Текст книги "Камень"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Маша Багрянцева, уже давно пропитанная солнцем, лишь улыбалась ему улыбкой, которую он не мог понять, – будто сама Маша тут, рядом, а улыбка далекая, прилетевшая из каких-то нездешних, загадочных сфер. Она любила камни, травы и музыку. И мечтала найти на галечных отмелях алмаз, потому что где-то в верховьях реки видела размытые кимберлитоподобные породы, сопутствующие алмазам. Ее диплом был об алмазах. Она и Рябинина зажгла этой поисковой страстью – ему теперь в каждом кварце чудился алмаз, хотя он их век не видел. У его деда был алмаз, тот им стекла резал.

Но она об алмазах рассказывала зримо – на привале, где-нибудь на поваленном дубе, за куском хлеба с тепловатым чаем:

– Сережа, алмаз – самый загадочный камень, хотя человечество о нем знает не одно тысячелетие.

– А почему загадочный? – спросил он просто так, потому что ему все камни тогда казались загадочными.

– Люди долго не знали, из чего алмаз состоит, где его искать, почему он так редок и недоступен... Ни об одном камне не сложено столько легенд.

– А почему?

Она забыла про маршрут, упоенная своей любовью к алмазу.

– Сережа, он самый твердый минерал, его долго не могли шлифовать. Он самый стойкий – на него не действуют ни кислоты, ни щелочи, никакие "царские водки" и яды. Но он и очень нежный камень – его можно разбить молотком, растворить в простой соде и сжечь в сильном огне. Он самый красивый, имеет неповторимую игру цвета и свой собственный, алмазный блеск. И он самый дорогой, для него даже придумана особая мера веса – карат, тютелька...

Молодость не имеет права на мудрые вопросы. От паркой ли жары, от комариного ли звона, но Рябинин задал его, свой мудрый вопрос:

– Самый, самый... Самый ли он счастливый?

– А что ты знаешь о счастье?

Рябинин рассмеялся – ему ли не знать о счастье? Он сидел на поваленном дубе под маньчжурский орехом, ел краюшку крепкого хлеба, опирался на штыковую лопату, видел свой набухший рюкзак, бил на лбу гнусавых комаров, шевелил горящими пальцами в утюгастых ботинках... Ему ли не знать о счастье, когда оно вот, кругом? Да ведь и она симпатична, молода, здорова, образованна, занимается любимым делом...

В тайге на поваленном дубе сидело двое счастливых людей...

Он не знал, сколько времени просмотрел в очищенное снегами небо. Пять минут, десять, полчаса?.. Цветные столбы укоротились, и след от конька стал чуть бахромистым. Рябинин медленно обернулся...

Она все так же стояла посреди кабинета, давая нужное ему время. Статная, в узком платье из серой шерсти, с ниткой ярко-переспелых кораллов на груди. Но Рябинин смотрел и не видел ни изящного покроя, ни модности бус. Новое зрение – уже третье? – отметало все случайное, привнесенное, принадлежащее только ей, Жанне Сысоевой; новое зрение искало черты другой женщины. И ничего не находило. Ни волос, ни фигуры, ни глаз... Все иное, все чужое.

Рябинин сел. Бесшумно, как птица, опустилась на стул и она. И вскинула руку ко лбу, отводя виденное лишь ей.

– Вот, – вырвалось у Рябинина.

– Что?

Вот он, единственный и неповторимый жест, переданный дочери. Дочери ли, не ему ли? Не в письме и не в фотографии, не в чьем-то рассказе и не в магнитофонной записи, не в газетной заметке и не в художественной прозе – в генетическом коде напомнила о себе Маша Багрянцева, прорвавшись к нему через двадцать с лишним лет.

– Как вы обо мне узнали? – спросил он.

– Из маминых писем, которые она писала бабушке.

– И письма сохранились?

Жанна опять щелкнула сумкой, быстро пошевелила там пальцами и выдернула, видимо, из пачки один узкий листок. Он лег рядом с коробкой, с топазом.

Бумага не пожелтела, крепкая – только пошершавела от частых читок... Синие чернила не выцвели, а лишь въелись в бумагу навсегда. Почерк крупный и ровный, который им забыт – он видел-то его лишь на этикетках к образцам пород. Кусочек письма, самый конец... "А в маршрут со мной ходит не мужик пьяный и не бывший заключенный, а юноша по фамилии Рябинин, тоже из нашего города. Худой, в очках, в ковбойке и романтик вроде меня, грешной. Пишет дневник и носит в рюкзаке "Мартина Идена". Намеревается познать жизнь. Так что, мама, за меня не беспокойся. Тигра не встретили, дикий виноград не ем и сырой воды не пью, если только она не из родника. Передай папе..."

Листок кончился – на обратной стороне Маша не писала. Рябинин рассеянно улыбнулся – себе, далекому, в ковбойке, с "Мартином Иденом" в рюкзаке... Ей, далекой, с крепкими веселыми губами, в выгоревшей косынке...

– Смешное письмо?

– Очень, – глухо согласился он.

– А глаза у вас стали грустными...

– Как вы меня нашли? – помрачнел Рябинин.

– Вызывали вы летом женщину с нашего предприятия. Я вашу фамилию и услышала. Подумала, не тот ли? А сегодня пришла в исполком, иду коридором и вижу табличку...

Рябинин легко поморщился – она забыла, что перед ней следователь.

– Зачем вы говорите неправду? – мягко попенял он.

– С чего вы взяли?

– Да уж взял...

– На этот раз ошиблись.

– Не ошибся. На вопрос, как вы меня нашли, ответ у вас был припасен заранее. Путь в исполком лежит не этим коридором. Ну, и топаз с письмом, я полагаю, вы каждый день с собой не носите.

Ее губы попытались улыбнуться, борясь с мешавшей им жесткостью.

– А если зашла на вас посмотреть? Не допускаете?

– Как раз допускаю. Но мне кажется, что у вас есть какая-то просьба...

– А вы бы ее выполнили?

– Если в моих силах.

– Выполните просьбу незнакомого человека, пришедшего с улицы?

– Вы для меня не пришедшая с улицы.

– Сомневаюсь я в искренности таких гуманненьких жестов.

– Вы что ж, не верите в доброту?

– Ах, какая в наш век доброта?..

Рябинин пожал плечами. Не объяснять же ей суть доброты в эволюционном процессе; не объяснять, что не сила, ловкость и хитрость, не расколотые черепа и не людоедство, а доброта сохранила жизнь человечеству и вывела его в люди.

– Жанна, знаете, почему вымерли древние рептилии? По-моему, из-за жестокости. Теперешние крокодилы пожирают свое потомство и вырывают друг у друга по куску бока...

– Есть просьба! – она вскинула голову и взметнула арочки бровей. – Мне нужна тысяча рублей.

– Когда? – не задумываясь, спросил Рябинин, потому что об этом просила дочь Маши Багрянцевой.

– Завтра утром.

– Попробую собрать...

– Я пошутила, – арочки бровей спали и слегка распрямились.

– Вы что, проверяете меня?

– Я теперь всех проверяю.

– Жанна, расскажите, что у вас случилось?

– А, зола.

Но по заметному неспокойствию губ, по стеклянному блеску серых глаз, по нервности щек он видел – нет, не "зола".

– Тогда расскажите о себе...

Как она живет, чем она живет, дочь Маши Багрянцевой? Но ведь час назад он прозренно распознал ее прошлое и предрек ее будущее... Нет, не ее, не дочери Маши Багрянцевой, а той нагловатой красули, которая зашла потрепаться со следователем. Удалось ли всемогущим генам передать этой Жанне трепетную силу и неизъяснимое очарование ее матери? Хоть часть, хоть каплю?

– Что рассказать?

– Ну, хотя бы о своей работе...

– Нечего о ней рассказывать.

– Вы же говорили, что считаетесь неплохим специалистом?

– Мне-то от этого какая радость? Деньги у всех равные.

– А вы работаете лишь ради денег?

– Назовем это иначе – ради куска хлеба.

– Жанна, не унизительно ли в наше время работать ради куска хлеба?

– А ради чего?

Ради чего? За его спиной, за окном синело небо стеклянной чистоты. И тогда бывало такое же небо. А не чище ли? Однажды... Память-память что ей какие-то двадцать с лишним лет? И почему она в разговоре о работе унеслась в синее небо?..

Спал он тогда мертвецки, сраженный работой, воздухом и молодостью. Разбудить могли только комары, которые неведомыми путями набивались в палатку под утро. Как-то, поднятый их стоном, вышел он тихонько на мокрую хрусткую гальку. Не было и пяти часов. Еще и повариха не встала – лишь посвистывали птицы да урчала вода в протоке. Он повернулся к сопкам...

Выполосканное ночными дождями небо синело такой густотой, что хотелось ее разбавить. На горизонте, от самой его линии и до космоса намело великанские сугробы облаков первородной белизны, чуть подкрашенных солнцем, да и не самим солнцем, а отражением от земли его только что брошенных лучей.

Рябинину стало жаль, что кроме него этой красоты никто не видит. И тогда послышался невнятный стук на том конце палаточного ряда. Он протер очки, запотевшие от речного тумана, и глянул туда, на стук.

У своей одноместной палатки, на сосновом чурбанчике, специально выпиленном для нее шофером Анатолием, сидела Маша Багрянцева. На ее коленях белел лист фанеры, заваленный полевыми дневниками, картами и образцами. Она ничего не видела и не слышала, погрузившись в работу... Заметила ли она божественную картину неба? И когда она встала? Или не ложилась?

Рябинин бесшумно вернулся в свою палатку, опасаясь ей помешать.

На следующее утро он проснулся нарочно, приказав своим биологическим часам разбудить его этак часиков в пять. Они разбудили в шесть, когда повариха уже звякала кастрюлями. Он расстегнул палатку и выглянул...

Маша сидела так же и на том же месте, одетая для маршрута, только волосы не собраны под косынку и брошены на плечи, как копенка осенней травы. Тогда он увидел их впервые – освобожденные, русые, выгоревшие, с едва приметным глинистым блеском, словно она их вымочила в желтоватых водах Уссури.

Неужели она ежедневно встает ни свет ни заря? Зачем? Камералить? Другие геологи успевают откамералить вечером или оставляют это спокойное занятие на долгую зиму. Карьеристка. Академиком хочет стать. В восемнадцать лет нет полутонов – она карьеристка.

Днем, в маршруте, во время пустого хода по четвертичке, он спросил:

– Маша, а сколько ты спишь?

– Часа четыре-пять.

– Работаешь по утрам?

– Подсмотрел?

– А зачем работаешь?

– Я не работаю, Сережа.

– Как не работаешь?

– Работают по часам, по приказу, по правилам... У меня творчество. А творчество есть высшее проявление человеческого духа.

– Почему это высшее? – усомнился он, начитавшись о подвигах, о самопожертвовании, о самоотречении.

– В творчестве человек свободен.

Иронизирует человек, когда не согласен или когда не понимает. Как это она соединила свободу и творчество? Из книг он знал, что свобода есть познанная необходимость, а творчество – это у художников и писателей. Поэтому Рябинин хихикнул:

– Твори в маршруте, а придешь домой, в палатку, то и переставай творить.

– Сережа, творческий человек не приходит домой.

Эти слова о себе самой показались Рябинину нескромными, поэтому он чуть было не спросил, куда после работы идет творческий человек. Но она, догадавшись, что он скажет глупость, упредила:

– Сережа, смотри под ноги. Ты забыл про обещанный алмаз.

Он поверил ей, что где-то за сотни километров вверх по течению река размывает кимберлитовые трубки и несет готовенькие алмазы. И обещал найти один кристалл, коли их несет водой.

– Но тут же трава...

Они шли травой, как джунглями. Сплетенная, крепкая и густая, стояла она лесом, хоть топором секи. Его очень удивляли какие-то зонтичные с деревянными и толстыми стеблями, как стволики бамбука.

– Сережа, а ты знаешь, что алмаз считался живым камнем? – заговорила она о своих любимых алмазах. – Говорят, что шлифовать алмаз должен один человек, смена мастеров отразится на игре граней. Нельзя делать перерыва в работе, иначе утратится яркость. Мастер должен быть в хорошем настроении вот тогда бриллиант выйдет чудесным.

– А говорят, что есть целебные камни...

– Сережа, так это же алмаз. Он укрощает ярость и властолюбие. Созерцание прозрачного бриллианта разгоняет хандру. В битве побеждает тот, у кого есть алмаз. Он сгоняет с лица "пестрый цвет". А если подержать алмаз в воде, а потом ее выпить, то придет счастье и здоровье.

Рябинин упрямо решил отыскать алмаз во что бы то ни стало, настоять воды и выпить – для счастья и здоровья, хотя у него было то и другое. Но про запас. Он еще не знал, как будет необходим глоток этой воды самой Маше Багрянцевой...

Видимо, он задумался. Она ждала, не понимая, почему разговор о ее работе привел к молчаливой заминке.

До этой паузы Рябинин решил не объяснять ей того, чего она не понимает и не поймет. Теперь это решение удивило его своей глупостью – объяснять, именно объяснять все со скрупулезной доходчивостью. Кому же, как не ему; кому же, как не ей.

– Вы не спешите? – спросил он.

– Нет-нет, у меня местная командировка на весь день.

– Не любите ее?

– Кого?

– Свою работу.

– Холодильники, морозильные камеры, рефрижераторы, криогенная техника... В общем, холодрыга.

Она передернула покатыми плечами, словно прислонилась к этой самой морозильной камере.

– Что делаете лично вы?

– Что придется. Знаете, почему я командирована в город? Ищу обои для начальника сектора.

– Как... обои?

– Начальник квартиру ремонтирует. Попросил найти красивые обои. Даже нарисовал какие...

– Вы на должности инженера?

– Старшего инженера.

– И вы... согласились?

– Рыба ищет, где глубоко, а молодежь – где легко, – усмехнулась она неуверенно, точно примериваясь, можно ли с ним так шутить.

Рябинин молчал. Была бы она посторонней, он бы с ней мгновенно распрощался, потому что не мог дружески беседовать с человеком, который бегает за обоями для начальника.

– Вы начальника любите, уважаете, жалеете?..

– Он мне нужен.

– Как нужен?

– Обещал помочь с диссертацией.

– Вы же не любите эту работу.

– Поэтому и хочу защититься, чтобы быть подальше от этой работы.

– Наверное, проще было бы ее сменить.

– Женщину-инженера нигде всерьез не принимают.

– Можно овладеть интересной специальностью...

– Какой специальностью? – спросила она с такой удивленной иронией, словно он предложил ей что-то неприличное.

– Мало ли профессий, – стушевался он.

– Кандидат наук получше любой профессии.

– Вряд ли.

– Может быть, мне пойти в ПТУ? – усмехнулась она, опять смутив его убежденной иронией.

Рябинин догадался, почему он, сорокалетний мужик, смущается двадцатисемилетней девицы, – за ее иронией стоял скороспелый опыт, стояли дяди и тети, извечные враги его, которые уж точно знали, что кандидат наук лучше ткачихи. Дочь Маши Багрянцевой... А не дочь ли тех ловких дядь и теть? Тогда он тем более должен хоть как-то вклиниться в ее представление о мире и, может быть, вклиниться в ее судьбу.

– Что вы любите делать?

– В каком смысле?

– Ну, готовить, шить, стирать, вязать?

– Люблю печь пироги.

– Так не пойти ли вам в кондитеры?

Она на секунду приоткрыла рот и дрогнула тонким носиком.

– Иронизируете?

– Это же лучше, чем старший инженер, бегающий за обоями для начальника. Это же лучше, чем заурядный кандидат.

– Я впервые вижу человека, который отговаривает быть кандидатом наук.

– Потому что вы и в кандидатах будете прозябать.

– Странно... Осуждаете благородное желание заняться наукой.

Те пройдошистые люди, которых не любил Рябинин, были откровеннее. Вот так, сидя с глазу на глаз, они бы никогда не сказали, что в них кипит благородное желание посвятить себя науке; они бы выразились прямее – мол, нужны кандидатские корочки; мол, жизнь есть жизнь. Но Жанна еще не была искушена жизненным опытом и поэтому не знала, что в очевидном выгоднее признаться.

– Ваше благородное желание получить ученую степень – просто дань моде. В день защищается более семидесяти диссертаций.

– Вероятно, эта мода вызвана потребностью практики.

– Я скажу, чем это вызвано... Человеку хочется иметь какое-то положение в обществе, стать значительным. Путей для этого предостаточно. Например, сделаться руководителем производства. Но ведь надо проработать много лет, накопить опыт, проявить себя, иметь организаторские способности... Трудно. Можно стать известным рабочим. Тогда надо повкалывать, надо попотеть, надо в спецовке походить... Трудно. Можно стать военачальником. Опять-таки надо послужить не один годик, по стране мытариться, себя не жалеть... Трудно. Стать артистом, писателем, режиссером?.. Талант надо иметь, ночи не спать, да и вдруг ничего не выйдет... Трудно. Но, оказывается, есть одно звание, кандидат наук, которое трудов возьмет не много, что-то года три, а и звучит, и престижно, и вроде бы ученый, и вроде бы цель достигнута. Вот и вы... Не работу по душе, а хотите престижное звание заиметь, вроде модных джинсов.

Она выглядела разочарованной. Не ждала такой горячности и таких слов не ждала. А каких? Утешительных?

– Впрочем, многим своя работа опостылела, – не удержался Рябинин от соблазна, надеясь, что она не согласится.

Но она кивнула с готовностью. И Рябинин ни к селу ни к городу вспомнил чищенные апельсины. Они лежали за буфетным стеклом, как шершавые бильярдные шары. Оттого что продавались без кожуры, в них не убыло ни вкуса, ни сока, ни витаминов. И все-таки это были не апельсины, ибо не походили на маленькие солнца и не горели его огнем. К чему вспомнилось?

Вроде бы все у нее есть: и молодость, и здоровье, и красота, и образование... И не глупа. А жизнь не удается. С мужем худо, работа претит... Чего-то не хватает, какого-то врывного витамина, как тем апельсинам не хватало солнечной оболочки, чтобы стать апельсинами.

Но этот взрывной витамин известен...

Когда Рябинин говорил с молодым человеком, то частенько впадал в странное состояние размытости лет и возраста; он как бы стоял на временной оси меж прошлым и будущим, свободно передвигаясь туда и обратно. И тогда не знал, он ли на двадцать лет вернулся назад, молодой ли человек на двадцать лет забежал вперед... С Жанной подобное состояние не пришло, словно они были одногодки. Да и одногодки ли? Не моложе ли он ее на те самые двадцать лет?

Этот взрывной витамин известен испокон веков...

Рябинин повел головой – топаз, так и лежавший на столе, отозвался глубинным мерцанием, словно это был не кристалл, а льдистая толща.

– Жанна, вы как думаете, может человек летать? – задумчиво спросил он.

– Давно летает.

– Нет, без самолета, а распластать руки, как крылья, и полететь?

– Человек тяжелее воздуха.

– А вечный двигатель возможен?

– Разумеется, нет. Как инженер говорю.

Она не улыбнулась, даже не насторожилась, отвечая уверенным голосом студента, вытянувшего счастливый билет.

– Жанна, а вы верите в "летающие тарелки"?

– Глупости.

– А в привидения верите? В духов, в сны, в телепатию?..

– Какие привидения – мы живем в век научно-технической революции.

– Жанна, вас случайно не тянет на станцию Яя?

– Нет. А что там?

– Не знаю, я там не был, но меня тянет.

– Почему?

– Название-то какое, Яя. А на станцию Ерофей Палыч тянет?

– Зачем мне эти станции?

– А вам не хочется купить... лошадь?

– К чему мне лошадь?

– Прокатились бы.

– Я вас не понимаю.

– А наесться... жень-шеня хочется?

– Наесться жень-шеня?

– Ну, нажраться жень-шеня.

– Нет, не хочется, – отрубила она, только теперь догадываясь о каком-то подвохе.

– Жанна, вы знаете английский и музыку, но вы очень скучный человек.

– Потому что не верю в привидения и не жру этот самый жень-шень?

– Ага.

– А вы его... ели?

– Ел.

– И в привидения верите?

– Верю.

– Вы, следователь, верите в привидения?

– Случались они в моей жизни...

– А-а, так вы меня тестировали? – удивилась она, дрогнув стремительным носиком.

– Ага, тестировал.

– Что во мне определяли?

– Степень молодости.

– Я же сказала, что мне двадцать семь.

– Ну, тогда я определял склонность к романтичности.

– Опоздали, романтичность уже прошла.

– Больно скоро.

– В студенческом стройотряде мы были знаете какими романтиками? Орали песни, работали от зари до зари, ели одну кашу... А наш командир, мой сокурсник, присвоил тысячу рублей. Тоже к романтике призывал.

– И вам хватило?

– Чего хватило?

– Хватило этого ловкача, чтобы разочароваться в людях?

– А вчера пошла в химчистку за своей дубленкой. Говорят, что не могут найти. Жулье.

– У вас еще и дубленка есть? – Рябинин бросил непроизвольный взгляд на ее шубу, белевшую на вешалке наметенным сугробом.

– Что тут странного?

– Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы.

– Я не расслышала.

– А, ерунда.

– Так что в своем возрасте романтикой переболела.

– И что же теперь вместо романтики?

– Здравый смысл.

– Вот поэтому криогенная специальность и кажется вам холодной.

Она замешкалась с ответом, которые обычно были так скоры, что Рябинину казалось, что это его же вопросы отскакивают от нее, лишь переменив форму. Он тоже помолчал, раздумывая, откуда берутся приземленные, скучные люди. От рождения, от воспитания? Или от того узкого пространства, в котором вырастают современные городские дети? У них лишь квартира, улица, школа. Замкнутое, неестественное пространство. И это для детей того человечества, которое вырвалось в космос, побывало на Луне и земной шар зовет шариком... Загроможденная улица да квартирные стены влияли на психику детей, ограничивая взлеты фантазии. Но ведь каждый ребенок видит и небо...

– Ну какое отношение имеет ваша детская романтика к моей специальности? – не то чтобы она вспылила, но чуть повысила голос и расширила глаза, сразу блеснувшие серым стеклом.

– Жанна, а вы пошли бы работать дворником?

– Нет.

– Платили бы две инженерские ставки. Пошли бы?

– Нет.

– А почему?

– Потому что неинтересно.

– Уверяю вас, что интереснее, чем сидеть без дела и бегать за обоями. А вы бы не пошли. Потому что не престижно.

– Да, и не престижно.

– Жанна, а что такое "престижно"?

– Работа высокой квалификации и с хорошим заработком.

– Токаря?

– Почему токаря?

– Он может быть высокой квалификации и очень хорошо зарабатывать. Официант, шофер, наладчик, машинист тепловоза, шахтер... Прекрасные заработки. Престижные специальности?

– Нет.

– Почему же?

– Уж очень они... заурядные.

– Выходит, что престижной работой вы зовете работу романтичную. Дворничиха? Э-э... Инженер-криогенщик? О-о! Отрицаете романтизм, но держитесь за нелюбимую работу как раз ради романтизма.

Его отрицала не только она. Не раз слышал он, как моряки, геологи, летчики и даже его коллеги следователи начинали разговор о своей работе, открестившись от романтики. Им казалось, что иначе они затушуют тяжесть и значимость своего труда. Рябинин же считал романтику красотой профессии...

Она вдруг хитровато улыбнулась, отчего лицо стало неприятным, – Рябинин не знал, что у хитрости хватит сил обезобразить даже красоту.

– Сергей Георгиевич, моей маме вы бы не посоветовали сменить профессию...

– Но ваша мама не пошла бы за обоями даже для министра геологии.

Измученные маршрутами, комарами и потной жарой, геологи решились на отдых. Начальник партии объявил выходной. Лагерь сразу утратил полевую строгость и начал походить на стан потерпевших кораблекрушение, выброшенных на сушу. Забелели отсыревшие вкладыши, повисли на палатках спальные мешки, затрепетало на ветерке стираное белье...

Рябинин выволок на гальку кусок кошмы и растянулся под июльским солнцем – всех комаров сдуло в береговые заросли. Едва он распахнул "Мартина Идена", как услышал зовущий голос Багрянцевой...

Он впервые переступил порог ее жилища, удивленный, что в палатке может быть такая чистота. Пол застлан брезентом. Спальный мешок аккуратно расстелен на походной койке. И столик есть – вьючный ящик, и стулик есть сосновый чурбачок. В колья стояка вбиты гвозди, на них висело и зеркальце, и полотенце, и связка лимонника... Пахло яблоками. Тихо играл невидимый транзистор.

– Сережа, любишь музыку?

– Как и все.

– А какую?

– Есть модерновая песенка "Пришла любовь, запели радиолы..."...

– Нет, Сережа, это для города, для людных улиц. А в лесу и в горах эстрадная музыка неуместна. Тут нужен Чайковский, Бах, Вагнер...

Он решил, что его пригласили слушать музыку. Но она разложила планшет и ткнула тонким загорелым пальцем в залесенный квадрат.

– Сережа, вот тут, на сопке, в десяти километрах от лагеря, бьет минеральный источник.

– Ну и что?

Ее огромные карие глаза стали еще больше и совсем потемнели. Она придвинулась, коснувшись его плеча маленькой крепкой грудью и обдав запахом орехов, яблок и какой-то травы.

– Это волшебный источник. К нему приезжают люди из далеких городов. Одну женщину принесли на носилках, а ушла сама. Говорят, кто попьет из него, тот перестанет бояться тигров и найдет жень-шень. Ну?

– Что?

– Неужели мы просидим весь день в лагере?

Шли налегке. За спиной висело затворное ружье, к которому выдали ровно два патрона: один на медведя, второй на тигра. В рюкзаке болтался лишь хлеб с банкой тушенки. Тощая тропинка переваливала с сопки на сопку уже по таежному лесу, в сторону от поймы. Высоченные стволы маньчжурского ореха, сосны и пробкового дуба жили своими кронами где-то высоко в небе, оставив землю во влажном сумраке. Папоротники стояли загадочно, словно только что прилетели на эту землю. Свободно звенели комары, защищенные от ветра и солнца. Рябинин бил их так звонко, что ему отдавало в затылок. Маша легонько взмахивала рукой, как всплескивала, отгоняя их подальше. И рассказывала про алмазы.

– Крупные носят имена. Был такой бриллиант "Регент". Его нашел раб в россыпях Голконды, ударил себя киркой под ребро, спрятал алмаз в рану и вынес. Этим алмазом он пообещал расплатиться с матросом, если тот вывезет его из неволи. Матрос спрятал раба в трюме, но в пути убил, забрал алмаз, а тело выбросил в океан. В Мадрасе продал камень губернатору, пустился в разгул, все пропил и повесился на рее. Губернатор продал алмаз герцогу Орлеанскому, потом его украли грабители, а затем он попал к Наполеону, который вправил его в эфес своей шпаги. После падения императора бриллиант продали с аукциона...

Тропинка, долго шедшая в сопку, вдруг иссякла. Они стояли посреди крохотной поляны, сдавленной древесной стеной. У края, привалившись к стволу, приземисто насупился "балаган" – сарай из жердей, коры и моха. Рядом лежала деревянная ванна, выдолбленная в целом стволе. Обложенный мшистыми валунами, темнел родник – вода неторопливо перемешивалась, готовая вот-вот закипеть. И было темно, влажно и тихо.

– "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу..." чуть слышно сказала Маша.

– Да, темновато, – согласился он, припадая к роднику.

От остуженной воды зашлось горло, желудок и, кажется, сердце. Ему не понравился сильный привкус железа и каких-то минералов. Маша пила мелкими глотками, закрывая глаза и как бы погружаясь в себя.

– Сережа, ты будешь пугаться тигров.

– Ее бы прогазировать, да с сиропчиком...

Он стал раскладывать костерок, чтобы подогреть тушенку. Маша бродила меж стволов и гигантских папоротников...

– Ой-ой, скорей!

Рябинин схватил ружье и в два прыжка очутился рядом. Она смотрела на тощее растение, подобное чайному кустику, выросшему без солнца.

– Сережа, это жень-шень!

– Что-то непохож, – возразил он, представлявший его почему-то в виде кривого кактуса.

– Он-он, из семейства аралиевых!

– Только попила воды и сразу же нашла, – не верил он скоротечному чуду.

– Сережа, копай. Корень должен иметь форму человека.

Рябинин ножом вырыл кустик – корень оказался в форме волосатой змеи.

– Потому что молодой. Мы его попробуем...

Земля дышала влажным тропическим сумраком. На огне топилась свиная тушенка. Дым полосами бинтовал поляночное пространство. Родник неспешно крутил в своих струях нитки мха. А они сидели на валунах и грызли змеевидный корень, исходивший белесым противным соком...

Где-то под сопкой не то рыкнуло, не то хрюкнуло.

– Сережа, тигр!

Он вновь схватил ружье, но вдруг увидел Машу, словно до сих пор с ним в маршруты ходила другая женщина...

Распущенные волосы, закрывшие шею от комаров, в свете огня блестели молодой сосновой корой. Глаза, полные веселого страха, отражали лесную тьму. Крепкие губы ослабли, приоткрывшись. На щеке засохли мазки сока змеевидного корня. А рука безвольно взлетела и легко коснулась лба, что-то отгоняя может быть, тигриный рык.

Рябинина залила сладкая и великая сила, которую в тот миг он не понял. Ему захотелось броситься к Маше и сделать для нее все прекрасное, что только есть в мире. Или взлететь на ее глазах в небо – лучше с ней.

Но был тигр. Где он? Рябинин вскочил – сейчас этого полосатого он сделает пятнистым. Но тигр не пришел.

Рябинин влюбился.

Он знал за собой неудобную черту – накаляться в спорах до повлажнения очков. Тогда мысли заслоняли сидящего перед ним человека; тогда он как бы терял его из виду, увлеченный в неразрешимую даль своей идеей. Рябинин боролся с этим, вступая в подобные ристалища лишь со знакомыми людьми да с отпетыми преступниками, пробуя расшатать их пещерные взгляды. Но был простой способ не терять себя в самом палящем споре – прикрыться иронией. Рябинину помогало, хотя он не сразу отгадал причину...

Человек, говоривший слишком убежденно о слишком серьезном, кажется чуточку спесивым. Он как бы знает истину окончательную и абсолютную, которая и богу-то не дана. Поэтому умному пристало не терять иронии, которая смягчает каркас любой истины, оставляя зазорчик для сомнения и для поиска уже другой, следующей истины, опять-таки смягченной иронией...

Кажется, Рябинин утратил не только иронию, но и здоровый юмор – знай себе читает морали. Не за ними же она пришла?

Он вгляделся в ее лицо, потерянное им в споре. Хотя они проговорили часа два, напряжение ее губ не опало, с них так и не схлынуло удивление, словно она все время хотела о чем-то спросить, но давила это желание. Сперва они показались ему грешными. Не грешные, а нервные губы... И взгляд проверяющий, недоверяющий.

Рябинин, давно решивший, что пришла она лишь взглянуть на старого друга матери, опять насторожился. Видимо, он ближе был к разгадке, когда ворожил по руке, когда почти угадал. На допросе эту бы нить он не бросил, разматывая до конца...

– Жанна, что у вас произошло с мужем?

Она глубоко вздохнула, замедляя течение времени, – не хотелось говорить. Или не могла вот так сразу... Но ведь ради этого она тут и сидит теперь Рябинин не сомневался.

– Обычная история.

– Ну, истории бывают всякие.

– Он подлец, – бросила она с каким-то вызовом.

Рябинин сдержанно улыбнулся, и не потому, что ей не поверил...

Он неохотно произносил слово "подлец", подозревая, что таковых не существует. Есть средний человек, в котором чего-то больше, чего-то меньше. И этот сплав являет себя с разных сторон в зависимости от жизненных обстоятельств. Отсюда и сложность личности. В конце концов, нет законченных негодяев, а есть всего лишь обыватели, которые без нужды не сподличают.

На допросах, когда разъяренная жена припечатывала мужа смачным словом или, наоборот, называла ангелом, Рябинин старался расспросить и выудить нечто объективное.

– Уж так и подлец?

– Эгоистичный себялюбец.

Видимо, его лицо отразило далекое недоверие, отчего она заговорила быстро, как спохватилась:

– Он старше меня на шесть лет, до двадцати восьми не женился. Мама не разрешала, а ему было удобно – жил на всем готовеньком...