Текст книги "Изумрудное оперение Гаруды "

Автор книги: Станислав Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Такой подход оправдал себя. Если за все 50-е годы Яву покинули 103 тысячи семей, то за последние пять лет ежегодно переселялось в среднем 50 тысяч семей. На географической карте Индонезии появилось 250 новых сельскохозяйственных районов. Среди них – крупные плантационные хозяйства на Южной Суматре, Центральном Сулавеси, Молукках.

На Суматре одно из хозяйств принялось за выращивание табака. Находится оно в районе Дели. Я помню, что после войны у нас продавались папиросы «Дели». И тогда, и позднее я считал, что название на желтой с золотым ободком пачке связано с Индией, ее столицей. И только попав в Индонезию, понял, что ошибался. Это был знаменитый суматранский табак, выращивание которого в послевоенные годы было заметно свернуто. Может быть, теперь, с возникновением новых плантаций, он вновь вернет себе всемирную славу.

В осуществлении программы трансмиграции не все получается так, как хотелось бы. Сказывается недостаток средств, специалистов, мощной техники для наступления на джунгли, опыта в организации таких крупномасштабных работ. Министерство не выдерживает графика переселения. Усилия правительства нейтрализует естественный прирост населения. Один из пессимистически настроенных индонезийских журналистов как-то заметил: чтобы перевезти на новые места только прибавляющихся каждый год жителей Явы, недостаточно будет всего пассажирского флота Азии. Однако это не значит, что политика трансмиграции – бесперспективное дело. Даже сейчас она в определенной мере облегчает демографическое бремя Явы, способствует экономическому подъему периферийных районов.

Одна из причин бедственного положения индонезийских крестьян в том, что они – объект эксплуатации прослойкой лиц, принадлежащих к осевшей в стране зажиточной китайской общине. Нигде лучше этого не почувствуешь, как в любой деревенской лавке, хозяином которой непременно окажется китаец.

Ровокеле на Западной Яве относится к разряду мелких поселков. Он в стороне от большой дороги, вся его активная жизнь сосредоточена на одной улице, по которой свободно, как по двору, разгуливают тощие петухи. Единственным местом в Ровокеле, где можно отдохнуть, размять ноги и выпить что-нибудь прохладительное, является магазин с не соответствующей его неопрятному виду вывеской «Мутиара», что значит «жемчужина».

Когда я зашел внутрь, то в глаза бросилось беспорядочное нагромождение товаров. Лавка была похожа на склад, куда свалили что попало и как попало. Рис и одежда, лекарства и керосин, книги и водопроводные трубы, консервы и мотоцикл. Все вещи покрыты пылью, тронуты ржавчиной, разбросаны, перемешаны.

Свободное пространство лавки заполнили люди, судя по одежде, крестьяне из окрестных деревень. Они ничего не покупали, но стояли в очереди к кассе, на которой деньги считали, видимо, еще до первой мировой войны. За музейным экспонатом сидел хозяин «Мутиары» – пожилой китаец в полосатых пижамных брюках и грязной майке. Каждого он сдержанно, с достоинством приветствовал, покровительственно расспрашивал о здоровье, семье, потом, не торопясь, выбирал один из валявшихся на столе гроссбухов и начинал мусолить страницы.

Шло обычное, устраиваемое раз в месяц выяснение размеров долгов. Одни посетители суетливо доставали из-за поясов свернутые трубочкой и перетянутые резиновым кольцом деньги, другие, опустив глаза, разводили руками, заискивающе улыбались. И те и другие уходили от китайца с советом, как уберечься от простуды или как воспитывать детей, но все теми же должниками. Протискиваясь к выходу, они вряд ли обращали внимание на укрывшийся в дальнем темном углу лавки небольшой алтарь с тусклыми, отливающими старым золотом иероглифами: «Доставка во все времена года».

Китайцы проникли и в такую традиционно занятую индонезийцами отрасль, как рыболовство. С этим я столкнулся в Пангандаране, на юге Западной Явы, куда приехал посмотреть на фестиваль в честь легендарной Лоро Кидул – королевы Южных морей. Накануне поездки нам рекомендовали попасть туда до захода солнца. Есть в Пангандаране, говорили мне, выдающаяся далеко в море покрытая кокосовыми пальмами коса, с одной стороны которой можно встречать день, а с другой – его провожать. Некоторые энтузиасты проводят на косе всю ночь, чтобы понаблюдать и за закатом, и за восходом солнца. Но, уже спускаясь с перевала Калипучанг, мы поняли, что безнадежно опаздываем к вечерней зоре. С востока стремительно накатывалась темнота. Когда мы подъехали к перегороженным шлагбаумом воротам Пангандарана и остановились, чтобы заплатить въездной налог, было уже совсем темно.

Курортный городок был еще далек от сна. Его улочки заполняли толпы гуляющих, в основном молодых людей, на тротуарах шла бойкая торговля с освещенных керосиновыми лампами тележек, кафе под вынесенными прямо на дорогу тентами были забиты. На фестиваль, который должен был начаться на следующий день, съехалось очень много народа. В какой бы отель мы ни обращались, везде получали один и тот же ответ: «Извините, все номера заняты». Мы уже готовили себя к ночлегу в машине, как помочь нам взялся мужчина средних лет с длинным электрофонарем в руках.

Я пошел за незнакомцем темными переулками по шатким доскам, под которыми противно хлюпала черная жижа. Провожатый светил под ноги мне. Сам, видимо, знал дорогу наизусть. Он привел меня к группе слабо освещенных бунгало. Из темноты вынырнул администратор и открыл один из домиков. Как только я вошел внутрь, то сразу понял, что нам здесь не ночевать. Посреди совершенно голой, не оборудованной кондиционером комнаты стояли две кровати с комковатыми грязными тюфяками. В нос ударил резкий запах инсектицида «Флит». Им только что обработали бунгало. На полу вверх лапками валялись дохлые рыжие тараканы. Администратор сказал, что уже поздно, постельного белья не будет, не будет и ужина. Это пояснение я использовал как предлог, чтобы отказаться от услуг отеля. Уж лучше спать в машине, чем дышать всю ночь вонючим «Флитом» в мрачной, как тюремная камера, комнате.

И все же нам повезло. Когда я, спотыкаясь в потемках, вернулся к машине, еще один индонезиец вызвался устроить нас. Он привел нас к «отелю» – разделенному на комнаты длинному бараку, обрамленному узкой открытой верандой. Получив заработанное, проводник скрылся в темноте и вскоре появился в сопровождении старика, которого представил как массажиста, готового за скромную плату размять наши затекшие за долгую дорогу спины. Мы отказались.

Надо было подумать об ужине. В отеле могли накормить только рисом и курицей. Но находиться на берегу моря, в известном своей кухней из морских продуктов Пангандаране и глотать пресный рис и еле теплую курицу было просто нелепо. Мы вышли на улицу, отыскали китайский ресторан, где и поужинали жареной муреной, запеченными в тесте креветками и салатом из кальмаров. Тут же с хозяином ресторана договорились о том, что завтра до восхода солнца он пришлет лодочника, который повезет нас встречать рассвет в море.

Ровно в пять утра лодочник был у наших дверей. Парень лет восемнадцати, в лихо сдвинутой на затылок шляпе с узенькими полями, майке и шортах. Лодка – выдолбленная из цельного дерева перау с балансиром – лежала на песке у воды. Втроем мы стащили ее в море, парень прикрепил мощный японский мотор, дернул резко за шнур, и мы помчались, рассекая небольшие волны, навстречу уже алевшим низким облакам. Было довольно прохладно, мы ежились под дождем мелких брызг, чем приводили лодочника в развеселое расположение духа. Он подшучивал над нашими неуклюжими попытками уберечься от колющих иголочек водяной пыли.

Черная полоса берега давно скрылась. Лишь слева виднелись неясные контуры далекой горы. Небо было сплошь покрыто темной пеленой, и только прямо по носу нашей лодки оно начинало расслаиваться на длинные неровные полосы, подсвечиваемые снизу невидимым глазу пламенем. Их цвет и формы менялись как в калейдоскопе. Увеличивались светлые прорехи, краснота приобретала все более легкие тона. Вот показался тут же пустивший по воде дорожку краешек раскаленного диска. Он на глазах вырос из океана, на какое-то мгновение задержался на воде, оторвался и пошел по небу, заливая все вокруг теплым золотом.

На обратном пути к берегу лодочник бросил в море несколько приготовленных загодя лепестков цветов.

– Это,– пояснил он,– для Лоро Кидул.

Когда-то, гласила легенда, такое имя носила юная и прелестная принцесса, любимая дочь Силиванги, правителя сунданского княжества Паджаджаран. Но наслала на нее завистница в любви порчу, и лик ее прекрасный превратился в сморщенное старушечье лицо; гибкое, стройное тело расплылось и скрючилось, глаза угасли, волосы свалялись в редкие, грязные космы. Отец не мог выдержать такой перемены и прогнал дочь из дворца. Долго скиталась несчастная девушка по незнакомым местам, испытала много бед и лишений. Однажды вышла на высокий, нависший над морем утес. И тут вдруг услышала голос:

– Хочешь вернуть себе красоту, бросайся со скалы в волны. Будешь вечно молодой, неувядаемо прекрасной. Но навсегда останешься в морской пучине. Выбирай!

Обессилевшая от физических и душевных мук принцесса решила отдать себя на волю рока. Голос не обманул. Она приняла прежний облик. Позднее стала королевой подводного царства. К людям относится двояко. Порой вспоминает окружавшие ее в родительском доме всеобщее обожание, доброту и ласку и дарит им рыбу, в другой раз вспоминает горечь изгнания, беды странствий и в гневе рвет рыбацкие сети, переворачивает лодки, топит людей. В такую минуту Лоро Кидул превращается в чудовище. Ее глаза сверкают раскаленными углями, волосы дыбятся пучком змей, руки тянутся к жертвам щупальцами спрута, голос подобен грому. Когда мы вернулись к берегу, песчаный пляж уже был усыпан людьми. Некоторые купались. Мужчины – кто в брюках, кто в шортах, женщины – в блузках и юбках. Индонезийцы еще не приняли европейского обычая надевать в таких случаях специальный костюм. С визгом бултыхались в прибойной волне голенькие ребятишки.

На берегу уже все было готово к фестивалю. Около вытащенных на берег и поставленных носами к воде лодок развешанными на шестах сетями была огорожена площадка, на которой устраивались музыканты небольшого оркестра.

Вокруг импровизированной арены плотным кольцом сидели и стояли зрители. В стороне, на пригорке, под деревянным навесом складные металлические стулья занимали почетные гости: представители местных властей, иностранные туристы.

По знаку распорядителя, суетившегося под навесом, заиграл оркестр. Под протяжные звуки флейты, гулкие удары гонгов из небольшой рощицы наклонившихся к морю кокосовых пальм группа молодых людей в белых рубашках и с белыми повязками на головах вывела белого буйвола, рога которого были обвиты золотистыми и красными бумажными ленточками. Процессию возглавлял дукун, старик в круглых старомодных очках, просторной рубахе, украшенной золотым шитьем, и в повязанном по-особому головном платке из батика.

Меланхоличного, как бы задумавшегося, безропотного буйвола ввели на арену, Старик расстелил на песке у кромки воды бархатный малиновый коврик, сел лицом к морю. Какие-то люди расставили перед ним несколько подносов с фруктами, цветами, снопиками риса, связанными в пачки листьями бетеля, небольшую, сверкающую на солнце курильницу. Колдун долго устраивался: выбирал удобную позу, двигал подносы, чашу с благовониями, переговаривался с музыкантами. Наконец утих. Закрыл глаза, глубоко несколько раз втянул сизые струйки дыма, чуть подался вперед и запричитал не сочетающимся с его тщедушным телом высоким голосом. В однотонном пении слышались арабские слова, узнавались индонезийские. Но большая часть заклинаний была на старосунданском языке.

Старик закончил и замер. За дело принялись молодцы в белых одеяниях. Они повалили несопротивлявшегося буйвола на песок, двое сели ему на ноги, двое оттянули голову, один двумя сильными точными ударами тяжелого паранга отделил ее от туловища. Кровь, хлынувшую из разверстого нутра, жадно поглощал песок. Парни подняли отсеченную голову за рога, показали ее зрителям, положили на сколоченные из досок носилки.

Внимание собравшихся вновь переключилось на шамана, который уже был у воды, встречал сверкающую свежей краской небольшую лодку. Ее подтягивали к берегу мальчишки, бредущие по грудь в воде. На игрушечное суденышко водрузили буйволиную голову, перенесли поднос с дарами, курильницу. Дукун еще раз пропел заклинания, освятил подношения цитатами из Корана. Лодку взяла на буксир моторка и потащила в открытое море. Там, подальше от берега, на ней поднимут парус и пустят к далекому горизонту. Принимай, Лоро Кидул, скромные дары человеческие! Будь милосердна и щедра! Не губи рыбаков, дай им хороший улов!

Когда мы зашли после фестиваля в уже знакомый нам ресторан подкрепиться перед дорогой, его хозяин, встретивший нас как давних знакомых, не без удовольствия сообщил, что финансировал празднество его старший брат, которому в этих краях принадлежит рыболовецкая флотилия и холодильники. Это он нанял дорогостоящего, знаменитого на все побережье дукуна, заказал оркестр, забойщиков, купил буйвола, построил навес, приобрел специальную лодку. Не поскупился. Давно уже в Пангандаране не проводили такого грандиозного фестиваля.

Китаец знал, что делает. Теперь о его щедрости, покровительстве традициям будут долго говорить рыбаки по всему побережью. С этими разговорами проглотят и новое повышение платы за аренду лодок, моторов, сетей, за хранение улова в холодильнике.

У меня была еще одна «встреча» с Лорой Кидул, в заливе Пелабухан Рату. Однажды после нескольких утомительных часов за рулем под полуденным солнцем я решил остановиться в укромном уголке залива и искупаться. Только я вошел в почти горячую воду, как был сбит высокой и тугой волной. Когда меня уже тянуло в море, я схватился за карман плавок и застыл от ужаса: ключей от машины в нем не было. Один, вдалеке от большой дороги, в плавках, без очков! Даже если разбить стекло машины, то без ключа, отпирающего замок на руле, двигатель все равно не заведешь!

Потрясенный свалившейся вдруг бедой, я поплелся к машине, лихорадочно обдумывая выход из столь нелепого положения. Навстречу мне к воде спускались трое ребят. На моем лице, видно, была такая очевидная растерянность, что один из них спросил:

– Что-нибудь случилось, господин? Подростки выслушали мой сбивчивый рассказ.

– Это дело рук Лоро Кидул,– ровным голосом сказал один из них.– Она сердится на господина.

Не знаю, что меня толкнуло пойти вместе с ребятами к воде. Когда мы подошли к морю, отхлынула волна, и на моментально сохнущем песке я увидел черный брелок с ключами от машины! Легче найти иголку в стоге сена, чем ключи в Индийском океане! В это трудно поверить, но они нашлись. Обуреваемый несказанной радостью, сменившей в один миг полное отчаяние, я обнял одного из мальчишек и крепко прижал к себе.

Ребята, однако, были по-прежнему невозмутимы. Они просто объяснили случившееся.

– Лоро Кидул,– пояснил паренек,– не сердится. Она просто пошутила.

Эту «шутку» я запомнил на всю жизнь.

14. АДАТ СПУСКАЕТСЯ С ГОР

В обществе с прочными традициями чужеземное может быть принято, если сулит власть или богатство, если рационально или полезно. Но оно не может вытеснить обычаи, которые с незапамятных времен действовали и продолжают действовать в настоящее время на воображение. Так, основой кодекса социального поведения индонезийца по-прежнему остается обычай – адат. Он выдержал все иноземные вторжения, остался и теперь в значительной мере движущей силой духовной жизни. Как говорят яванцы, «религия приходит из-за моря, а адат спускается с гор». Балийцы тоже считают горы стороной блага и добра, обителью богов. А море, по их представлению,– местопребывание злых демонов, источник горя и несчастий.

Индийские религиозные доктрины и ислам среди рисоводов Явы, Мадуры и Бали, став – каждое учение в свое время – господствующими, не погасили приверженности местных жителей к анимистическим представлениям. Взять, к примеру, миф о происхождении яванцев. Сначала, говорится в нем, были только двое – наби (пророк) Адам и набу (пророчица) Кава (Ева). Они родили сыновей, которых назвали Наби Сис и Сайянг Сис. Первый дал жизнь пророкам Ибрагиму (Абрахаму), Нуре (Ною), Исе (Иисусу) и Мухаммеду, от которых произошли все народы. Второй же положил начало яванцам. Вот как он сам об этом говорит в одном из представлений традиционного театра теней:

С в я щ е н н и к. Расскажи мне историю Явы до появления человека.

С а й я н г С и с. Весь остров был покрыт девственным лесом. Только в одном месте было рисовое поле, у горы Мербабу, которое я обрабатывал десять тысяч лет.

С в я щ е н н и к. Так кто же ты? Человек ли? Не встречал еще человека, который бы прожил столько тысяч лет. Даже наби Адам жил только тысячу. Кто ты? Скажи правду!

С а й я н г С и с. Я не человек. Я дух – хранитель Явы. Я самый старый дух Явы, прародитель всех духов и всех людей Явы.

Ох уж эта неистребимая жажда быть избранным! На генеалогической лестнице человечества яванцы отвели себе исключительное место. Они убеждены в том, что превосходят во всех отношениях остальные этносы архипелага. Очень они, в частности, гордятся своим доведенным почти до совершенства умением владеть эмоциями, настроением. Под влиянием религиозных постулатов, социальных особенностей рисоводческой общины этот самоконтроль с веками стал среди яванцев высшим принципом правильного поведения.

Только управляющий своими внутренними переживаниями и своими связями с окружающим миром человек, по их мнению, может достичь понимания смысла жизни, добиться духовной свободы. Потерявший же власть над собой становится доступным для злых духов. Рассерженный, удивленный, растерявшийся человек становится легкой добычей черных, враждебных сил. Про яванца, который, скажем, потерял вдруг ориентировку в пространстве, здесь говорят: он одержим сатаной.

За гладкими, непроницаемыми лицами, рассеянной и загадочной улыбкой жителей центральных и восточных районов Явы невозможно угадать их истинное настроение, подлинные чувства. Здесь не принято говорить то, что думаешь, показывать то, что переживаешь. Недопустимо демонстрировать свое плохое отношение к кому-либо, равно как и хорошее. Все это считается сугубо личным делом.

Приходилось встречать немало европейцев, которых такие правила этикета просто выводили из себя. Они жаловались на то, что яванцев невозможно понять, что они лживы, хитры. В Европе в XVII столетии ходила поговорка: «Хитер, как яванец». Однажды даже бизнесмен-японец, для которого хитросплетения азиатского мышления не являются откровением, признался:

– Индонезийцы два года водили меня на переговорах за нос, кормили обещаниями, пока я не понял, что они с самого начала не собирались заключать контракт.

Да, яванец никогда не откажет прямо. И дело тут вовсе не в хитрости. Он просто воспитан так, что считает невежливым говорить человеку «нет», поскольку это может вызвать у того отрицательные эмоции. Он будет приятно улыбаться, внимательно выслушивать, обещать, прибегать ко всякого рода уловкам, пока вы сами не догадаетесь взять свою просьбу обратно. В этом он видит здравый смысл. Западная прямота и откровенность кажутся ему слишком вульгарными.

Канонические правила яванского традиционного кодекса поведения сейчас, особенно в городах, размываются под напором экономических, социальных и нравственных новшеств индустриального, урбанизированного XX века. Если прежде яванцы не употребляли алкоголя все из-за той же боязни оказаться во власти демонов, то ныне в Джакарте, Джокьякарте, Сурабайе, других городах уличные торговцы продают крепкие напитки в пластиковой упаковке по 250 граммов. Обычной картиной стали группы молодых людей, потягивающих пиво под брезентовыми крышами забегаловок.

В декабре 1981 года правительство, обеспокоенное стремительным ростом алкоголизма, обратилось к радикальной мере. Торговля виски, джином, водкой в пластиковых тюбиках была запрещена. Но она продолжалась. Только теперь из-под полы.

В сельской местности выработанный веками стереотип поведения в наиболее полной форме можно наблюдать во время главного церемониального события – сламетана, который можно сопоставить с нашим званым обедом. Сламетан – это религиозно-социальный ритуал, устраиваемый по случаю свадьбы или обрезания, празднования дня рождения пророка или в связи с принятием нового имени, с целью изгнания злых духов или в ознаменование окончания поста. Он символизирует единение лиц, принимающих в нем участие, ограждает их от происков злых сил, располагает к ним добрых.

По канону, устроитель сламетана должен за 10-15 минут до его начала послать гонца по соседним дворам и оповестить их обитателей о предстоящем празднестве. Но обычно о предстоящем событии знают все окружающие и готовятся к нему, оставляют отведенное для него время свободным. Собравшихся хозяин приветствует торжественной речью, объясняет причину сламетана.

Потом загодя приглашенный священник читает нужные выдержки из Корана. На плетенные из рисовой соломки циновки после этого выставляется угощение. Гости, храня полное молчание и не глядя друг на друга, приступают к трапезе. Смотреть в глаза соседа – дурной тон. Яванцы никогда не фиксируют на чем-нибудь взор во время бесед, смотрят как бы в никуда. Только враги, готовые к смертельной схватке, «едят» друг друга широко раскрытыми, округленными глазами, пытаясь этим навести страх.

Отправив в рот две-три щепотки еды, гости благодарят хозяина и, испросив у него разрешения, уходят домой, держа в руках завернутые в банановый лист остатки еды. В знак уважения к главе семьи выходят пригнувшись, чтобы не быть ростом выше организатора сламетана, правую руку опускают вниз, почти касаясь пальцами пола. Доедают угощение у себя дома, под родной крышей.

Во время сламетана, верят яванцы, невидимые духи сидят среди приглашенных и тоже угощаются. Но только запахом еды. Пища, а не молитва – главный элемент церемонии. На празднике по случаю седьмого месяца со дня рождения ребенка, например, подается семислойный, разноцветный рисовый пудинг, а по случаю обрезания – белый и красный рис. Первый свидетельствует о чистоте, второй предрекает храбрость. Каждому событию – свое блюдо.

Среди целого сонма злых духов наибольший страх вселяет лелембут. Согласно поверью, он входит в тело человека и навлекает на него болезнь или сумасшествие. Добрым духом считают охраняющего деревню данджанг деса. Он, как считает народная молва, порой посещает деревенского старейшину во время сна и дает ему разные советы, предупреждает о надвигающихся опасностях и бедах.

После Мадиуна и Тренггалека мы обогнули горную гряду и помчались по равнинной дороге на восток. Нашей целью был Блитар – родина и место захоронения Сукарно. Здесь чаще, чем в других местах, попадались рассчитанные на четырех – шестерых пассажиров повозки, в которые были запряжены резвые низкорослые лошадки. Они разукрашены красными помпонами, торчащими меж ушей, а также обитой медными гвоздиками збруей. Такая повозка – докар – часто встречается на дорогах юго-восточных равнин.

На подъезде к Блитару увидели паровозишко, тащивший по узкоколейке состав из пяти вагонов с лесом. Он вынырнул из-за горы словно из прошлого века. Маленький, с огромной трубой, начищенными до сияния латунными фонарями. С появлением этого пионера железной дороги на миг показалось, что здесь ничего не изменилось за последние сто лет.

К действительности вернул чистенький, утопающий в цветах городок Блитар. Стойки проемов в каменных заборах вокруг домов были выложены в форме цифр: левая стойка – 19, правая – 45. Они символизировали 1945 год – год провозглашения независимости.

Сукарно, зачитавший историческую Декларацию, погребен в стеклянном доме под традиционной двухъярусной крышей. Перед смертью он завещал, чтобы на его надгробии были высечены слова: «Здесь лежит Бунг Карно – глашатай индонезийского народа». Ему не хотелось упоминаний всех его многочисленных титулов, которыми он был так щедро осыпан при жизни. Но сначала на его могильном холме была установлена плита с более чем скромной надписью: «Сукарно. 1901 – 1970». Только в девятую годовщину со дня его кончины на месте захоронения был открыт мемориал, центральное место в котором занял огромный черный надгробный камень, извещающий о том, что под ним «лежит Бунг Карно – провозвестник независимости и первый президент Республики Индонезии. Родился 6 июня 1901 года. Умер 21 июня 1970 года».

Сукарно для индонезийцев останется навечно человеком, который всю свою жизнь посвятил священной борьбе за национальную независимость и национальное достоинство. Ежедневно мемориал посещают сотни паломников. Они рассаживаются под деревьями вокруг стеклянной усыпальницы, часами сосредоточенно о чем-то думают, шепчут молитвы.

Поездка в Блитар запомнилась еще в связи с другим событием. В деревне рядом с родным городом Сукарно наше внимание привлек густо облепленный детворой дом. Дети были так поглощены наблюдением за чем-то происходящим внутри дома, что против обыкновения, заметив нас, не обступили машину. Сопровождавший нас индонезиец переговорил с хозяином дома, и через минуту мы были приглашены на сламетан тингкебан – обряд введения яванки в материнство, который совершается в первую субботу седьмого месяца первой беременности.

Мы разулись на первой ступеньке ведущей в дом высокой лестницы и сквозь шеренги расступившихся ребятишек поднялись в просторную комнату. На полу вокруг циновок двумя отдельными группами сидели мужчины и женщины. Сквозь щели дощатого пола было видно, как внизу, под домом, копошатся в земле куры, равнодушно взирает на них привязанный к столбу черный козел. Из задней комнаты, отделенной грязной занавеской, женщины выносили наполненные белоснежным и шафрановым рисом чаши, свернутые из банановых листьев и заколотые длинными древесными шипами.

К рису было подано острое, пряное и сладковатое варево из фруктов и овощей – руджак. Основную его массу составляла мелко натертая мякоть молодого кокосового ореха, к которой были добавлены нарезанные кусочками огурцы, кислое, незрелое манго, сырые, вяжущие бананы, зеленая папайя. Считается, что эта кисло-терпкая смесь – предмет вожделения беременных. Руджак был подан вместе с острой пастой из креветок и полит сиропом из пальмового сахара. Если женщине покажется, что в блюде слишком много перца, то быть ей матерью девочки, а если наоборот – то мальчика.

Между гостями сидели на небольшом возвышении будущие родители. Муж был обнажен по пояс, жена – с неприкрытыми плечами и распущенными волосами. Поверх их бедер были повязаны саронги, которые надевали в день свадьбы их родители.

Приглашенные только прикоснулись к еде, когда к молодой паре подошел тощий старик. В руках он держал наполненную водой и лепестками цветов бронзовую чашу. Колдун принялся макать в нее большую кисть и поливать мужа и жену, причитая:

– Именем аллаха всемилостивейшего я поливаю святой, взятой из девяти источников водой мужа и жену. Пусть процветают их потомки. Такова воля аллаха всемилостивейшего.

Мокрая почти до нитки женщина встала. Старик обвязал ее заметно выпирающий живот черным толстым шнурком, достал из-за пояса кинжал, высоко его поднял над головой 11 знак уважения всех присутствующих и уверенным движением сверху вниз разрезал шнурок. При этом он говорил:

– Именем аллахавсемилостивейшего я открываю путь для ребенка. Да будет он в чреве матери не более и не менее девяти месяцев, и да родится он легко и быстро. Такова воля аллахав семилостивейшего.

Наступил черед мужа. Под внимательными взглядами собравшихся в комнате он взял в правую руку тяжелый паранг, приложил его к лежащему у его ног зеленому кокосовому ореху. Энергичный взмах руки, свистящий удар – и кокос был разрублен на две половины. Гости одобрительно загудели. Значит, роды будут не тяжелыми. Плохо было бы роженице, если бы ее мужу пришлось наносить второй удар.

Когда ребенок родится, то повитуха, согласно обычаю, трижды громко хлопнет над ним в ладоши, чтобы младенец, раз испугавшись, в дальнейшей жизни не страшился никаких неожиданностей. Обмытого ребенка завернут в материнский каин. Этот кусок ткани навсегда станет для него или нее талисманом, охраняющим от всяческих невзгод. Многие яванцы до конца дней хранят священную материнскую юбку, обтирают ею лицо во время болезни, кладут под подушку при неприятностях.

Пуповину и послед повивальная бабка завернет в белый чистый муслин, уложит в горшок, который новоявленный отец должен будет закопать в землю. Если у него родился мальчик, то ямку для горшка следует выкопать перед домом, потому что тот, повзрослев, уйдет на сторону и перед ним должен быть открыт весь мир. Если появилась девочка, то – во дворе дома. Ей не уходить к чужим людям, ей быть хозяйкой. Чтобы отгонять от зарытого горшка злых духов и голодных собак, на месте его захоронения 35 суток будут гореть благовонные палочки.

Через пять дней после родов, во время сламетана, папаша сообщит соседям имя ребенка. Это не значит, что новорожденный проносит его всю жизнь. Полстолетия назад яванцы меняли имена после свадьбы, совершения хаджа, болезни, по разным другим причинам и поводам. Сейчас тоже поступают так, но реже. Сказывается влияние становящегося все более строгим государственного режима идентификации личности.

Яванские дети – привилегированное «сословие». Считается, что, чем меньше ребенок, тем чище его душа, тем он ближе к богу. А только что появившийся на свет младенчик вообще существо священное. Детей поэтому нежат, ласкают. Никогда на них не поднимают голос, а уж тем более руку. Ударить малыша – значит нанести обиду охраняющему его духу.

Трогательная забота не портит ребятишек. Они на редкость не капризны и самостоятельны. Такими растут в первую очередь потому, что любовь к ним не принимает формы сюсюканья, снисходительного покровительства. С первого же дня они – равные члены человеческого общежития, которых непозволительно ограничивать враждебно звучащими: не смей! нельзя! не тронь! и так далее. Яванка-мать постарается предупредить возникновение нежелательных для ребенка ситуаций, уберет подальше опасные предметы, обложит его подушками так, чтобы он не упал, но не станет дергать вызывающими невольный внутренний протест окриками-запретами, наказывать шлепками. Кроме того, взрослые берут детей повсюду с собой, сразу же вводят в мир, который не делят на взрослый и детский.