Текст книги "Тихие сны"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– А почему вы думаете, что она заблудилась?

– Что же другое?

– Покажите мне её…

– Вот там тёмноволосая девочка в синем беретике. Только, ради бога, не спрашивайте её об этом. Ваш товарищ с ней поговорил, а она в слёзы.

Да нет, это пустячное совпадение он не так расставил – их нужно поменять местами: сначала заблудилась Таня, а потом пропала Ира. И эта перестановка вдруг высекла непроизвольный вопрос, на который он уже знал ответ:

– В тот день Таня была в этом же платьице?

– Да, в этом.

На Тане Силиной было красное платье.

Из дневника следователя.

Приметы осени на всем. На кухне лежит громадный арбуз, на оконные стёкла Иринка лепит принесённые мною кленовые листья, из шкафа вытащены облезлые меха… Лида оглядывает их подозрительно и размышляет вслух:

– Теперь выщипывают кролика под котик так, что не отличить…

Иринка бросает кленовые листья, идёт к мехам и стоит, приоткрыв рот и растопырив куцые косички, которые походят на какие-то боковые рожки

– Мам, а долго его щипют?

– Пока не станет котиком.

– А как же хвостик?

– Что хвостик?

– Откуда же у кролика вырастет кошкин хвостик?

– Да выделывают не под кошку, а под котика.

– Мам, у котика и у кошечки хвосты одинаковые…

Леденцов звонил по-разному – эту кнопку он тронул ногтем мизинца. Дверь открыл пожилой мужчина в пижаме и с готовностью спросил:

– Насчёт Симы?

– Да, – с такой же готовностью подтвердил Петельников.

– Вы уже третьи, – улыбнулся мужчина.

– А кто были другие?

– Да, наверное, ваши. Симу завтра выписывают.

– Завтра? – бессмысленно повторил Петельников.

– Хватит, месяц отболела. Да чего же мы стоим? Заходите…

– Нет-нет, спасибо, мы пойдём.

– И вам спасибо. Я рад, что Сима работает в вашем цехе. Хороший вы народ, ребята.

– Иначе нельзя, – заверил Леденцов.

Они пошли вниз, провожаемые растроганным взглядом отца.

На тёмной улице, при свете окон и появившейся луны, Петельникова взяло сомнение. У них осталось два адреса. В конце концов, неизвестные ему свидетели, скорее всего цыганские ребятишки, могли ошибиться в возрасте. В конце концов, замышляя преступление, эта женщина могла изменить внешность: перекрасить волосы, надеть чужой джинсовый костюм, надушиться не своими духами… В конце концов, могли ошибиться ребята из уголовного розыска и пропустить её при своей просеивающей работе. Да и они с Леденцовым…

– А цыганка не наврала? – отозвался Леденцов на его молчание.

– Нет.

Они поднялись на второй этаж. Леденцов подавил кнопку большим пальцем, потом указательным – и так дошёл до мизинца. За дверью ничего не звенело. Он приложил к ней ухо и слушал, ловя задверные звуки.

– Там ходят, товарищ капитан.

Петельников три раза стукнул ладонью в шершавое дерево, осыпав с него струпья сухой краски. Глухие шаги оборвались почти одновременно с щелчком открываемой двери…

– Ой!

Девушка запахнула халат, чуть не задув в руке свечку. Её лицо закрывала тень – они видели только белую мучнистую щёку да растрёпанный ореол волос, горевший мельхиоровым блеском.

– Я думала, что мама. Она так стучит…

– Вы Анна Бугоркова? – начал разговор Петельников.

– Да.

– Мы из милиции.

Она отступила, унося с собою свет.

– А что случилось?

– У нас к вам несколько вопросов.

Девять часов вечера, двое мужчин из милиции, женщина в халатике со свечой… Поэтому Петельников добавил мягким голосом:

– Не волнуйтесь, вас они не касаются.

Они уже стояли в передней, и две их большие тени черно колебались на стене. Анна Бугоркова почему-то смотрела не на инспекторов, а на эти тени, и в её глазах метались крохотные свечные огоньки.

– А почему сидим без электричества? Испытываете энергетический кризис? – весело спросил Леденцов.

– Не знаю, второй день не горит.

– Вызвать электрика.

– Вызывала, не идёт.

– Мужик в доме есть?

– Я мать-одиночка.

– И сколько лет ребёнку?

– Четыре года девочке…

– А она тут не прописана?

– Прописана у моей мамы.

– Вот это мы и хотели выяснить, – вставил Петельников, чтобы закончить разговор.

Они могли уходить. Женщина, у которой есть один ребёнок, не будет похищать второго. И почему эту Анну Бугоркову с её девочкой цыганские ребятишки не могли принять за похитительницу? Той пять лет, а этой четыре. Да если у неё есть красное платьице…

– Леденцов, посмотри-ка пробки.

Она светила ему, заметно успокаиваясь. Леденцов тут же, в передней, нашёл усик тонкой проволоки и через минуту яркий свет ослепил их и свечку. Она дунула на огонь и смущёнными пальцами обежала пуговицы халата.

– Спасибо вам…

В тихую минуту, которая выпала после её слов, они услышали ручейковый плеск с кухни.

– Что это? – спросил Петельников.

– Кран течёт.

– Леденцов…

– Ключ нужен, товарищ капитан.

– А есть. Только вы запачкаете такой красивый костюм, – спохватилась она.

– Скорее выбросит, – буркнул Петельников.

Кухня оказалась просторной и уютной. Овальный стол посреди, диван под окном, жёлтые занавески и такой же абажур скрадывали плиту с кастрюлями. В один угол, как живой слонёнок, уткнулся лохматый секретер, заставленный куклами и куколками. Над ним висела большая фотография курносой девочки с бантом, вертолетно сидящим на голове.

Повозившись минут двадцать с ключами и прокладками, Леденцов открыл кран, показывая струи разной силы.

– Ой, какое вам большое спасибо…

– Леденцов, это единственное полезное дело, которое ты сделал для общества.

– Хозяюшка, чиню обувь, белю, паяю, циклюю.

Она засмеялась, шумно уронив руки, и тут же ринулась ими к халату, который воспользовался смехом и распахнулся на две верхние пуговицы.

– А выпейте кофейку, а? Я быстро, а?

От этих её слов Петельников вдруг ощутил земную усталость бессонных ночей и хлопотных дней. Ему нужны силы, чтобы оторвать тело от добрейшего дивана и взгляд от лохматого слоника-секретера.

– Если товарищ капитан прикажет пить кофе, то я приказ выполню.

– Товарищ капитан, а? В конце концов, вы его заработали.

– Ну, если заработали… – улыбнулся Петельников.

Пока они мыли руки, она летучей мышью металась по квартире – стремительно и бесшумно, чтобы не задержать их и не разбудить дочку. Овальный столик уставился тарелочками, чашечками и вазочками. И цветами, теми же флоксами, которые были с ними весь вечер и теперь стояли в высокой тонкостенной вазе из простенького стекла.

Анна Бугоркова успела переодеться в белую кофточку и коричневую свободную юбку. Она вошла в кухню и приостановилась, бросив вкрадчивый взгляд на Петельникова. Как?

Открытое белое лицо. Светлые волосы пушатся, не заслоняя ни лба, ни ушей. Чуть курносая. Губы живые, готовые улыбнуться или обидеться. Фигура сильная, плотная. И глаза, что-то вопрошающие у Петельникова. Как? Хороша.

Леденцов с интересом поглядывал на бутылочку с уксусом, вроде бы бесполезную для кофе. Но тарелки с влажными и дымными пельменями всё объяснили.

– Вот сметана и масло…

– Пельмени государственные? – спросил Леденцов удушенным голосом, забив ими рот.

– Сама налепила, – сказала она радостно.

Чему же радуется? Включённому свету? Исправленному крану? Или развеянному одиночеству?

– Может, вам налить винца?

– При исполнении, – выдавил Леденцов, задыхаясь.

– Не погибни, – бросил Петельников.

– Лучше от пельменей, товарищ капитан, чем от ножа бандита.

Она села на угол, к вазе, и белые флоксы прильнули к её плечу, сливаясь с ним чистотой и какой-то слабостью. И её глаза опять глянули на Петельникова вопрошающе – как? И он опять безмолвно ответил почти незаметной улыбкой – красиво.

– Мужчины вас засыпят, – сообщил Леденцов.

– Чем засыпят?

– Брачными предложениями, когда узнают про такие пельмени.

– Да есть ли они…

– А вы их налепите побольше.

– Я про мужчин… Есть ли они?

И она долго посмотрела на Петельникова – есть ли они? Он бессловно ответил, закрыв глаза на долгую секунду, – есть.

– В нашем райотделе одни мужики, – сказал Леденцов, накалывая последнюю пельменину.

– Знаете, почему от меня ушёл муж? Я во все блюда клала зелёный горошек.

– Неужели вам нужен такой дурак? – удивился Леденцов.

– Ребёнку нужен.

– Ушёл… к женщине? – спросил Петельников, принимая чашку с кофе.

– Теперь мужчины уходят не к женщине, а к своей маме.

– Это был не мужчина… – отозвался Петельников.

Она опустила мягкие руки и тягуче смотрела на него, спрашивая. О чём? Мужчина ли он? Петельников не ответил ни взглядом, ни лицом – об этом не спрашивают, это видят.

– Но и женщин, случается, нет, – заметил Леденцов, берясь за вторую чашку кофе.

– О, женщины есть, – живо отозвалась она, шелохнув белые флоксы.

– Поскольку я, пардон, холостяк, то утверждаю ответственно.

– Вы плохо смотрели…

– Я-то? Всё время смотрю. Иду вчера мимо бани. Вдруг впереди меня стройненькая женщина, видимая мною со спины. Белые туфли, голые лодыжки, макси-плащ, платок на голове… Преследую на предмет знакомства. Она вдруг оборачивается ко мне небритой мордой и сиплым басом рубит: «Отстань, я Вася Шустрин. Одёжу спьяну в бане потерял, вот меня бабы и приодели до дому дойти…»

Она улыбнулась рассеянно, возвращаясь взглядом к Петельникову, – есть ли женщины? Он улыбнулся, не сомневаясь, – есть, вот она.

– Леденцов, нам пора.

– У нас ещё один адресок.

– Уже поздно, проверь его завтра сам.

Они встали. Леденцов проворно вышел в переднюю. Видимо, поднимаясь, Петельников задел штору и открыл часть окна. И даже при свете абажура они увидели луну, вычищенную осенью, – она ярко и далеко стояла над городом.

– Луна безжизненная, пустынная и холодная…

– Да, – согласился Петельников.

– Почему же люди думают о любви, увидев её?

– Не знаю.

– Потому что она безжизненная, пустынная и холодная.

Инспектор взял её руку и то ли пожал, то ли погладил.

– Аня, вы хороший человек и ещё будете счастливы.

– Нет.

– Почему же?

– У меня гаснет свет и ломаются краны…

– А вы звоните мастеру.

– По какому телефону?

Петельников глубоко вздохнул, застигнутый бессмысленным желанием назвать его, этот номер. Но к чему?.У неё уже был в жизни зелёный горошек. И он сказал весело, отстраняясь от неё, от луны, от этой квартиры:

– Звоните по ноль два.

Из дневника следователя.

У Иринки в школе бывают уроки труда, которыми я живо интересуюсь. На этих уроках девочки изучают неожиданные вещи. Например, как облупить яйцо. Как сварить кашу из тыквы. Как постирать носовой платок. Пекут коллективный пирог из коллективных продуктов и потом его коллективно съедают. А теперь они начали изучать манеры современного человека, чем заинтересовали меня ещё больше.

– Ну, какие манеры усвоила? – спросил я после первого же урока.

Она подумала и заученно изрекла:

– После съедания пищи тарелку вылизывать нельзя.

Растрёпанная хризантема в пластмассовом стакане белела на краю стола. Она была такой крупной, что могла опрокинуть стакан, поэтому Рябинин то и дело поглядывал на неё. Поэтому ли? Хризантему принесла Лида, выпроваживая его поздним вечером из этого кабинета. Теперь ему казалось, что Лида зримо стоит у края стола и безмолвно улыбается.

Рябинин пошелестел бумагами, отгоняя это наваждение…

Версии, ему нужно думать о версиях. Они строятся на фактах при помощи логики. Но следственный опыт подтачивал его ясные мысли – бывало, что успех приходил не на логических путях. Иногда следователю нужно сделать что-то наугад, на авось, наобум; иногда нужно подчиниться своему внутреннему голосу, называемому интуицией. Что же сделать ему? Внутренний голос молчал, заглушённый версиями. Нет, не версиями, а открытием, сделанным в детском саду.

Долгожданный инспектор легко вошёл в кабинет и уже своим видом отрешил Рябинина от неповоротливых мыслей.

Коричневые брюки с огненной искрой отглажены так, что поставь их – будут стоять. Тонкий кофейный свитер обтягивает торс с такой любовью, что проступившая мускулатура кажется отлитой из тёмной меди. Чёрные волосы чуть сбиты набок, но сбиты крепко, нешелохнуто. Улыбка, открытая всему миру, казалось, шла впереди инспектора – ну да: сначала в кабинете появилась его улыбка, а потом и он вслед. Инспектора бы на обложку «Журнала мод». А мужчине идёт быть недоспавшим, недобритым, недозастегнутым…

– Мучают заботы? – спросил Вадим почти игриво.

– Мучают.

– Не люблю людей, у которых заботы пишутся на лбу.

– Зато у тебя, похоже, забот нет.

– Есть одна.

– Какая же?

Сразу о деле они никогда не заговаривали. Инспектор подсел к углу стола, к хризантеме, и спросил, разглядывая её удивлённую растрёпанность:

– Почему под безжизненной, пустынной и холодной луной человеку приходит мысль о любви?

Рябинин поправил ослабевшие очки. Инспектор безмятежно понюхал хризантему и разъяснил свой вопрос:

– Почему под холодной луной горячая любовь, а?

– А почему? – спросил Рябинин, не понимая этого разговора.

– Я вот тоже не ответил…

– Кому?

– Той женщине, которая спросила, – улыбнулся Петельников.

– А она не глупа.

– Кто?

– Та женщина, которая спросила.

Рябинин взял из папки анонимку. Инспектор оставил хризантему и глянул на следователя острым, невесть откуда взявшимся взглядом – они принимались за дело.

– Анонимка писана с целью увести нас из города, – сказал Рябинин.

– Значит?

– Значит, преступница и ребёнок здесь, в городе.

– Почерк пыталась изменить.

– Только пыталась?

– Одну букву писала нормально, а вторую искажала, – Петельников ткнул пальцем в слово, похожее на растянутую гармошку.

– Странно… одно слово ровнёхонько, а второе в мелких уступчиках, будто штриховали.

– Мог писать старик.

– Слово старик, а слово молодой?

– Или в транспорте.

– Тогда откуда довольно-таки равномерное чередование?

– Ну, дорога такая…

– Думаю, что писали на столе, где что-то работало. Например, швейная машина. Скорее, пишущая – на ней стук ритмичнее.

Петельников помолчал, взглядом показывая, что оценил догадку следователя. И заметил вскользь, как бы пытаясь уравнять сделанную ими работу:

– Кстати, духи называются «Нефертити».

– Как же пахнут?

– Сильно, приятно, ново…

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

… Поражают нас запахи не сильные, не приятные, не новые – нам ложатся на душу запахи прошлого, ушедшего, забытого…

Они медлили с разговором, словно боясь несовпадения добытой информации или блеснувших догадок. Поэтому инспектор разглядывал хризантему, благо она светилась почти у его глаз. Поэтому следователь протирал очки, уже скрипевшие от сухой чистоты.

– Что дал обход квартир? – не вытерпел Рябинин.

– Ничего.

– Все обошли?

– Кроме одной.

Тот внутренний голос – родственник интуиции – тихо, но настойчиво шепнул своё слово о нелогичной версии, о той самой, которая наугад, на авось, наобум. Рябинин встал и прошёл к сейфу, где из макулатурного угла высвободил погребённую там бумажку. И почти боязливо протянул её инспектору, который обежал написанный текст одним брошенным взглядом.

– Что это?

Рябинин через его плечо вгляделся в свой почерк, словно инспекторский вопрос исказил все буквы.

«Видимо, в белом плаще, среднего роста, молодая или средних лет, скуластая, крупные и хорошие зубы, губы тонкие, в ушах серьги с красными камешками…»

– Что это? – повторил инспектор.

– А разве не видно? – хихикнул Рябинин.

– Не видно.

– Преступница, словесный портрет.

– Откуда?

– Да так, случайно…

– Откуда? – звонче повторил инспектор.

– Из сна.

– Ага, во сне увидел, – согласился Петельников, затвердевая губами.

– А что?

– Инспектора уголовного розыска бегают, а следователь прокуратуры нашёл верного свидетеля и помалкивает, как частный предприниматель, – ответил Петельников уже не ему, а хризантеме.

– Предположить подобное может только узколобый хлыщ, – поделился с хризантемой и Рябинин.

– А увидеть преступницу во сне может только широколобый остряк, – разъяснил цветку инспектор.

Они бросили хризантему и встретились взглядами – они давно работали вместе, так давно, что и не помнили, когда начали дружить.

– Правда, если спать в очках… – добавил Петельников.

– Над физическим недостатком издевается, – опешил Рябинин.

И потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Господи, не надо славы и приятной жизни, не надо денег, автомобилей и ковров… Ничего не надо – только не лишай единомышленников и единочувственников. Счастье не в единомыслии ли?

Вздохнув, Рябинин рассказал про сон потерпевшей. Инспектор слушал почти сурово, поигрывая молниями на своей папке из потёртого крокодила. Эта неожиданная суровость удивила Рябинина лишь сперва – Петельников старался показать, что всё воспринимает серьёзно.

– Вадим, в человеческой жизни сны занимают не последнее место. Почему же ими пренебрегать?

– Не вздумай это сказать прокурору или начальнику райотдела, – посоветовал инспектор.

– Но снами интересуются и криминалисты.

– Да, если психически больной человек видит во сне преступление, которое может потом совершить.

Рябинин знал, что непроверенных истин Петельников не признавал – даже очевидных. А уж сон-то…

– Эта женщина давно не видела тихих снов. Почему бы?

– Может, у неё что-нибудь болит, – усмехнулся инспектор.

– Душа. Она чего-то опасается. Чего?

– Мало ли чего. Например, измены мужа…

– Тогда попробую с другой стороны. Ты не связываешь два факта, потому что не знаешь одного обстоятельства.

– А ты заговорил языком инспектора Леденцова.

– Не знаешь, что похищенная Ира Катунцева ходила в тот же садик, где ты искал потерявшуюся девочку.

– Вот как…

Рябинин наслаждался. Уверенность скатилась с инспектора, словно её смыли ведром воды. Это ему за кофейный свитер и за литой торс. За брючки в стрелочку, которые гладил, наверное, с час, – за это ему.

– И обе в красных платьицах и очень похожи.

– Выходит, что преступнице была нужна только Ира Катунцева, – тихо сказал инспектор, уже позабыв про свою гордыню.

– А если так, – воспрял Рябинин, – то преступница выслеживала её у дома, где и попала в поле зрения матери. Но сознание потерпевшей эту женщину не восприняло – днём. А вот ночью она явилась во сне под видом какой-то ведьмы. Заметь, потерпевшая описывает её внешность, но не голос. Потому что видеть видела, а не говорила. Сны на пустом месте не рождаются.

Инспектор задумчиво отщипнул у хризантемы лепесток. Рябинин ждал его слов, намереваясь не допустить второго покушения на хризантему – Лидина ведь. Но Петельников молчал, снедаемый какими-то своими мыслями. Поэтому Рябинин добавил:

– И ещё. На допросе мать вдруг чего-то испугалась. Чего? Отец на допросе почему-то злился. На кого? На меня? Вряд ли. На преступника? Он что-то знает…

Петельников вжикнул молниями и спрятал рябининскую бумажку. Его лицо, освещённое додуманной мыслью, обратилось к следователю:

– Но женщина из сна совсем не похожа на женщину, про которую рассказала цыганка Рая.

– Да? – удивился Рябинин; удивился не тому, что они непохожи, а тому, что не догадался их сравнить.

– Сергей, – улыбнулся инспектор той улыбкой, которая бежала впереди него, – а не пора ли нам переменить профессию? Тебе, скажем, на библиотекаря, а мне на диск-жокея…

– Почему же?

– Что это за следователь прокуратуры, который строит версии на сновидениях? Что за инспектор уголовного розыска, получающий оперативную информацию у гадалки?

– Не рви хризантему, – буркнул Рябинин.

Из дневника следователя.

Я вхожу в комнату, а Иринка делает мне знак молчать – она слушает радио. Боже, монолог Гамлета «Быть или не быть…». Лицо сосредоточено, словно решает задачку. Бровки насуплены, рот приоткрыт, даже вроде бы и не моргает.

– Понравился? – спросил я после монолога, не понимая, чем он её привлёк.

– Всё правильно, – солидно заключила она. – Играешь в крестики-нолики и не знаешь, ставить или не ставить крестик…

В этот день Леденцов кончил работать по самой ёмкой версии – были проверены все подозрительные женщины города: судимые, лёгкого поведения, пьющие, тунеядки… Работа делалась для очистки совести, поскольку каждый инспектор знал, что этим женщинам дети не нужны – ни свои, ни чужие. Часов в девять вечера усталый леденцовский мозг вспомнил об одной непроверенной квартире; его усталый мозг о ней не забыл бы и на секунду, будь уверенность в успехе. Но приказ Петельникова есть приказ.

Чтобы скрасить дорогу, Леденцов купил пять жареных пирожков с капустой. Последний, пятый, он доел уже в полутьме лестницы, освещённой единственной лампочкой. Приметив бледную пуговку звонка, он утопил её с приятной мыслью о пирожках, которых всё-таки мало купил – восемь бы и все бы с мясом.

Дверь открыли так скоро, что приятная мысль о пирожках не успела пропасть – ну, хотя бы провалиться вслед за пирожками, – а лицо инспектора, по учению Петельникова, должно быть бесстрастно и бессмысленно, как чистый лист бумаги. Но во тьме передней никого не было.

– Давай, входи живей, – велел сухой голос из этой тьмы.

Леденцов послушно вошёл.

– Давай-давай, топай, – заторопил старушечий голос. – Чего опоздал-то?

– Служба, – на всякий случай разъяснил инспектор.

Сухие кулачки сильненько упёрлись в его спину, задав направление. Под их стремительным конвоем он миновал сумеречный коридор и вошёл в большую комнату, пасмурную от табачного дыма и тихого голубого света.

– Садись, уже кончается, – шепнула старушка, толкнув его на какой-то мягкий топчанчик.

Головы, разных размеров и на разных уровнях, кочками чернели там и сям. Лиц он не видел – они были обращены к телевизору, синевшему в углу, как распластанная прямоугольная медуза. Нешелохнутая тишина, казалось, ждала какого-то события, взрыва, что ли.

– Мама, его убьют? – спросил детский голосок снизу, с полу.

– Смотри-смотри…

Шла последняя серия детектива. Инспектор уголовного розыска – там, на экране, – поправил под мышкой кобуру и заиграл на пианино ноктюрн Шопена. Леденцов зевнул. Но инспектор уголовного розыска – там, на экране, – улыбнувшись красавице, у которой от ноктюрна Шопена раздувались ноздри, бросил клавиши, вырвал из кобуры пистолет и пальнул в рецидивиста, шагнувшего из-за бархатной портьеры. Леденцову хотелось пить – пирожки с капустой чувствовались. Седой полковник – там, на экране, – положил руку на плечо инспектора уголовного розыска – того, на экране, – и спросил: «Ну, теперь спать?» – «Нет, – ответил тот, на экране, – у меня билеты в филармонию…»

Яркий свет люстры развеял океанскую мглу. Когда глаза привыкли, Леденцов обнаружил у своих ног ребёнка, сидевшего на горшочке. Инспектор сделал ему бодучую козу, отчего мальчишка облегчённо рассмеялся, отрешаясь от детективной стрельбы. Подняв голову, Леденцов увидел, что стоит как бы в кругу мужчин и женщин, которые смотрели на него с не меньшим интересом, чем – последнюю серию. Он тоже оглядел себя – всё опрятно, всё застёгнуто; зелёный же костюм, могущий вызвать некоторое любопытство, покоился до праздников в шкафу.

– Кто это? – тихо спросил пышноусый мужчина у старушки.

– Так я думала, твой деверь.

– Это не мой деверь.

– Парень, ты чей деверь? – старушка подступала к нему с каким-то наскоком.

– Пока ничей, – ответил Леденцов, показывая улыбкой, что если кому этот деверь нужен, то пожалуйста, вот он.

Невесомым движением крупной руки пышноусый мужчина отстранил старушку:

– Молодой человек, ваши документы?

– Граждане, вы меня в чём-то подозреваете?

– Пятую серию задарма посмотрел, – выложила свои подозрения старушка.

– Граждане, мне нужна Иветта Максимова.

– А, так не сюда попали. Её квартира рядом.

Пышноусый довёл его до двери и на прощание осуждающе качнул головой, отчего усы, став в полумраке птицей, севшей ему под нос, ответно махнули крылышками – мол, Иветта Иветтой, а кусок пятой серии посмотрел.

Леденцов вздохнул в тишине лестничной площадки. Хотелось пить. С чего бы? Что он сегодня ел: утром стакан чая на ходу, в обед ничего, а потом пирожки с капустой. Стакан жидкости в день – как в пустыне. Интересно, в каком это райотделе инспектора ведут тонкие беседы, играют на пианино и стреляют в рецидивистов, а не жрут на ходу столовские пирожки с капустой? Туда бы устроиться. И он решил, что сейчас попросит у Иветты Максимовой стакан воды, а лучше три стакана, – и уйдёт.

Леденцов нажал молочную кнопку звонка.

Видимо, его глаза уже перестроились на темноту, потому что свет из чужой передней резанул их.

– Мне Иветту Максимову, – сказал Леденцов, жмурясь.

– Я…

Она впустила его, сама оказавшись в том ярком свете. В домашних тапочках, в халате, в платке, под которым топорщилась решётка бигудей. Но инспектор разглядывал её глаза, которые молча ждали чего-то неожиданного, как зрители из покинутой им квартиры ждали выстрела на экране. И он мог поручиться, что Иветта Максимова ждала чего-то плохого, похуже экранного выстрела.

– Здравствуйте, я инспектор уголовного розыска, – сказал он, выделив слово «уголовного».

Она только кивнула – кивнула с готовностью, словно он никем и не мог быть, кроме инспектора этого самого уголовного розыска.

– Иветта Семёновна, у вас, конечно, есть джинсовый брючный костюм?…

Она кивнула.

– Вы блондинка…

Она кивнула сразу, он ещё не договорил.

– Вы любите духи «Нефертити».

Теперь она сделала шаг назад, точно решила убежать.

– Видите, мы всё знаем, – улыбнулся Леденцов и, осенённый уже не догадкой, а уверенностью, тихо спросил: – Где девочка в красном платье?

– Её здесь нет…

– Одевайтесь, – приказал он, забыв про мучившую жажду.

Из дневника следователя.

Вечер просидели с Иринкой в парке на берегу почти игрушечного прудика с чистой, уже осенней водой. Над нами были тоже игрушечные купола ив, свисавшие до самой земли, отчего издали походили на стога сена, поставленные впритык друг к другу.

Иринка не умолкала.

– Пап, в парке народу, как в бочке кислороду.

– Люди отдыхают…

– Пап, а вон пошёл дядя с гнусной грацией.

– Нельзя так говорить о взрослых, – неуверенно учу я, потому что дядина грация вызвана крепкими напитками.

– А почему он фырчит по-кошачьи?

– Простудился…

– А мы постановили купить Суздаленкову намордник.

– Что, тоже фырчит?

– Нет, он ручки грызёт, уже четыре огрыз. Пап, эту палку я брошу в воду чертям вместо оброка.

Пока бросает, молчит.

– Пап, Архимед был водопроводчиком?

– Нет, учёным. Чего-то ты говоришь без умолку?

– А у меня сегодня мыслительный день.

При первой встрече следователь и преступник бросают друг на друга первые взгляды – быстрые, откровенные, познающие, те взгляды, которые почему-то умеют – потому что первые? – познать больше, чем за все последующие допросы.

Когда открылась дверь, и женщина, маленькая на фоне Петельникова, ступила в кабинет, Рябинин глянул на неё, снедаемый лишь одной мыслью – похожа ли? На ту, из сна потерпевшей? На ту, словесный портрет которой он чётко записал на бумаге? Но тонкая усмешка инспектора как бы вклинилась между следователем и женщиной, отчего взгляд лёг уже предупреждённым – не похожа. Не та, не из сна. Ни заметных скул, ни крупных зубов, ни тонких губ… Ну и бог с ней, с выдуманной; бог с ней, с его теорией интуиции и сновидений, – перед ним стояла отысканная уголовным розыском преступница.

Перед ним стояла беловолосая девушка с круглым лицом, которое казалось бы милым, не смотри она с угрюмой испуганностью. Правая рука её сильно теребила карман цветного плащика, сейчас чернющего в свете настольной лампы. Пальцы левой руки мёртвым замком сомкнулись на пояске, чернеющем отсвета лампы и позднего вечера.

– Садитесь, – сказал Рябинин тускло, чтобы не выдать охватившего нетерпения.

Она села стремительно, словно боялась, что следователь передумает. Чуть в стороне сел и Петельников.

– Иветта Семёновна Максимова… Рассказывайте.

– Я хотела сама прийти.

– Что ж не шли?

– Боялась.

– Успокойтесь и рассказывайте, – строже приказал Рябинин.

Она вздохнула. Инспектор скрипнул кожаной курткой, приготовившись слушать. Рябинин скользнул по столу взглядом – на месте ли бумага и ручка?

– Ага…

– Что «ага»?

– Это у меня такая привычка.

– Рассказывайте.

– Ага, я стояла у магазина и собиралась купить помидоры…

– Иветта Семёновна, давайте сначала. Какая у вас семья?

– Мама и бабушка.

– Вы замужем?

– Нет.

– Своих детей не имеете?

– Нет.

Инспектор нетерпеливо потёр щёку, отчего куртка скрипнула, как заскулила. Под окнами прокуратуры стояла машина, готовая ринуться за девочкой. В своей квартире какую ночь не спали родители. Да и сам Рябинин горел главным сейчас вопросом: где спрятан ребёнок? Но его следственная натура требовала задать хотя бы несколько вопросов, подступающих к главному, к горевшему.

– Как вам пришла такая мысль? – заторопился он и спросил почти о главном.

– Какая?

– Похитить ребёнка.

– Ага, я стояла у магазина, хотела купить помидоров…

– Сначала ответьте, почему вы на это решились?

– У магазина я стояла и думала о помидорах…

Теперь она умолкла сама, ожидая, что её опять перебьют.

Рябинин и хотел, но насторожённый взгляд инспектора заставил сказать:

– Продолжайте.

– Ага, ко мне подошла женщина…

– Какая женщина?

– Совершенно незнакомая. Ага, и говорит беспокойно, что ей нужно помочь. «Девушка, будьте любезны, помогите…» Эти слова запомнила. Она договорилась встретиться тут с мужем, а её дочка играла во дворе, в песочнице. Приведите, говорит, девочку, а то муж подъедет на машине и подумает, что я не пришла. А им за город ехать…

– Ну? – нетерпеливо вырвалось у Рябинина, потому что она умолкла, словно всё забыла.

– Я привела. Вот и всё.

Рябинин и Петельников переглянулись. Посторонний человек не помешал им сказать всё друг другу беззвучно. И может быть, хорошо, что в кабинете был посторонний человек и они обошлись без слов – ибо в них больше горечи, чем во взглядах.

Иветта Максимова что-то заметила и быстро повернулась к инспектору, оказавшись у его бесстрастного лица:

– Ага… Не верите мне?

– Тогда почему же вы хотели прийти к нам добровольно? – спросил инспектор, уж коли она повернулась к нему.

– Услышала, что милиция ищет какую-то девочку. Я и вспомнила…

Рябинин ей верил. Да и Петельников верил, стараясь оттолкнуть ту злость, которая была не против девушки, а против неудачи, против этой чёртовой работы и против самого себя. И тогда они ещё раз переглянулись долгим взглядом, в котором теперь было смирение и готовность искать дальше.

– Расскажите подробнее, – устало попросил Рябинин, потому что сразу почувствовал прожитый день и позднее время.

– Ага… Что подробнее?

– Например, опишите эту женщину.

– Ага…

Она говорила своё «ага», когда ей хотелось чуть подумать над ответом. Круглое лицо, выбеленное поздним и поэтому особенно ярким светом лампы, казалось отлитым из гипса, и его не оживляли ни трепет длинных ресниц, ни движение тёмных, от позднего света лампы, губ. А ведь это лицо показалось Рябинину миловидным… Теперь её миловидность съел окончательный страх, – входя в кабинет, она ещё надеялась на какую-нибудь ошибку или свою непричастность. Но неумолимый свет лампы жёг её лицо. Где же справедливость? Этот вопрос задел Рябинина жаркой правдой – невинный человек сокращает свою жизнь страхом, а виновный неизвестен, недосягаем и поэтому спокоен.