылью. Кругом стоял веселый звон ручьев. Вода мутными, желтыми потоками стремительно стекала отовсюду в какую-то неведомую, бездонную яму. Через 15-20 минут ее уже не было. Земля быстро высыхала под победившим непогоду, заполняющим теперь воздух удушающей, горячей влагой светилом.

Глядя на эти скоротечные метаморфозы, понимаешь, почему в стране с такими обильными осадками возникла необходимость создания сложной системы полива полей. Дождевая вода не держится на поверхности, она скатывается в реки, которые, разом вспухнув, затопляют огромные площади, разрушают поля, дороги и мосты. Наводнения – второй по разрушительности стихийный бич Индонезии после извержений вулканов.

Когда утихло журчание ручьев, мальчика посадили на лошадь, покрытую попоной с ярко начищенными медными бляшками, в седло, сделанное в форме царского паланкина, разукрашенного павлиньими перьями. Юный всадник возглавил процессию, состоящую из нанятых и одетых соответствующим образом «оруженосцев», «придворных». Сегодня он «царь», которому положена «свита». В сопровождении ее и небольшого оркестра он отправился за сбором дани почета и уважения от «подданных», то есть окрестного населения. Лошадь под ним была не простая, а дрессированная. Она пританцовывала время от времени, звеня подвязанными к ее ногам бубенцами. После «царственного» выезда мальчик вернется домой, где лучший в округе чалак обрежет ему крайнюю плоть за солидный гонорар. А вечером в доме состоится сламетан. Юноша станет мужчиной. Следующим самым важным событием его жизни будет свадьба.

Я спешил и не мог принять участие в процессии. Не мог остаться и на сламетан. Пожелав родителям и их сыну всяческих благ, покинул умытый ливнем зеленый Богор и стал спускаться к Джакарте.

15. ИНОЕ ОБЛИЧЬЕ И ЖИЗНИ, И СМЕРТИ

Вскоре после поездки в Богор представилась возможность побывать на яванской свадьбе. Еще с вечера я заметил необычное оживление у одного из соседних домов на нашей улице. Ворота украшали гирляндами цветов, во дворе собирали металлический каркас для тента, расставляли длинным рядом столы, вдоль забора выстраивали складные стулья. Полюбопытствовал, что здесь происходит. В ответ получил приглашение быть гостем на завтрашней свадьбе.

Это был дом родителей невесты, довольно состоятельных людей. Отец и мать обязаны раз в жизни для детей устроить большой сламетан. Для мальчиков обычно в день обрезания, для девушек – в день свадьбы.

Жених появился ровно в десять часов утра. Его сопровождала свита друзей, которые вместе с ним выскочили из машин, остановившихся в 10 – 15 метрах от дома (к порогу полагается по традиции подойти пешком). Навстречу процессии из глубины двора двинулись окруженные родными и близкими родители девушки. Все были одеты в традиционные праздничные костюмы. На мужчинах головные батиковые повязки, двубортные, со стоячим воротником френчи из темного сукна (наследие колониального периода), саронги, блестящие черные кожаные туфли без задников. Женщины в кружевных, прозрачных блузах, длинных, туго обтягивающих бедра батиковых юбках. Поразительны были их прически. У каждой черные, густые волосы собраны в большой пучок, скрепленный золотыми, в драгоценных камнях гребнями и заколками.

Обе группы встретились так, что их разделяли только распахнутые настежь ворота. От делегации жениха вперед выступил мужчина, выполнявший, как я понял, роль свата. Он развернул стилизованный под старинный манускрипт свиток бумаги и зачитал записанный древнеяванскими письменами текст приветствия. Затем уже в сопровождении своих и невестиных близких жених прошел во двор, к накрытому малиновой с золотой бахромой скатертью резному круглому столу. Там его ждал священник – кади. Взяв юношу за правую руку, он зачитал свадебный контракт и спросил его: согласен ли тот на изложенных в документе условиях взять девушку в жены. Громко, так, чтобы слышали все окружающие, юноша сказал «да» и подписал бумагу. Затем подписи на контракте поставили родители с обеих сторон и свидетели.

Наступил центральный момент бракосочетания – встреча супругов. В прежние времена она нередко была первой в их жизни. Браки устраивали родители. Выбирали невесту, отправляли сватов, по достижении договоренности посылали невесте первый подарок, готовили второй, который вручали в день сватовства. Накануне этого дня девушке нужно было просидеть одной в комнате в простой рубахе около пяти часов, с вечера до полуночи. В нее, согласно поверью, за это время неподвижного сидения на голом полу должен был вселиться дух, придающий девушкам особую привлекательность.

В нынешние времена молодые люди, даже в деревне, чаще всего сами выбирают себе спутников жизни. Но вся внешняя обрядовая сторона сохраняется, хотя и значительно укороченная, сжатая по срокам. Церемониал, рассчитанный на неделю, теперь ужимают так, чтобы он не занимал более трех, а порой и одних суток.

Разодетая в сверкающее золотым шитьем платье, в короне из живых цветов невеста встретила жениха у порога внутренней комнаты. Под сдержанный смех гостей молодые принялись кидать друг в друга стручки красного перца. Кто первый попадет, тот и станет главой семьи. По неписаному правилу девушка должна быть «неловкой» и промахиваться до тех пор, пока стручок жениха не достигнет цели.

Подчиненность женщины отразилась и в том, что, приблизившись друг к другу после состязания в меткости, молодые встали на расстеленный на полу каин девушки. Это значило, что она всю жизнь будет распростерта у ног его, будет служить ему, как верная раба. Покорность мужу девушка продемонстрировала также тем, что опустилась на колени и протянула вперед бронзовый поднос с сырым яйцом. Муж раздавил его босой ногой. «Лишенная» этим символическим актом девственности, жена вымыла ногу супруга в чаше с водой, обильно посыпанной лепестками цветка жизни – виджайякусума.

Затем пара прошла в «тронный» зал, где на коленях испросила благословение у сидящих на стульях родителей и расположилась на диване красного бархата с высокой резной спинкой, под желтыми зонтами. За спиной у юноши торчал крис – знак власти, на время свадьбы приобретший дополнительное символическое значение. Он сейчас представлял и мужское начало. В прежние времена яванский аристократ в случае женитьбы на девушке более низкого происхождения мог на собственную свадьбу не приходить. Достаточно было послать лишь свой кинжал.

Воссевшие на троне молодые принялись кормить и поить друг друга из своих тарелок и чашек, демонстрируя таким образом единство и готовность заботиться друг о друге до последнего дня. Распорядитель церемонии потом опрокинул тарелку мужа с остатками еды на тарелку жены, завернул обе в кусок батика и отнес во внутренние покои. «Пирог» будет храниться пять дней. Когда пища начнет попахивать, а в условиях тропиков это случится довольно скоро, члены семьи девушки будут знать, что их дочь стала женщиной.

Подчеркивающий подчиненность женщины свадебный обряд в целом отражает ее неравноправное положение в индонезийском обществе. Но если сравнить социально-семейный статус индонезиек с их ближневосточными сестрами, с которыми их объединяет ислам, то первые, можно сказать, «свободны, как птицы». Яванка внешне, особенно при посторонних, выказывает мужу все предписываемые традиционным этикетом знаки внимания и уважения. Проходя мимо супруга, слегка пригибается к земле и опускает руку долу, при прогулках следует в некотором отдалении от него, подает поднос с едой, не поднимая глаз от пола, покидает комнату, пятясь к двери спиной. Но вместе с тем она никогда не знала паранджи, в ней нет рабской покорности, тупой робости или непреодолимой застенчивости. Яванки очень естественны, раскованны, на шутку отвечают смехом, за мужем ухаживают без подобострастия, самостоятельно принимают решения по многим вопросам, включая имущественные и финансовые.

Вот один пример, подсмотренный мной в деревне под Понорого на Западной Яве. В индонезийских деревнях двери домов всегда открыты. Тропическая жара научила людей избегать закупоренных помещений. Поэтому, когда входишь во двор и не видишь ни души, чувствуешь себя человеком, непреднамеренно заглядывающим в чужую частную жизнь. Неловкости можно избежать, если знать местное правило: как только приблизился на два-три шага к порогу, дай знать о себе громким приветствием. Так и сделал мальчик, которого я заметил входящим во двор дома напротив лавки, куда зашел выпить что-нибудь прохладительное.

– Ассалям алейкум!– звонко пропел он, остановившись перед распахнутыми дверями. Из глубины дома тут же появилась хозяйка, заулыбалась, ласково спросила, чем может помочь.

– Тетушка! Старший брат послал меня к вам. Просит дать ему велосипед на несколько часов. Ему нужно в соседнюю деревню.

– Конечно, конечно! Возьми, малыш. Пусть твой старший брат пользуется им сколько нужно. Да на обратном пути не спеши, не упади, будь осторожен. Передай привет своим родным.

– Спасибо, тетушка. Мы вернем велосипед как можно скорее. До свидания. Можно я пойду?

– Храни тебя аллах! До свидания, дорогой!

Мальчонка обязательно прикатит велосипед, как только отпадет в нем надобность. И тетушка, без сомнения, будет мягко сокрушаться: что, мол, за спешка, могли бы еще подержать велосипед. На прощание непременно добавит:

– Передай, малыш, своим, пусть не стесняются, если велосипед или что другое нужно, и всегда обращаются к нам. Мы всегда готовы помочь.

Все это не только показывает отношение взрослых к детям, устоявшиеся нормы вежливости и взаимоотношений между соседями, но и свидетельствует о свободе яванки распоряжаться семейным имуществом по своему усмотрению. Причем довольно крупным, ибо велосипед в деревне – все равно что машина в городе.

В наибольшей степени права женщин ущемляют освященные религией пережитки полигамии и свобода развода для мужчин. Многоженство – древняя традиция, расцветшая под влиянием индуизма. Яванский раджа в одном из грешащих преувеличениями сказаний описан сидящим «в окружении жен, наложниц и придворных девушек, которых всех вместе было тридцать шесть тысяч». Эту мужскую привилегию закрепил потом ислам. Мусульманину позволительно иметь до четырех официальных жен. Состоятельные индонезийцы, не афишируя, пользуются этим оговоренным Кораном правом.

Для развода мужу достаточно лишь сказать: «Толак» (развожусь). Если роковое слово произнесено только раз, еще допустимо, что женщина останется женой. Для этого необходимо, чтобы мужчина пересмотрел свое решение в течение трех месяцев. Но когда брак не восстанавливается в отмеренный шариатом срок, то пара считается окончательно разведенной. Возобновление брака теперь возможно лишь после того, как женщина выйдет замуж за другого и снова будет разведена. Звучащее, как выстрел, жуткое «толак», отсутствие у женщин права быть инициатором развода держат их в постоянном страхе за свое будущее, вынуждают мириться с любыми условиями семейной жизни.

И еще немного об индонезийках. Они поразительно женственны. Добрый, легкий нрав, мягкая улыбка, излучающие тепло глаза, врожденная грация и изящество – все это я видел и в крестьянках, и в высокородных дамах. Воплощением женственности мне всегда представлялась походка индонезиек. Они не идут, а как бы плывут, скользят по земле. Такое впечатление складывается оттого, что они никогда не спешат, спину и голову держат прямо, переступают мелкими шажками, не размахивают руками.

Я знал жену одного американского дипломата, которая хотела научиться ходить так, как это делают индонезийские женщины. Она даже завязывала руки заспиной, стягивала бедра полотенцем, но затем бросила свои попытки, так ничего и -не добившись. Такую походку вырабатывают с детства. Она результат принятого здесь обычая носить на голове сосуды с водой, корзины с различной поклажей. Отсюда неторопливость хода, стройность осанки. Мелкий шаг обусловил покрой женской юбки. Она длинная и узкая. В такой не разбежишься.

В зауживании юбок модницы в городах даже перегибают палку. На всякого рода официальных церемониях, как здесь принято, вручают призы, подают министрам ножницы для разрезания ленточек или ведут программу миловидные девушки в национальных костюмах. У некоторых из них юбки так узки, так откровенно подчеркивают формы, так затянуты, что они не могут подняться по ступенькам, поэтому на сцену или арену поднимаются бочком.

После свадьбы у индонезийца нет определяющих его жизненные циклы событий, в честь которых устраиваются большие сламетаны. Самый последний ему посвящают уже без него, сразу же после его похорон. С ними мне довелось ознакомиться в городке Чипанас, лежащем в горах на шоссе между Джакартой и Бандунгом и заселенном в основном сунданцами.

От яванцев их отличает более понятная, более открытая манера поведения. Среди них меньше застывшего этикета и напыщенного пафоса, больше непосредственного чувства и добродушного юмора. Это заметно даже по их подвижным лицам. Они играют чуть раскосыми, живыми глазами, бесхитростной, приглашающей улыбкой. Такой меня встретил парнишка, торговавший молодыми кокосовыми орехами на обочине дороги при выезде из Чипанаса. Покупая плод, я обратил внимание на группу людей, преимущественно в белых одеяниях, в доме напротив. Они стояли и сидели группами по два-три человека, негромко, но оживленно что-то обсуждали.

Мальчуган пояснил, что вчера здесь после полудня умер старик и соседи собрались его похоронить, а после похорон принять участие в сламетане в честь усопшего. Ни на одном из лиц не было слез, горестного выражения. Все выглядели так, словно ничего особенного не произошло. С открытой улыбкой старший сын умершего поведал мне о случившемся и без малейшего колебания разрешил понаблюдать за погребением.

Соседи узнали о случившемся сразу же после кончины старика. Их оповестил внук покойного. Он же привел в дом священника. Тот, как требует обычай, подвязал ему нижнюю челюсть, чтобы закрыт был рот и в тело не проник злой дух, скрестил покойнику руки, правую поверх левой и так, чтобы пальцы касались плеч. Обмывали труп самые близкие, держа его на коленях. Это их святая обязанность, последняя дань уважения.

Потом тело завернули в белый муслин, перевязали в ногах, на талии и голове. Священник прочитал положенные пассажи из Корана. За этими хлопотами прошла вторая половина дня. Погребение назначили на следующее утро.

Покойника вынесли родственники на дощатых носилках. К ним присоединились мужчины с заступами. Небольшая процессия молча направилась к кладбищу, которое оказалось недалеко, во дворе старой, деревянной мечети. Там уже была вырыта неглубокая яма. Тело положили головой к Мекке. Священник трижды громко сказал в ухо покойному: «Нет бога, кроме аллаха, аМухаммед – пророк его»,– и могилу быстро забросали землей. На еле выступающей могильный холм поставили два одинаковых деревянных столбика: один – в изголовье, другой – в ногах. Потом они будут заменены каменным надгробием.

Индонезийцы хоронят как можно скорее после кончины. Считают, что дух умершего витает до погребения свободным и может принести беду. Ни слезы, ни рыдания на всех этапах похоронного обряда недопустимы. Рыдания – осуждаемое обществом проявление интимных чувств. Поддаться горю и слабости, обнажить печаль сердца – значит признать себя беспомощным и слабым. Кроме того, слезные стенания мешают духу умершего упокоиться в загробном мире. Наконец, смерть не воспринимается здесь трагедией. Как писал хорошо знакомый с восточной психологией Соммерсет Моэм, в этих краях у нее «другое обличье», и, если она приходит, ей идут навстречу».

Спокойно, по-деловому воспринимается кончина не только старых и больных, но и молодых и здоровых. Большую жизнь бог дает людям для того, чтобы у них было время осознать свои прегрешения, а если он прибирает к себе младенца, то награждает его за безгрешное существование. После скорых похорон в доме старика с помощью соседей был устроен небольшой сламетан. Поминки положено отмечать также на третий, седьмой, сороковой и сотый день после смерти, на первую и вторую годовщины и, наконец, на тысячный день после похорон. Последний символизирует тот рубеж, который окончательно отделяет полностью превратившегося в прах мертвого от живых. Но сейчас соблюдается, как правило, лишь традиция сорокового дня. Эти поминки посвящены умиротворению духа покойника. Поэтому готовят еды и больше, и вкуснее, чем обычно.

Как оказалось, хоронили не рядового человека, а человека, который слыл в Чипанасе дукуном, то есть обладателем магической способности управлять потусторонними силами. Старший сын все последние часы дежурил около него, чтобы не пропустить его последнего дыхания, вобрать в себя роковой выдох, а вместе с ним илму – науку черной магии, искусство с помощью заклинаний, амулетов, трав исцелять больных, определять время для свадьбы, поездки, любого другого важного события, ограждать дом от злых духов. Этому нельзя научиться. Талант колдуна дается природой. Его можно только развить, довести до совершенства аскетическим подвижничеством: отшельничеством, медитацией, чтением Корана, длительными постами.

Трудно сказать, сразу ли унаследовал сын дар отца. Это станет известно позднее. Может статься, что он не обладает необходимой душевной прочностью и тогда заболеет, а может и вовсе помереть. Но не исключено, что скрытые в нем возможности расцветут, и тогда он станет человеком, которого все будут уважать и побаиваться

Ведь если кто-то занедужит, он произнесет нужную мантру на непонятной смеси старосунданских и арабских слов, пошлет ее к охраняющему больного духу концентрированным импульсом душевных сил, потом дохнет или плюнет на снадобье из травок, вселит в него магическую силу, заговорит и даст больному. Тот выздоровеет, если верит в чудодейственность дукуна. Если болезнь не отпустит, значит, больной пришел к колдуну с сомнениями насчет его способностей.

Самое «действенное» средство готовили так: собирали влагу с ладоней новорожденного, его отвалившийся пупок, первое испражнение, остриженные на 35-й день после рождения волосы и все это смешивали. О физических «лечебных» свойствах такого зелья говорить, разумеется, глупо. Если оно и оказывает помощь, то исключительно как катализатор психотерапии.

Или вот еще одно, на этот раз приворотное снадобье. Девушке, страдающей от неразделенной любви, надо в четверг, в сумерки, помочиться на широкий лист травы келади под священным баньяном. После того как дукун прочитает над «зеркалом» заклинание, необходимо посмотреться в него, попытаться увидеть в нем лицо возлюбленного. Здесь, как и в первом случае, присутствуют естественные выделения человека. В них, верят индонезийцы, заключена особенная, таинственная, действенная сила. Эта вера – явный пережиток анимистических представлений.

Дукуны, как правило, мужчины. Необычайную способность они получают в дар от природы или наследуют и совершенствуют специальными духовными и физическими упражнениями. Но бывают и женщины-дукуны. Причем если первые – колдуны, так сказать, по откровению свыше, то вторые становятся колдуньями в результате «неожиданного озарения». Домохозяйка, ничем не выделяющаяся среди товарок по деревне, вдруг в одно утро объявляет, что во сне к ней спустился ангел и наградил ее даром исцеления. Молва о новоявленной ворожее мигом облетает округу, и вот уже к ее дому в надежде на выздоровление стекаются больные и увечные.

Особыми талантами в управлении «потусторонними силами», по убеждению индонезийцев, обладают бадуи. Они потомки подвергшихся некоторому влиянию индуизма анимистов из сунданского княжества Паджаджаран, которые, не желая покориться исламу, ушли в конце XVI столетия в горы Кенденг на северо-западе Явы и зажили там замкнутой, оторванной от мира общиной. Ныне их около полутора тысяч. В силу самоизоляции они сохранили в гораздо большей степени, чем другие этносы острова, архаичные верования. Бадуи поклоняются духам предков, важнейшим из которых почитают своего прародителя Батар Тунггала, вместилищем душ умерших считают каменистые террасы в верховьях реки Чиундунг. Подчиняются целому ряду табу. Им запрещено входить в контакт с иноверцами, читать и писать, пользоваться транспортом, носить одежду любого цвета, кроме черного и белого. В их жилищах нет мебели, во дворах – домашних животных. Они не пользуются железным плугом, едят только рис, рыбу, овощи, фрукты и дикий мед.

В трех из 35 поселений бадуев проживают потомки основателя племени. Туда полностью закрыт доступ для посторонних. Его зорко охраняют отряды, вооруженные отравленными кинжалами. Большая часть поселений бадуев размещена в так называемой «промежуточной зоне». Туда тоже не допускаются люди иной веры. Но проникнуть все-таки можно. Правда, для этого необходимо получить специальное разрешение центральных властей и местной племенной верхушки. В остальных поселках живут бадуи, мало придерживающиеся законов предков. Границы между тремя зонами строго соблюдаются. Для сношения с внешним миром племя имеет специальных посредников в третьей зоне.

Аскетизм, строгий регламент жизни, яростное сопротивление любым покушениям на неприкосновенность «священной земли», таинственность бадуев дали народной фантазии предостаточно пищи для сочинения о них невероятных историй. Так, якобы в колониальные времена один голландский этнограф вопреки предупреждениям прожил среди бадуев в «промежуточной зоне» две недели, сделал массу записей, но когда вернулся в Батавию, то скоропостижно скончался, а записи его бесследно исчезли. Это одна история.

А вот другая. Проживающая в Джакарте дочь бадуя, предки которого еще в XVII веке порвали с племенем, однажды ночью услышала стук в дверь. На пороге стояли три человека в черном одеянии. Не успела она и рта раскрыть, как один из них спросил: «Мы не опоздали?» Ее отец умирал той ночью от тяжелой, продолжительной болезни. Ночные пришельцы провели с ним ночь, а утром ушли, не сказав ни слова. После их ухода старик скончался. Как бадуи могли узнать о приближении его смерти? В глухих горах, за 250 миль от столицы, не признавая ни телефона, ни телеграфа?

К этой истории я могу добавить и ту, что приключилась со мной. Я тоже собрался хотя бы приблизиться к таинственному краю, доехать хотя бы до «внешней зоны». Выезжая со двора, я довольно сильно ударил бампером машины о неожиданно закрывшуюся под напором ветра створку железных ворот. При выезде из города спустило колесо – первый раз за целый год пребывания в Индонезии. До городка Рангкасбитунг добрался без приключений, побродил по базару, позавтракал в китайском ресторанчике «Рамаяна». Но после Рангкасбитунга дорога оказалась такой узкой и разбитой, что ехать пришлось почти все время на второй скорости. А через час мытарств уперся в яму, образовавшуюся на дороге, видимо, после мощного ночного ливня. О продолжении путешествия не могло быть и речи. Пришлось повернуть назад.

На обратном пути вдруг вижу: идет старик, босой, с длинным посохом, в длинной черной рубахе и белом тюрбане. Возликовал, что все же не зря встал ни свет ни заря. Поспешно сделал несколько кадров. Бадуи прошел мимо и глазом не повел. Как будто меня и не было. Когда я приехал домой и занялся фотопленкой, то оказалось, что в спешке я сорвал перфорацию пленки и напрасно суетился на дороге. Старика не было ни на одном кадре. Ну не наваждение ли?

В таких глубинных районах, как территория бадуев, индонезиец считает себя не хозяином материального мира, а лишь его частью. Поэтому он преисполнен уважения к «сверхъестественным силам», боится совершить что-либо вступающее в конфликт с ними. С этой верой, уходящей корнями в анимистическое прошлое и в деревнях получившей наиболее полное воплощение в культе дукунов, сталкиваешься на каждом шагу. Яванец никогда не отправится в путь без предварительного определения наиболее благоприятного времени для путешествия. Отец-сунданец будет ночами медитировать, чтобы выбрать ребенку имя, которое бы послужило ему надежным щитом от всяческих невзгод.