Текст книги "Камень"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Где ты? – окликнул инспектор.

– Вадим, а доказательства есть?

– Инженерша кражу отрицает, бриллианта у нее не нашли. Но вот что говорит Лалаян... Села эта девица в машину и таким хищным оком глянула на палец потерпевшей, что та почему-то испугалась, сняла кольцо и спрятала в сумку. А когда попутчицу высадила и полезла в сумку, то кольца не было.

– Что будешь делать с материалом?

– Возбудим уголовное дело и передадим в следственный отдел. А что случилось?

– Потом расскажу. Спасибо.

Рябинин положил трубку.

– Теперь вы знаете все, – негромко сказала она.

– А все ли знаешь ты? Теперь ведь ты подследственная...

– Знаю, что я не воровка.

– Жанна, – просительно заговорил Рябинин, – чтобы моя совесть была спокойна... Чтобы я смог что-то сделать... Я должен быть уверен в одном...

– В чем?

Рябинин подался вперед, к ее лицу, чтобы не упустить на нем и тени; голос его перепал с просительного на требовательный и с тихого на громкий, став каким-то каленым до звонкости; взгляд въелся в ее зрачки, стараясь через них, через глаза влить свой вопрос в сознание ее, в подсознание, – от усилий и от странного страха по спине Рябинина побежали колкие и зябкие мурашки.

– Ты взяла бриллиант?

Она вскинула руку, положила ее на грудь и дико глянула на Рябинина:

– Нет!

Ей сделалось тяжело до влажной испарины на висках, но она держала рябининский взгляд, зная, что отводить его никак нельзя. И тогда Рябинин сочувственно усмехнулся. И тогда она отвела глаза, не выдержав вторую силу насмешку.

– Неправда! – отрубил Рябинин.

– Ну почему он мне не верит? – не очень убежденно пожаловалась она кому-то, богу.

Потому что Рябинин исподволь и давно размышлял над виновным поведением; потому что скопил сотню записей, конспектов и примеров из практики; потому что даже написал статью... Он нашел три признака виновного поведения. Первый: отсутствие у подозреваемого возмущенной реакции-вспышки. Второй: поиск подозреваемым компромиссного решения. Третий: стремление подозреваемого сохранить добрые отношения со следователем. Ибо невиновный возмущен напраслиной, он не согласен на полуправду и ему плевать на чувства следователя.

А Жанна и не выдержала его откровенного вопроса.

– Когда эта Лалаян тебя догнала, ты возмутилась?

– Я удивилась.

– Но она же прямо обвинила в воровстве.

– Ее можно понять, такая пропажа...

– И что ты ей ответила?

– Пусть поищет дома, в машине...

– Ну, а инспектор тебя возмутил?

– Рыженький, веселый парнишка?

Все признаки виновного поведения – Жанна опять говорила неправду. В этом был виноват и он, знавший, что нельзя допускать лжи; и не только потому, что ему нужна правда и ложь аморальна, а и потому, что эта ложь наслаивалась и каменела, как пласты стылого бетона, – потом ее никаким ломом не возьмешь. Трудно говорить правду после лжи – легче вовсе не говорить. И после лжи бывала уже другая правда, второго сорта, что ли...

– Ну почему вы теперь-то мне не верите? – повторила она, под "теперь-то" имея в виду его разговор с инспектором.

Рябинин тупо смотрел в ее выбеленное – лампой ли, разговором ли? ждущее лицо. Он не понимал, что происходит... Весь день между ними шла изнурительная борьба. Она боролась за себя. Но ведь он тоже боролся за нее. Тогда почему же борьба?.. А если борьба, то он опять будет следователем. Какая ей нравится маска-то?.. Своего парня.

– Хорошо, – обмяк у нее на глазах Рябинин, готовый поверить во что угодно. – А почему ты смотрела на кольцо с таким интересом?

– Бриллиантик красивой огранки, – подалась она к нему, готовому поверить во что угодно.

– Что за огранка?

– Называется "Роза д'Анвер".

– Ого, фик-фок на один бок.

– Как вы сказали?

– Говорю, небось самая дорогая огранка?

– Нет, самая дорогая так и будет – бриллиантовая.

– Значит, камешек, что называется, чистой воды?

– Да, без всякого нацвета.

– Бриллиантик высшей категории?

– На высшую, на шестую группу он не вытянет. В его основании есть сколик.

– Заметный? – деловито спросил Рябинин.

– Нет, конечно. Но в лупу вид...

Она не кончила начатого слова, отпрянув от стола, точно Рябинин на нее замахнулся. Но Рябинин опустил глаза, не в силах видеть чужой униженности. Ему захотелось пропасть из своего собственного кабинета, улететь мгновенно в форточку, что ли, – и оставить эту лживую девицу, с которой так неожиданно свела судьба. Эта лживая девица была преступницей. И ему захотелось... Но топаз светился далекими годами...

Топаз вздрогнул, гулко ухнуло дерево, и волна французских духов пошевелила его волосы...

Жанна упала на стол и зарыдала на всю прокуратуру.

На следующий день Рябинин не пошел в маршрут – не мог. Начальник партии пощупал его лоб и велел лежать. Маршрутчиком к Маше определили Степана Степаныча. Рябинин побрел берегом, бездумно и слепо, пока не дошел до скалистых выходов аргиллитов. Он сел на треснутый останец, сгорбился и стал глядеть на воду.

Она похолодела, попрозрачнела, понесла клочки пены и сорванные временем травы и ветки. Утренняя галька холодила ноги не по-летнему. Чаще ложились туманы, сползая с сопок, а может быть, и с самого Сихотэ-Алиня. Стали дуть внезапные ветры, щекасто распирая палатки. Покраснели листья-плети дикого винограда, рубиново занавесив поскромневшие стволы...

Сухо хрустнула галька. Рябинин повернул голову на этот сейчас ненужный ему хруст. Маша подошла пугливо, как провинившаяся школьница. Она уже оделась в маршрутные брюки и куртку – только ее белесый платочек полоскался в руке, еще не обуздав свободных волос.

Рябинин отвернулся. Вода бежала, как бы застыв в своем вечном движении. Застыли крепкие и нависшие аргиллиты. Застыл голубеющий Сихотэ-Алинь. И он бы стыл тут, как темный останец, не трепещи над ухом белесый платочек.

– Сережа, я ни в чем не виновата...

– Почему сразу не сказала? – жестко бросил он слова на воду, и они вроде бы отскочили от нее, как плоские камешки.

– А зачем?

– Я бы знал правду.

– А зачем? – повторила она с тихой настойчивостью.

– Неизвестность устраивает только трусливых.

– Ах, Сережа, ничего ты в любви не понимаешь...

– В чужой, – злорадно добавил он.

– Даже в своей.

– Чего я не понял? – он через силу обернулся к ней, к косынке, трепещущей на уровне его глаз.

– Сережа, любовь – это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо.

– Мне теперь совсем не хорошо.

– Но тебе было хорошо.

– Да, мне было хорошо.

– Я и хотела, чтобы тебе подольше было хорошо.

– А потом что?

– Сережа, а почему тебе потом стало нехорошо?

– Садистский вопрос.

– Если счастлив любимый человек, то и ты счастлив... Не так ли?

Рябинин промолчал. Его ум не работал, а сердцу логические задачи были не под силу. Он перевел взгляд на черную, по-осеннему стекленевшую воду. Полевой сезон кончился. Осталось несколько маршрутов. Потом они разъедутся, затеряются... И конец.

– Сережа, редко у кого все сбывается, – сказала она неуверенно, как бы раздумывая, нужно ли это говорить.

Он вновь не ответил. Что у него сбылось? Да он и задумал-то лишь одно, единственное, главное. Вернее, у него появилось в жизни одно, единственное, главное, вдруг унесенное неизвестно куда и неизвестно почему. Как этой рекой, бездумно несущей пену, листья и ветки.

– Сережа, мы всегда получаем меньше, чем ждем...

Меньше, чем ждем... То, чего ждал он, не делилось на "меньше" и "больше" и ничем не мерилось – все или ничего.

– А почему, Сережа? Потому что никогда не знаем, чего ждем.

Сознание, даже отключенное, нашло в себе малые силы не согласиться. Он знал, чего ждал.

– Сережа, я пошла...

Всю последующую жизнь он хотел понять, какая же тревога заставила его глянуть на Машу тем редким и запечатляющим взглядом, который оставляет лик человека в бороздках памяти навсегда; глянуть тем взглядом, который стукнул в его собственное сердце болезненным толчком... Прощался ли он с ней, уходящей к другому, к мужу? Интуиция ли коснулась своей неосознанной ясностью? Или непознаваемое предупредило его?

Маша стояла, слабо улыбаясь как-то издалека, словно она была на другом берегу. Карие глаза потеряли ясность – грусть ли их затуманила, отражалась ли в них дымка Сихотэ-Алиня... Крепкая и беззащитная шея вздрагивала от ветерка. Струились выгоревшие волосы, увлекая ее туда, в маршрут. Она вскинула руку и провела пальцами по лбу, уже отстраняясь от разговора, от Рябинина, от уходящего и ушедшего.

– Сережа, любовь – это когда хорошо оттого, что любимому хорошо, повторила она, хотела повернуться, но вдруг нагнулась и поцеловала его в краешек губ, как тогда.

И пошла скоро, не оглядываясь...

Он просидел тут весь день. Солнце перевалило с одного берега на другой. Ветерок сменился ветром и опять ветерком. Птицы к нему подлетали, рыбы к нему подплывали, черепахи к нему подползали... Река струилась и окрашивалась небом, пока не потемнела. Тень от скалистых аргиллитов наползла на него, погребая на ночь.

И тогда он услышал смертельный и далекий крик – в лагере.

Рябинин вскочил и побежал на затекших ногах...

Повариха рыдала, упав головой на доски обеденного стола. Рядом темнел Степан Степаныч – мокрый, с несвоим, перекошенным лицом. Больше никого не было.

– Где все? – спросил Рябинин.

Степан Степаныч неопределенно махнул рукой в сторону тайги...

– Что случилось?

Они не ответили – повариха плакала, Степан Степаныч мелко дрожал мокрым телом.

– А где Маша? – почти крикнул Рябинин.

Повариха оторвала от стола страшное лицо и простонала по-кладбищенски:

– Утонула-а-а...

Рябинин не мешал слезам – омытая ими душа будет чище и спокойней. Много ли их было у этой Жанны, не первые ли настоящие? Она пробовала с ними справиться, слепо нащупав в сумочке платок... Но Рябинин тихо сказал:

– Поплачь, поплачь...

За окном потемнело до черноты. Морозец расписал стекла мельхиоровыми петушиными хвостами. Паровая батарея иногда зябко потрескивала, согреваясь. Лампа светила раскаленно, бело – к морозцу, что ли? А на столе плакала женщина.

Рябинин глянул на топаз – тот блеснул, повернув его на знакомую мысль: "Мужчина всегда виноват перед женщиной..." Она записана в дальневосточном дневнике. Почему же вспомнилось? Не из-за кристалла. Из-за ее слез. Не виноват ли он перед ней?

– Ну и хватит, – мягко сказал Рябинин, удивившись своей мягкости.

Видимо, слезы омывают не только душу плачущего, но и душу соседнюю.

– Хватит-хватит, – повторил он.

Жанна вытерла лицо. Успокаивалась она медленно, по необходимости – одна еще бы поплакала. Рябинин смотрел в ее лицо...

Другое, как другой становится земля, омытая дождями. Где прищур глаз и стеклянный их блеск? Где надменная грешность губ? Где спесивые арочки бровей? Женское лицо, омытое слезами...

– Мужчина всегда виноват перед женщиной, – тихо и непроизвольно повторил он.

– Что? – всхлипнула она запоздало.

– Жанна, у меня только один вопрос...

– Не знаю.

– Что не знаешь?

– Зачем я взяла кольцо.

– Да, зачем ты его взяла?

– Не знаю.

– Но ведь так не бывает.

– Какое-то наитие... Может быть, понравилось?

Она спрашивала у него, почему она украла бриллиант.

– Жанна, безмотивных поступков не бывает...

Рябинин считал, что нет безмотивных поступков, а есть поступки неосознанные. Когда-то у человека тлело желание, которое он подавил. Но однажды это подавленное и забытое желание, словно дождавшись своего часа, вырывается на белый свет, и человек совершает поступок. Могло быть и сложнее – слабое, мимолетное желание человек подавлял незаметно для себя, так ничего о нем и не узнав. И опять-таки оно могло вырваться из небытия неосознанным поступком.

Сейчас Рябинин думал о другом: если неосознанный поступок есть плод неосознанного желания, то ответствен ли за него человек? Ответствен, ибо человек. Неосознанность для животных; да и те, говорят, безмотивных поступков не совершают.

Но тогда получалось, что когда-то Жанна – осознанно ли, неосознанно подавила желание украсть?

– Ну почему же ты взяла?.. – задумчиво переспросил Рябинин.

– Сергей Георгиевич, и сама не понимаю. Моей рукой как дьявол водил.

Рукой водил дьявол... А почему не допустить мотив простенький, блестевший поверху, как банка консервная на куче мусора? А почему бы ее рукой водить не дьяволу, а Великому Комфорту? Бриллиант, какая-то там роза, редкое украшение... Очень пойдет к ее серым глазам и платью из тонкой серой шерсти. Эдак блеснуть прищуренными глазами и алмазными гранями. Престижненько.

– Как все вышло-то? – спросил он без особого интереса, ибо теперь это не имело никакого значения.

– Увидела я блеск... Сердце почему-то зашлось... Она положила кольцо в сумку, а сумку на заднее сиденье. Смотрит за дорогой. А рука... – Жанна споткнулась.

– Дьявола, – зло подсказал Рябинин, хотя слезы еще не просохли на ее лице.

– Мне было легко протянуть руку назад...

– А почему кольцо не обнаружили при обыске?

– Пока шла, я завернула его в бумажку и бросила в урну. А потом вернулась и вытащила.

Вот и все. Она жадно смотрела на него, торопя взглядом новые вопросы, которые теперь были ей нужны. Но рябининские вопросы иссякли. Один бесполезный, правда, был – где бриллиант? Тут он на откровенность не надеялся; не для того воруют, чтобы расставаться с добычей.

– Жанна, а где бриллиант?

Ему показалось, что он еще не кончил вопроса, как она отчаянно рванула свою белую сумочку, словно та была в чем-то виновата. Жаннина рука шарила судорожно и долго, пока не вырвалась из темного зева, не пронеслась над столом и не легла на колени, вернувшись. Рябинин смотрел на ее руку, не понимая этого странного действа. Тогда он поднял взгляд на Жаннины глаза они смотрели на стол...

Рядом с топазом, затмевая его, играл дивным светом бриллиантик.

Рябинин разглядывал драгоценный камень не прикасаясь, точно боялся оставить отпечатки пальцев. Вот они какие, эти граненые алмазы, приносящие людям несчастья... Все цвета радуги... Это без солнышка-то... Царь камней.

Рябинин протяжно вздохнул. Он давно прикоснулся к странному кругу парадоксальности, когда смыкалось несмыкаемое. Видимо, были и другие круги; видимо, были у них и другие названия – провидение, судьба, рок... Но Рябинин избегал мистики, поэтому называл их кругами парадоксальности. В конце концов, путь от пользы через любопытство к любви тоже был этим кругом, ибо от любви к самому себе человек шел к любви себе подобного. Круг парадоксальности...

Рядом с найденным им топазом через двадцать лет лег так и не найденный алмаз. Рядом с топазом Маши Багрянцевой лежал бриллиант ее дочери. Рядом с топазом, который Маша Багрянцева приняла вместо алмаза, лежал граненый алмаз, который ее дочь украла...

– Что мне делать? – тихо спросила она.

– Идти с повинной.

– Что?

– Отнести кольцо и рассказать всю правду.

– Но меня же посадят.

– Будем надеяться на лучшее. Добровольное признание, кольцо возвращено, ущерба нет, не судима, характеристики положительные...

– А суд будет?

– Скорее всего.

Она глядела на Рябинина, как на многоголовое чудовище, – отпрянула, приоткрыла рот и остановила взгляд.

– Сергей Георгиевич, я пришла к вам за помощью...

– За какой? – чуть повысил он голос.

– Сделайте что-нибудь.

– Что?

– Вы всех знаете, у вас авторитет...

– Освободить тебя по знакомству от уголовной ответственности? Нет.

– Ради памяти о маме, – сказала она то, чего Рябинин давно ждал и чего говорить ей не следовало.

– Вот ради памяти я этого и не сделаю.

– Вы же обещали мне помощь... Любую! Деньги хотели дать...

– Любую, но не противозаконную.

Жанна ничего не сказала – сидела прямо и смотрела перед собой. Но Рябинин понял, что она не видит ни его, ни раскаленной лампы, ни расписанного морозцем окна.

– Я хочу тишины, – тихо выдохнула она.

В кабинете даже батарея утихла.

– Я хочу уснуть и не проснуться...

Лампа горела по-ночному, сонно.

– Сергей Георгиевич, я хочу умереть...

Я хочу умереть, я хочу не проснуться... Рябинин не терпел подобного кокетства. Эти люди, сказав всуе греховные слова, шли домой, ложились и засыпали – до утра.

Жанна открыла сумку, опять замельтешив там скорыми пальцами. Рябинин думал, что она ищет платок. Но скорые пальцы рванули торчащий из сумки какой-то хвостик; рванули, как раскрыли спасительный парашют... В ее руке маятником качался полиэтиленовый мешочек с чем-то белым.

– Сергей Георгиевич, я покончу с собой...

Рябинин не понимал, что у нее в руке. Бомба, взрывчатая смесь, цианистый калий, стрихнин...

– Тут сотня снотворных таблеток.

И тогда он испугался, потому что в его практике бывали случаи, когда взбалмошные девицы легко хватались за снотворное. Мысли о своем уродстве, конфликты с родителями, ссора с дружком... У Жанны причина была серьезнее...

Рябинин вскочил и стрелой бросил руку вперед. Жанна отшатнулась, но уголок мешочка он схватил. Они тянули его в разные стороны ожесточенно, пока полиэтилен не разошелся по шву. Таблетки сыпанулись на пол и градинами запрыгали по паркету.

– Дура! – вырвалось у него.

– А что мне делать? – перевела она дух.

Рябинин так и не сел – ходил теперь по кабинету, и таблетки похрустывали под его ногами.

– Дура!.. – уже убежденно сказал он.

Жанна опять заплакала, но теперешние ее слезы были другими – тихими и безнадежными. Рябинин хрустел таблетками, как морозным снегом.

Допросить, доказать, предъявить обвинение, отдать под суд... А вот как вдохнуть жизнь в это запутавшееся существо? Молодость не очень горюет по настоящему, потому что живет будущим. Жанне теперь казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего.

– Мне жизнь не мила...

– Ах, не мила? – Рябинин подскочил к ней и чуть не прильнул щекой к ее щеке, соединив их дыхания. – Хочешь кладбищенской тишины? Но кладбище не самое тихое место, Жанна...

Она попробовала отстраниться, задетая его страшным голосом.

– Самое тихое место – это морг. На кладбище хоть птицы поют...

Рябинин отвернулся от нее, как оттолкнулся и вновь пошел хрустеть по кабинету.

– Горе у меня...

– Заболела, да?

– При чем тут заболела...

– У тебя рак? Рак у родственников, у близких? Ах, нет. Тогда нет и горя.

– Судить меня будут!

– Это не горе, это неприятность.

Он понимал, что эти слова не для нее, которая, видимо, за неприятность полагала спущенную петлю на чулке. Но других слов у него не было, и помочь он ей не мог, отчего злился еще больше.

Впрочем, он лукавил самому себе – мог бы помочь. Например, снять трубку и еще раз позвонить инспектору Петельникову, своему другу, и попросить нет, не замять дело и не прикрыть – а лишь вникнуть, вглядеться и вдуматься в собранные материалы. В конце концов, добровольная явка с краденым кольцом... Петельников бы все понял.

Или мог бы придумать ей версию, которых знал сотни. Скажем, завтра является Жанна в милицию, приносит кольцо и рассказывает, как обнаружила его в рукавичке. Или в зимнем сапоге... Попробуй докажи, что кольцо туда не завалилось...

Но Рябинин знал, что не снимет трубку и не придумает ей версию.

– Неужели вам меня не жалко? – спросила она так отдаленно, что ее слова показались эхом.

– Мне маму твою жалко, – вырвалось у него.

Но Жанна этих слов вроде бы не заметила.

– Пусть я ошибаюсь... Но разве у вас не было заблуждений юности?

Рябинин чуть не улыбнулся – им, далеким заблуждениям юности. Да и есть ли они, эти заблуждения? Он не отказался ни от одного из них. А если и отказался, то лишь потому, что с годами поглупел.

– Мои заблуждения были иными.

– Что же мне делать... – сказала она, уже не слушая его.

– Идти с кольцом в милицию и все рассказать.

Рябинин тихо и виновато сел за стол. И чтобы не видеть ни ее, ни своего кабинета, он снял очки и стал их протирать сильно, будто полировал платком вогнутые стекла. Прошла минута, другая, а Рябинин все тер и тер – стекла бы потоньшали, будь его платок абразивным. Когда чистейшие очки он надел и глянул через стол, то увидел надменную, почти незнакомую женщину: глаза прищурены и пусты, арочки бровей вскинуты изломом, губы улыбаются сжато...

– Сергей Георгиевич, плохой вы следователь...

– Возможно, – покладисто согласился он.

– Одну мелочь не заметили...

Рябинин только вздохнул – за свои следственные годы много он не заметил мелочей и не мелочей.

– Откуда я могла знать об изъяне, о сколе, когда брала бриллиант?

– Потом глянула.

– Что ж, я с собой лупу ношу?

– Могла дома рассмотреть.

– Нет, Сергей Георгиевич.

– А что же?

– Бриллиант мой.

Он усмехнулся, догадавшись: ее последняя ложь, спасительная ложь. Жанна хотела остаться в его глазах честной и уйти из этого кабинета так же гордо, как и вошла. Он подавил глупую усмешку, решив ей помочь:

– А я догадался, что ты меня весь день разыгрываешь.

Она протянула ему руку и показала на пальце след от кольца.

– Ага, – согласился Рябинин, с далекой опаской, что цепь ее неправды еще не кончилась.

– Я говорила вам про свадьбу... Помните, как Георгий выпил шампанское, а на дне лежали ключи от квартиры? На дне моего бокала оказалось кольцо с бриллиантом.

– Какое кольцо? – спросил он, догадываясь.

Она кивнула на стол, где лежали топаз и бриллиант. Рябинин смотрел на камни, на их разный блеск, и мысль его ушла на далекий круг – на круг парадоксальности. Польза, любопытство, любовь – это лишь главный круг, но под ним много иных кругов, как планет под солнцем. И может быть, мало знать только Главный круг, ибо мир состоит из кругов больших и малых.

– А Лалаян... – начал Рябинин.

– Да, это его супериха.

– Она тебя не знает?

– Никогда не видела.

– А как же попало к ней твое кольцо?

– Георгий понес бриллиант к ювелиру показать сколик... Как он скажется на цене. И потерял. А я поверила, как последняя дура.

– Ну, а дальше?

– Подкараулила эту Лалаян и хотела ей кое-что высказать. Попросила подвезти до площади, села к ней в машину. И вдруг на ее пальце мой камень блеснул. Верите, от злости, от обиды у меня кровь свернулась. А дальше вы знаете...

– Выходит, украла собственное кольцо?

Жанна кивнула с прорвавшейся радостью.

– Почему же сразу не сказала?

– Стыдно...

– А почему в милиции не призналась?

– Стыдно...

Они молчали – тихий ангел пролетел по кабинету.

Плохой он следователь... Качества следователя проверяются преступником, но последнего не оказалось. Да и не смог бы он вести следствие против дочери Маши Багрянцевой. Не следователь он плохой...

Рябинину всегда казалось, что как бы он ни общался с человеком, тот всегда бывал от него в некотором отдалении. Где-то в глубине чужого сознания лежала самая суть, к которой Рябинин пробивался, бессильно барахтаясь на какой-то поверхности. Он разгребал метры-килограммы-рубли, отталкивал повседневность и отпихивал злободневность, гребя все туда, к сути – может быть, к душе. Иногда нарочно выпивал с теми людьми, в которых билась эта суть-душа; становился к ней так близок, что, казалось, видел свет ее... Но то бывал лишь отблеск. И Рябинина все чаще дергала непринимаемая мысль – а может ли человек пробиться к человеку? Не слишком ли мы закрыты друг от друга грудной клеткой, черепом, интеллектом, социальностью?

А Жанна весь день была закрыта и ложью.

– Сергей Георгиевич, как жить с таким мужем?

– Не живите.

– Рядом существо в облике человека. Ходит, что-то делает, обменивается функциональными словами... Но с ним даже не поговорить. И тогда становится страшно. Кто это рядом со мной?

– Не живите, – повторил он.

– Можно... я приду к вам... потом?

– Я буду ждать тебя.

Рябинин встал и начал суетливо запихивать бумаги в сейф. Она смотрела на него, догадавшись, что он уходит, и ни о чем не решаясь спросить.

– Идем, Жанна.

– Куда?

– В милицию, к инспектору Петельникову.

– Не знаю, как мне теперь...

– Я знаю, – оборвал он, захлопывая сейф.

– Сергей Георгиевич, – сказала она так невнятно и вроде бы издалека, что Рябинин опять сел. – Возьмите топаз себе. Для вас это не просто камень...

Для него в этом камне застыло время, как мошка в тысячелетнем янтаре. Маша Багрянцева ушла, но то время остановилось и теперь мерцало оттуда, с берегов быстроструйной реки. Кто сказал, что время неостановимо...

– Спасибо, Жанна.

Она вздохнула откровенно, стряхивая этот день с покатых плеч. И вдруг тем незабвенным движением вскинула руку ко лбу и подалась к Рябинину с ясным и милым лицом:

– Сергей Георгиевич, расскажите про маму...

Было так...

Маша и Степан Степаныч уперлись в протоку. Узкая, но зажатая низкими скалами, она впадала в реку с бешеным рвением. Перекинутое через протоку бревно слезилось от мелких брызг. Степан Степаныч шел первым. Привыкший прочно ступать прочными сапогами по прочной земле, он съехал с мокрого бревна в воду мягко, точно был намазан жиром. Шедшая сзади Маша успела схватить его за неизменный ватник, и влекомая кряжистым телом, оказалась в воде. Степан Степаныч вцепился своими лапистыми руками в бревно и выполз. Тонкие Машины руки лишь скользнули по мокрой древесине – их силы недостало противостоять ошалелым потокам. Ее оторвало от бревна и понесло к пенному водовороту. Степан Степаныч видел Машину голову несколько секунд...

Ее искали сами геологи, искала специальная экспедиция, искали катера и аквалангисты... И не нашли. Ее взяла золотисто-просветленная река, в которой она так любила купаться; взяли таежные сопки и распадки, где она нашла женьшень; взял синий и далекий Сихотэ-Алинь, на который она любила смотреть в свои бессонные утра... Взяли у людей, у мужа, у ребенка, у Рябинина.

Он не верил...

Какая-то неудачная шутка природы. Вот-вот там, за лесом, за синими изломами Сихотэ-Алиня раздастся вселенский хохот – и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы...

Или эксперимент какого-то великого мага. Вот-вот он материализуется в их лагере, все объяснит, извинится, махнет рукой – и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы...

Но не раздавалось вселенского хохота и не материализовался волшебник. Вместо них приехал следователь, как бы официально подтвердив факт гибели. Криминала он не обнаружил и скоро уехал.

Если бы Рябинина в чем-то упрекнули или обвинили, если бы следователь заподозрил его, если бы какой-то земной или всевышний судья придумал наказание, то Рябинину стало бы легче. Но о его вине никто не знал. Почему-то никто не догадался, что, не увидь он поцелуя в палатке и не откажись от маршрута, Маша бы не погибла. Он спас бы ее – бревно бы свернул, дельфином бы поднырнул, сам бы утонул... Но вот он жил, неся одинокое бремя вины. Если бы он пошел с ней в маршрут, если бы пошел...

Рябинин не верил в ее смерть. Но партия свернула работы и уехала в город – без нее. Полевой сезон кончился. Время сделало свой шажок. Нужно было жить дальше, и он стал жить дальше.

И все-таки не верил, на что-то надеясь. Его вдруг захватила почти сумасшедшая идея – он вспомнил ее слова о кукушке и о двух пропущенных куках. Она ведь тогда сказала, что будет в ее жизни двухгодичный перерыв...

Ровно через два года, осенью, похолодевшей рукой набрал он номер телефона. Женский голос, видимо ее матери, ответил:

– Я слушаю...

– Мне, пожалуйста, Машу Багрянцеву, – безумно попросил он.

"Минуточку, сейчас подойдет... Она еще не вернулась из поля... Она в театре... Она будет позже... Что ей передать..."

Но на том конце провода молчали, собирались с силами:

– Кто вы?

– Я с ней вместе работал.

– И вы ничего не знаете?

– Знаю! – чуть не крикнул он, бросая трубку...

С годами темное чувство вины бледнело. С годами он начал слышать ее слова, принятые тогда памятью и не понятые сердцем, – теперь они как бы потяжелели от смысла. Откуда бралась такая мудрость у двадцатипятилетней девчонки?.. Он жалел, что не записывал этих слов в свой дневник, набитый цитатами из "Мартина Идена". О многом он жалел.

..."Сережа, любовь – это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо..." Она учила его любить, но он ей не поверил, жаждая любви простой и скорой. Она научила любить ценой своей жизни. Теперь он знал... Пусть была бы с мужем, пусть была бы с кем угодно, пусть бы не любила его, Рябинина, но только бы жила.

..."Сережа, мужчина всегда виноват перед женщиной..." Скажи это кто другой, он бы только рассмеялся. Почему виноват, в чем виноват?.. А ей поверил, не поняв. Жизнь вразумила его своими годами и невзгодами. И теперь он знал, почему и в чем мужчина всегда виноват перед женщиной...

..."Сережа, бойся непримиримости к людским недостаткам, чтобы не стать человеконенавистником..." Откуда она узнала о том парадоксальном круге, где-то и как-то замыкающем крайности? Откуда она знала то, что Рябинин познал лет через десять? Его работа заключалась в непримиримости к людским недостаткам. И все годы он привередливо всматривался в себя, чтобы эта положительная сила – непримиримость к недостаткам – не сомкнулась в круге парадоксальности с силой отрицательной – человеконенавистничеством...

Рябинин жил дальше. С геологическими партиями изъездил он почти всю страну, закончил юридический факультет, стал работать следователем. Он женился – сразу, внезапно, с какой-то торопливостью, словно боялся вмешательства рока. Эта поспешность его долго смущала – не дружил, не узнал, да и успел ли полюбить? Успокоение пришло в один, какой-то просветленный миг – жена была похожа на Машу. Его юношеская оборванная любовь вдруг продолжилась, и он был счастлив.

Лет семь назад Рябинин был в Хабаровске по делам и решился. Знал, что в прошлое путей нет, но решился...

Протока так же билась в темных и крепких берегах, но вместо бревна был построен мостик, к которому вела проселочная дорога. Где когда-то белел их лагерь, теперь стояли сараи рыболовецкого колхоза.

И Рябинин побрел берегом туда, где он видел ее в последний раз...

Сердце ощутимо сбилось с ритма, зайдясь мелкими больными стуками. Тут ничего не изменилось. Та же река, те же темные аргиллиты... Вроде бы и тот же останец, на котором он сидел. Рябинин тяжело опустился на треснутый камень...

Она стояла вот здесь, рядом. Рябинин непроизвольно глянул на песок, ища отпечатки ее каблуков. Боже, стояла ли она здесь, было ли это – или все придумала его юношеская фантазия? Далекие годы, не любившая его женщина, чужая жена... А он сидит тут, борясь с мелкими и больными стуками сердца...

Рябинин сладко вздрогнул – выгоревший платок в ее руке светло зашелестел где-то сбоку, почти сзади. Он обернулся. Никого не было – лишь выходы скалистых аргиллитов, заросший высокий берег да синеющий на конце мира Сихотэ-Алинь. Ее не было. Он протер очки, запотевшие от близкой воды и тропической влажности. И еще раз ясно глянул на реку, камни и высокий берег...

Маша была здесь. Как же он не заметил... Она стояла меж двух глыб, на земляной площадочке, как-то подавшись к нему с порывом ветра. На земляной площадочке меж двух глыб стояло растение, похожее на чайный куст, выросший без солнца. Такой же, как на той полянке у того родника... "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу..." Который они приняли за жень-шень и съели его корень. Когда рычал тигр... Когда он в нее влюбился...