Текст книги "Камень"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– А вы как выросли? – попытался он охладить быстроту ее слов.

– Тоже за бабушкой. Но уж если вышла замуж... Он зовет меня так: "Мое любимое существо". И вот его любимое существо приходит с работы. Он целует мне ручку и садится решать шахматные этюды. Он, видите ли, интеллектуал. А его любимое существо моет, варит и гладит. Ручку женщине поцеловать легче, чем вымыть посуду...

Рябинину казалось, что Жанна говорит не о том, поэтому терпеливо ждал, когда ее речь пойдет о главном. Ведь было же оно в их семейной жизни. Но она умолкла, словно исповедь ее кончилась.

– Сколько вы прожили?

– Три года.

– Жанна, но ведь все рассказанное вами – мелочи, ерунда. Вы мало прожили, он еще десять раз переменится.

– Я не сказала вам одну "мелочишку"... Он дома не ночует.

– А где он ночует?

– Где ночует мужчина, если не ночует дома?

– Мало ли где. У приятеля, у родителей, в вытрезвителе...

– Он ночует не у приятеля, не у родителей и не в вытрезвителе, сказала она с облегчившей ее откровенностью.

Рябинин вздохнул, пряча взгляд в топаз, – ему показалось, что ее покатые плечи бессильно дрогнули.

Жизнь, величайшая искусница, сочинила для людей сонмища неповторимых социальных историй. И только перед любовью у нее опускались руки придумывала случаи похожие, как работала на штамповочной машине. Или любовь у всех одинакова? Вот еще одна семья банально распадается...

Рябинину нравились люди, прошедшие жизнь вдвоем до глубокой старости. У него безвольно замирало сердце, когда он видел двух старичков. Прожившие отпущенное им время и все пережившие, аккуратные, чистенькие, вежливо брели они по улице, сосредоточенные на какой-то единой и никому не доступной мысли. Она бессильно опирается на него, на мужчину; он бессильно поддерживает ее, женщину, – и все сами, с достоинством, не прося ни помощи, ни сочувствия. Рябинину тогда хотелось на минуту стать немужчиной и поплакать – по дочке, по жене, по себе, и еще по кому-то и по чему-то, неведомому ему.

– А как вы жили сначала? – попытался он увести ее к лучшим дням.

– Нормально, ответила она без выразительности.

– Вы учились вместе?

– Нет, мы познакомились на пляже.

– Как на пляже?

– В доме отдыха. А что?

– Да ничего.

Не в мытарстве и не в горе; не на работе и не в учебе; не в лесах, полях и горах; не в экспедиции, не в путешествии и даже не в турпоходе – на пляже. Может быть, Рябинин и ошибался, но такие браки он считал заведомо бесплодными, как выращенный цветок под банкой.

– Нам все завидовали, – сказала она голосом, затуманенным воспоминанием.

И губы ослабели, и глаза утратили пугавший его блеск. Рябинин ждал уже не главного, а рассказа о том жарком времени, которое сумело и теперь согреть ее лицо.

– Отец Георгия был против нашего брака. Но Георгий его не послушал. Мы сняли комнату, накрыли скромный стол и собрались ехать в загс. Вдруг входит его отец, глаза горят, вид страшный... Подошел к столу, схватил блюдо с огуречным салатом да и перевернул на скатерть. "Не позорь меня!" Вышли на улицу – стоит десять такси. Мы поместились и в шести, а четыре машины шли пустые, на всякий случай. После загса отец повез всех в ресторан, где снял отдельный зал. Гуляли до утра. Директор ресторана получил сто рублей, не пошел домой и руководил персоналом лично. В конце свадьбы отец подал Георгию бокал шампанского и сказал последний тост. Когда Георгий выпил, то со дна бокала достал ключи от однокомнатной кооперативной квартиры. В нее мы и поехали. Она была чудесно меблирована. Полная чаша. Ковры, телевизор, посуда... Даже продукты в холодильнике...

Рябинин не верил своим глазам – перед ним сидела вдохновенная женщина. Легкая краска облила вершинки скул. Неожиданная теплота растопила в глазах всякую стеклянность. Она смотрела куда-то ввысь, поверх его головы. Так стихи читают...

– Поэтому он и дома не ночует, – прервал ее молитву Рябинин.

– Кто? – не поняла она.

– Ваш Георгий.

– При чем тут свадьба?

– Не понимаете? – искренне удивился он.

– Не понимаю.

– Вам нужно было остаться в той комнате, с тем огуречным салатом.

– Почему?

– Не принимать ни копейки чужой...

– Не чужой – отца.

– Молодость должна начинать с нуля в полном смысле. Жить, работать, любить... Поэтому всё – сами. Дом поставить, миску купить, юбку заработать, образование получить... Ни копейки ни от кого!

– И что бы это дало?

– Крепкую семью.

– Но почему?

– Потому что вам было бы трудно.

– А-а, совместные трудности...

– Они бы вас сдружили.

– Взгляды прежних поколений.

– Удивительное дельце! Материальные ценности у прежних поколений вы берете, а духовные вам не нужны.

– Сергей Георгиевич, вы динозавр. Моя бабушка и то современнее. Вы хоть почитайте газеты.

– А что пишут в газетах?

– А там пишут, что молодоженам надо вручать ключи от квартиры. Что молодежи нужно давать новую технику, что молодежь нужно выдвигать и заботиться о ней. Сколько я знаю молодых распавшихся пар. У них не было квартиры, детских яслей, материальных условий...

– Значит, так... Есть квартира и хорошая зарплата – живем друг с другом, а нет – то и до свиданья?

– Молодежь есть молодежь, Сергей Георгиевич.

– Это паразиты, а не молодежь, – не сдержался он.

Она лишь пожала плечами, не в силах объяснить ему очевидное. Но Рябинин, уже распаленный этим очевидным, вернул ее не землю:

– Тогда почему же ваш Георгий не ночует дома?

– Да потому что нашел супербабу!

– Бабу... чего?

– Ну, суперженщину.

– Это что ж такое?

– Модерновая, хипповая, попсовая... Современная, в общем.

– Но вы тоже и английский, и пианино...

– Я... – она усмехнулась чуть не с презрением. – Что такое я против нее? Инженер-криогенщик. А она в свете. Возит туристов за границу. Свободно говорит на трех языках. Одежда от Диора, духи "Шанель"... Вся в лайке, разъезжает в импортном автомобиле, за рулем сидит небрежно, с сигаретой. Пьет "Королеву Анну" и "Наполеон". Остроумна, знает анекдоты всего мира, раскованна, сексуальна...

– И все?

– Для современного мужчины хватит.

– Мне бы не хватило.

– Вам хватит той, которая хорошо готовит и рожает детей.

– По-моему, эта супердама вам и самой нравится.

– Конечно, нравится. Сожалею, что я не такая.

– Чего ж тогда осуждаете мужа?

– За ложь, за двуличие. Или со мной живи, или к ней уходи.

– И только-то? – усмехнулся Рябинин.

Не искромсанная любовь, не обида, не одиночество и даже не женская гордыня... Ее мучит неопределенность. И вся трагедия? И это ее так потрясло, что на ногтях остались белесые полосы, как после черной беды?

А не прилетела ли она с другой планеты, где тоже говорят на русском, но слова обозначают другие явления, вроде бы обратные? Любовь там зовется ненавистью, а ненависть – любовью; ум – глупостью, а глупость – умом... Отсюда и долгий разговор, отсюда и путаница, ибо они тщились понять, что же каждый вкладывает в столь знакомые слова.

– А вы тоже станьте супершей, – злорадно посоветовал он.

– Это не просто.

– Ну уж. На пианино вы играете, один язык знаете, духи у вас французские... Выучите на курсах еще один язык, достаньте у спекулянтов лайковые шмутки, купите в магазине "Наполеон", соберите побольше анекдотов... Что там она еще – матюгается?

– Если бы вы ее увидели...

– То я бы ее поскреб.

– В каком смысле?

– Узнал бы, что у нее под анекдотами.

– Сергей Георгиевич, под анекдотами у нее французское белье.

– Маловато.

– Для женщины достаточно.

– А для человека мало.

– Георгию хватило.

– Жанна, ваш Георгий переметнулся к этой женщине не потому, что она знает анекдоты и пьет "Наполеон". Вас с ним ничто не связывает. Ни общих невзгод, ни дружбы, ни детей... Кстати, почему у вас нет детей?

– Ах, какие дети...

– Он не хотел?

– Я не хотела.

– Почему же?

– Ребенку нужен отец постоянный, а не приходящий.

Ее бы надо жалеть. Рябинин жалел, но почему-то не Жанну, а ту большеглазую и опаленную солнцем юную женщину, отнесенную от него в прошлое.

– Мужчина всегда виноват перед женщиной, – сказал он и удивился этим словам, будто не сам их произнес, а прилетели они оттуда, с хрустящего галечного берега.

– Хорошо сказали...

– Это не я сказал.

– Классик?

– Ваша мама.

Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.

– Сергей Георгиевич, а вы тоже виноваты перед женщиной?

– Я? – удивился он. – Возможно, перед какой-то и виноват...

– Даже не знаете, перед какой?

– Умышленно никому зла не делал, – нетвердо сказал он.

Зло женщинам? Бывали ссоры с женой. Бывало, что наказывал дочь. Случалось, что арестовывал преступницу. А зло той, далекой и опаленной солнцем, утонувшей во времени? И зло ли?

– А неумышленно, Сергей Георгиевич?

– Что-то не понимаю вашего интереса...

– Скрываете?

– Зачем вам это знать?

– Вы меня упрекаете, поучаете, держите за последнюю дуру... А сами?

– Несправедливо женщин не обижал.

– Нет, обижали.

– Кого же? – почему-то тихо спросил он, загодя пугаясь ее ответа.

– Меня!

– Что вы говорите...

– Меня вы обижаете все мои двадцать семь лет!

– Я не понимаю...

– У вас колоссальная воля, Сергей Георгиевич, – тоже понизила она голос, приближая лицо.

И Рябинин увидел, что нет в ее глазах никакого стеклянного блеска слезы, простые женские слезы застелили их тончайшей пленкой.

– При чем тут моя воля?

– За весь наш разговор вы себя ни разу не выдали и не проговорились. Как разведчик. Да вы же – следователь.

– В чем я должен проговориться?

– Посмотрите на этот камень попристальней, Сергей Георгиевич. Его блеск вас не смущает? Не слепит ваши очки? Совесть не жжет?

– Жанна, опомнитесь...

Она встала и резко пошла по кабинету, найдя простор для такого стремительного шага, что короткие темные волосы сыпуче разлетались. Вернувшись, она осталась стоять, теребя ошалевшими пальцами коралловые бусы, которые негромко пощелкивали.

– Я ждала много лет... Представляла эту встречу. Считала вас благородным человеком... Следователь, в газете о вас писали. Чуткий, сострадательный, вдумчивый психолог... Сами вы не объявились. Испугались. Не поискали меня. Пусть. Но вот я пришла сама пред ваши ясные очи. А вы читаете мне мораль и учите, как жить, притворяетесь, что будто бы ничего не понимаете. Глянула бы на вас мама!

Рябинин тоже встал, чувствуя, что сейчас произойдет какое-то странное действо, от которого ему нужно защититься, но он не сумеет; вот и очки запотели нервной матовостью; вот и его руки, как и ее, не находят себе тихого пристанища; вот и голос сел, как в вату завернулся...

– Глянула бы на вас мама, на испуганного, на жалкого! – уже истерично повторила она.

– Жанна... Я вызову врача...

– А-а-а... Врача. Якобы я сумасшедшая, да?

– Я так не сказал...

– Сергей Георгиевич, я же ваша дочь! Дочь я ваша!

– Вы с ума сошли!

Рябинин влюбился, удивившись сразу всему...

Маше Багрянцевой, которая была такой, а вдруг стала другой, словно ее подменили. Лесам и травам, запеленутым тайным сумраком. Озаренным струям реки, понесшим вместо частиц глины крупицы золота. Комарам, переставшим нудить и затянувшим что-то веселое, вроде бы "Пришла любовь, запели радиолы..." И опять Маше Багрянцевой, уже новой, уже подмененной неизвестно кем и как.

Изменились и люди. Начальник партии вдруг заговорил с Машей таким кожаным голосом, что Рябинину хотелось его осадить. Мужчины вдруг начали с Машей пошучивать, а она вдруг стала смеяться – тогда и Рябинин усмехался криво, как одноглазый пират. Мужчины вдруг стали подходить вечерами к ее палатке, якобы интересуясь залеганием пород, – Рябинин тогда оказывался рядом и спрашивал, что находится в середине земли. Повариха вдруг стала наливать Маше суп почти без тушенки – тогда Рябинин не мог есть, намереваясь переложить свое мясо в ее миску. А водитель грузовика, интеллигентного вида парень, во время поездок начал сажать Машу в кабину, хотя были и другие женщины – ну, хотя бы томная Люся.

Изменился и Рябинин, впав в странное состояние, когда беспричинный восторг сменялся беспричинной грустью. Говорил он теперь односложно, афоризмами. Выбивая образцы пород, колотил молотком по руке. Путал этикетки – в одном из мешочков начальник партии обнаружил кусок сахара, обозначенный как гнейс. Шурфы рыл долго, а выкопав, стоял на его дне и смотрел в небо. Поубавился аппетит, поприбавилось грусти. Поубавилось сна, поприбавилось радости. Утром он выходил на мокрую от росы траву, как ступал в только что рожденный мир, украдкой смотрел на ее палатку, озаренно улыбался и прыгал в остывшие и несущие потоки реки.

В начале августа заболела повариха и уехала на день в поликлинику. Дежурным сделали Рябинина, как самого молодого и неквалифицированного. Предстояло встать пораньше и приготовить кашу. Его сердце обварилось тоской – с кем же она пойдет в маршрут? Со Степаном Степанычем, пожилым рабочим, вечно смурным мужиком?

В пять утра над водой дрожал розовый туман, застилая тот берег. Рябинин зябко умылся, разжег костер и поставил на огонь ведерную кастрюлю, – как варить кашу, повариха научила. Кашу-то он сварит...

Может быть, с ней объясниться? Мол, я вас люблю... Смешно и старомодно. Простые-то мысли на слова не переложить, а как выразить невыразимое? Разве музыку перескажешь? Поэтому он не любил длиннющих монологов Ромео – стыдно болтать о своих чувствах. Стыдно болтать о том, что должно видеться без слов...

От жаркого огня кастрюля загудела. Он снял крышку и отпрянул – горячий пар шарахнул в лицо, словно взорвался котел. Рябинин пал на колени и пополз по траве, отыскивая сгинувшие очки. Их нигде не было – значит, они там, в костре. Он пошел в палатку взять запасные...

Написать ей письмо? Мол, я вас люблю... Тоже ведь болтовня, только на бумаге. А если в стихах? Люди пишут. Хорошие не получатся, а плохие ни к чему. Чиркнуть ей записку на оборотной стороне этикетки для образцов – мол, люблю. Коротко и современно. Но глупо.

Рябинин надел запасные очки и пошел в палатку поварихи за крупой и солью. Каша варилась в таком порядке рисовая, пшенная, перловая. Сегодня была очередь рисовой. Он отмерил крупы, поддел из стеклянной банки столовую ложку соли и вывалил все в кипящую воду. Та закрутила рисинки пенным водоворотом. Теперь только помешивай. Рябинин присел на бочонок с капустой...

Спеть ей серенаду под гитару у палатки, благо сквозь брезент слышно дыхание? Например, "Пришла любовь, запели радиолы..." Поют же где-то там. Смешно. Да и голос у него тонкодребезжащий, и гитары нет, и играть он не умеет. И вообще, средневековье.

Рябинин поднялся с бочонка и попробовал кашу. Она была несоленой. Осторожничал он, памятуя о пословице про недосол на столе, а пересол на спине. Пришлось добавить соли и ждать ее, уже забулькавшую...

А если к Маше прикоснуться? В любви это можно. Обнять. Поцеловать. Он краснел и оглядывался, будто замышлял коварный разбой.

Каша радостно хрюкнула. Рябинин попробовал ее – она была несоленой. Недосол на столе... Он поддел ложку соли и опустил в кастрюлю, которая, как ему показалось, поглотила белый минерал с жадностью, причмокнув.

Умыкнуть Машу? Увезти куда-нибудь в леса и горы. Но они и так в тайге. Тогда в город, в коммунальную квартиру, в комнату, где живет мама. И на чем умыкнуть? Нет ни коня, ни машины. Не поездом же.

Он еще раз попробовал кашу – она была так пресна, словно не получила ни крупинки соли. Странное физическое явление. Озадаченный Рябинин присел и всмотрелся в варево – зеленоватая масса утробно почавкивала и пофыркивала. Видимо, без молока рис зеленеет. Но куда девается соль? Рябинин зачерпнул ложку с верхом и сыпанул в кашу. Она проглотила.

А если сделать официальное предложение? Мол, я вас люблю со всеми вытекающими последствиями. Будьте моей женой, чтобы вместе пройти уготованный нам судьбой путь. Но кто он такой? Ни образования, ни специальности, ни заметной мускулатуры... И пути он пока не знал – так, вперед, в распахнутый мир...

Лагерь просыпался. Туман убегал вниз по реке, и казалось, что его гонит не ветерок, а быстрое течение. Солнце легло на прибрежную гальку, которая блеснула лакированно. Геологи чистили зубы. Рябинин снял с огня кастрюлю и подвесил котел с чаем – утром больше пили, чем ели.

К столу все шли, подшучивая над новым поваром. Рябинин ошалело раскладывал кашу по мискам...

О том, что исходным сырьем послужил рис, догадаться было невозможно. Плотная, салатного цвета масса походила на расплавленный капрон. Пахла она, или оно, почему-то аммиаком. И все-таки была несоленой.

Первым взялся за кашу начальник партии. Он коснулся ее ложкой, которая сразу же и навсегда прилипла. Начальник потянул ложку на себя. Масса, то есть каша, пошла за ложкой и так шла, пока вся не вытянулась в сарделькоподобную гирлянду. Потом уж и миска оторвалась от стола и повисла на этой перетянутой кишке, тихонько покачиваясь. Все потрясенно смотрели на опыты начальника партии, который, в свою очередь, с ужасом смотрел на резиновый жгут и висевшую миску.

– Он в нее мыло уронил, – догадался вечно смурной Степан Степанович.

Маша Багрянцева легко отщипнула ложкой толику массы и стала жевать нежно, как мороженое.

– А вы знаете, что есть очень невезучие алмазы? Бриллиантом "Великий Могол" владели восемнадцать царей и все были несчастны: погибали, изгонялись, умирали в нищете...

– И мы помрем, – сказал геофизик, разглядывая свою миску.

– Испанский король Альфонс Двенадцатый один хороший бриллиант дарил своей невесте, потом бабушке, затем сестре и в конце концов инфанте – все они быстро умирали одна за другой. Камень вернулся-таки к королю, после смерти которого ни у кого не хватило смелости взять бриллиант...

– У меня тоже не хватает, – признался начальник и опустил миску на стол, в которую жгут из каши убрался моментально, как змея в сосуд у заклинателя.

– Бриллиант "Санси" носил при себе Карл Смелый, чтобы сохранить жизнь, но был убит в сражении. Позже был убит слуга, который вез камень во дворец. Бриллиант считался потерянным, но догадались вскрыть могилу слуги и в желудке нашли этот камень...

– Когда нас завтра вскроют, то в желудках найдут эту резину, – решил водитель грузовика.

Начальник партии встал, подошел к бочонку с капустой, взял банку, откуда Рябинин черпал соль, и громко прочел наклейку:

– Сода.

– Случаем, не каустическая? – поинтересовался геофизик.

Но тут как укушенная вскрикнула томная Люся, и все обратились к ее миске. Из бледно-салатной каши торчала черная лапа гигантского насекомого такие здесь и не водились. Геофизик потянул за нее...

Из каши вылезло странное существо, каких в природе не было и быть не могло. Два громадных глаза на двух лапах... Но Рябинин существо узнал – это были его очки, завязанные бантиком...

Он растерянно глянул на Машу Багрянцеву – ее карие невыгоревшие глаза смотрели на Рябинина нежно, а ее далекая улыбка как бы приблизилась и светила только ему. И невмещаемая радость опалила Рябинина...

– Еще и ухмыляется! – своим кожаным голосом возмутился начальник.

– Вы с ума сошли, – повторил Рябинин.

– А-а, все-таки сошла? Тогда вызывайте "скорую", вызывайте!

Она ткнула кулаком в телефонный аппарат, который зло огрызнулся дряблым звоном. Это звяканье вдруг отрезвило Рябинина, возвращая к здравому смыслу.

– Жанна, да с чего вам пришла такая мысль?

– Я забыла, вы же следователь. Вам нужны доказательства, да?

– Ведь какая-то нелепость...

Она рывком села к столу, обдав Рябинина душистым, почти летним ветерком. Ему казалось, что сейчас в ее лице все подвижно и все живет своей нервной жизнью: застеленные слезами глаза, дрожащий носик, ломкие брови, резиновые губы...

– Вы с ней вместе работали, так?

– Работал.

– Вы ее любили, не так ли?

– Любил, – чуть замешкался Рябинин, не уверенный, что должен признаваться даже ее дочери.

– А вот еще доказательство...

Она затрясла сумку, вдруг позабыв, как та открывается. Рябинин ждал, опять теряя ощущение реальности, – любовь, доказательства, его дочь... Но доказательство она достала и положила перед ним веско, как официальную справку. Опять письмо Маши, кусок ее письма. Тот же крупный и ровный почерк, те же самые чернила...

"Мама, а Рябинин, о котором я тебе писала, влюбился. И в кого, думаешь? В меня. Хороший мальчик и цельная натура. Не знаю, как и быть".

– А что написано дальше?

– Об этом все.

Будь Рябинин волшебником, сделал бы эту Жанну бестелесной и невидимой, растворил бы ее в воздухе, перенес бы куда-нибудь за стены прокуратуры – или сам бы птицей взмыл на крышу с этим письмом в клюве... Хотя бы на десять минут, на одну бы минутку. Чтобы посидеть с ожившими строчками наедине и слиться с их смыслом и с тем временем...

– Жанна, а дата стоит под письмом?

– Мама никогда не ставила дат.

– Оно написано, когда вы уже были на свете.

– Но вы работали с ней и раньше.

– Нет, я работал с ней только один сезон.

– Я совсем не похожа на своего отца...

– Но вы и на мать не похожи.

– Странно...

– Пути наследственности неисповедимы, Жанна.

– Тогда извините меня...

Она успокоилась – даже поправила волосы, растрепанные нервной вспышкой. Приходил в себя и Рябинин. И чем шире разливалось в нем спокойствие, тем сильнее одолевало удивление. Как же так... Уверовать в его отцовство по нескольким строкам о любви? Ну да, если любовь... Рябинин неприятно ухмыльнулся:

– Если любовь, то должны быть и дети. Так, что ли?

Она, опустошенная своим взрывом, вяло согласилась.

– В жизни – так.

– Женщина, а ничего не знаете о любви.

В начале их разговора она бы взвилась, а теперь лишь лениво прикрыла глаза:

– А кто о ней знает...

– Я! – нахально бросил Рябинин.

Она улыбнулась живей, уже с подошедшей силой, уже с иронией. Видимо, ей стало забавно.

– По крайней мере, больше вашего, – чуть отступил Рябинин.

Жанна поставила локоть на стол, уперлась подбородком в ладонь и заговорила неспешно:

– Шестнадцатилетней я влюбилась в капитана дальнего плавания. Он был лыс, холост, курил трубку и держал попугая-матерщинника. Я пришла к капитану домой и сказала, что хочу скрасить его жизнь. Варить по утрам кофе, чистить попугаеву клетку, провожать и встречать в порту. Попугай выразился, а капитан от смеха чуть не подавился трубкой. И позвонил моему отцу...

Она замолкла, уведенная памятью в отошедшие годы. Рябинин ждал – точку она не поставила.

– В восемнадцать лет я влюбилась в хоккеиста. Энергичен был, как его шайба. Привел меня к себе. Все стены увешаны клюшками и голыми бабами из иностранных журналов. Прожила у него месяца три и сбежала...

Жанна вновь умолкла, опять не поставив точки. Рябинин знал, что она ее не поставит, пока не выговорится.

– А потом влюбилась в шишкобоя...

– В кого?

– Или шишкобея. Это официальное название. Он ездил в Сибирь на сбор кедровых орешков. Лазал по деревьям, как обезьяна. Там нужна сила и ловкость. Привозил хорошие деньги, а зиму вел рассеянный образ жизни. Предложил замужество. Подумала, кем я буду? Шишкобойкой? Или шишкобейкой?

– Вы же его любили?

– Сергей Георгиевич, не вводите в уравнения иррациональные числа.

– Вы хотите сказать...

– Я хочу сказать, что с милым рай в шалаше, если милый – атташе.

Теперь она поставила точку, рассказав о своей любви все. И Рябинин вспомнил, что его беспокоило в разговоре о муже, – тогда ведь тоже была поставлена неожиданная точка.

– Так что, Сергей Георгиевич, кое-что о любви я знаю.

– Ну, а про мужа?

– Что про мужа?

– Его-то вы любили? Или он пошел как атташе?..

– Любить я больше не захотела. Могла, но не хотела.

Она неуемно тряхнула короткими волосами, гордясь управляемостью своих чувств.

– Под вашими словами подпишется любой мещанин. Он тоже вытаптывает свою любовь, стоит той забрезжить. С ней ведь хлопоты, морока, переживания, вред здоровью...

– Мне понятны мотивы этого, как вы его называете, мещанина.

– Мотивы?

– Любовь бесполезна, Сергей Георгиевич.

– Ага! – удивленно обрадовался Рябинин.

– Что "ага"?

– Мотивы, польза...

Его удивление было адресовано ему же...

Уголовно-процессуальный кодекс обязывал следователя находить мотивы любого преступления. Рябинин искал, постепенно увлекаясь, – он уже обратился вообще к мотивам человеческих поступков и человеческого поведения. Зачем? С какой целью?.. На эти вопросы мог ответить каждый. Но вот "почему" Иванов обокрал Петрова? Иванов знал, зачем он это сделал, – чтобы у него прибыло. Но он и сам не ведал, почему решился на воровство. Конечно, Рябинин мог бы раскрыть труды психологов и криминалистов, но не было времени, да и подозревал он тайно, что ученые тоже не знают, почему Иванов обокрал Петрова. Поэтому Рябинин думал и примеривал это "почему?" к своим поступкам и чужим, выверяя одну мелькнувшую мысль другой. Много их прошло, пока на дне почти бессознательных поисков не забрезжила какая-то стройность, какая-то теория – доморощенная, для себя. Появление теорий Рябинина не смущало. Не первая. Но так и должно быть – он работал с людьми, а океан человеческих отношений изучен мельче, чем мировой.

Человеком движут мотивы... Рябинин отыскал их три – польза, любопытство, любовь. Никаких других нет, а сложность или загадочность какого-нибудь мотива объяснялась лишь переплетением трех основных. Польза, любопытство, любовь.

Но вдруг он заметил, что не все у него сходится, как в правильно составленном уравнении без какого-то махонького и вроде бы необязательного числа. Польза, понимаемая широко, могла побудить человека строить электростанцию в Сибири, а могла повести на примитивную спекуляцию. Любопытство толкало заглянуть в космос, в атом, в чужие глаза, а могло науськать и на замочную скважину. Вот только любовь – безмотивный мотив осталась сама собой, ибо любили ни за что, будь то женщина, ребенок или родина.

Выходило, что его мотивы не равнозначны и располагаются они по возрастающей величине – польза, любопытство, любовь. Рябинин начинал склоняться к тому, что последний мотив солнышком греет два первых, которые сами по себе мало бы что значили. Польза и любопытство... Они есть и у животных. А любовь – мотив человеческий.

И вот эта Жанна, хлебнув толику опыта с хоккеистом и каким-то щелкунчиком, вышвырнула любовь за пределы людской жизни, как сдала в комиссионный магазин неладное пальто. Ради первого мотива, ради пользы.

– Вы живете первым мотивом, – сказал Рябинин громко, но вроде бы для себя.

– Как... первым?

– Людьми движут три мотива – польза, любопытство, любовь. Вы застряли на первом.

– И до любопытства не дотянула? – как-то ласково удивилась она.

– Нет, вы работаете без интереса.

– Сергей Георгиевич, а где в вашей иерархии мотивов стоит сознательность?

– Сознательность тоже от любви – к идеям и людям.

– Опять любовь.

– Теперь мне ясно, почему распалась ваша семья.

– Сергей Георгиевич, семьи моих подружек, вышедших по любви, распались еще быстрее.

– Но почему же, почему?

– У них было понятие о любви как у вас. Слияние чувств, неповторимость душ, алый парус...

– Вам проще – никаких понятий.

– Понятия есть, только они не похожи на ваши.

– Знаю я ваши понятия... Небось, секс?

Она удивленно качнула головой, плотными губами запечатав свою речь. Обиделась. Рябинину казалось, что обижаться больше пристало ему, – у него еще не растворился осадок от подозрений в отцовстве. Но он старше, поэтому должен быть терпимее. Не словами, а, скорее, тоном Рябинин смягчил свой последний выпад:

– Хорошо, тогда из-за чего же люди страдают, плачут, радуются?

– Из-за чего? За любовь они принимают эту... Как называется сообщество людей, их взаимные связи?..

– Социальность?

– Да-да. За любовь они принимают социальную ущербность.

– Чью ущербность?

– Свою.

– С горя, что ли?

– Представьте себе.

– У кого маленькая зарплата, тот скорей и влюбится?

– А вам разве не известно, что у бедняков куча детей?

Социальность любви Рябинин не отрицал, но впервые слышал, чтобы эту социальность толковали так арифметически просто. Подкупала ее убежденность видимо, тоже выносила свою теорию, как и он свою о трех вселенских мотивах.

– Ну, а социально удачливые – не любят?

– Нет. Им нужна не любовь, а женщина. А вот всяким неудачникам и закомплексованным подавай любовь – для них это последнее пристанище. Чем хуже им, тем сильнее любовь. Вот откуда, Сергей Георгиевич, роковые страсти. Вешаются, топятся, стреляются... А им делать нечего, у них нет выхода.

– Вы же сами трижды влюблялись...

– У меня тогда были неуряды с отцом.

– "Я вас любил, любовь еще быть может..." От неурядов?

– А классика подтверждает мои слова, Сергей Георгиевич. Ромео – слабый мальчишка, живущий под страхом мести. Гамлета травил высший свет. Анну Каренину притеснял муж. Дубровского ловили как преступника. Телеграфист Желтков был убогой личностью. Поручик Ромашов слаб и закомплексован. Ленский – размазня...

– Сильный Онегин тоже потом влюбился...

– Когда ему стало тошно...

Рябинин молчал. Чем-то задела ее школярская логика. Что-то она выковырнула из его памяти. Молодость, командировки, разлуки...

Когда Рябинину бывало плохо – на работе ли, без работы, – он обращался к жене мысленно и еще каким-то неведомым, чуть ли не телепатическим способом. И считал, что движет им и соединяет их через пространство любовь. Но почему он вспоминал о Лиде чаще, когда ему было худо? В командировках он думал о жене постоянно, виня лишь разлуку. Но ведь в командировках ему всегда бывало худо. Тогда что ж – разлука ни при чем?

Рябинин знал за любой мыслью один подленький грех – прийти, закрепиться и сидеть в голове, будто она самая верная и единственная. Он многими годами выстрадал свое представление о любви. Но вот пришла Жанна Сысоева и выложила свое, школярское, наивное, страшное... И Рябинин умолк – нет ли в этом крупицы истины, которую так и собирают, по крупицам, а не режут ломтями? Он знал, что будет еще думать и думать...

– Жанна, а любовь к родине? Любовь к детям? Любовь к родителям? Любовь к друзьям? Тоже с горя?

– Я говорила о любви мужчины и женщины.

– Любовь, Жанна, едина и неделима, как вот этот кристалл.

– Камень...

Она пожала плечами и движением руки отмахнула ото лба ненужные ей и невидимые ему мысли. Рябинин смотрел на этот жест, готовый просить ее сделать так еще раз и еще... Глупая наследственность – зачем она наделила женщину, каких много даже в их городе, частицей другой женщины, неповторимой в мире?

– Это не камень, Жанна.

– А что же?

– Не знаю.

– Сергей Георгиевич, это топаз.

– Жанна, а не страшно жить без веры в любовь?

– Вы так и не сказали, что это такое...

– Любовь – это когда мне хорошо, потому что любимому хорошо.

Он сказал не свои мысли – ее матери.

От жары и влажности, от комаров и оводов, от своей любви Рябинин ощутил некоторую невесомость собственного тела и сладкую неповторимость окружающего мира. Неважно, что пока он не сказал ей о любви, неважно, что она ничего не сказала, – мир сделался странным и прекрасным до щемящей боли в груди. Рябинин физической работой унимал эту боль, стараясь не унять ее всю, стараясь не оставить ее на следующий день, на следующий год, на всю жизнь.