Текст книги "Тихие сны"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Бога нет, – вяло улыбнулся он.

– В таких-то случаях должен быть…

– В таких случаях должен, – согласился Рябинин.

Бог… Если бог создавал жизнь на земле, то свою работу он не доделал. Земная жизнь – это сплошная «незавершёнка».

– Как её бог не отвёл, когда она готовилась, – тихо, уже ни к кому не обращаясь, сказала Катунцева.

Готовилась ли она к преступлению?..

Рябинин остерегался прописных истин. Не потому, что в них не верил… Эти очевидные истины так окаменевали, так схватывались цементом, что побеги прорастающих истин уже не могли отколупнуть от них ни зёрнышка.

Считалось, что хорошо подготовленное преступление раскрыть трудно. Но он давно вывел одно странное и вроде бы неприемлемое правило, отлучённое от логики: чем тщательнее готовится человек к преступлению, тем больше останемся доказательств. Меньше всего следов от преступлений внезапных.

Если она готовилась, то наверняка ходила и высматривала девочку – тогда её могли запомнить. Например, отпрашивалась с работы – тогда её начальник подтвердит. Скажем, посвятила в свою тайну подружку – тогда та знает. Допустим, была в последние дни нервной – тогда все видели. Вдруг купила детскую игрушку, вдруг отремонтировала квартиру, вдруг пошла за совхозным молоком…

Это если готовилась. А если нет? Тогда шла мимо песочницы и украла. Нет. Ребёнок не дамская сумочка и не туфли в магазине – походя не возьмёшь. Она готовилась, и тщательнейшим образом. А если готовилась…

– Но тогда выходит, что преступница охотилась именно за вашей девочкой… Почему?

– Она очень хорошенькая. Вы же видели фотокарточку.

– Хорошеньких девочек много.

– Ласковая, тихая, доверчивая… За любым пойдёт, только скажи ей доброе слово. Отец ей даже внушал, что нельзя быть такой тихоней.

– Видимо, у неё ваш характер.

Она вдруг пугливо и вопрошающе посмотрела на него неяркими глазами и тут же отвела взгляд подальше, к стене, к сейфу.

– Что? – непроизвольно спросил Рябинин.

– А? – удивилась она этому «что?».

Рябинин поймал её вернувшийся блёклый взгляд, но теперь в нём ничего не увидел, кроме покорности судьбе. Мало ли каких бывает мимолётных испугов у человека? Он сам на дню пугается десять раз – то за уголовное дело, то за Иринку, то за Лиду…

– А почему вы так уверены, что девочку украла именно женщина? – спросил он, уже зная о визите Петельникова к цыганке.

– Я же видела сон…

Из дневника следователя.

Лида штопает, а Иринка монотонно долбит её вопросами:

– Мам, ты китайцев любишь?

– Люблю.

– А негров?

– Люблю.

– А англичанцев?

– Англичан. Люблю.

– А узбекистанцев?

– Тоже люблю.

– А тигров?

– Почему ты с наций перескочила на животных? – спрашивает и Лида, опасаясь, что от тигров уже недалеко и до желанных кошек.

– А дурачков любишь? – возвращается Иринка к людям.

– Вот дураков я не люблю.

– А это самая большая, нация на земле, – бурчу я у своего стола понепонятнее, ибо Лида против внушения негативных мыслей.

Под давлением общественности – главным образом, зубоскальных насмешек в райотделе – инспектор Леденцов расстался с изумрудным костюмом и теперь был в лазурном. Но зелёный с тёмными бородавками галстук остался и походил на крокодильчика, подвешенного за хвост к шее инспектора.

– Молодец, – похвалил Петельников.

– Это вы за пять корпусов?

– Нет, за идеальную маскировку.

– То есть, товарищ капитан?

– Никто не узнает, что ты работаешь в уголовном розыске.

– То есть, товарищ капитан? – переспросил Леденцов.

– Думают, что в цирке клоуном.

Леденцов помолчал, поспевая за крупными ботинками старшего инспектора.

– Товарищ капитан, рыжая шевелюра требует своего колера.

– Перекрась её для пользы службы.

Они шли к пяти корпусам шестнадцатого дома. Ребята из уголовного розыска за день изучили все квартиры, расспросили всех старушек, просмотрели домовые книги, опросили дворников – просеяли шестнадцатый дом сквозь крупное сито. В его ячейки всё уплыло, кроме шести фамилий, шести девушек от двадцати до тридцати лет, беленьких, в джинсовых брючных костюмах. Эти фамилии уместились на крохотной, как шпаргалка, бумажке. Проверить их Петельников намеревался лично.

У магазина «Духи» они остановились.

– Подожди-ка, – велел Петельников и шагнул внутрь.

Его обдал жаркий воздух и аромат всех цветов мира, которых вроде бы доставили сюда возом и свалили где-то в душной кладовой. Инспектор взглядом поискал знакомое светлое лицо, оттенённое синью век и кармином губ. Оно белело на своём месте, на фоне подсвеченного неоном стекла. Петельников кивнул. Продавщица сразу оставила своих покупателей и оказалась за свободным краем прилавка, у инспектора.

– Как жизнь, Поленька?

– Спасибо, «душим» клиента.

– А у меня к вам дело.

– Уголовное?

– Нет, личное.

– Если нужны духи, то ни в коем случае не берите «Юбилейные». Ими нельзя пользоваться не только женщине, но и мужчине после бритья.

– А есть духи «Не вертите»?

Она изумлённо обдала его темнотой глаз, хлопнула синью век и рассмеялась:

– Шутите?

– Ну, скажем, для детей. Мол, ребята, «Не вертитесь»…

– Название духов должно сочетать товарные качества с поэтическим вымыслом.

– Ну, а нет ли чего близкого по созвучию?

Полина задумалась. Её безукоризненно белая кожа походила на мелованную бумагу. Уж не вымачивает ли она лицо в каких-нибудь французских «шанелях»?

– Не вертите… Господи, да это «Нефертити».

– О! Поля, у вас голова такая же светлая, как и ваша кожа. Кстати, чем эти «Нефертити» отдают?

– Букет комбинированный, пряный, слегка корой, слегка старинной мебелью…

– Поленька, я ваш должник. Как там жених?

– Сделал предложение, – и она порозовела, словно впитанная «Шанель» вся испарилась.

– Если обманет, то скажите мне – я посажу его на пятнадцать суток.

– Ну а «Нефертити» возьмёте?

– Неужели я похож на человека, который орошает себя духами?

– Для жены.

– Неужели я похож на женатого?

– Есть хороший мужской одеколон «Фаворит».

– Поленька, от мужчины должно пахнуть табаком, коньяком и чесноком…

Леденцов ждал у витрины, рассеянно оглядывая девушек, – они улыбались, полагая, что из этой витрины он и вышел.

– Итак, духи зовутся «Нефертити», а пахнут мумией, – сообщил Петельников.

– Тогда мы её найдём, товарищ капитан.

Инспекторам других районов города работать с Петельниковым было непривычно. Мешала не его бессонная работоспособность, не странная сила тёмных глаз к цепкого голоса, не подкупающая уверенность, – мешал юмор. Им был заражён весь их отдел, и, может быть, благодаря вечным шуткам коллектив инспекторов работал весело и неутомимо.

Пять корпусов шестнадцатого дома стояли к улице торцами, как громадные силикатные кирпичи. Петельников заглянул в свою бумажку: в первом корпусе жили две искомые девушки, а в остальных по одной. Первый корпус был перед ними. Инспекторы пошли в парадную и поднялись на третий этаж. Леденцов осторожно надавил звонок, одновременно глянув на Петельникова, – в квартире шумела музыка.

Когда открыли дверь, то она, музыка, свободно вырвалась на лестницу и понеслась вниз и вверх, отскакивая от ступенек чётким ритмом. Молодой человек с длинными волосами улыбнулся им и по-женски отбросил локоны с плеч.

– Нам Светлану Ипатову, – сказал Петельников.

– Проходите, мужики, – молодой человек отступил в переднюю и крикнул куда-то в глубину квартиры: – Светка, новые гости!

Оттуда, из глубины, из музыки, гомона и сигаретного дыма материализовалось волнистое существо со светлыми волосами – такими же длинными, как у молодого человека. Оно улыбалось неопределённой, отлетевшей с земли улыбкой:

– Ребятки, вы мне нравитесь…

– А у вас улыбка Джоконды, правда, подвыпившей, – ответил комплиментом и Леденцов.

– Ребятки, но я вас не знаю…

Рядом с волнистым существом встало другое – тоже женское, чёрненькое, угловатое, с грудью, перечерченное колкими подвесками. Оно заломило тонкие руки и хрипло изумилось:

– Ой, да ведь это же Спартак Вербило!

– Спартак… кто? – переспросил Леденцов, потому что изумление относилось к нему.

– Вы дрессировщик Спартак Вербило! У вас в цирке номер с терьерами…

– Девушка, он терьера от интерьера не отличит, – примирительно сказал Петельников.

– Ой, дошло! – чуть не взвизгнула она. – Он арфист!

– Мало ли жуликов? – подтвердил парень в локонах.

– Спасибо, конечно, но, как говорит мой товарищ, я арфу от Марфы не отличу, – признался Леденцов.

– Спартачок, – она погрозила пальчиком с заострённым ноготком. – Ты же играл в Большом зале бемоль-фантазию, а?

– Девушка, ему моль-то не поймать, – сказал Петельников и, опасаясь, как бы их сейчас не схватили и не усадили за столы, коснулся рукой кармана с удостоверением и добавил строгим голосом: – Мы из уголовного розыска.

– Боже! – томно взорвалось беленькое существо, освобождаясь от неземной улыбки, которая-таки отлетела. – Даже в такой день испортят настроение…

– Я сделаю тому подсечку, кто его испортил! – пустотный голос перекрыл всю музыку, вытащив за собой и его хозяина, крепыша полусреднего веса.

– Подсечку кому – Вербиле? – изнемогла от такого предположения чёрненькая.

– Ему, – подтвердил крепыш и повёл такими плечами, словно у него под пиджаком была ещё и кавказская бурка.

– Вадусик, сбрось кайф! Это же арфист и дрессировщик Вербило…

– Да не сделает подсечку, – успокоил свою заступницу Леденцов.

– Это почему же? – плечистый пьяно мотнул головой, сближая её с леденцовской.

– У тебя шнурок развязался.

Крепыш шатко присел и начал ощупывать ботинки.

– Вадка, иди в комнату – они из милиции, – вмешалась беленькая Светлана Ипатова, обрушиваясь на инспекторов: – Господи, я же сказала на допросе, что за рулём сидел Мокин. Неужели не поверили?

– А вы сказали правду? – строго спросил Петельников.

– Ну какой смысл врать?

– Тогда вопрос исчерпан. Пойдём, Вербило…

– Счастливого и культурного вам праздничка, – добавил Леденцов.

Они вышли из квартиры, сбежали по ступенькам и оказались на улице, у газончика с белыми флоксами.

– Товарищ капитан, ваше предыдущее замечание о моей одежде принято к сведению, – виновато сказал Леденцов.

– Ну, и какой теперь костюм наденешь?

– У меня есть красный, в тон причёске.

– Неплохо, будешь вроде пожарной машины.

– Тогда куплю мышиный, товарищ капитан.

Флоксы ещё не осыпались. Своим несильным запахом они придавали сентябрьскому воздуху осеннюю грусть. Петельников вдохнул глубоко:

– Ну, какими духами пахло от подозреваемой номер один?

– Спиртным и сигаретами.

– Она ни при чём.

– Ни при чём.

Они не смогли бы толком объяснить, откуда эта уверенность. От весёлой ли гулянки – не стала бы женщина веселиться после такого злодейского поступка. От её ли поведения – не так ведёт себя человек с замутнённой совестью. И ещё от чего-то, что не передаётся словами. Да и где ребёнок, не в этой же дымной компании? Куда-нибудь спрятала? Краденого ребёнка спрятала, а сама резвится? Так не бывает.

Из дневника следователя.

Иринка вошла в переднюю, и я подхватил её вместе с портфельчиком.

– Пап, ты мне все перепёлки сломал.

Смотрю на косички-обрубочки, на чистенький лобик, на вздёрнутый носик… Да нет, дело тут не в «перепёлках», – голубые глаза затуманены и куда-то убегают от меня взглядом.

– Почему у тебя глаз красный?

– Я плакала, но двумя глазами.

– Что случилось?

– Разве сам не видишь по лицу?

– Двойка, что ли?

Она ткнулась мне в живот, опять заплакала. Я гладил её по коротким косичкам, чувствуя глухое раздражение и против двойки, и против учительницы. Знаю, что нужна и двойка, нужны и слёзы… Да вот есть ли что в мире, чем можно оплатить детские слёзы? Стоят ли они того, из-за чего пролиты?

– За что двойка-то?

Оказалось, за поведение. Оказалось, что Иринка сидела на уроке и беспричинно похохатывала. Оказалось, что её враг, Витя Суздаленков, сидевший сзади, щекотал ей под мышками при помощи двух кривых палочек.

– Объяснила бы всё учительнице…

– А на меня нашёл столбяк.

На допросе Катунцева сказала: «Я же видела сон…» Она видела пророческий сон.

Скрепя сердце Рябинин вызвал её повторно, хотя тревожить потерпевшую не хотелось – она не преступник, которому лишний допрос не повредит. Вызвал как бы тайно, без повестки, по телефону, не для допроса.

Большинство людей относилось к снам пренебрежительно, как к загробной жизни или гаданию. Но нереальные сны были реальной жизнью – их видели и помнили, им удивлялись и верили. Красивые сны украшали жизнь, страшные – тревожили. У него бывали сны, равные событиям, будто ночью что-то случилось. Они запоминались на всю жизнь, и со временем так и становились событиями прошлой жизни. Да вот и учёные говорят, что сны нужны для здоровья.

Рябинин думал о сновидениях…

За время следственной работы о пророческих снах он наслушался. Заключённые с готовностью рассказывали о них, о снах-предупреждениях. Вспомнился растратчик Шатохин, который за день до ареста видел себя во сне наголо остриженным. Вспомнился хулиган Спиридонок, жене которого привиделось кровавое пятно и она даже разбудила мужа. Вспомнился потерпевший Вагин, который заходил к следователю уже просто так, поговорить. Вагину тоже снились сны как события. Только страшные. Что ни сон, то всё страшней и страшней. И однажды он понял, что в одну из ночей умрёт от страха, не проснувшись. Потом этот тихий человек появляться перестал. Рябинин сходил в архив суда и отыскал в старом деле его домашний телефон. И позвонил – тихий человек умер от сердечного приступа. Ночью.

Рябинин думал о снах…

Он никому, кроме Лиды, не признавался, что верит в них. Не из боязни прослыть суеверным – он не смог бы вразумительно обосновать ту мысль, которой объяснял их пророчество. Вернее, он-то мог, но другие сочли бы эту мысль недоказанной.

Рябинин верил в интуицию, много о ней читал, часто о ней думал и собирал всё, что её касалось. Он знал, что многие в неё не верили, о ней не думали и ничего не собирали. У неё было много врагов, но были и сторонники. Лучшими защитниками интуиции оставались женщины, которые ей верили охотнее, чем здравому рассудку.

Интуицией Рябинин и объяснял вещие сны. Известны случаи, когда спящий мозг решал задачи, делал открытия, сочинял музыку… Почему же во сне он не способен к интуиции, которая по своей неощутимой сути ближе всего к сновиденьям? В обрывок забытой реальности; в какой-нибудь всплывший кусок жизни вкрадывалась та далёкая догадка, которая не смогла пробиться при свете дня. Догадка, зревшая днём и всплывшая ночью…

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Пророческий сон – это интуитивный сон…

Катунцева вошла, обдав его нетерпеливым взглядом надежды, тем взглядом, которого он и боялся.

– Что-нибудь узнали? – спросила она, ещё не сев.

– Нет-нет, – торопливо бросил Рябинин, отводя глаза.

Она сразу отдалилась от него на безмерное расстояние. Он поскорей вернулся к её лицу, боясь не поспеть за ней в эту безмерную даль. В увиденном лице ничего не изменилось, словно и не было второй остужающей ночи. Видимо, они, эти ночи, сколько бы их ни было, не принесут ей отдохновения, а будут копиться, как морщины к старости.

– Сны вы часто видите? – спросил Рябинин, испытывая неловкость за такой вопрос.

– Почти через день, – ответила она даже с некоторой готовностью.

– Сны… хорошие?

– Такие, что приснится – и не заснуть от дум.

– Страшные?

– Тяжёлые, давящие…

– Так уж все тяжёлые?

– Ну, не все… Но и тихих снов я не видела уже много лет.

– Тихих в смысле сна без сновидений?

– Нет… Когда видишь что-нибудь тихое, спокойное.

Рябинин помолчал, давая ей время привыкнуть к странному разговору о снах, да и сам обдумывая, как бы проще дойти до того вопроса, ради которого её вызвал.

– А вы в них верите?

– Как же? – чуть удивилась она, не допуская иной возможности.

– Ну, и ваши сны… сбывались? – спросил он бессмысленно, ибо почти ежедневные давящие сны сбываться не могли.

– До этого случая – нет.

– Выходит, что верить им нельзя…

– Я знаю, как их сглазить, – нехотя сказала она, видимо не собираясь ничего объяснять.

– Как это сглазить? – настойчиво спросил Рябинин.

– О сне нужно кому-то рассказать. И он не сбудется. А вот если его утаить, то может сбыться.

– Ну, а этот, последний?

– Утаила, – с испугом призналась она, словно ждала от него упрёков.

В сознании Рябинина неожиданно и вроде бы ни к чему вылущился из прошлого случай…

Горел чердак деревянного домишки. Ни лопат, ни багров, ни вёдер, ни колодца… Он стоял вместе с бессильной толпой и ждал пожарных. А ночью приснился душный сон – какая-то легковая машина на его глазах проваливается посреди улицы под землю. Её засыпает, засасывает… Но люди в ней живы и слышен их подземный разговор. Рябинин копает землю, но лопата гнётся, как прутик. Он ищет лом и зовёт дворника, но все-все проходят мимо. Он волнуется, кричит, машет руками… И просыпается.

Так совесть во сне расплатилась за его дневную пассивность.

Но к чему вспомнился этот пожар и сон? Ни к чему.

И тут же убегающая мысль… Нет, ещё не мысль, а какой-то её каркас, какой-то её стержень пронзил его бессильное желание понять и своей стремительной силой упорядочить это рассеянное желание, сложив его в ясную мысль…

Сны питаются жизнью, как чага берёзой. Его сон об ушедшей в землю машине причудливо отразил виденный пожар. А что отражают её сны?

– Вы чего-то боитесь? – спросил вдруг Рябинин, нацеливаясь очками в её глаза.

– Я?

На это «я» он не ответил – оно вырвалось от неожиданности его вопроса.

– Ничего не боюсь, – спокойно ответила Катунцева, запутавшись безвольными пальцами в причёске.

– Почему же вам снятся тревожные сны?

– Они многим снятся…

Пальцы оставили растрёпанную причёску и легли за край стола, на её колени. В глазах едва заметной голубизны одна усталость.

– Скажите, вы эту женщину… разглядели там?

– Где?

– Во сне.

И опять она не удивилась, посчитав интерес следователя ко сну естественным.

– Ну, не очень, но видела…

– Как она одета?

– Что-то белое и длинное, вроде савана.

Рябинин развинтил ручку и записал на листке писчей бумаги – для себя, просто так: «Видимо, в белом плаще…»

– Какого роста?

– Чуть повыше меня.

«… среднего роста…»

– Старая, молодая?

– Нет, не баба-яга.

«… молодая или средних лет…»

– Лицо?

– Знаете, какое-то страшное и дикое.

– За счёт чего страшное и дикое?

– Ну, зубы и скулы росли прямо на глазах.

«… скуластая, крупные и хорошие зубы…»

– Глаза видели?

– Нет, не помню.

– А губы?

– Их вроде бы совсем не было…

– Но зубы же видели?

– Зубы видела, а губ не помню.

«… губы тонкие…»

– А её голос?

– Странно… Она ведь говорила про Ирочкину руку, но как-то не голосом.

– Что ещё заметили? – спросил Рябинин буднично, словно речь шла о живом человеке.

– Уши у неё горели малиновым огнём.

«…в ушах серьги с красными камешками…»

– Ещё?

– Всё, я проснулась.

Его вопросы кончились. Но он спросил о том, о чём уже спрашивал:

– Ну, а хорошие-то сны вам снятся?

– Я говорила, что даже тихих не вижу. Все шумные…

Он посмотрел в её чуть голубевшие, не отведённые глаза и подумал: как бы он жил, снись ему почти ежедневно нетихие сны?

– Не волнуйтесь, вашу девочку ищет вся милиция города.

Рябинин взял листок – словесный портрет женщины в саване из шумного сна – и спрятал его в сейф, чтобы никто не увидел.

Из дневника следователя.

Не знаю, с какого теперь возраста разрешают детям говорить о любви. Наверное, с Джульеттиного. Тут уж ничего не попишешь – классика. Не знаю, будет ли моя Иринка Джульеттой, но Ромео у них уже есть – всё тот же Витя Суздаленков. Как выяснилось, он заявил, что век бы не мыл шеи, не будь в классе девчонок. Иринка заклеймила его педагогическим голосом:

– Он плохой мальчик.

– Потому что тебя щекочет? – вступился я за Витю, поскольку и сам бы, к примеру, не носил галстука, не будь на свете женщин.

– Наташа Кулибанова с ним даже не разговаривает.

– Почему?

– А Витька распускает слух, что он в неё влюблён.

– Что ж плохого в этом слухе? – видимо, непедагогично спрашиваю я.

– А он ещё распускает слух, что она жадная и заикается.

– Зачем же он это делает, если влюблён? – поддерживаю я разговор о любви под неодобрительные взгляды Лиды.

– А-а, чтобы другим мальчикам было неповадно…

Они взошли на пятый этаж, ибо корпуса были без лифтов. На лестничной площадке каждый сделал свою работу – Петельников заглянул в список, а Леденцов нажал кнопку. Дверь открылась сразу, будто имела разъёмный механизм, включаемый звонком…

На пороге стояла девушка. Года двадцать три – двадцать четыре. Светлые прямые и короткие волосы. Джинсовый брючный костюм. Запах пряных духов – мебелью не мебелью, но корой пахло. Девушка улыбалась, но её улыбка, видимо приготовленная не для них, усыхала под чужими взглядами.

– Вам кого?

– Вас, – улыбнулся Леденцов.

– Меня?

– Вы Лена Ямпольская? – спросил Петельников, доставая удостоверение.

Она заглянула в него осторожно, уже отступая в квартиру.

– Входите… А что случилось? С Виктором?

– Нет-нет, – заверил Петельников, оглядывая переднюю.

Однокомнатная квартира. Пока никаких признаков ребёнка. Ни крика, ни детской одежды, ни игрушки. А в комнате?

– Нужно с вами поговорить, – сказал Петельников, ведя её взглядом внутрь квартиры.

– И кое что записать, – добавил Леденцов, намекая, что в передней им оставаться никак нельзя.

– Проходите, – замявшись, согласилась она.

Голубой полумрак остановил их у порога. Стены большой комнаты неясно проступали книжными корешками, полированным выступом, блеснувшей вазой… Посреди, в просветлённом пространстве, высился круглый стол с двумя примкнутыми креслами – шампанское, цветы, фрукты… Рядом другой столик с проигрывателем и с уже поставленным диском.

– Кажется, мы не вовремя, – решил Петельников.

– Ничего, вот сюда, пожалуйста…

Она показала им на диван и включила люстру, развеяв загадочный голубой воздух.

– День рождения, да? – спросил Леденцов.

– Нет.

– Ну, не у вас, у ребёнка?

– У меня нет детей, – рассмеялась она. – Я и не замужем.

– Будете, – убеждённо заверил Леденцов.

– Конечно, буду, – и она непроизвольно оглядела стол, наверное, уже в который раз.

– Виктора ждёте?

– Жду.

– Ревнивый?

– Пожалуй… Он хоть и русский, но родился в Сухуми.

– Тогда мы пойдём, – вмешался в их разговор Петельников.

Они поднялись с дивана и вышли в переднюю.

– Вы же хотели что-то узнать? – удивилась она.

– А мы узнали, – сказал Петельников с той своей улыбкой, от которой большинство девушек становились несердитыми и красивыми.

– Что узнали?

– Узнали, что вы счастливый человек и милиции делать тут нечего. Наше место среди несчастных. До свидания.

На улице потемнело. Засветились окна, уже по-осеннему, ярко и уютно. Земля, ещё согретая горячим дневным солнцем, запахла летней дождевой сыростью. И какие-то цветы, уже не флоксы, струили свой поздний запах по тёплой, неостывшей стене дома.

– У неё будут свои дети, – задумчиво сказал Петельников.

– А как вы узнали, товарищ капитан, что она счастливая? По шампанскому?

– Нет, по салату из помидоров.

– Ясно, товарищ капитан.

– Леденцов, давно хотел спросить, как ты достигаешь такого недосягаемо примитивного уровня? Я-то понимаю, что ты прикидываешься дурачком.

– Никак нет, товарищ капитан, не прикидываюсь.

– В одном фантастическом рассказе всеми любимому дебилу сделали операцию и он стал умницей. Его тут же все возненавидели и выгнали с работы. Так хочешь быть всеми любимым?

Ответить Леденцов не успел, ибо осторожно надавливал кнопку очередной квартиры. Но за дверью не отзывались. Инспектора ждали, скучно рассматривая кремовый дерматин. Леденцов ещё надавил и держал палец на звонке долго, пока в квартире что-то не звякнуло. К двери подошли.

– Кто? – спросил бесполый и скрипучий голос.

– Это мы, – отозвался Леденцов.

– Кто мы?

– Соседи.

Стукнула задвижка. Потом что-то звонко упало, видимо крюк. И только затем образовалась щель с тетрадку, годная лишь для одного глаза. Он и темнел.

– Какие такие соседи? – удивился голос, сразу потеряв свою скрипучесть.

– Из соседнего отделения милиции, – объяснил Петельников, показывая удостоверение.

Дверь приоткрылась, и предъявленный документ старая женщина оглядела уже двумя глазами.

– А чего вам?

– По делу, мамаша, – отозвался Леденцов, деликатно оттесняя её в переднюю.

– Спросить и кое-что записать, – объяснил Петельников.

– В комнату хотите?

– Хотим, – признался Леденцов.

Она упёрлась крепкими тёмными кулаками в бока. На кистях до самых локтей, белела, мыльная пена. Её тело до самой шеи закрывал плотный и длинный, вроде мясницкого, фартук. Из-под тугой косынки на лоб вытекла седая струйка волос. Тёмные глаза, вроде бы не имеющие отношения к её морщинистому лицу, покалывали инспекторов едким взглядом.

– Тогда скидывайте обувь.

– Леденцов, снимешь ботинки?

– Не могу, товарищ капитан, они казённые.

– Что их, сворую тут? – удивилась хозяйка.

– А там чего, в комнате? – заинтересовался Леденцов.

– Ковёр там.

– Да мы, собственно говоря, не к нему, – сказал Петельников. – Мы к Марии Дудух.

– Эва, вспомнили. Она теперь не Дудух, а Романовская.

– Эва! – удивился Леденцов. – А почему так?

– Замужняя теперь.

– А вы ейная мамаша?

– Не ейная, а евойная.

– Где же сама невестка?

– С дитём гуляет.

– Какого полу?

– Кто?

– Не невестка же, а дитё…

– Мужеского.

– Спасибо за внимание. Привет ковру.

Они вышли из квартиры, как выкатились.

Свежий, настоянный на придомных сквериках воздух обдал их чисто и прохладно. Но он мог течь и с тёмного неба, поднимаясь где-то в лесах к звёздам и опускаясь тут на уже остывшие бетонные коробки. Инспектора молча дышали им, как пили воду из неожиданного родника.

Петельников глянул на товарища, яркость костюма и причёска которого притушили тёмный вечер:

– В конечном счёте, Леденцов, человека ждут болезни, муки, смерть, вечность…

– Ждут, товарищ капитан.

– А он, человек, знай себе покупает ковры, дублёнки, автомобили… Знай себе ссорится, убивает время, смотрит телевизор… Леденцов, да он герой!

– Или дурак, товарищ капитан.

Из дневника следователя.

У нас два параллельных телефонных аппарата – в передней и в большой комнате. Услышав звонок, иногда мы с Иринкой одновременно снимаем трубки. И я слышу тонкий и устрашающий голосок:

– Это морг? Позовите мне дядю Васю с третьей полки. Он мне обещал свой глаз на…

– Суздаленков, я тебя узнала, – перебивает Иринка.

Но телефон уже пищит. Иринка угрюмо смотрит на аппарат, раздумывая. Затем берёт трубку, набирает номер и кричит тонким и устрашающим голосом:

– Внимание! Морда, морда, я кирпич! Иду на сближение.

С утра солнце блестело неуверенно, но к полудню распалилось. Рябинин шёл не спеша, греясь, может быть, уже в последних его лучах.

– Скажите, где тут детский сад? – спросил он старушку.

– А вон, где горит…

Там горело. За низеньким блочным корпусом взметнулся зубчатый кумач огня и стоял недвижно, чисто, без дыма. Там горела осень, там клёны горели. И он пошёл на этот огонь.

Ребята цветным горохом катались под деревьями. У каждого в руках пламенел неподъёмный букет кленовых листьев, а они собирали их, захлёбываясь от движений, словно тут рассыпаны были конфеты.

– Вы за кем пришли? – спросил мальчик, растерзанный, как и его букет.

– А я тоже за листочками, – улыбнулся Рябинин.

Мальчишка безмолвно отъял половину букета и протянул ему.

– Спасибо.

– Гражданин, оставьте казённых детей! – крикнула воспитательница, стоявшая у чёрного кленового ствола.

Рябинин пошёл к ней будто стёгнутый её словами.

– Говорите, казённые дети? – глухо спросил он.

– В данное время за них отвечает государство. Я же вас не знаю, гражданин…

– Тогда давайте знакомиться, – всё ещё глухо предложил он, доставая удостоверение.

Она даже не заглянула в него и, осветив юное лицо почти радостной улыбкой:

– Извините, но иногда подойдёт какой-нибудь пьяница…

– А я что – похож? – спросил Рябинин, простив ей «казённых детей».

– Вы похожи на доктора, – она вдруг покраснела, словно этим сравнением могла его обидеть.

– Это из-за очков.

– Нет, у вас такое лицо…

Они сели на скамейку, зажатую двумя клёнами. Воспитательнице было лет двадцать. Простенькое лицо, простенькая причёска и простенький на голове платочек. Но живые глаза как бы заслоняли эту простоту весёлым любопытством.

– Я и есть доктор, – вздохнул Рябинин.

– Вы же показали книжечку…

– Доктор лечит тело, а я должен лечить душу.

Любопытствующий взгляд воспитательницы отстранился лёгким недоумением.

– Следователь лечит социальные болезни, – сказал он и добавил, чтобы окончательно рассеять её отстраняющее недоумение: – Я наставляю людей, дабы они не пили, не курили и не безобразничали.

Люди, маленькие и суетливые, те самые людишки, которых больше всего поучают, весёлым табунком захлестнули их скамейку.

– Дядя, а есть книжки про дрессировку котей? – спросил мальчишка, тот, который поделился листьями.

– Не котей, а кошек, – поправила воспитательница.

– Братцы, не знаю. О дрессировке собак есть.

– Дети, дайте нам с дядей поговорить.

Рябинин смотрел на них…

Они будут выше ростом, чем его поколение. У них будет шире грудная клетка. Станут сильнее физически. Они будут всё знать. Будут умнее и способнее… А будут ли они добрее? Останется ли этот распахнутый, как и его букет, мальчишка собой – отдаст ли половину себя по первому слову, как отдал листья? А ведь он чудо, этот мальчишка. Да и каждый ребёнок чудо…

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Каждый ребёнок – чудо. Каким же должно быть воспитание, чтобы вырастить из него человека, лишённого всяких чудес?..

– Вы, наверное, пришли по поводу Иры Катунцевой?

– Да.

– Я ничего не знаю. Так и сказала вашему товарищу…

Протокол её допроса лежал в портфеле, но он надеялся, что память воспитательницы, растревоженная беседой с инспектором и работая по инерции, отыщет какую-нибудь забытую деталь. И ему требовалось видеть тот садик, куда ходила похищенная девочка.

– Ира Катунцева – какая? – спросил он.

– Хорошая девочка, послушная, мягкая…

– Вы ничего… странного не замечали?

– Где?

– В девочке, в родителях, в посетителях…

– Нет.

– Посторонние к детям не подходили?

– Я никого не подпускаю.

– Подозрительных женщин во дворе не замечали?

– Нет.

Больше спрашивать было не о чём – её память за эти дни ничего не отыскала. Двор, группу и воспитательницу он посмотрел. Всё.

– А если бы украли девочку у нас? Меня бы засудили, – стынущим голосом сказала она и поёжилась.

– Ну, такое случается раз в сто лет…

– Когда Таня Силина пропала, то я чуть с ума не сошла.

– Как пропала?

– Вышла на улицу и заблудилась. Ходила с какой-то женщиной.

Не об этом ли случае рассказывал Петельников?..

– Вы обращались в милицию?

– Да, к нам приходил сотрудник.

– Фамилию не помните?

– Высокий, симпатичный…

Он, Петельников. Так что это – совпадение? Но вроде бы и совпадения нет, а вернее, совпал пустяк, из которого ничего не вытекает: похищенная Ира Катунцева ходила в тот же садик, в который ходила и Таня Силина, заблудившаяся на улицах.