Текст книги "Камень"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Все-таки он решил объясниться. Если они друг друга любят, то мужчине пристало первому сделать шаг. Вот только где и когда? Их жизнь распадалась на два куска – вечерний лагерь и дневные маршруты. В лагере всегда шумел народ. А в маршрутах она была деловита и быстра, как белка, – говорила лишь об алмазах да учила его геологии. И когда за шиной висит рюкзак, как многопудовый мужик сидит; когда в руках молоток и лопатка; когда пот бежит по очкам и комары вьются метелью... Говорить про любовь можно не везде и не всегда. Ему представлялась луна, какой-нибудь голубой берег, неплохо бы пальмы, какие-нибудь рододендроны...

В субботу смурной мужик Степан Степаныч с разрешения начальника партии съездил по случаю своего пятидесятилетия в райцентр, выставил на обеденный стол пять здоровенных бутылок вина с нежным и загадочным названием "Розовое" и выложил шмат свиного сала с охапкой зеленого лука. Повариха все это оформила мисочками и вилочками, превратив дощатый стол на четырех кольях в стол банкетный.

Степану Степанычу подарили отменные полевые сапоги. Он прослезился, поднял налитый стакан и сказал боевой тост:

– Не глядите, что оно розовое... Хорошее вино как пулемет – косит насмерть.

Рябинин, которому мир и так казался розовым, после двух стаканов вина узрел вокруг новые очаровательные оттенки. Фиолетовое лицо Степана Степаныча стало походить на гигантский боб, только что вынутый из гигантского стручка. Река заурчала радостно, нетрезво, заманивая поиграть. Комары, надышавшись "Розового", затеяли наглые пляски на стеклах очков. А за палаткой Маши Багрянцевой, на фоне закатного неба, вместо сосенки контурно зачернела итальянская пиния. Он счел это призывом...

Маша сидела на чурбачке и штопала. Опять играл невидимый транзистор и опять пахло сухими травами. Скрипка тянула душу изощренно, взасос. Травы пахли дурманно, сумасшедше.

– О чем бы скрипка ни пела, мне кажется, она всегда поет про одиночество.

– Вот я и пришел, – ответил Рябинин и пришлепнул букашку, похожую на вертолет.

Будь он постарше и не выпей вина... Его широченная улыбка Буратино споткнулась бы о ее слова про скрипку и одиночество; отложились бы в свое запасное русло, со временем дали бы толчок мысли и действу и – кто знает? могли бы изменить поступь рока... Но Рябинину было восемнадцать лет и он выпил два стакана "Розового".

– Ты по делу? – приветливо спросила она.

– Поговорить о вечных темах.

– Что за темы?

– Любовь, жизнь, смерть, алкоголизм...

– Наверное, о последнем? – она провела рукой по лбу, словно отстранила невидимое прикосновение.

– Я давно пьян без вина, – сказал он где-то слышанное, красивое.

– Я заметила.

Рябинин счастливо улыбнулся, силясь необычайное выразить необычно.

– Маша, чем штопать дамское белье...

– Сережа, это рюкзак.

– Чем штопать рюкзак, лучше бы заштопала кое-что мое.

– Неси, Сережа.

– Оно здесь, – гордо сказал он и ткнул пальцем в грудь.

– Майка?

– Майка... Душа!

Она рассмеялась, заглушив тревожную скрипку. На всякий случай Рябинин тоже хохотнул.

– Кто же продырявил твою душу, Сережа?

– Шерше ля ви.

Она смотрела на него, притушив необидную улыбку.

– Я хотел сказать, се ля фам.

Он хотел сказать по-французски "ищи женщину". Но два стакана крепкого вина, принятые им впервые, так соединили "шерше ля фам" и "се ля ви", что расцепить их он никак не мог.

– Я пришел поговорить о любви, – решился он.

– А ты ее... знал?

– Подозреваешь меня?

– В чем, Сережа?

– В молокососности.

– Я только спросила.

И ему захотелось быть мужественным; ему захотелось походить на тех широкоплечих и раскованных парней, которые не мучались проблемами любви, а решали их скоро и практически.

– Любовь – это секс.

Она беспомощно вскинула руку и попробовала смахнуть тень со лба.

– Поэтому любовь есть материальная потребность человека, как пища и жилье, – ринулся он углублять вопрос.

– Сережа, любовь идеальна.

– Но она вытекает из секса.

– Тогда цена ей грош в базарный день, Сережа.

Последние слова как-то отрезвили его. Он вдруг увидел обиженный излом всегда веселых и крепких ее губ, увидел карие глаза, забранные отчужденной дымкой, и воспринял ее терпеливый тон, каким говорят с детьми и пьяными. Да он же обидел ее, дурень...

– Я найду алмаз и подарю тебе, – клятвенно выпалил Рябинин.

– Большой? – Маша несмело улыбнулась, отстраняя обиду.

– В пятьдесят каратов, – такой вес счел он достойным ее.

– Сережа, английской принцессе подарили розовый алмаз в пятьдесят четыре карата.

– Тогда я найду в пятьдесят пять, – и ему захотелось добавить "только не розовый", ибо этот цвет вызвал в нем вдруг легкое отвращение.

– Сережа, императрице Елизавете Петровне русское купечество преподнесло на золотом блюде бриллиант в пятьдесят шесть каратов.

– А я найду в шестьдесят.

– Сережа, граф Орлов преподнес Екатерине Второй бриллиант в сто девяносто пять каратов.

– А я в двести.

– Сережа, английской королеве подарили бриллиант "Великий Могол" в двести семьдесят девять каратов, который англичане похитили в Индии.

– А я найду в триста!

– Сережа, но ведь я не английская королева.

– Ты лучше! – крикнул Рябинин, видимо, на весь лагерь, и выскочил из палатки, чтобы бродить всю ночь по окрестным сопкам и размышлять, объяснился ли он в любви или нет...

Жанна посмотрела на часики и тревожно сдвинула брови... Он удивился ему бы надо следить за временем. Она подняла взгляд, в котором Рябинин усмотрел нетерпение. Тогда в его мозгу как-то сомкнулись разрозненные факты – неожиданность ее прихода, претензия на родственность, ждущий взгляд... Нет, она пришла не о муже рассказать и не о любви поговорить.

– Жанна, у вас ко мне дело?

Она встрепенулась, прикрыв улыбкой выдавшую ее суету.

– Сергей Георгиевич, мне нужен юридический совет...

– Вероятно, по поводу мужа?

– Нет-нет. Вернее, не мне, а моей подруге.

– Ну, если она человек достойный, – улыбнулся Рябинин, еще не поняв этого внезапного перехода к подруге.

– А недостойному не поможете? – улыбнулась она какой-то приклеенной улыбкой.

– Помогать хочется людям хорошим. Если она грымза и мещанка...

Улыбка отклеилась, словно Жанна ее сбросила удивленными губами.

– Не понимаю вашего жаргона, Сергей Георгиевич.

– Грымзу-то?

– Нет, мещанку, Вы уже несколько раз употребили это слово.

– А вам оно непонятно?

– Это слово из лексикона девятнадцатого века.

– Мещанство-то живо и в нашем веке.

– Ах да: отдельные квартиры, полированные гарнитуры и личные автомобили.

Жанна заговорщически понизила голос, а улыбка, как ему казалось, отклеенно повисла на незримых ниточках внизу, у подбородка. Теперь Рябинин знал, что пришла она по делу и что он ей нужен. Не за разговорами пришла. И все-таки она срывалась, вступая в ненужную ей перепалку, – так велико было неприятие рябининских взглядов.

– Вы забыли дачи, – подсказал он.

– Тогда, Сергей Георгиевич, все мещане.

– За всех не расписывайтесь.

– Ну, кроме вас.

– И вас, – улыбнулся он.

– Я всю жизнь мечтаю о бежевом автомобиле, сиреневой даче и белой яхте. Мещанка, да?

– Ага, – не моргнул он глазом.

– Потому что хочу жить хорошо?

– Потому что мечтаете о вещах.

– А о них и помечтать нельзя?

– Мечтают о любви, о счастье... А о шмутках...

– Сергей Георгиевич, да вы протрите... – она споткнулась, но Рябинин знал, что ему надо протереть. – Да вы откройте газету! Планы, совещания, постановления, заседания Совета Министров – и все про вещи для людей. Я и сама работаю над бытовыми холодильниками.

– Дело ведь не в вещах. Мещанин ценит материальное выше духовного.

– Сергей Георгиевич, разве вы не знаете, что материальное первично, а духовное вторично?

Она спросила без иронии, серьезно, словно уличила его в неграмотности. И Рябинин опять начал злиться, узнавая в ней подосланную представительницу вселикого мещанского клана; и сразу поверил ей, что она бесповоротная мещанка, будто до этого еще сомневался, – только они умели приспособить любую философию для кухонных нужд, как привинтить колесо к своей машине или приколотить доску к своей даче.

Рябинин вскочил, чтобы сжечь ненужную злость хоть в каком-то движении. И повернулся к окну, к морозной зиме...

Ясного неба как не бывало. Крупные снежинки опять накрывали город хлопковой редкой сеткой. Они падали лениво, обессиленно. Только у его окна, влекомые наземным потоком воздуха, снежинки взмывали по стене ввысь, и казалось, что снег идет от земли к небу.

– Мещан высматриваете? – кольнул его в спину ехидный голосок.

– Уже высмотрел.

– Может, покажете?

– Идите сюда.

Он не слышал ее шагов, но она была рядом: томно пахнуло французскими духами и каменно скрипнула слишком тугая нитка кораллов.

– Видите девушку в синем пальто?

– Мещанка?

– Ага.

– На спине ярлык?

– Нет, в руке зонтик.

– Потому что красивый, японский?

– Нет, потому что из атмосферы, из космоса опустилась огромная снежинка безупречной чистоты и формы. И села ей на лицо, как собака коснулась влажным носом. А девица – зонтиком ее...

Он оставил окно и сел. Вернулась на свой стул и Жанна, глубоко и сердито вздохнув. Рябинин ответил на ее вздох запоздалым возражением:

– От первичной материи до вторичного духа надо еще подняться...

– А не поднялась, то я хуже?

– Да, хуже. Потому что вы будете жить в мире тряпок и гарнитуров, а не в мире человеческих отношений.

– Ну и пусть!

– Пусть? Вы согласны, чтобы вас ценили наравне с полированным шкафом?

Жанна мимолетно задумалась – выбил он кирпичик из ее плотной кладки.

– Можно любить и вещи, и людей, – заделала она брешь.

– Так не бывает.

– Ах, откуда вы знаете, бывает, не бывает... Ваши любимые высокие понятия распадаются на элементики.

– Какие элементики?

– Счастье возьмите. Оно сделано из творческой работы, интересного образа жизни, материальной свободы... А они в свою очередь состоят из высокого заработка, удобной квартиры, хорошего питания, семейного уюта... Что, не так?

Рябинин не знал, на что распадаются великие понятия, – ему надо было подумать. Поэтому он не ответил, успев лишь заметить, что она сбила его с накатанной логики. Не глупа, с дураком не задумаешься. А Жанна ринулась вперед, поощренная его заминкой.

– Духовное, материальное... Нету между ними рва, Сергей Георгиевич. Вам не приходило в голову, что автомобиль, дача и тот же ковер радуют душу? Получается, что промышленность работает не только на материальные потребности, но и на духовные. Не так?

Теперь она ответа ждала, теперь ему думать было некогда.

– Так. Только при виде ковра подобная душа не радуется, а благоговеет. Мещанство – это вроде религии.

– О, еще не легче. Выходит, я не просто хочу бежевую машину, а молюсь?

– Да, креститесь.

– Какому же богу?

– Угадайте.

Она скорчила милую гримаску, снизойдя до его детской игры. Но Рябинин насупленно ждал, назовет ли она своего бога.

– Не знаю.

– Ну как же! – деланно оживился он. – Если человек любит вещи больше людей, то кто его бог?

– Ах да, вещи.

– Нет, вещи лишь его представители, вроде священников. Ими бог действует на бледное воображение – может поразить автомобилем, ослепить люстрой, ошарашить дубленкой, обалдить дачей, закостенить цветным телевизором...

– Меня он обалдил беленькой шубкой, – радостно подтвердила Жанна, решив, что рябининский бог парень веселый и нужный.

– Да у него этих представителей видимо-невидимо, и они все прибывают.

Рябинин говорил с упоительной злостью, словно этот бог его слышал и передергивался. В кабинет пришла делегатка от верующих и надо успеть, пока она не ушла. Она передаст своим верующим, что о них думает следователь Рябинин. Он знал, что его понесло – и не мог остановиться.

– Деньги, что ли? – залюбопытствовала Жанна.

– Они тоже его представители.

– Сначала люди молились камням...

– Какие, к черту, камни! Только граненые, только драгоценные.

– Зевс, Юпитер...

– Эти веселые боги промотали бы любые вещи.

– Христос, Магомет...

– Они допустили серьезный просчет – обещали райскую жизнь после смерти.

– А новый бог что обещает?

– Рай завтра, сегодня! Ему поверили. Захотели пребывать в новом боге. И знаете, не прогадали. Так кто это?

– Не томите, Сергей Георгиевич, – уже рассмеялась она.

Засмеялся и он – чуть потише, чем в известной песне о блохе. Жанна смеялась над ним. Он смеялся над теми, кто пошел за новым богом. Он смеялся вторым, последним. Смеется тот, кто смеется последним. Нет, смеется тот, кто смеется первым, – последний уже хихикает.

– Жанна, да я вам напомню. Квартиру со всеми удобствами... Выше пятого этажа не предлагать... Без лифта не согласен... В десяти минутах ходьбы... Отдыхать только по путевке... Чтобы кормили, поили и развлекали... В автобус бегом, чтобы усесться... Батоны истыкать вилкой – не дай бог вчерашние... Работу поближе, поспокойнее, повыгоднее... Да этот бог отплясывал на вашей свадьбе!

Она зажмурилась и покачала головой – не знает.

– Я говорю о Комфорте. О великом боге Комфорте!

– О комфорте? – удивилась она.

– Кто молится Комфорту, живет комфортабельно.

Ее юмор испарился – видимо, рассуждения следователя показались недостойными даже смеха. Она ждала чего-то иного, какой-то философской теории или невероятного откровения: сперва злилась, потом спорила, затем смеялась... И вот – равнодушная пустота взгляда.

– Наивно, Сергей Георгиевич.

– Наивно? А ведь мещанин под счастьем понимает комфорт.

Она не ответила, задумчиво разглядывая кристалл. Рябинин видел, что она уходит от их разговора к каким-то другим берегам, к которым, видимо, придется причаливать и ему.

– И покой.

– Что покой? – не понял он.

– Под счастьем понимают.

– Да, – обрадовался Рябинин столь точному толкованию его слов о комфорте. – У мещанина одно беспокойство: как бы не обеспокоить свою душу.

Но Жанна вновь уперлась рассеянным взглядом в кристалл. Удивленные губы расслабились, арочки бровей распрямились... Что она видела в его родниковых гранях?

– Сергей Георгиевич, вы сказали, что жить надо не в мире вещей, а в мире человеческих отношений... А ведь бывают причины, которые заставляют жить среди вещей.

– Какие же?

– Разве вам никогда не хотелось уйти от людей?

Он подумал – не над тем, хотелось ли ему уйти от людей или не хотелось, а над тем, как проще ответить на этот непростой вопрос. Нет, не проще, а правдивее.

– Хотелось.

– И вы уходили?

– Уходил. Только не к вещам.

– А куда?

– К другим людям.

– К другим людям, – без интереса повторила она. – Надо иметь других людей...

– Да, надо иметь. Вот круг и замкнулся.

– Как замкнулся?

– Вы пришли-таки к человеческим отношениям.

Жанна рассеянно улыбнулась, не ответив. Он ждал. А ведь сперва спешила, на часики поглядывала – теперь же смотрит в кристалл, что-то в нем отыскивая безуспешно, потому что он для нее всего лишь камень. И про дело свое забыла, про юридическое.

– Сергей Георгиевич, мне с вами трудно говорить. И знаете почему?

– Ну, разный возраст, разные взгляды...

– Нет. Вы каждую минуту сравниваете меня с мамой. Сравниваете ведь?

– Сравниваю, – соврал Рябинин, который давно перестал сравнивать несравнимое.

Вдруг выпал недельный маршрут по воде – одним, вдвоем. Лодку, спальные мешки, палатку, продукты загрузили в машину и забросили в верховье реки. Им предстояло плыть по течению километров двести, исследуя выходы коренных пород...

Рябинин сидел на корме и правил веслом. Маша примостилась на скамейке перед ним, лицом вперед – он только видел ее выжженную косынку, плечи и загорелую тонкую шею, охваченную шнурком, на котором висела лупа. Коренные породы обнажались не часто, поэтому течение реки свободно несло их плоскодонку вперед. Рябинин тогда еще не знал, что плывет он не по воде, а по реке времени, уносящей его отсюда туда, из настоящего в будущее; не понимал, что эти бегущие глинистые берега он видит впервые и больше никогда не увидит; не ведал, что бегущие глинистые берега похожи на годы, которые и у него вот-вот побегут, стоит пройти молодости. Он сидел на корме, лениво шевеля веслом.

Уплывали низкие глинистые берега и задернутые синью сопки, оставались за бортами нетронутые заводи и урчащие протоки, отстранялись галечные косы и необитаемые островки... За кормой завихрялась и сонно всхлипывала вода. Пеной закипали встречные перекаты. С теплых берегов шлепались в воду вспугнутые черепахи. Иногда на отмели стояла одноногая цапля – тогда Рябинин переставал шевелить веслом, бесшумно наплывая на удивленную птицу. Пахло водорослями, свежей рыбой и невнятными береговыми травами.

А вечерами случалось так, что красная река бежала прямо в раскаленное солнце. Казалось, что за первым же поворотом лодка ткнется носом в этот шар и они обнимут его жаркое тело. Но вдруг все меркло и холодело – лодка ныряла в протоку, наглухо заплетенную кустами и травами. Рябинин ничего не видел и отдавался течению. В следующую минуту солнце опять ударяло в глаза, и опять он ничего не видел, и опять отдавался течению.

Маша смотрела в карту, изредка что-то писала в полевой дневник или просила его пристать к берегу и отколоть кусок торчащей скалы. Но иногда она поворачивалась к нему и роняла несколько слов, из чего он решил, что ее занятый работой ум живет и другой жизнью.

– Сережа, с городом мы связаны умом, а с природой – сердцем.

Он подозревал, что эти свои мысли она вносит в полевой дневник, куда-нибудь меж описанием структуры алевролитов и углом их падения. Такое позволяли себе старые геологи, корифеи, которые шли по земле, все на ней примечая. Рябинин бросал беспокойный взгляд на свой рюкзак, где лежала его клеенчатая тетрадка, – там он подробно, по-летописному, фиксировал, как и где ходил, сколько и чего съел, какая была погода и почему бешено рвутся носки; да полную страницу посвятил расстройству желудка после трех съеденных гроздей дикого винограда.

– Сережа, природа меня наполняет щедрее, чем театр, кино или лекции...

Он не все понимал, лишь чувствуя в ее словах глубинный смысл. Но почему он не понимает? Ведь не дурак. Неужели возраст, неужели шесть лет так разнят людей?

– Сережа, а одиночество наполняет мыслями скорей, чем умные книги или разговоры...

Он только поддакивал, в то время еще не знакомый ни с мыслями, ни с одиночеством. И он мудро смекнул, что ум и душу, как и новенький диплом в руки, вкладывает в человека высшее образование.

– Сережа, каждый из нас в природе, но природа не в каждом из нас...

Ночевали они на галечных косах, не поднимаясь в травянистые заслоны берега, – речной ветерок сдувал тут комаров. Двухместную палатку он научился ставить один, за десять минут. Маша кипятила чай на карликовом костерке, обходясь хворостом и сушеной травой. Ясное небо расцвечивалось широкими полосами – розовая у самого горизонта, переходившая выше в светло-розовую, потом в голубую, потом в бледно-голубую и, наконец, в серый зенит над их головой. В такие закаты нежно голубела и глинистая вода реки.

Спали они рядом, в мешках. Стоило ему протянуть руку, и она бы легла на ее грудь. И он бы тогда умер от удара электрического тока. Или от счастья. Рябинин считал, что Маша вверена ему на весь этот многодневный маршрут. Он ее защитник, он ее опора. И поэтому не то что протянуть руку, а заговорить о любви считал он кощунственным, как воспользоваться беспомощным состоянием женщины.

Вот если бы шпана вылезла из лодки... Но она, подлая, терлась у ларьков и гастрономов. Вот если бы тигр выскочил из пучины кустов... Но он, полосатый, бродил в сопках... Оставался алмаз. И Рябинин искал, ползая на коленях по отмелям, косам и берегам. Пока ему попадались лишь халцедоны, теплые полупрозрачные камешки с волнистой структурой – их он набрал уже целый мешочек.

Рябинин верил в любовь безмотивную и беспричинную. Но иногда его брало сомнение... Если допустить любовь за что-то, то получался базар: у меня есть одно, у тебя есть другое – вот и любовь. Если допустить любовь ни за что, то выходила некая безликость, животность, ибо любили не именно тебя, а мужчину вообще. Подобная любовь его не устраивала. Но и любовь за что-то тоже страшила, поскольку внешнего вида, высшего образования, имущества и ярких способностей он не имел.

И опять его душу ели сомнения – чаще всего ночные, тревожные, как она лежала рядом и дыхания их почти сливались. Допустим, он молчит, скованный долгом защитника, но ведь и она ни словом не обмолвилась, ни взглядом себя не выдала. Будто и не было его полупьяного признания...

Дул приятный ветер. Они откинули полог и легли головами ко входу. Над ними повисло почти южное черное небо, запорошенное звездами. Журчала вода, тихо звякая ложкой, – так они мыли кастрюлю, опустив ее на ночь в бегущую реку. Уж неизвестно в каком свете – в звездном? – видел Рябинин заброшенные за голову ее руки, коричневые и теплые, как выточенные из полуденной коры; видел темноту глаз, обращенных в темноту неба; и видел белизну начала грудей, пропадавших под вкладышем спального мешка... А может быть, он ничего не видел, а лишь смешался в голове астральный свет с его фантазией...

– Это же страшно, – тихо сказала она небу.

– Где страшно? – Рябинин радостно приподнялся.

– Если нет бога. Тогда мы останемся один на один с космосом, со вселенной...

– Бога нет, но есть настоящие мужчины, – пошутил он, намекая.

И сразу все стало на свои места: любят не за что-то и любят не просто так – любят настоящих мужчин. Не раз об этом писалось, говорилось и пелось. Рябинин даже привстал, ожидая ответа на свои слова. Но она молчала, словно укрылась запорошенным звездами небом.

– Маша, а кого женщины любят? – спросил он прямо.

– Настоящих мужчин.

– Это которые здоровые?

– Не обязательно.

– У которых высшее образование и должности?

– Нет.

– Умных, что ли?

– Нет.

– Которые всего могут добиться?

– Совсем нет.

– Хоккеистов?

Она даже не ответила. Но Рябинин горел нетерпеньем.

– Кого же ты считаешь настоящим мужчиной?

– Борца, Сережа.

Он чуть не хмыкнул. Очкастый эрудит, бородатый полярник, классный спортсмен, офицер-подводник, писатель, какой-нибудь первопроходец, какой-нибудь изобретатель... Но борец... На ковре, что ли?

– С кем бороться-то?

– Настоящий мужчина об этом не спрашивает.

– Ну с кем, с кем? – спугнул он раздражением тихую ночь.

– С силами природы, с собой, с плохим...

– А если мужчина просто работает?

– Настоящий мужчина просто не работает.

– А что же он?

– Он работает творчески, а это, Сережа, уже борьба.

– Странно, – только Рябинин и нашелся.

Маша повернулась на бок, и ее дыхание приблизилось.

– Сережа, женщине присуща жалость, слабость, жертвенность... А у мужчины – сила. Он создан для борьбы. Вот обиженный, больной, брошенный, попавший в беду... Женщина таких жалеет, помогает... А у мужчины другое желание – вступить в борьбу за этого человека. С оскорбившим, с обидевшим, с бросившим... За истину, за доброту. Если, конечно, он настоящий мужчина.

Испуганный Рябинин молчал. Он намеревался познать мир и людей, он хотел стать умным и эрудированным, он задумал отпустить бороду и закурить трубку... И все равно бы Маша его не полюбила. Потому что не борец. Не настоящий мужчина. Но он же искал тигра. Впрочем, какая там с тигром борьба... Так, взаимное мордобитие...

Жанну с матерью Рябинин уже не сравнивал. Не сравнивал ли? Почему же непроизвольно радовался ее умной мысли или красивому лицу? Ради матери?

– Вернемся к вашему делу, – спохватился он.

– Да-да, – Жанна плотнее придвинулась к столу.

– Кто она?

– Моя лучшая подруга.

– Возраст, образование, специальность...

– Сергей Георгиевич, это важно?

– Мне будет легче дать совет.

– Образование высшее, инженер, моих лет...

Она примолкла, решая, говорить ли, не говорить – и улыбнулась.

– Тоже мещанка, замужняя, бездетная...

– Я продолжу, – остановил ее Рябинин. – Глаза серые, стрижка короткая, нос тонкий, духи французские, бусы коралловые, шуба белая.

– Вы про меня? – постаралась удивиться она.

– А вы про кого?

– Про подругу...

Рябинин глянул в самую глубину ее глаз, в зрачки, которые, выдерживая его взгляд, стали какими-то острыми. Но они выдержали, оборонившись этим острием. Глаза отвел он, не выносивший лжи у человека, с которым хоть как-то соприкоснулся душой.

– Жанна, давайте говорить друг другу правду, – буркнул он в стол.

– Это вы советуете своим преступникам?

– Всем советую.

Ее удивленные губы стали еще удивленнее. Рябинин уже знал этот изгиб, значивший неприятие его слов.

– Вы в бога верите? – спросила вдруг она, сама пугаясь своего вопроса.

– А вы что – религиозная?

– Если бог есть, то он не правдолюбец и не справедливый, а главный бухгалтер. Следит за балансом нашей жизни. Пошлет радость человеку и сразу обложит его подоходным налогом – неприятностью. Поэтому, Сергей Георгиевич, я ничего не прошу – ни правды, ни счастья, ни радости... Зачем? К ним обязательно будет нагрузка. Откровенно говоря, теперь и неприятностей не боюсь. К ним же приятный довесочек положен. Только этот бухгалтер-бог стал халтурить... Беду ниспошлет, а радость послать забудет.

Рябинин давно понял, что ее гложет нешуточная тоска. Муж? Но она о нем вроде бы рассказала легко и свободно. Работа? Но работа ею не ценится. Здоровье? Тогда идут не к следователю. И Рябинин решил ждать – спелый плод сам падает с дерева.

– Все-таки без правды разговора не выйдет, – сказал он.

– В наше время правда без справочки не действительна, Сергей Георгиевич.

– За этой справочкой вы и пришли?

– А если я пришла за самой правдой? – она расширила глаза, и они вновь, как в начале их разговора, льдисто блеснули.

– Тогда вы правильно сделали.

– Сергей Георгиевич, совет нужен моему супругу.

Вздохнули они одновременно, дыхание на дыхание: она потому, что решилась на правду, он потому, что сломился лед недоверия.

– Жанна, только я не специалист по семейному праву...

– Мне нужно не семейное.

– Вообще, в гражданском праве я не силен.

– Мне не гражданское.

– Авторское, что ли?

– Нет.

– А-а, трудовое.

– Нет, не трудовое.

Рябинин умолк. Вроде бы он перебрал все отрасли права. Что там еще осталось – административное, финансовое, государственное... Но он специалист только по уголовному праву и уголовному процессу.

Рябинин тревожно всмотрелся в ее лицо – оно ответило тревожной готовностью подтвердить его подозрение.

– Уголовное?

– Да, – выдохнула она и коснулась рукой лба, отгоняя это уголовное от своей головы.

– Что вас интересует? – тихо спросил он.

– Сергей Георгиевич, да вы испугались?

– Это почему же?

– Вдруг он убил или банк ограбил?..

– Мне-то чего пугаться...

– Неправда. А меня учили быть правдивой.

– Я не испугался, а удивился.

– Да мне только узнать кое-что из ваших законов.

– Каких?

– А почему вы удивились?

Он хотел ответить, что она пришла хлопотать за того самого мужа, которого только что называла эгоистом и подлецом, которого она не любит, который ночует у супербабы...

Но не ответил, потому что в кабинете что-то произошло.

– Опять меня с мамой сравнили?

И Рябинин вновь не ответил. Она рассеянным взором окинула следователя и задержалась на его глазах – они смотрели вниз, и взгляд Жанны как бы скатился по его взгляду на стол...

Там лежал кристалл. Он светился неожиданным, мистическим светом, излучая красноватый, почти кровавый блеск. Они молча смотрели на камень и ничего не понимали...

Рябинин обернулся. Торопливое солнце, так и не поднявшись в зенит, видимо, осело на горизонт. Его плоский свет зажег рубином стекла домов на той стороне проспекта. Один случайный и отраженный лучик достал топаз.

Кристалл лежал посреди стола, розовея и затухая...

Ночь, в которую Рябинин затеял разговор о настоящих мужчинах, он почти не спал. Слова Маши про борьбу легли ему на душу с неожиданной силой, как прикипели. Ждал ли он этих слов давно, любовь ли их накалила своим заревом...

Утро обдало сладкой и щемящей надеждой, которая в молодости приходит внезапно и без причины. Может быть, ее породили ночные мысли. Или утро породило, ясное и безупречное, как первый день мира...

Солнечный свет лился горизонтально, в глаза. Синий хребет Сихотэ-Алиня лежал на краю земли прикорнувшим зверем. Высокие перистые облака, как отпечаток гигантского трилобита, разрисовали бледное небо. А из реки выходила солнечная женщина с распущенными волосами, капли воды блестели на плечах счастливыми янтариками. Рябинин глянул на несвободную грудь, стянутую купальником, на нежнейшую выпуклость живота, на бедра, отлитые природой крепко и нежно, и опустил взгляд на воду – он искал пену, ту самую, из которой рождались всякие Киприды и Афродиты.

– Сережа, купайся!

Он подошел, мужественно скрипя галькой.

– Я не буду геологом.

– Вот как?

– Я пойду на юридический.

– Почему же? – буднично спросила она, поблескивая счастливыми янтариками, окропившими ее тело и лицо.

– Юрист борется за истину.

И он пошел, мужественно поскрипывая галькой, и пополз по этой гальке, начав обычный утренний осмотр косы при свете солнца. Он искал алмаз, но уже с неохотой, необязательно, потому что этот драгоценный камень заслонила иная цель. И как часто бывает, желание исполняется тогда, когда оно прошло...

Под кустом случайной ивы, увешанной бородками сухой травы, оставшейся от половодья, рядом с пустой и громадной раковиной какого-то моллюска, в шлейфике мелко промытого песка вдруг дико блеснуло. Рябинин припал к земле, как встревоженный зверь. Показалось... Мало ли что может блеснуть на реке бутылка, консервная банка, кусок кварца или, в конце концов, выброшенная рыбешка. Он поправил очки, и в шлейфике песка призывно сверкнуло каким-то узким и глубинным блеском. Тогда он, как встревоженный зверь, прыгнул на этот блеск...

Из кварцевого песка торчал полузаметенный кристалл. Сразу ослабевшей рукой он выдернул его и положил на ладонь.

Кристалл был чист и прозрачен – ни песчинки к нему не пристало. Казалось, что он вобрал в себя прохладу ночи и свет утра, да вот еще слабенькую желтизну воды – или это река в нем отражалась? Крупный, тут уже не караты, тут уже граммы...

Задохнувшийся Рябинин бежал к Маше с протянутой рукой – она даже ойкнула, опасаясь какого-нибудь сверчка или ужонка. Но тут же глаза ее блеснули не хуже кристалла.

– О-о!

– Я обещал...

Она взяла камень нежно, как птенца. Он лежал на ладони, пожелтев еще заметнее – от ее загара, от янтарных непросохших капель, от карих глаз... Маша, перевидевшая разных кристаллов, смотрела на него с беззвучным восторгом.

– Сколько каратов? – спросил он.

– Много.

– Чистой воды?

– Не совсем чистой...

– Но алмаз?

– Нет, Сережа.

– Неужели кварц?

– Топаз, полудрагоценный камень. Откуда он тут?..

Радость отпустила Рябинина.

– Огорчился?

– Не драгоценный, а полу-...

– Ты, Сережа, как тот португальский офицер...

– Какой офицер?

– Жил в середине прошлого века и нашел алмаз в семьсот каратов. Стал богатейшим человеком. Им даже полиция заинтересовалась: не украл ли? Но комиссия определила, что это топаз. Офицер не поверил и убил всю свою жизнь, доказывая, что владеет алмазом. Кончил он плохо.