Текст книги "Камень"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Я плохо не кончу, – буркнул Рябинин.

– Какая красота! – она гладила прохладные грани. – Память о первой твоей экспедиции.

– Топаз не мой.

– А чей же?

– Твой.

– Как мой?

– Я дарю, я обещал.

– Нет, такой дорогой подарок не приму.

– Тогда я швырну его в воду.

Маша поверила голосу и лицу – швырнет. Она взглянула через кристалл на солнце, рукой отвела ото лба ведомые только ей мысли, привстала на заскрипевшем песке и поцеловала Рябинина – не в щеку и не в губы, а куда-то в краешек губ.

Рябинин омертвело смотрел в потухший кристалл, стараясь оторваться от прошлого и вернуться в этот кабинет. Оторваться... Можно ли, нужно ли?.. Да и не оторвался ли он давно и наглухо? Оторваться – значит, потерять. Хочешь быть свободным – носи дешевые костюмы. Нет, хочешь быть свободным – потеряй память.

Он тронул пальцами холодные грани. Ни тепло комнаты, ни отраженный луч не согрели кристалла...

Рябинин вырос среди русских озер, грибных березняков и тропок во ржи. В юности жил в картофельных полях Новгородчины, в ее болотистых речушках и насупленных ельниках. В приморской тайге он был своим для сопок, быстрожелтых рек и зарослей дикого винограда. В Казахстане его душа растворилась в ветрах, в запахах трав и степных просторах... В те времена он жил в природе и с природой, не очень ее замечая, как не замечаешь того, в неизменности чего уверен.

Рябинин рос и старел, следуя своим путем – от пользы через любопытство к любви. Была и природа в его жизни. Иногда он ездил на юг, к заваленному телами побережью; иногда выезжал за город в затоптанный лесок; иногда шел на работу выметенными аллеями парка... Но однажды на обочине загородного осеннего шоссе он увидел ржавый пучок травы и забытую летом ромашку. И кольнуло в сердце. И пронзила ясная и горячая мысль – как много им потеряно...

Где теплая и тишайшая речушка, у которой вместо берегов – согбенные ивы метут неспешное течение своими плакучими ветками? И блесткие звезды на чернущем небе, костерок среди лютиков, в чугуне кипящая вода с солью и крапивой, чтобы раки были красные... Обмелели эти речушки, или мелиораторы их высушили, или усохли они в его душе?

А где сосновые боры, в которых можно было задохнуться от жара, запаха смолы и вереска? Где еловые гривы с пещерным мраком, висячими мхами и Соловьем-разбойником, – жил там Соловей-разбойник, жил. Где болота с громадными буграми, усыпанными бусинами клюквы? Где березовые рощи, куда не ступала нога человека, – чистые, прозрачные, словно кем-то выстиранные и выбеленные?

А где мороженое – нет, не брикеты-пломбиры-стаканчики, которые фасуются где-то на заводе, а толстый диск с неровными краями, зажатый двумя круглыми вафлями, сделанный теткой тут же, на твоих глазах?

А где Маша Багрянцева?

После той пронзительной мысли Рябинин стал жить виновато – как предал друга. И когда деревья мельтешили за окном поезда, когда видел одичавшую в парке траву, когда старушка продавала у метро букет подснежников, когда показывали природу по телевизору, когда место происшествия случалось в лесу, он мысленно шептал себе, им, деревьям. "Я вернусь". Когда, где, как? Но не возвращался, затянутый городом и человеческими отношениями.

Время шло, и Рябинин следовал своим путем – от пользы через любопытство к любви. Проходя парком на работу, он урывал минутку, чтобы постоять у знакомой березы, у никогда не плодоносящей яблоньки, у белой флоксины, у лиственного осеннего подстила... Стоял потерянно, как блудный сын. Когда-то он был с ними. А теперь они его не принимали, он знал, что его не принимают...

Жанна намекающе скрипнула бусами.

– Извините, – спохватился Рябинин.

– Замечтались?

– Да, немножко.

– А о чем? – улыбнулась она.

– Вам интересно?

– Очень.

Он видел, что ей и правда интересно, коли она даже отступила от своего дела.

– О будущем, – соврал Рябинин.

– В работе своего вы достигли... Любовь у вас была...

– Выходит, впереди у меня пусто?

– У меня и то пустота, – почти игриво бросила она.

Нет, от своего дела Жанна не отступилась, да ей от него не отойти, как она ни старайся.

– Что вас интересует в уголовном праве? – спросил он, непроизвольно мрачнея.

– Сергей Георгиевич, под суд когда человека отдают?

– Когда он совершил преступление.

– А доказательства?

– И когда есть доказательства.

– А что считается доказательствами?

– Показания свидетелей, предметы, отпечатки пальцев... Есть целая теория доказательств.

Она помолчала, обдумывая его слова. Рябинин не торопил – ждал зрелого, самоопавшего плода.

– А если нет свидетелей, предметов и отпечатков пальцев?

– Бывают косвенные доказательства... Жанна, мне трудно говорить, не зная сути дела.

Она так резко мотнула головой, что короткие волосы замели голову темным рыхлым сугробиком. Рябинин понял – его дело лишь отвечать на вопросы.

– А если нет доказательств? – повторила она.

– На нет и суда нет.

Жанна опять помедлила, размышляя. Молчал и он – его дело отвечать. Что могло быть у ее мужа? Автомобильный наезд, пьяная драка?

– Сергей Георгиевич... А если что-нибудь случилось после, то это доказательство?

– Не понял.

– До прихода человека...

– Георгия, – вставил он.

– До прихода Георгия все было в норме, а после его ухода что-то случилось. Это доказательство?

Рябинин натужно молчал, как внезапно занемог, пытаясь вспомнить латинское изречение; так и не вспомнив, сказал по-русски:

– После этого не значит вследствие этого.

– Не доказательство?

– Нет, доказательство, но лишь в ряду других.

– А других нет, – заметно повеселела она.

Улыбнулся и Рябинин, сам не зная чему. Видимо, радостному лицу женщины, которое на глазах ожило красотой и надеждой. Задрожали ресницы и взметнулись арочки бровей, готовые взлететь; удивленные губы опять стали грешными; покатые плечи покатились еще женственнее; а щеки, неожиданно худощавые, так и заиграли сдержанной силой.

– Ну, вот и все, – заключил Рябинин. – Жизнь продолжается.

– Я же говорила, что бог-бухгалтер следит за балансом.

– Но ваш баланс, Жанна, еще не раз нарушится, – сказал он, спохватываясь, ибо опять предрекал.

– Следственная интуиция?

– Нет, жизненный опыт.

– Почему же он нарушится?

Рябинин замялся, но предрекать так предрекать.

– Ну, хотя бы потому, что живете вы модой.

– Модой живут знаете сколько людей? И процветают.

– Мода для тех, кто ничего не имеет за душой. А мне показалось, что в вас теплится индивидуальность.

– Спасибо. Хоть теплится.

Отпущенная ушедшим напряжением, мысль Рябинина стала свободнее. Он придвинул листок и записал "Мода заполняет пустую душу, как мутная вода след в земле. Быть модным – значит, быть не самостоятельным".

– Про меня? – она поджала губы от якобы накатившего страха; вдруг про нее?

– Про всех.

Жанна вздохнула и не то чтобы возразила, а мягко не согласилась со всеми его словами о моде:

– Потрепанная книжка всегда интересней новой.

– Это уж стадность.

– Сергей Георгиевич, из ваших взглядов можно гвозди делать.

– Взгляды такими и должны быть.

– Мне кажется, вы со своими взглядами чаще ошибаетесь, чем я со своими. Мода плохая... А ведь она приобщает к культуре скорее, чем филармония и библиотеки.

– Это новенькое, – беспокойно сказал Рябинин.

Откуда она, внезапная тревога? Он уперся взглядом в стол, пробуя ее нащупать в памяти. Что-то он сделал не так, сделал недавно, только что...

– Сергей Георгиевич, мода похожа на айсберг. Мы видим только верхушечку. А что мода рождает? Одно время стали модными белые пряди в волосах. Глупость? Не скажите. В идеале виделся человек много страдавший и переживший. Загар в моде. В идеале – бывал на морях, путешествовал, здоров. Книги собирает ради корешков... В идеале – начитан, интеллектуален. Машинки пишущие все покупают... В идеале – деловой человек, занятой, собранный. Пусть люди идут к своему идеалу. Сегодня корешок стоит, а завтра и книги прочтут. Сегодня машинка стоит, а завтра и роман напечатают.

Рябинин отыскал свое беспокойство: консультировал он вслепую, чего никогда не делал. Не во вред ли ей, Георгию, кому-то? В конце концов, не во вред ли законности...

– Жанна, что совершил ваш Георгий? – перебил ее Рябинин непрекословным голосом.

– Его только подозревают.

– В чем?

– В краже, Сергей Георгиевич.

– В краже чего?

– Бриллианта.

– Бриллианта?

– Да, бриллианта, – с вызовом бросила она, прищуривая глаза.

– Алмаза, – тихо и только себе перевел Рябинин.

Машин поцелуй остался на его губах. Они проплыли всю реку, они вернулись в лагерь, они уже ходили в другие маршруты – уже дикий виноград темно посинел и покраснели его листья. А ее поцелуй ощущался, точно вчера она прикоснулась своими губами к краешку его губ.

Теперь он чаще бывал в Машиной палатке. Они вместе камералили под приглушенную музыку транзистора, и Рябинин уже отличал Чайковского от Бетховена. Или она рассказывала про алмазы – он уже знал имена почти всех крупных бриллиантов. Или говорила о геологии – он уже знал, что породы бывают кислые, основные и ультраосновные. А его топаз лежал на видном месте, тревожно мерцая.

Последние дни их маршруты шли по сопкам, поросшим плотным мелколесьем ореха и дуба; по осыпям желтой щебенки, которая ползла под ногами куда-то вниз, в омут когтистой зелени. Они так уставали, что вечерами не было сил камералить. Поэтому сидели вместе со всеми у костра, тихонько подтягивая старым и грустным геологическим песням...

Отужинав, Рябинин пошел к костру, но Маши там не было. Не оказалось ее и в палатке. Он стал описывать беспокойные круги, все дальше удаляясь от лагеря, пока не глянул на сумеречный берег. Там белела крупная одинокая птица. Нет, не птица...

Маша уместилась на плоском обломке кварцита, поджав под себя ноги, лишь кофточка белела. Рябинин подошел, не решаясь спугнуть ее задумчивость.

Нескончаемо журчала река, где-то рядом завихряясь. Прыгали из воды за мошкой касатки, рыбы с плавниками, похожими на острые укороченные крылья. Где-то вскрикнула птица, где-то рыкнул кабан. Где-то верхами сопок прошумел уже ночной ветер. И негромко пели геологи, отчего далекость людского мира казалась ощутимее.

Ему хотелось проникнуть в ее одиночество. В чем оно, зачем оно? Грустит ли она о далекости людского мира... Размышляет ли о проблемах геологии... Думает ли о нем, о Рябинине... Или бездумно смотрит на резвых касаток, как завороженно глядит в огонь?

– Маша! – окликнул он, чтобы обратить на себя внимание.

Она тяжело подняла голову, преодолевая ту силу, которая заворожила ее. В слабом свете, идущем от звезд, от светлого песка, от белой гальки, от кофточки, мокро блеснули щеки.

– Плачешь?

– Плачу, Сережа.

– Что случилось? – быстро спросил он, чувствуя, как безвольные слезы подступают и к его глазам.

– Ничего.

– Почему же плачешь?

– Без причины, Сережа.

– Без причины не плачут.

– Беспричинные слезы – самые сладкие.

Рябинин бессильно заходил вокруг. Он не знал, что делают с плачущими женщинами; не знал, что делать с плачущей любимой женщиной; не знал, что такое беспричинные слезы и откуда в них может взяться сладость.

– Кукушку я слушала.

– Сколько насчитала?

Он воспрял, разгадав причину этих слез, – видимо, кукушка мало отвела ей лет жизни.

– Много... Но в одном месте умолкла, как перерыв сделала в два кука.

– Ну и что?

– Значит, будет и в моей жизни двухгодичный перерыв.

– В каком смысле?

– Не знаю... Буду два года не жить, а существовать.

– Из-за этого и расплакалась?

– Нет, Сережа.

– Тогда из-за чего?

Рябинин не понимал ни этих слез, ни этих двухгодичных загадочных куков. Ему казалось, что для слез нужны причины потяжелее – даже для женских. И он не замечал, как к его горлу подкатил уж вроде бы совсем беспричинный душе сжимающий ком жалости.

Маша вытерла глаза. Разбрелись по палаткам уставшие геологи. Погас костер, перестав бросать на воду далекие и какие-то шаманские сполохи. Потемнела светлая галька, и глуше заурчала река, словно тоже стала укладываться на ночь.

– Слезы от грусти, Сережа.

– А грусть отчего?

– А грусть, наверное, от счастья.

Рябинин промолчал, не найдясь. Он не видел особой разницы между грустью и скукой. И уж никак не мог соединить грусть со счастьем. Эти ее слова, как и слезы, он отнес к женской психологии, мужчине непонятной и пониманию не подлежащей, не будь она психологией любимой женщины.

– Грусть находит тогда, когда беда подвалит.

– Нет, Сережа. Когда беда, то не до грусти. В беде действуешь, думаешь, страдаешь...

– А когда же грусть?

– Когда хорошо. Так хорошо, что загрустишь и подумаешь: господи, хорошо-то как, не случилось бы чего...

Возможно, она что-то предчувствовала. Он слыхал, что иногда на женщин снисходит божественное провиденье, когда они видят чужие помыслы и слышат роет трав. Тогда Маша грустит от его любви и от его помыслов – сразу после окончания полевого сезона Рябинин намеревался поговорить с ней прямо и окончательно.

Маша встала, задев его склоненное лицо распавшейся прической. И Рябинин не удержался – положил задрожавшие руки на ее вздрогнувшие плечи. Она сняла их легко и осторожно.

– Сережа, полевой сезон не кончился. Завтра нам вместе работать.

Теперь он не сомневался, что сегодня на нее пало неземное провиденье. Отсюда и грусть, отсюда и слезы.

– Сережа, грусть – это предвестник счастья, – сказала она скорее для себя, чем для него.

Грусть – это предвестник счастья... Разумеется. До конца полевого сезона осталось две недели.

Рябинин не мог говорить, словно укладывал ее слова в своем сознании. И они почему-то не укладывались. Он смотрел на Жанну растерянно и ждуще, но она молчала, играя смутной улыбкой. Для чего? Чтобы доказать пустячность ее признания, легкость его настроения?

– Что за бриллиант?

– На колечке.

– А чье колечко?

– Ах, какая разница...

– Колечко личное или государственное? Разные статьи кодекса.

– Какого-то сослуживца.

– Значит, кража личного имущества. Сколько бриллиант стоит?

– И это нужно?

– Да, крупная или мелкая кража...

– Вроде бы четыре тысячи.

– Вы хотите сказать, что вашего Георгия подозревают в краже четырехтысячного бриллианта?

– Именно, – беззаботно согласилась Жанна.

Рябинин перевел дух, хотя не бежал, не поднимался по лестнице и уже несколько часов не двигался. Что-то перехватило дыхание. Ее слова о подозрении в краже; о том, что подозревают именно ее мужа; о цене бриллианта?.. Нет, дыхание перехватила мысль о роковом совпадении. Почему этого дурацкого Георгия не заподозрили в краже денег, автомобиля или шубы? Алмаз...

– Расскажите подробности.

– Я их почти не знаю.

– Ну, со слов мужа...

– Он проведывал больного сослуживца. А когда ушел, у того пропал этот бриллиант. Заподозрили Георгия. Вот и все.

– Уж очень скудно.

К Рябинину вдруг подкатила зудливая и знакомая волна – просветлели стекла очков, зорче стали близорукие глаза, нетерпеливо заныли пальцы рук, сухо стянуло щеки и отринулось все ненужное. Он сейчас походил на грузовик, болтавшийся по кочковатому полю и наконец-то въехавший в дорожную колею. Допрос. Рябинин повел допрос...

– Не знаю я деталей, – легко повторила Жанна.

А если допрос, то этим словам он не поверит; человека заподозрили в серьезной краже, он должен быть потрясен, посылает жену за него хлопотать и – ничего ей не рассказывает, кроме десятисловного скелета.

– Почему Георгий сам не пришел?

– Стесняется.

А если допрос, то и этим словам он не поверит человек, который не постеснялся иметь любовницу, открыто не уважать жену, жить за счет папы, быть подозреваемым в краже, вдруг застеснялся пойти за консультацией.

– Ну хоть что-то он еще сказал?

– Я могла забыть. Вы спрашивайте...

А если допрос, то он должен выбрать маску. Человек, идущий к следователю, всегда представляет его – по книгам, по фильмам, по рассказам... И контакта может не выйти, если живой следователь не совпадает с придуманным. У Рябинина был случай, когда некурящая женщина попросила закурить только потому, что в кинофильмах следователи частенько предлагают сигарету. Но каким видится следователь Жанне Сысоевой? Какую маску надеть? Поздно, они слишком долго сидят; да и знала она о нем достаточно, чтобы рядиться в маски.

– Квартира у сослуживца отдельная?

– Да.

– А сколько комнат?

Жанна почти не задумалась:

– Две.

– На каком этаже?

– На третьем.

Рябинин ощутил деревянную усталость. Такое на допросах с ним бывало только в одном случае – когда обвиняемый признавался, когда организм брал самовольный отдых. Но тут не было обвиняемого и не было признания. Неужели догадавшееся подсознание опередило сознание и отпустило все его силы, сочтя их уже ненужными?

– Сергей Георгиевич, я думала, вы будете учитывать психологию. А вы про этажи...

Рябинин слабо улыбнулся. Учитывать психологию... А ведь недавно в "Следственной практике" он прочел статью с таким названием: "Учет психологии на допросе". Господи, что еще делать на допросе, как не изучать психологию сидящего перед тобой человека. То есть учитывать.

Жанна, словно догадавшись о потерянных следователем силах, заговорила каким-то расслабленно-воркующим голосом. Видимо, искала сочувствия. Или сочла, что он уже сочувствует, коли ослабел.

– Была бы недостача денег или что-нибудь подобное... Бриллиант же всех шокирует. Драгоценный камень, старинная огранка, игра света...

– А бриллиант старинный?

– Вроде бы.

– Вы знаете, что бриллианты приносят несчастье?

– Разве?

– В истории много случаев...

– Например, какие?

Рябинин помедлил, сомневаясь, нужны ли ей сейчас мрачные замшелые рассказы. Нужны. Да и ему нужен порожний разговор для какого-то обдумывания; он пока не знал, для какого. Рябинин заговорил тягуче, выбирая из памяти истории, услышанные там, в скрытых приморскими туманами годах.

– Ну, хотя бы история бриллианта "Южная звезда". Невольница нашла на прииске крупный алмаз и отдала хозяину за свою свободу. А хозяин ее не отпустил. Она с горя утонула. Но оказалось, что алмаз найден не на земле этого хозяина. Ему пришлось судиться, он разорился и покончил с собой. За большие деньги алмаз купил торговец, хотел отшлифовать и перепродать. Но бриллиант оказался не чистой воды, его не купили, и разоренный торговец умер с горя. А вот один банкир потерял на улице редкий синий бриллиант Гоппе так этот банкир поседел. А моя знакомая купила бриллиант, положила на стол, а кошка его проглотила...

Рябинин глубоко вздохнул – последнюю историю, им придуманную, он бросил ей на одном дыхании.

– И что с этой кошкой?

– Моя знакомая сутки трясла ее за хвост.

– К чему вы это говорите? – вспыхнула она, видимо задетая не самими случаями, а его загудевшим голосом.

– Пугаю.

– Зачем?

– Чтобы наконец-то вы сказали правду.

Жанна смотрела на него, не находясь. Он знал, что теперь она и не найдется, да и не надо ей давать на это время.

– Не понимаю! Пришла за советом, добровольно, к знакомому, и вот несколько часов кряду гонит чистую туфту. Зачем?

– Что гоню?

– Лепишь горбатого, заправляешь фуфель, мажешь чернуху... Короче, врешь! – разозлился Рябинин, перейдя вдруг на "ты", перейдя вдруг на жаргон, которым с преступниками никогда не говорил, а тут с удовольствием бросил эти засиженные слова на французские духи, на коралловые бусы, на перламутровый маникюр...

Она не обиделась – лишь размазанной улыбкой попробовала защититься от его напора:

– Я правду...

– Правду? Как заподозрили Георгия, почему заподозрили, кто заподозрил, как фамилия сослуживца, посещал ли его кто другой... Ничего не знаешь!

– Георгий не говорил...

– А сколько комнат в квартире и на каком она этаже, Георгий сказал, да? – почти обрадовался Рябинин.

– Ах, вот зачем спрашивали...

– Жанна, все ты выдумала, – тихо закончил Рябинин. – Только вот не пойму зачем.

Они замолчали – оба. Он высказался, как выдохся. Она смотрела в кристалл, в его потемневшие грани, которые впитали заоконные сумерки. Может, она черпала в нем силы для того разговора, ради которого пришла? Нет, ведь для нее он всего лишь камень.

Рябинин встал и подошел к окну, разминая тело, уставшее от долгого сидения...

Солнце еще не зашло – оно было где-то за городом, на краю земли. Его последний свет, уже вроде бы отраженный от неба, лег на крышу противоположного дома. И снег, днем серый, порозовел до такой теплоты, что хотелось положить на него руки и погреть.

– Мне кажется, вам редко признаются, – как-то необязательно сказала она ему в спину.

– Почему же? – Рябинин вернулся за стол.

– Вы человеконенавистник.

Ему бы следовало обидеться, но он понимал ее теперешнюю злость:

– А ведь ты меня не оскорбила. Все дело в том, за что ненавидеть человечество.

– Разве есть то, за что можно ненавидеть людей?

– Есть качества, которые в них можно ненавидеть, – поправился Рябинин.

– Следователь должен... нравиться.

– А я не нравлюсь! – зло, подтверждая ее слова, скривился он.

Рябинин примеривал, какая бы маска подошла для ее допроса. Оказалось, самая простенькая – "свойский парень". Преступник, после дрязг с родственниками или женой, после, как правило, алкогольных перепитий, после своего нервотрепного преступления, после склок с соучастниками, после ребят из уголовного розыска, которые его ловили, – после всех этих жизненных передряг он входит в кабинет следователя и наконец-то видит человека понятного и понимающего, своего, свойского...

Эту маску Рябинин никогда не надевал.

– Потому что ты мне не безразлична! – выпалил он.

– Сергей Георгиевич, мужа ни в чем не подозревают.

– Ну и слава богу, – вздохнул Рябинин.

– В краже бриллианта подозревают меня...

Маша дала ему старинную книгу, похожую на плиту выветрелого базальта. Про алмазы. Он читал ее по ночам при живом огоньке свечи, удивляясь многовековой истории простого, в сущности, камня. Его добывали в поту и крови, из-за него сходили с ума от радости или от горя, ради него отдавали жизнь или брали чужую... Рябинин не понимал, как так могло быть, что камешек стоил тысячи и миллионы, буханка же хлеба – копейки.

А вот жизнедающие вода и воздух вообще ничего не стоили.

После ужина Рябинин дочитал последние страницы и выскочил из палатки. Маши нигде не было, но от косы, закрытой поворотом реки, доплескивался смех – женщины партии устроили там свою купальню. Переполненный историями об алмазах, Рябинин оказался возле Степана Степаныча, дробившего пробы в чугунной ступе.

– Степан Степаныч, говорят, что алмазы приносят несчастье?

– Это которые в ювелирном?

– Да, бриллианты.

Степан Степаныч, коренастый лысоватый мужик, всегда ходивший в тяжелых сапогах и ватнике, опустил пест и надсадно задумался:

– Тут рассуждение такое... Кто его не купил, у того его нет, и бояться, стало быть, нечего. А кто его купил, у того денег много, стало быть, счастливый.

Его логика подкупала. Рябинин никому бы не признался, что слушать Степана Степаныча ему интересней, чем, скажем, начальника партии, чем геофизика. У тех слова и мысли шли схожие, как подобные треугольники. Степан Степаныч находил словечки, будто на отмели с разноокатанной галькой выковыривал замысловатые камешки.

– У каждого, Серега, всяк свой камень есть. Моему корешу Витьке Начхедину этот алмаз, верно, счастье принес. Греб он его ковшами и, стало быть, осчастливился.

– Старатель, что ли?

– Зачем? Экскаваторщиком вкалывал на Севере. Ну, и прикололи ему на костюм из чистой шерсти Золотую Звезду.

– Степан Степаныч, а ваш камень какой?

Рабочий остервенело долбанул пестом кусок гнейса:

– А мой камень, Серега, есть кирпич, тюкнувший мою судьбу в самое темечко.

– Кирпич на голову, что ли, упал?

– Не кирпич, Серега, на голову упал, а я головой на кирпич. Шел и споткнулся, поскольку был аванс. Белая палата, доктора в очках, на прежнюю работу меня не допустили. И вот я перед тобой налицо, долблю каменюги в этой ведьминой ступе...

Рябинину показалось, что в Машиной палатке произошло какое-то движение. Он сорвался с места, обуреваемый нетерпением поговорить об алмазах, любви и счастье. Если каждый человек приписан к своему камню, то его камень тот, который у Маши. Алмаз. Или топаз.

Обычно Рябинин не стучал в колышек, а скребся по брезенту. И слышал ответное и звонкое: "Входи, Сережа!". Он поскребся. Ему не ответили. Он похлопал ладонью по натянутому до звона тенту, как по хорошему барабану. Или ему почудилось звонкое "Входи, Сережа!", или какая-то интуитивная сила, она же дьявольская, подняла его руку и чуть раздвинула полог...

В широкую мужскую спину, обтянутую белой рубашкой, долькой золота вжалась загорелая узкая Машина ладошка. Ее волосы воздушно пали на мужскую шею. Запрокинутое в поцелуе лицо неузнаваемо изменилось...

Рябинин прикрыл глаза от резанувшей боли, словно в них брызнула электросварка. Он опустил полог и ринулся к реке. И бежал по берегу, расшвыривая кедами гальку. Куда бежал? К людям, за помощью. В лагере беда. Ему хотелось крикнуть на всю тайгу...

Он зацепился за мореную корягу и рухнул на песок. Боль в ушибленных коленях его отрезвила. Зачем он бежит? Ему же все показалось. Того, что он видел, быть не могло... Разыгралось воспаленное зноем воображение. Он тоже упал на кирпич, как и Степан Степаныч...

Рябинин быстро вернулся в лагерь. Нервными шагами дошел он до ее палатки и открыл полог. Там никого не было. Показалось, ему все показалось. Любой бы психолог объяснил рябининское видение научно: он думал о сопернике, представлял его, в маршруты ходит без шапки, темечко напекло – вот и мерзкая галлюцинация. Подобные случаи известны. Виделись оазисы в пустыне, корабли в морях и "летающие тарелки" на небесах...

Он сильно втянул в себя воздух – пахло табачным дымом. Тут курили. Но курящих в лагере только двое – Степан Степаныч и водитель грузовика. А белые рубашки по вечерам надевал только один человек – пижонистый водитель.

Рябинин пьяно добрел до своей палатки и упал лицом в спальный мешок. Какая-то незнакомая ему боль омертвила тело и спружинилась в груди, готовая вырваться наружу. Слезами ли, криком ли... Он застонал. И тут же услышал шорох у входа. Рябинин стремительно сел.

На фоне раскрашенного вечернего неба стояла Маша. Он не видел ее лица, закрытого сумерками палатки, – только контур фигуры.

– Сережа, книгу прочел? – фальшиво спросила она.

– Алмазы приносят несчастья, – нашлись у него силы на ответ.

– Не всегда...

– Я ненавижу этот камень, – хотел он крикнуть, но лишь выдохнул слова жарким шепотом.

– Сережа, он мой муж.

– Как муж?

– Об этом никто не знает, кроме начальника партии.

– Зачем муж? То есть, почему муж?

– Дочке уже три года...

Вот теперь Рябинин испугался; теперь он понял, почему она правду выдавливала мучительными порциями. Ее подозревают в краже четырехтысячного бриллианта...

Кабинет заволок ранний зимний сумрак. В нем ее лицо белело мучнисто и ждуще. Рябинину надо было что-то сказать, но слова он заменил движением встал, включил настольную лампу и задернул портьеру на окне.

Топаз изменился – сейчас бы Рябинин не признал его за тот, за свой. В нем потухло робкое мерцанье, которое, может быть, хранило свет звездных глубин вселенной. Добавилось желтизны, словно предполагаемый далекий лимон недопустимо придвинулся. Грани заблестели весело, опереточно... И Рябинин догадался, что он впервые видит свой топаз при электрическом освещении. А вдруг признание Жанны исказило его кристаллическую решетку?

– Сергей Георгиевич, вы молчите? – тревожно спросила она.

– Мне вновь нужно спрашивать?

– Вы сами сказали, что доказательств нет...

– Если нет, то их будут искать.

– Но их же нет.

– Жанна, доказательств может не быть только в одном случае.

– В каком?

– Если не было преступления.

– Вы мне не верите?

– В чем? – зачем-то прикинулся он непонятливым.

Что я не брала этого бриллианта...

– Я должен верить.

Заметила ли Жанна, что он не ответил на ее вопрос, не сказал "я верю"? Заметила. В свете матового абажура ее лицо побелело еще больше – Рябинину казалось, что эта белизна перешла на волосы и они примучнились равномерной сединой.

– Начнем все с нуля, – устало сказал он. – Рассказывайте...

Жанна скованно шевельнулась, будто предстояла непривычная ей физическая работа:

– Я шла по улице... Из легкового автомобиля меня окликнула женщина. Не знала, как попасть к центральной сберкассе. Мне было по пути... Я и подсела. У сберкассы вышла. Вот и все. А у женщины пропал перстень, лежал в сумочке на заднем сиденье...

Испуг отпустил Рябинина – бриллианты так не хранят. Он мог куда-нибудь закатиться, мог выпасть из машины на колдобине, мог попасть в руки любого случайного попутчика, мог быть потерян еще дома... Совет он дал правильный "после этого" не значит "вследствие этого". Какая-то пустячная история, не стоившая внимания.

– Подробнее, Жанна.

– Опять подробнее...

Это "опять" резануло по его успокоенности – ведь опять она отделалась почти десятисловным каркасом, как в придуманной истории с мужем.

– Женщина средних лет, в шубке из каракуля, симпатичная...

– Сколько времени вы ехали?

– Минут двадцать...

– О чем говорили?

– О пустяках. О рынке, об универмаге...

О пустяках. Он тоже спрашивал о пустяках, когда был главный вопрос, который давно бы стоило задать:

– Жанна, а кто вас подозревает?

– Как кто? Эта женщина.

– И все?

– А кому ж еще подозревать?

– Ну и как она заподозрила?

– Я уже прошла квартала два... Вдруг догоняет, да еще с сигналом, как с сиреной. И понесла, и понесла...

– А милиция?

– Был какой-то паренек...

– Из милиции?

– Я не спросила.

– Что делал этот паренек?

– Записал ее глупости, потом мои слова... Попросил разрешения глянуть в мои карманы и в сумочку. Разумеется, ничего не нашел. Ну, и чао.

– Почему же вы переживаете?

– Эта дура звонит мне и требует вернуть бриллиант.

– Как она узнала телефон?

– Я же говорила молодому человеку свой адрес...

– Вас никуда не вызывали?

– Пока нет, – медленно проговорила она, словно сомневаясь в этом.

Рябинин неимоверно устал, как будто весь день шел по ровному болоту, и зыбкий дерн дрожал под ногами до самого горизонта; устал не оттого, что шел, а от нудной одинаковости и отсутствия хоть чего-то твердого, надежного камня, палки, земляного бугра... Он вздохнул и придвинул к себе телефон. И пока набирал номер, Жанна тревожно спрашивала глазами, губами, щеками – куда он звонит?

– Здравствуй, Вадим. Ты один?

– Привет, Сергей. Ну, не один, но говорить могу.

– Я скоренько... Не поступало ли каких заявлений о бриллиантах?

– У меня на столе лежит материал о краже бриллианта у гражданки Лалаян.

– Глухой?

– Нет, стянула одна модерновая инженерша-криогенщица.

Рябинин молчал, не спуская глаз с ее ушей, которые, как ему казалось, подрагивали от желания услышать инспектора с того конца провода; эти нежно дрожащие мочки с прилипшими к ним серьгами-жемчужинками загипнотизировали его, словно теперь все дело было в них.