Текст книги "Тихие сны"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Мы ценим справедливость. Ценим… Разве ценим мы воздух? Да мы без него жить не можем…

– Вы успокойтесь, – сказал 6н так тихо, что, возможно, не услышал и Петельников.

– Значит, она правда украла ребёнка?

– Правда.

– Боже, и я помогла…

– Вы не виноваты. Опишите-ка мне её.

– Ага… Постарше меня, роста моего, волосы под беретом… Что ещё?

– Какое лицо?

– Обыкновенное.

– Нос, губы, глаза… Одежда, цвет берета, выговор, какие-нибудь приметы…

– Ага… Внимания не обратила. Только помню, что плащ светлый.

– И больше ничего не помните?

– Ничего, – призналась она, пугливо заслоняясь ладонью от света лампы.

– Ну хоть узнаете её?

– Узнаю, – с готовностью выпалила она.

– А что вы сказали девочке?

– Мама ждёт.

– И она пошла?

– Да, только глянула на парадную дверь.

Тяжело пошевелился инспектор. Рябинин огладил чистый бланк протокола и вздохнул. Допрос кончился. Она ждала ещё чего-то, ещё каких-то разговоров и, может быть, ответа на притаенный вопрос – кто же украл ребёнка? Но допрос кончился. Рябинин развинтил ручку и начал писать – обычно он печатал на машинке, но сейчас не хотел пугать тишину в пустой прокуратуре.

– Иветта, неужели вас ничего не удивило и не поразило? – спросил инспектор голосом, который испугал прокуратурскую тишину.

– Ага, – она повернулась к нему. – А вас что-нибудь удивило в моём рассказе?

– Удивило, – сразу рубанул инспектор. – Удивило, что вас ничего не удивило.

– А что должно меня удивить?

– Ну, хотя бы… Почему мать стоит на перекрёстке, а ребёнок играет во дворе?

– Мало ли почему… Девочку подальше от машин…

– Почему мать сама не сходила – там же рядом?

– А если бы пришла машина?

– Почему не сходить за ребёнком, когда придёт машина?

– Ага…

– И насколько я знаю матерей… Не пошлёт она незнакомого человека за своим ребёнком.

Инспектор будоражил память свидетельницы, как грел остывший мотор. Рябинин так бы не мог, потому что верил ей. И она повернулась к нему, словно защищаясь от инспектора, но взбудораженная память уже работала:

– Ага… женщина сказала, что ждёт машину. А мне показалось, что её машина стояла на той стороне улицы.

– Почему так показалось? – Рябинин бросил протокол.

– Не знаю. Показалось, и всё.

– Какая машина? – спросил инспектор.

– Вроде бы «Москвич».

– Номер, цвет, сидел ли кто за рулём? – оживился Петельников.

– Ага… не знаю, не обратила внимания.

– А если вы подумаете, повспоминаете и завтра мы ещё поговорим? – предложил Рябинин, вспомнив о пословице, что утро вечера мудренее.

– Хорошо, – легко согласилась она, подписывая куцый протокол.

– Я вас отвезу домой, – сказал инспектор. – Ага?

Из дневника следователя.

Бедная Лида… Она сегодня чуть не умерла от страха. А виновато это злополучное уголовное дело, виноват я, болтавший о нём дома…

Лида зашла с Иринкой в магазин, сама побежала в кассу, а её поставила в очередь и велела никуда не отходить от тёти в зелёном пальто. Вернувшись, она не нашла ни Иринки, ни этой тёти в зелёном пальто. Нет их! У Лиды сердце оборвалось – она выскочила на улицу, искала, спрашивала, звала и вернулась в магазин, чтобы звонить мне и в милицию…

У столика для покупок женщина в зелёном пальто укладывала в сумку продукты. А сзади, почти уткнувшись в её спину, стояла Иринка.

– Доченька, почему ты здесь? – спросила Лида, приходя в себя.

– Мам, ты же велела от тёти не отходить…

В костюмчике цвета давно не метённого асфальта, в кепке цвета давно не мытого слона, инспектор Леденцов серой мышью сквозил меж людей, домов, машин и деревьев. Его фигуру, ставшую щуплой, взгляды прохожих как бы пронизывали насквозь, точно стеклянную. Но он тоже их пронизывал, ничего не замечая, кроме идущего впереди мужчины в тёмно-зелёном плаще и светло-зелёной шляпе – Леденцов второй день ходил за Катунцевым, отцом похищенной девочки.

Сентябрь, оттеплев бабьим летом, вспомнил об осени. Вдруг подуло несильным, но сквозящим ветерком, который при почти безоблачном небе откуда-то брал капли дождя и мелкие жёлтые листья. С крыш, что ли? Леденцов ёжился в костюмчике, но свой зелёный плащ – поярче, чем у этого Катунцева, – он не надел, а другого плаща, мышиного и невзрачного, как неметёный асфальт, у него не было.

Зелёный силуэт остановился у газетного стенда.

Это был их четвёртый, как говорил Петельников, рейс. Катунцев ходил так медленно, словно знал, что за ним «пущены ноги», и старался облегчить им работу. Инспектора раздражали его частые и внезапные остановки, в которые и Леденцову приходилось рассматривать витрины, глазеть на рекламы или прибегать к старому доброму способу – завязывать шнурки на ботинках. После третьей остановки Леденцов решил, что с завязыванием шнурков пора завязывать, – будь ты хоть каким незаметным, но если человек оборачивается и в третий раз видит твою согбенную над ботинком фигуру, то он задумается. Нет ничего естественнее беседы двух прохожих…

Зелёный силуэт остановился у газетного стенда.

Леденцов зыркнул глазами, выискивая собеседника. К газону жалась старушка с будто свалянной из чёрной шерсти собакой.

– Ух какой симпатичный интерьер… Как величать?

– Рэдик.

– Небось жрёт много?

– Не больше вашего, – отрезала старушка, всегда готовая к атакам несобачников.

– Сравнили. Я-то хожу на двух ногах.

– Ну и что?

– А он на четырёх. Попробуй-ка, бабушка, побегай день по улице на четвереньках, так аппетит прорежется солдатский.

Старушка изумлённо глянула на серенького паренька и натянула поводок, увлекая пса в зелень сквера. Пошла от сквера и зелёная фигура.

– Пока, Эдик, – попрощался с собакой Леденцов.

Чёрный терьер клыкасто осклабился.

Катунцев шёл по проспекту как-то необязательно, вроде бы никуда не хотел и никуда не спешил. Что он не спешил, инспектор уже не сомневался. Но цель у этой вялой ходьбы была, и Леденцову хотелось поскорей уловить её дальний намёк.

Он поднял голову и увидел помертвелое небо. Кажется, теперь дождь пойдёт уже оттуда, из этих туч, чёрных, как тот кудлатый пёс. Леденцов вздёрнул воротник пиджачишки и глянул на тёплую вывеску – «Кафетерий». Зря не надел свитер или спортивную куртку…

На перекрёстке Катунцев задумчиво прирос к асфальту, словно никак не мог рассмотреть цвета светофора. И стоял, пропуская текущие толпы.

Леденцов помялся у фонарного столба. Пожилой мужчина с туго набитой апельсинами сеткой чуть замешкался рядом.

– Скажите, как пройти на Садовую? – спросил Леденцов.

– Молодой человек, вы на ней стоите.

– То есть, я хотел сказать – на Кленовую.

– Молодой человек, я знаю все улицы города… Кленовых у нас нет.

– Неужели всё? – удивился Леденцов, не отпуская краем глаза зелёную фигуру на перекрёстке.

– Всё, – гордо подтвердил мужчина и качнул сеткой, будто на радостях надумал угостить инспектора апельсинами.

– Скажите, а есть улица имени инспектора Леденцова?

– Нет.

– Папаша, обязательно будет, – заверил Леденцов и пошёл вроде бы неспешным, но быстро его уносящим шагом.

Два квартала шли они ровно – ровной скоростью на равном друг от друга расстоянии. Дождь, которого боялся инспектор, медлил – видимо, хлынет ливнем, чтобы проучить всех бесплащных, беззонтичных и бескурточных. У Катунцева-то плащ. Впрочем, у него и своя машина, которой за все эти четыре хождения он ни разу не воспользовался. Почему же? Машина бежала бы скоро, а ему надо медленно. И ему надо обязательно пешком – он ни разу не сел в транспорт.

Когда Леденцов поравнялся с баней, Катунцев вдруг присел на случайную скамейку. Инспектор скорым взглядом поискал угол, столб, куст или, в конце концов, яму, но спрятаться было негде. Оставалась баня, откуда Катунцева не увидишь. Леденцов повернулся к нему спиной и стал изучать распаренных людей, выходящих из бани, – допустим, он ханыга, жаждущий кружки пива.

Девушки даже после бани оставались симпатичными. У одной, в платочке, похожей на только что сваренную свёколку, он любезно спросил:

– Как помылись?

Она щёлкнула зонтиком – оказывается, уже закрапало – и удивлённо повела ненакрашенной бровкой:

– Знакомитесь у бани?

– Мне хочется увидеть девушку натуральную, ненакрашенную.

– Мы с вами похожи. Только я хожу в Академию наук, мне хочется увидеть непьющего и неглупого.

Леденцов скосил взгляд за плечо – зелёная спина удалялась.

– Спасибо за внимание и с лёгким паром, – попрощался он уже на ходу.

Дальнейший путь Катунцева инспектор знал. Теперь тот будет забирать вправо и вправо, пока не придёт туда, куда уже приходил трижды, – теперь недалеко. Но дождик частым и белёсым туманом застелил даль улицы и неближние дома; дождик уже ощутимой водой окропил лицо и увлажнил костюм, который и в мокром состоянии не потерял своего цвета давно не метённого асфальта. Леденцов убыстрил шаг, чтобы согреться. Теперь недалеко – лишь бы не останавливался.

У стадиона Катунцев подошёл к табачному ларьку, шаря в кармане. Инспектор проворно вжался в группу спортсменов.

– Товарищ, вы тоже лучник? – сурово вопросил двухметровый парень.

– Что вы, ребята, я люблю чеснок.

Леденцов уже шёл за уходящей зелёной фигурой, которая медленно темнела от воды; шёл за этим – или вместе с этим – тонкоструйным дождём, пузырившим вчерашние лужи.

Как и предполагал инспектор, Катунцев дважды свернул направо и вышел к новостройкам – группке уже заселённых домов, стоявших посреди изрытого поля. К ним вела бетонная дорога для машин и асфальтовая дорожка для пешеходов, обсаженная молодыми тополями. Катунцев постоял тут долгих пять минут, что-то высматривая, ему лишь известное, – и повернул обратно. Инспектор знал, что теперь он сядет в троллейбус и вернётся на работу.

Дождь, словно догадавшись о конце этой слежки, хлынул неосенним ливнем. Сразу и окончательно промокнув, Леденцов прыгнул в троллейбус, идущий вслед за тем, который увёз Катунцева…

Кабинет Петельникова обдал его светом и теплом – уже начали протапливать.

– У вас, как в Сочах, товарищ капитан, – выдавили заколодившие губы.

– Лейтенант, вы не годны для работы в уголовном розыске.

– Я выполнил задание, товарищ капитан.

– Неужели ты не мог найти девушку с зонтиком?

– Обременила бы…

– Видóк, начальник парижской тайной полиции, был крупный прохвост, но отменный сыщик. Однажды он с агентами наблюдал за домом. Простояв день, агенты так замёрзли, что все ушли. А Видок отыскал кучу навоза, закопался в неё, согрелся, довёл наблюдение до конца и поймал преступника.

– Я навозу не нашёл, товарищ капитан, – отстучал зубами Леденцов.

Петельников снял с плитки фырчащий чайник, налил в большую фаянсовую кружку раскалённого чая и протянул инспектору:

– Пей и сходи к ребятам, переоденься.

Леденцов зажмурился, постоял не дыша и выпил осторожно, как живую воду.

– Спасибо, товарищ капитан. Разрешите всё-таки доложить… Маршрут у него другой, но цель та же.

Петельников расстегнул карту микрорайона, где три красные стрелы вонзались в одну точку. Леденцов показал четвёртый путь – на карту легла и четвёртая красная стрела.

– Сколько там домов? – спросил Петельников.

– Штук десять.

– Зачем же он туда ходит?

– Кого-то ищет, товарищ капитан.

– А кого?

– Мы не знаем, – чуть было не икнул Леденцов, потому что коньяк погнал уже горячую кровь к горлу…

– Мы не знаем и поэтому не опознаём, но есть человек, который может опознать.

– Кто, товарищ капитан?

– Иветта Максимова.

Из дневника следователя.

Почти всё воскресенье Иринка просидела на диване с книжкой, беззвучно шевеля губами. Не звонила, не липла к телевизору, не ходила на улицу… И вдруг закрыла книжку, упала лицом в валик дивана и расплакалась.

– Что с тобой? – испугался я.

– Собачку жалко…

Тургенев, «Муму». Задали внеклассное чтение. Я поднял Иринку и вытер слёзы, прекрасные слёзы в её жизни…

В понедельник перед сном я вспомнил:

– Спрашивали про Муму?

– Ага, троечка, – хмуро отозвалась она.

– Почему же?

– Я про Муму поняла, а про Герасима не поняла.

Разве можно ставить школьнице тройку за непонимание рассказа, над которым она плакала?

Бабье лето кончилось в одну ночь – утро проснулось уже осенью. Самая что ни на есть осенняя погода. Мелкий дождь сёк проспект, как метель. Порывы сильного ветра бросали капли на стены домов, разбивая их в белёсую пыль. Тополя гудели недовольно, как гигантские растрёпанные шмели, но листву держали. Так ведь ещё и не октябрь.

Он чуть приоткрыл форточку – студёный воздух, очищенный ветром, дождём и тополями, потёк в щель. Рябинин прильнул к ней, как к ведру с колодезной водой.

И потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Осенью воздух мы пьём, зимой дышим, летом вдыхаем, а весной им задыхаемся…

В дверь постучали.

– Войдите!

Иветта Семёновна Максимова вошла в кабинет, подобно втекающему осеннему воздуху, – свеженькая, с проступившим румянцем, с запахом холода и духов «Нефертити». Она улыбнулась следователю, как старому знакомому:

– Здравствуйте. Я пришла…

– Здравствуйте. Что-нибудь вспомнили?

– Да-да.

Они сели к столу с разных сторон и посмотрели друг на друга нетерпеливыми взглядами – она от желания обрадовать следователя, а он от желания получить информацию.

– Что-нибудь о машине? – попытался угадать Рябинин.

– Нет, о её внешности.

Сожалеющая мысль о том, что автомобиль не найти, коли в городе их тысячи, шмыгнула в радостном ожидании – внешность преступницы важней автомобиля.

– Слушаю, – он поправил очки и глянул на пишущую машинку, словно та могла уйти, не дождавшись её показаний.

– Ага… У неё серые короткие волосы.

– Вы говорили, что она в берете…

– Да, в берете, а из-под него торчат короткие серые волосы. И такая стрижка, рубленая…

– Какая?

– Ага, будто она стриглась не в парикмахерской, а так, у знакомой.

Рябинин заложил чистый бланк, и его пальцы, несомые радостью, выстукали строчки не хуже заправской машинистки. На последний удар губы свидетельницы сразу же отозвались своим «ага»:

– Ага, лицо у неё грубое, какое-то землистое. Похожее на плакаты.

– На какие плакаты?

– На медицинские, когда рисуют какую-нибудь холеру в образе женщины.

– Подробнее, пожалуйста.

– Ага… Нос длинный и острый. Лоб узкий, скошенный. Глаза блестят, как у пьяной.

Рябинин печатал – с такими приметами уголовный розыск найдёт её за день.

– Ага, у неё на кисти руки наколка.

– Что изображено?

– Не рассмотрела, но вроде бы гроб или крест.

Неприятное чувство, предшествующее гастритной боли, затлело в желудке. Неужели рецидивистка? Уголовный розыск перекрывал железнодорожные и автобусные вокзалы. А если они вдвоём и у них своя машина… Неужели гастролёрша?

– Ага, и у неё золотая фикса.

Рябинин оторвался от букв, задетый недоброй догадкой. Круглое и миловидное лицо свидетельницы, гипсовое ночью, теперь горело каким-то истошным жаром. Она радостно смотрела на следователя, готовая ответить на любой его вопрос.

– А не заметили, был ли у неё в рукаве кастет?

Она думала миг, она даже «ага» потеряла.

– Что-то там блеснуло…

– Под кофтой пистолета не заметили?

– Да-да, одежда топорщилась.

– А хвостик? – тихо выдохнул он.

– Какой хвостик? – понизила голос и она.

– Маленький, как у ведьмы.

Она замешкалась от необычности вопроса, но её сознание работало. Рябинин видел, как она тужится, выискивая ответ. Он ждал, удивлённый.

– Вы… в переносном смысле?

– Нет, в прямом.

– Хвостика не заметила…

Здравый смысл остановил её. Но она не спохватилась, не рассмеялась и даже ответила уклончиво – не заметила; хвост, может быть, и торчал, но она не заметила.

– Иветта Семёновна, а вы всё это выдумали.

– Ага… Что я выдумала?

– Внешность преступницы.

– Зачем мне это нужно? – удивилась она.

– Не знаю. Ну, например, чтобы загладить свою моральную вину, вы захотели угодить следствию.

Она приоткрыла рот и отпрянула от стола, от машинки, от следователя.

– Иветта Семёновна, тогда чем объяснить, что вчера вы ничего не знали, а сегодня описываете её внешность до мелочей?

– Но я же вспоминала всю ночь! – крикнула она.

– И вспомнили и фиксу, и наколку? – тоже чуть повысил голос Рябинин.

– Вы же сами сказали, что это была преступница…

Он увидел, что сейчас она расплачется. Её щёки безвольно обвисли, на глазах теряя свою краску. Носик дрогнул, и она, уже ничего не видя, полезла в сумку за платком.

– Сами сказали, что это преступница, – повторила она, удерживая слёзы на последней грани.

И Рябинин вдруг понял: нет, она не выдумала, не обманула и не вспомнила. Вчера он сказал, что женщина, пославшая её за ребёнком, преступница. А у каждого, кто смотрит и читает детективы, сложился облик преступника – страшного, уродливого, нечеловеческого. Ночью свидетельница вспоминала эту женщину… А коли она преступница, то и должна походить на преступницу. Так появились блатная фикса, гробовая наколка и казённая стрижка.

Рябинин выдернул из каретки ненужный протокол и сдвинул машинку на край стола. В кабинете стало тихо: следователь бесшумно протирал очки, свидетельница мяла в ладони бесшумный платок.

– Ну вы хоть её узнаете? – спросил он, как и на вчерашнем допросе.

– Узнаю, – с готовностью вспыхнула она, но, нарвавшись на угрюмый взгляд следователя, добавила утекающим голосом: – Может быть…

– Может быть, – повторил Рябинин. – А мать девочки не видит тихих снов.

Из дневника следователя.

Как-то, когда Иринка капризничала, я в сердцах спросил её:

– Ты что, пуп земли?

Новые слова и обороты её завораживают. Она смолкла, уставившись на меня округлёнными глазёнками. Я знаю, что сказанное мною отложилось в её головке, как там откладывается всё новое.

У них в классе есть Валя Сердитникова, которая убеждена, что Бетховен жив. Её безуспешно разубеждает весь класс. Сегодня она позвонила Иринке и, как я понял, сообщила, что Бетховен только что выступал по телевидению. Иринка охала, ахала, спорила, а потом спросила:

– Валя, ты октябрёнок или попа земли?

Девять высоких зданий стояли так, что прогалы меж ними издали не виделись – каждый дом какой-то своей частью набегал на фон другого дома, образуя все вместе единый, скалистый массив. Их стены облицевали синей плиткой, которая в осеннем белёсом воздухе посветлела. И казалось, что посреди поля встал голубой замок и ждёт своих рыцарей и своих принцесс. Они, рыцари и принцессы, обременённые зонтиками, сумками, портфелями и авоськами, торопливо шли по асфальтовой дорожке – кто к замку, кто к троллейбусной остановке.

Скамейка из широких реек стояла у тополька, который по молодости растерял почти всю листву. Третий вечер инспектора сидели тут с Иветтой Максимовой и бездельно разглядывали прохожих. Место казалось удачным: с одной стороны дорожки навалены трубы и плиты, с другой стояла вода, походившая на необозримую лужу или на обозримое озеро. Правда, к домам кое-где были проложены деревянные мостки, но лишь для пешеходов к соседним улицам. Путь же к транспорту и в город лежал тут, мимо их широкореечной скамейки.

Они много говорили, чтобы выглядеть неприкаянной компанией, осевшей в этом местечке.

– Товарищ капитан, дежурного райотдела обижают странные звонки.

– Какие звонки?

– Некая женщина настырно просит выслать оперативника для ремонта паровой батареи.

– А дежурный что?

– Само собой, не выражается.

– Ну, а женщина?

– Говорит, не обманывайте. Уже, мол, чинили.

Петельников неожиданно вздохнул, спрашивая уже неизвестно кого:

– Неужели у неё течёт батарея?

– Всё течёт, всё изменяется, товарищ капитан.

Если из домов шли одинокие пешеходы, то к домам текла долгая и нетерпеливая людская лента, выплеснутая транспортом. Каждая женщина вызывала у свидетельницы какое-то тихое обмирание – она безмерно расширяла глаза и вроде бы неслышно ахала. Сперва Петельников вполголоса спрашивал: «Ага?» – но потом только переглядывался с Леденцовым. Если она когда-то и могла опознать преступницу, то теперь её память, размытая потоком женских лиц, вряд ли была на это способна. Но инспектора упорно сидели, надеясь на её проблески, на случай, на свою интуицию, – и на всё то, на что надеются, когда больше надеяться не на что.

Когда схлынула очередная толпа, свидетельница взяла на колени свою опухшую сумку и вынула шуршащий свёрток с доброй дюжиной бутербродов.

– Ешьте, товарищи…

Леденцов воспрял:

– Мы не сэры и не паны, не нужны нам рестораны.

После трёх часов напряжённого сиденья, да на осеннем воздухе, пахнувшем водой и остатками полыни, бутерброды с подсохшим сыром казались изысканной едой. Себе она взяла один, тоненький.

– Это почему же? – удивился Петельников.

– Без чая не могу, изжога.

– Гастрит, – заключил Леденцов. – Картофельным соком со спиртом лечить не пробовали?

– Нет. Помогает?

– А чистым спиртом?

– Что вы…

– А пыльцой орхидеи с мёдом и со спиртом?

– Впервые слышу.

– А точёными когтями летучей мыши?

– На спирту? – засмеялась она.

– Спасибо, Иветта, – сказал Петельников, доев бутерброды. – Население нас подкармливает, а мы… Батарею починить не можем.

В конце концов, они не знали, зачем приходил сюда Катунцев. Может быть, квартиру ему дают в этом голубом массиве. Жена тут первая живёт… Любовница… Родственники, знакомые, приятели – все те, кому он хотел бы рассказать о своём горе, да не решался. И как им пришло в голову связать преступницу с Катунцевым? Не проще ли допросить его, зачем и почему он сюда ходил? И теперь уж Петельникову мысль о проверке легковых автомобилей не показалась столь невыполнимой – чем сидеть у этой лужи. Да ведь Иветта и с машиной могла ошибиться.

– Как вам показалась оперативная работа? – спросил её Леденцов.

– Упаси боже.

– А оперативные работники?

– Ага… Вы про себя?

– Я про товарища капитана.

– В себе-то он не сомневается, – вставил Петельников.

С погодой им повезло. Дождя не было, но сырой воздух – наверное, от этой лужи – пронизывал плащи, как бумажные. Мешало другое – ранняя темнота. От неонового фонаря, высокого и яркого, посвинцовела лужа, морозно побелел асфальт и помертвели их лица. Иветте приходилось всматриваться из последних зрячих сил.

– Расскажите что-нибудь, – попросила она Леденцова в очередное безделье.

– Значит, так: граф убил графиню, само собой, графином по голове…

– Нет, вы про вашу работу…

– Можно. Брал я однажды в «Европейской» Веру-Лошадь…

Он умолк, пропуская человек десять с пришедшего трамвая.

Иветта тихо обмерла и успокоилась, никого не узнав.

У последней женщины была под мышкой крупная и длинная коробка.

Петельникову показалось, что об этой женщине он что-то знает. Нет, видит её впервые. Его память столько вместила мужчин и женщин, что могла вытолкнуть на свою поверхность что-нибудь далёкое и похожее. В коробке что – кукла? И белый плащ – много ли женщин в белых плащах…

Видимо, он сделал какое-то движение в её сторону, потому что Леденцов вскочил и мгновенно оказался рядом с женщиной:

– Скажите, который час?'

– Двадцать минут десятого, – сердито буркнула она, обходя инспектора.

Но Леденцов уже вновь стоял перед ней, приветливо улыбаясь:

– Закурить не найдётся?

Петельников тоже подошёл, но ему мешала тень от леденцовской головы, павшая на её лицо. И когда она шагнула вбок, отрываясь от неожиданного препятствия, Петельников её увидел. Крупные скулы… Крупные зубы хорошо видны, потому что она приоткрыла рот, намереваясь сказать или закричать. В ушах серьги… И белый плащ… Он видел эту женщину. Да нет, не видел. Читал: её приметы написаны рукой Рябинина на бумажке, которая лежит у инспектора в кармане. Женщина из сна потерпевшей…

– Ребята, не хулиганьте.

И тут она увидела Иветту Максимову, немо стоявшую у фонарного столба. Гримаса, похожая на оборванную улыбку, метнулась от губ женщины к скулам. Она ещё сделала шаг вбок, к луже, но вдруг бросила коробку на асфальт и побежала к голубым домам. Она неслась, оглашая холодный воздух цокотом каблуков. А рядом шёл Петельников своими полутораметровыми шагами.

Из дневника следователя.

Иринка, как дочь юриста, иногда задаёт социально-юридические вопросы. Как-то спросила, что такое налог за бездетность…

Налог за бездетность – это денежное наказание супругов за обездоливание самих себя, за добровольный отказ от счастья. Разумеется, так я подумал, – не могу же сказать, что есть люди, которые не любят детей. Поэтому начинаю говорить про таких теть… Но она, уже имея кое-какие представления о деторождении, поняла сразу:

– А-а, это такие тёти, у которых в животе всё перебурчилось.

И тут же другой вопрос про отпущение грехов. Тут уж я попотел. Попробуй-ка объясни ребёнку, что такое грех, исповедь, духовник…

Она терпеливо выслушала.

– Пап, а теперь юридические консультации?

И опять горела поздняя лампа – только без Петельникова, который после обыска ринулся по адресам знакомых этой женщины. Рябинин смотрел в её лицо прищуренными и злыми глазами, стараясь этой злости не выказывать, да и понять стараясь, откуда она, злость-то, которой у следователя не должно быть даже к убийце. Злость из-за ребёнка – не нашли его в квартире… И Рябинину хотелось не допрос вести, а оглушить её криком: «Где девочка? Где?»

– Ваша фамилия, имя, отчество?

– Дыкина Валентина Петровна.

– Год рождения?

– Тридцать четыре мне.

– Образование.

– Восемь.

– Кем работаете?

– Кладовщицей.

– Судимы?

– Нет.

В белом плаще, скуластая, крупные зубы, серьги… Всё по сну. Нет, не всё. Губы не тонкие. Но сейчас они броско накрашены, а без помады могли сойти и за узкие. Хорошая фигура, сильное тело – в кабинетике медленно устанавливался запах духов с лёгким привнесением женского пота, ничуть не портящего запаха духов. Тёмные глаза смотрят неотводимо. Это с чего же?

Любой допрос требует обстоятельности. Да ведь придёшь к человеку по делу и то начинаешь с погоды. Поэтому Рябинин говорил с воришкой сперва о его жизни, с хулиганом – о его детстве, с убийцей – о его родителях… Ну а с чего начинать допрос женщины, укравшей ребёнка? С любви, с мужчины, с её здоровья?

– Ваше семейное положение?

– Одинокая.

– Замужем были?

Она улыбнулась – видимо, она считала, что улыбнулась. Её лицо, почти круглое, странным образом заострилось и на миг как бы всё ушло в редкие и крупные зубы. Так бы ухмыльнулась щука, умей она ухмыляться. И Рябинин понял – была замужем.

– Ну, была.

– Неудачно?

– Неужели удачно? Придёт ночью пьяный и пересыпает брань сплошной нецензурщиной. А то заявит: «Всех ночью перережу». Не знаешь, как его и понимать.

– Развелись?

– Милиция развела.

– Почему милиция?

– Прихожу домой, а вещей нет. Следователь протоколы снимает, обокрали нас. Якобы. Муженёк все вещи увёз к приятелю, чтобы по суду со мной не делиться. И сам вызвал милицию.

– Так… Детей не было? – спросил Рябинин, вглядываясь в её лицо.

– Какие дети от пьяницы? – спокойно ответила она.

– Давно развелись?

– Лет десять…

– Больше в брак не вступали?

– Я эта… неудачница.

И он потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Удачник и неудачник. Значит, поймал удачу или упустил. Но разве жизнь и счастье меряются удачей?..

Допрос требует обстоятельности. Можно не спешить, когда говоришь с вором, грабителем, хулиганом… Даже с убийцей, ибо потерпевшему уже не помочь. Но сейчас Рябинину чудилось, что за её стулом, за её фигурой, за её лицом тает и никак не может растаять туманный образ матери девочки. Не мог он быть обстоятельным. Да и она вроде бы разговорчива.

– Теперь рассказывайте, – покладисто предложил он.

– О чём?

– А вы не знаете?

– Не знаю.

– Рассказывайте о том, за что вас задержали.

– С точки зрения закона такое нарушение неправильно.

– Как?

– За что задержали-то?

Не знает, почему задержана… Но взгляд неотводим и готов к обороне – взгляд ждёт вопросов. А ведь она должна бы ждать извинений, коли задержана ни за что.

– Валентина Петровна, что вы делали вечером третьего сентября?

– Не знаю, – сразу ответила она.

– Почему же не знаете?

– Да не помню.

– Я вижу, вы и не пытаетесь вспомнить.

– Чего пытаться… Память-то не бухгалтерская.

Рябинин вдруг заметил, что он придерживает очки, словно они, заряженные нетерпением, могут улететь с его лица. Но полетели не очки – полетели те вопросы, которые он берёг на конец допроса, на крайний случай.

– Значит, вы не знаете, почему задержаны?

– Откуда же?

– А почему вы побежали от инспекторов?

– Побежишь… Два парня да девка, похожи на шайку.

– А зачем вы купили куклу?

– На сервант посадить, красиво.

– А зачем вы храните в холодильнике разное детское питание?

– Сама ем, оно натуральное.

Его припасённые вопросы кончились. Она ответила наивно и неубедительно. У Рябинина имелись десятки других хитрых вопросов, приёмов и ловушек, но что-то мешало их задать и применить. Похищенная девочка… Преступление было настолько бесчеловечным, что все эти психологические ловушки казались ему мелкими и неуместными.

– Где девочка? – негромко спросил он, не отрывая пальцев от дужки очков.

– Какая девочка? – спросила и она, стараясь произнести слова повеселее.

– Неужели вы думаете, что ребёнка можно спрятать?

– Чего мне думать-то…

– Вот что я сделаю, – сказал он с тихим жаром. – Сведу вас с матерью. Чтобы глаза в глаза.

– А я не боюсь! – вдруг крикнула она, разъедая его неотводимым взглядом.

И Рябинин в её голосе, в этих тёмных глазах, в крепких скулах увидел столько силы, что понял – она не признáется.

Меж ними вклинился телефонный звонок. Нервной до дрожи рукой снял он трубку:

– Да…

– Она у тебя? – спросил Петельников.

– Да.

– Её муж давно на Севере.

– Да.

– Мы нашли сожителя с машиной.

– Да.

– Ребёнка у него нет, и он ничего не знает.

– Да.

– Она не признаётся?

– Да.

– Значит, доказательств веских нет?

– Да..

– Но ведь она украла!

– Да.

– Ты её арестуешь?

– Нет.

– Отпустишь?

– Да.

Из дневника следователя.

Бывает, что вечерами я читаю Иринке вслух. Она любит – приткнётся где-нибудь рядом в самой неудобной позе и затихает. И слушает, не пропуская ни единого слова.

Стараюсь читать классику. Сегодня взялся за «Дубровского». Иринка слушала молча, насупившись, не выказывая никаких эмоций. Но вот мы дошли до того, как Дубровский пригласил Машу на свиданье.

– И она пойдёт? – изумилась Иринка.

– А почему бы не пойти?

– Он же ограбит!

Лето спохватилось, словно кого-то недогрело – в середине сентября, после ветров, дождей и холодов вдруг опустило на город двадцатиградусную дымку.

Петельников распахнул окно, скинул пиджак, расшатал узел галстука и неопределённо прошёлся по кабинету. Он ждал сожителя Дыкиной, с которым вчера из-за позднего времени поговорил кратко.

Взгляд, обежав заоконные просторы, притянулся к сейфу. Пока инспектор работал по делу, бумаги копились: жалобы, ответы учреждений, письма, копии приказов… Он взял пространное заявление с резолюцией начальника уголовного розыска и стал читать, сразу запутавшись в женском почерке, женских чувствах и женской логике…

Значит, так. Гражданка Цвелодубова жаловалась. На её день рождения пришёл свёкор с вазой, Николай с Марией, тётя Тася, а деверь Илья обиделся. Деверь – это кто же? И почему он обиделся?