Текст книги "Каждый пятый"

Автор книги: Станислав Токарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Пришелец без приглашения утвердился на стуле.

– Понять нехитро. Я вообще-то и о другом имел намерение посоветоваться. Тут уж в плане самокритики. Наша одна особа… сам воспитал, на свою голову… сегодня отказалась выйти на старт. Ей, видите ли, неохота! Находясь, что характерно, в нетрезвом виде. Должно, с вечера и с опохмелки, на старые дрожжи. Ну, в горячке разбираться некогда, успеть бы замену сделать. А после подруги мне причину растолковали. Томка-то им открылась. Это её так зовут – Лукашёва Тамара, да вы знаете, для кино снимали. Короче. Кто-то, не будем уточнять, кто, заморочил девчонке голову, ты-де на спорт плюнь, на команду, на городишко свой, я тебя в столицу заберу и устрою шикарную жизнь. Дурочка уши и развесила. Одного не учла: коллектив у нас здоровый, сплочённый, сейчас комсомольцы там бушуют, хотят, как вы и советуете, обратиться в центральную печать. Уж я их урезонивал: «Не калечьте жизнь девчонке. Да и уважаемому лицу тоже…» Куда там! Молодой народ, горячий… А я лично так скажу: кто богу не грешен, кто бабушке не внук? Можно, конечно, и раздуть. А можно и погасить. Вот со швеёй якобы мотористкой – эт-то уже подставка, не исключено, подделка документов. Тут бы за ушко да на солнышко.

– Шантажируем? – процедил Кречетов сквозь зубы.

– Смею ли?.. Если что, номер у меня шестьсот восьмой.

Длинно проскрипела дверь: «Подста-а-авился».

Троглодитка! Неужели вообразила, что если он был с ней ласков, нежен, стихи читал, делился сокровенным (А он-то! «Пижон сказаться должон, пех-хота»), то ей всё нипочём? И её в самом деле ждёт столичная жизнь? Он ей это всё и преподнесёт? Разогналась! И плюхнулась в яму. И его за собой туда. Именно теперь. Когда из другой ямы с таким трудом выкарабкался, кажется, укрепился, продвинулся. А сколько завистников, сколько охотников на его место?!

Тогда в Москве невиданно рано цвёл тополь. Едва колыхаясь в безветрии, обесцветив небо и зелень, невесомый десант налипал на одежду, тащился за подошвами, заползал в жилища, вспухал по углам, свалявшимися жгутами лежал вдоль стен коридора, и без того серого от дранки под оббитой штукатуркой. Соседи препирались, чья очередь выметать эту гадость, а Анатолию чудилось: коммуналка судачит о нём, небось за пьянки выгнали, за распутство. Мать молчала – как всегда. Молча же протянула листок с тускло отпечатанным: «Выписка из протокола №… Учитывая, что… судебными органами (посмертно) оправдан, решение Бюро ЦК ВКП(б) от 4.1.1939 об исключении… отменить, считать в партийном порядке реабилитированным».

Со двора доносились удары по мячу, волейбольной сеткой подрастающему поколению служила бельевая верёвка; вдруг послышался звон, стеклянная осыпь, крики: «Атас!» – «Шпана проклятая!» – «Не я!» – «Участковый разберётся!»

Ах, эту бы малую беду вместо огромной, свалившейся на бывшего лейтенанта Кречетова! Ничему на свете не обученного, кроме как стрелять по летающим целям. Отстрелялся. И какое кому до него дело? А какое ему – до листка папиросной бумаги?.. «Надеюсь, ты не станешь возражать – там полагалось что-то вроде пособия. В размере двухмесячного оклада. Я сочла справедливым отдать его Лидии Леонидовне. Ей живётся трудней, чем нам. Во всяком случае, жилось. Пока ты служил».

Не утерпела – попрекнула, великомученица. Он скомкал, отшвырнул бумажку. Мать с трудом нагнулась, подняла, разгладила: «Этим не бросаются».

Этим? Это стало причиной всего. Сколько ж лет – всё детство, юность! – он чувствовал себя прокажённым, кто ему вернёт эти годы? Знобило от страха, когда вписывал в анкеты беззащитную, хрупкую ложь: отец «умер». Теперь ложь обернулась правдой – поздно, плевать теперь на ту правду. «Мне плевать», – так и сказал.

«Ты… – прошептала мать и сорвалась на крик, – …не имеешь права! Ты коммунист! Это твой отец!.. Он брал Кремль, его ранили юнкера! В Спасских воротах!..» – «Жалко, не убили».

Мать неумело замахнулась, он отклонился, и она лишь задела его пальцами по скуле. Мать подняла на него руку впервые.

Шкаф стал границей: по одну сторону – он, жилец, по другую мать – ответственная съёмщица. Жилец бродил по городу, выбирая такие маршруты, чтобы не напороться на знакомых. Питался сардельками в забегаловках, пирожками возле метро. Пил пиво в Сокольниках, в заплёванном фанерном павильоне «Голубой Дунай»; за соседними столиками скидывались на бутылку, приглашая и его, он чванливо отворачивался (не хватало и на вторую кружку). Коротал вечера перед стареньким КВНом с бельмом приставной линзы, приглушив звук. Съёмщица на своей территории поклёвывала пёрышком взятые на дом корректуры.

Однажды по телевидению объявили телеконкурс знатоков спорта, первый тур – заочный: «Перед вами фотографии известных спортсменов – кто они, с какими событиями связаны их имена? Ответы в письменном виде, срок отправления – два дня». Вопросы показались настолько лёгкими, что он – от безделья – утром послал открытку. Второй тур миновал уже не играючи: пришлось поднапрячь память, пошевелить мозгами. Но это отвлекло от чёрных мыслей. Накатал целое послание. И вскоре нашёл в почтовом ящике конверт с вызовом на финальный турнир, очный. Расплывчатым, зыбким от помех изображением сквозь линзу с водой забрезжила тень удачи.

Корпел, не разгибаясь, в районной читалке. Была там полочка, которой никто не касался, – популярные брошюры, пособия по всевозможным видам спорта. Зубрил их правила, как когда-то роли, как устав строевой службы, караульной… Вместе с одиннадцатью другими счастливцами предстал перед жюри, большинство которого составляли знаменитости с алыми лентами через плечо. Глаз слепили чемпионские медали и софиты, припекали, вгоняли соискателей в пот, головокружение, прострацию. Один за другим они понуро пересаживались из кресел партера в полутёмный амфитеатр, на места для неудачников. Лейтенанту запаса жара была нипочём, он знавал пекло апшеронского полигона, где требовалось, как и здесь, от всего отрешась, превратиться в хладнокровное решающее устройство для скоростной стрельбы.

Их осталось двое. Служители вынесли на сцену гимнастические брусья. Ведущий огласил условия последнего конкурса: «Исполняется обязательная комбинация первого разряда. Надо выставить её оценку и прокомментировать. Арбитр – олимпийский чемпион Валентин Муратов. Возьмите судейские принадлежности». Двое кинулись к столу, соперник споткнулся о кабель камеры – задохлик, очкарь, «теоретик». Арбитр – элегантный, с пробором-лезвием, глянул на него (или показалось?) насмешливо, на другого же финалиста, плечистого и мускулистого, глянул или почудилось? – благосклонно. Картинно оттягивая носки, из-за кулис явился посланец судьбы – мальчик лет четырнадцати, в белоснежном трико. «Наскок… Угол… Стойка… Оп-а, побрёл ручонками по жердям… Сколько за это снимают – три десятых балла или четыре?.. Соскок – оступился. Десятая? Две?»

Кречетов мигом вскинул вверх таблицы. Конкурент помешкал, перебирая стопку с цифрами, обозначавшими доли балла: левой рукой он уже держал девятку. Неуверенно показал четвёрку. Восемь баллов с девятью десятыми упрямо показывал Анатолий. «О-о, как разошлись мнения, – многозначительно проговорил ведущий. – Что ж, ваше слово, Валентин Иванович». – «Я бы… – Чемпион тянул, мытарил… – Я бы да… А ну, – испытующе уставился на Анатолия, – за что ты столько сбросил?»

Главное – стоять на своём. Он отчётливо барабанил наизусть параграфы и пункты. Прямой наводкой целил в чемпиона. Тот посерьёзнел: «Строго». Сердце рухнуло в пятки. «Строго, но… по делу».

Гонг. «Первое место… и кубок Центрального телевидения…» Из динамика ликующее: «Чтобы тело и душа были молоды, были молоды, были молоды…» Его поздравляют члены жюри, олимпиец трогает бицепс: «Штангой занимался?» – «Боксом». – «Если честно, я бы дал девяточку. Даже девять две. И ты бы (это уже с подмигом) меня нокаутировал, а?»

Ведущий, взяв под локоть, деликатно повлёк его за кадры камеры, в дальний угол, где притулился рояль. «Надо бы расписаться, но у нас неувязочка: кубок на складе, и сейчас ищут кладовщицу…» – «Оч-чень скверно, – послышался вдруг гортанный фальцет. Из-за рояля возник пузатый малыш, чернокудрый, горбоносый и властный. – Оч-чень стыдно перед товарищами».

Вот он – случай.

«Это ничего, пустяки, а мог бы я попробовать… себя у вас?» – «Как коммэнтатор?» – низкорослое воплощение Фортуны изогнуло кавказские бровищи, видимо, обескураженные нахальством. «Я понимаю, я не учился…» – «Практика – лучшая школа. – Ошеломительно то, что слышит победитель. – Нужна нам молодая энергичная смена? Молодая энергичная – нужна. Проводите товарища в кадры. Мы… попробуем». Так и началось.

И так идиотски нелепо может всё кончиться.

Накануне закрытия спартакиады во второй половине дня на Урал с запада прорвался гигантский атмосферный вихрь – неугаданный синоптиками циклон. Разразился снежной лепенью с дождём, сделав ледяное поле и дорожку стадиона рыхлыми и клёклыми.

Лишь один самолёт и успел принять местный аэродром. На борту прибыл главный судья. Его назначение на пост председателя комитета физкультуры было наконец утверждено в верхах. Ожидание он скоротал в Чегете, где проходили горнолыжные соревнования спартакиады. Всласть накатался на своих «Кестялх», укрепил и без того нерушимое здоровье. Молодой, загорелый, подтянутый, был он радушно приветствован как представителями местной власти, так равно и главами делегаций, и проследовал в депутатскую комнату. Там был сервирован лёгкий полдник, перешедший в ужин, столь обильный, что некоторые даже прикорнули. Высокий же гость, невзирая на резкую смену часовых поясов и последующее множество тостов, сохранил ясность ума и способность к мгновенным кардинальным решениям. Так, поинтересовавшись программой торжественного закрытия, он в корне отверг идею парада – в такую непогоду – на стадионе: здоровье спортсменов, тем более зрителей, тружеников индустриального города, надо беречь. Финальный хоккейный матч распорядился перенести на семь утра (ледовым дворцом город не располагал, а за ночь каток не вовсе развезёт). Показательные выступления московских девочек-фигуристок отменил: «Задумка прежнего руководства? Друзья, пора прекратить транжирить народные деньги – могли бы обойтись и местными кадрами». Торжество награждения победителей предложил провести в концертном зале, мельком уведомив, что с отцами города сам договорится, поскольку кое с кем из них учился когда-то в Высшей комсомольской школе. Некто из присутствующих льстиво предположил, что, по-видимому, наоборот – сдирали у нынешнего главного. Однако он, сменив плакатное выражение лица с бодро-целеустремлённого на демократически-хитроватое, заметил: «Учись, пока я жив, – не та услуга памятна, которую ты оказал, а оказали тебе».

– Зараза, – сказала Томке Антонида, изнемогшая, извалявшаяся на последнем этапе.

– Не тронь её, – вступилась Светка. – Видишь, она сама не своя. Том, пошли ужинать.

Томка молча отвернулась к стене.

Отпереться надо было, стоять на своём: одна, и всё тут. А что Семён застукал её у Кречетова в номере… Свидетели были? Не было. А девчонкам мало ли что могла натрепать… «Хахалю твоему хана», – сказал Семён. Вот где прокол – надо было глаза выпучить: «Какому хахалю ещё?», она же призналась, безмозглая!.. Самой себе навредила и Толеньке…

Когда вернулись соседки, Томка лежала на кровати ничком.

– Что убиваешься? – посочувствовала даже Антонида. – Не съест тебя Семён.

Что ей до Семёна? Она Толеньку ждала. Хотя страшилась, что не сдержится, проговорится обо всём, чего он и знать не должен, свой жёрнов на него навалит. Страшилась, и ждала.

– Эх, горемычная, – вздохнула Антонида. – Раскинуть тебе на картах?

– Не надо, – попросила Томка.

Ночью причудилось, будто возле самого уха прозвучало, грея дыханием: «Быть может, и сама ещё она не хочет знать, откуда в тёплом золоте взялась такая прядь…» Полусонная, бросилась в ванную, опрокинула стул.

– Дай спать, – цыкнула Антонида. – Вправду, что ли, опилась вчера?

– Молчи, бесчувственная, – шёпотом оборвала её Светка.

А Томка – к зеркалу: нет – рыжая, как была… Не позвал, тоска какая… Да кому ты нужна?..

Ввиду отмены дневных стадионных торжеств в гостинице царило оживленье. «Бухарест, пенье ласковое скрипок, – стекал с магнитофонной ленты задушевный баритон, – Бухарест, море дружеских улыбок…» Сливался с топотом, беззаботной перекличкой, хлопаньем дверей. Мужчины сбивались в компании: женщин поздравить с их предстоящим международным праздником и друг друга – с благополучным окончанием спартакиады. Хотя для иных оно не оказалось вовсе уж благополучным, но – как кто-то сказал, откручивая проволочку с горлышка шампанского: «Что пройдёт, то будет мило».

Светка с Антонидой усвистали в Центральный универмаг. Томка с постели не вставала. «До ста посчитаю – и постучит. Ну, до двухсот…» Объясняла себе, ненормальной, что, надо полагать, с торжественного вечера Толеньку, конечно, тоже попросили вести передачу, вот он и готовится, а она – эгоистка…

Съёмочная группа в то утро пребывала в унынии. Петрович направился было в буфет – закрыто. «На голодное та-скать брюхо – какая съёмка?»

«Может, обойдёмся без этого хоккея? – предложил Берковский. – Там же, поди, лужа, а не лёд, а у нас и так бездна отличного материала».

«„Рафик“ в такую рань вряд ли пришлют», – предрёк Сельчук.

«Будем снимать», – подавил попытки бунта комментатор.

Но и «рафик» стараниями Бэбэ появился вовремя, и оператор в итоге остался доволен.

Мокрые, отчаянные, хоккеисты выковыривали шайбу из размазни, намятой коньками, сшибались над ней, висли друг на дружке, плюхались в лужи, вздымая фонтаны брызг; Сельчук подтянул микрофон к скамейкам запасных: тяжкое дыхание сменившихся звеньев, перебранка, призывы тренеров, словом, звуковой фон, именуемый в кино «гур-гур», – всё придало напряжение захватывающим кадрам.

Затем на квартире Бэбэ состоялась так называемая «отвальная». Подготовка шла загодя (Бэбэ и его верная Елена Трифоновна недаром славились хлебосольством), и чего только не наготовила хозяйка! Хариус, доставленный спешной оказией из Братска, от коллеги-корреспондента, был – в том и секрет – посолен лишь накануне. Рыжики, корнишончики, капустка – всё домашнее, как и майонез для сельди под «шубой»: возня с ним заняла не менее суток. Водку, настоянную на кедровых орешках, подали, впрочем, в графинчике ёмкостью не более двухсот пятидесяти граммов (супруги были трезвенниками и по убеждению, и по происхождению – предки держались старой веры), что побудило Николая Петровича досадливо подумать: «Зря с собой не захватили…»

Верховодившая в доме Елена Трифоновна испросила себе – в нарушение обычаев – первое слово. Присадистая, круглая, как плюшка, с изюминками-глазами, провозгласила тост за увлекательную деятельность гостей, их семейное благополучие и чистую совесть – единственное богатство, которым они с Борюшкой могут похвалиться. Пригубила, отставила и устремилась на кухню: беляши требовали внимания неотступного.

Встал Натан Григорьевич.

– Друзья мои! Я поднимаю этот бокал…

Петрович тишком усмехнулся, покосясь на свой напёрсток.

– …этот бокал за спорт, с которым я впервые встретился как художник и, клянусь здоровьем внуков, искренне полюбил! Эта отвага! Эта жажда отдать всё! Когда я в своём объективе вижу бой, а потом вижу, как бойцы дружески обнимаются… друзья мои, это святое! Мой учитель Дзига Вертов называл документалистику поэмой факта, так спорт, я понял, это факт для поэмы! Анатолий Михайлович! Я обращаюсь к вам! Я имел к вам претензии – я был не прав! Я стремился что-то вскрыть, анатомировать, теперь мне ясно: спорт должен оставаться дивной легендой наших дней. За это мой тост!

Все выпили, а Сельчук пробормотал что-то под нос.

– Вадим, я что-нибудь не так сказал? – обеспокоился Берковский.

– Всё так. Меня только удивляет, как легко некоторые меняют точку зрения на диаметрально противоположную.

– Будьте любезны уточнить, – тоном дуэлянта проговорил Берковский.

– Пожалуйста! Вы не добились, чтобы в картину пошли текадры, вот и делаете поворот на сто восемьдесят градусов. А мы по горло сыты легендами, нам нужна правда, а не сладкие слюни…

– Это вы делаете поворот на сто восемьдесят градусов! – вскричал обиженный Берковский. – Диалектика моих взглядов, надеюсь, всем понятна, ваша же, как минимум, странна! Чтобы не сказать больше!

– Скажите.

– Скажу! Вы приспособленец!

– Друзья! – воззвал Бэбэ. – Вы оба правы и не правы, время сложное, давайте… Николай Петрович, милый, вы ближе, пожалуйста, гитару, спасибо… давайте о простом… что объединяет…

Поднастроил, помычав, примяв декою ухо, и начал. Тотчас его поддержал Натан Григорьевич. «Там, где мы бывали, нам танков не давали, репортёр погибнет – не беда…» Они пели непритязательную песенку, сочинённую фронтовым репортёром, которого Натан Григорьевич знал юным, смелым и пробивным и не знал отягощённым властью, славой и деньгами. В давних застольях, где чокались не серебряными напёрстками, а жестяными кружками, голоса «от ветров и стужи» впрямь звучали хуже, зато ныне песня, под белы руки введённая в радиорепертуар, малость утратила лихость и романтическую бесшабашность. Стараясь перекричать Бэбэ, Петровича и Сельчука, Натан Григорьевич пел, что помнил, что не могли помнить свои: «И чтоб между прочим был фитиль всем прочим, а на остальное – наплевать!»

Последний куплет Бородулин выговорил еле слышно, теребя басовую струну:

– …А не доживём, мой дорогой, кто-нибудь услышит…

– …Снимет и напишет… – поддержал Берковский.

– …Кто-нибудь помянет нас с тобой, – почти прошептали оба.

Бэбэ отложил гитару, встал, ушёл в кабинет, откуда до гостей донеслось трубное сморкание.

Через некоторое время за ним последовал Кречетов.

– Неловко вышло, – смущённо признался Бэбэ, утирая глаза огромным клетчатым платком, – сентиментальным становишься в старости…

Тут комментатор не утерпел – и рассказал о Томке, о её конфликте с тренером. Лишь немногое утаив.

– Бедная девушка, – вздохнул Бэбэ. – Надо бы ей помочь.

– И я об этом. Вы ведь близко знакомы с замом главного судьи?

– Нда-с?..

– Вот и сообщите ему, ёлки зелёные, что у конкурентов подставка! Тогда тренер от Томки отвяжется!

– А вы… умоете руки?

– Да я вообще сбоку припёка!

Бородулин шагнул за письменный стол. За плечами его высились стеллажи, уставленные скоросшивателями с надписями на корешках – «Промышленность», «Сельское хозяйство», «Культура и искусство», «Мораль». Безбровый бородулинский лоб был насуплен, наплывы век завесили глаза. Он выдвинул ящик стола, достал сколотую скрепкой пачку командировочных удостоверений съёмочной группы, одно открепил и выложил перед комментатором.

В коридоре Кречетов столкнулся с Еленой Трифоновной, с блюдом пышущих беляшей на воздетых руках.

– Куда ж вы, Анатолий Петрович? Как не стыдно, сейчас же раздевайтесь, я обижусь!

– Голубушка, он спешит, – проговорил из кабинета её муж.

Заключительный вечер превзошёл все ожидания. И выступление главного судьи живое, тёплое, в меру присоленное народным юмором. И обилие призов. И концерт: наяривали на трёх струнах балалаечники, стрекотали ложечники, плыли такие лебёдушки, каких у Надежды Надеждиной в «Берёзке» не сыскать… В фойе собравшихся ждал сюрприз – на подиуме выставлена была коллекция парадной формы отечественной делегации на Олимпиаде грядущего года – полупальто и кепи-кивера, дамские шубки и шляпки из нерпичьего меха с платиновым отливом. На этом живописном фоне наш комментатор и взял интервью у нового спортивного вожака.

Всего несколько часов назад Кречетов был изгнан из бородулинского гостеприимного дома, унижен, подавлен. Пришлось, что называется, собрать себя по кускам. Нацепил приличествующую случаю маску, мысленно – по системе Станиславского – очертил «круг внимания», в котором лишь двое – взаимно расположенные деловитые бодрецы. Собеседник умело принял игру, похожую на пинг-понг: вопрос-ответ – без промахов. «В заключении позвольте пожелать успеха всем нашим кандидатам и олимпийцы – и в подготовке, и там, на Тихом океане, где, верим, вы со славой закончите поход». Шикарная была бы концовка. Но новый спортивный вожак взглядом отыскал око телекамеры, и догадливый оператор подкатил её. Крепкоскулая физиономия заполнила экран, явив простодушную улыбку, обрамлённую неожиданными, трогательными ямочками. «Мы постараемся».

«Силён артист», – восхитился про себя Кречетов. Красная лампочка погасла, обозначив конец трансляции. Свежеиспечённый лидер, улыбаясь, по-свойски, с размаху, протянул комментатору пятерню, стиснул, намереваясь пережать, но, похоже, оставался доволен ничьей. Сказал, что рад знакомству. «Впечатляет?» – спросил, кивнув на подиум с платиновым великолепием. «Потрясно», – ответил комментатор. К месту ль пришлось студенческое словцо? Помогло ли некоему неофициальному сближению, на что, судя по манере, был настроен вожак, или, наоборот, оттолкнуло? Разговор не прервался.

– Да, чем-чем, а формой блеснём. Блеснуть бы ещё и содержанием. Хозяйство, между нами, подзапущено.

Шёл, шёл на контакт. Вдруг спросил:

– Вы-то на океан планируетесь?

– На всё воля начальства.

– А вот фильм здесь снимал – что же, большой фильм?

– Тридцать минут, – вздохнул комментатор с умеренной горечью.

– И только-то? Узнаю прежнее руководство. Это ведь что? Недооценка предварительного психологического воздействия на соперника. Ну да попытаемся решить на другом уровне. Думаю, придётся вам ещё потрудиться. Что потребуется от нас, любая консультация – в любой момент. Дело-то ведь – общее.

Чем дольше лились, завораживали кабинетные речи, тем ясней проступала догадка: новому времени и его временщику нужны новые песни и новые исполнители.

– Лады? – Хозяин достал из внутреннего кармана и двумя пальцами подал лоснистый прямоугольничек – визитную карточку. Это была индульгенция. И спецпропуск в рай.

На балу Томка имела успех. Этому немало способствовали подруги. Светка дала блузку – гипюровую, нежно-зелёную, рукава фонариками, Антонида – от щедрот – тёмно-зелёную плиссированную юбку (сама ушила в талии). Томкины веснушки запудрили Антонидиной «рашелью», глаза подвели Светкиным карандашом. Критически осмотрели с ног до головы, в один голос признали: «Отпад».

Она-то ожидала, что будет ей там во чужом пиру похмелье. Забьётся в уголок, дай бог, улучит минуту хоть словцом перекинуться с Толенькой. А попала в центр внимания – её сам «лорд» Мишин пригласил на танго. Когда великий конькобежец в изысканном па прижал к груди и эффектно откинул, и она, перегнувшись через его руку, коснулась пола своей пламенеющей гривой, и отражение волос вспыхнуло в навощённом паркете рядом с его лакирошками, вокруг захлопали…

Наперебой подходили приглашать. Кружась, порхая, поигрывая глазами, она настойчиво искала Кречетова. И нашла. Перехватила взгляд. Комментатор еле заметно повёл головой в сторону и направился туда подчёркнуто озабоченной походкой. Едва дотанцевав, Томка шмыгнула вслед. Приоткрытая дверь вела в полутьму служебной лестницы. Томка птицей вспорхнула: один пролёт – площадка пуста, другой.

У самого чердака, где за окном тревожно посверкивало бритвенное лунное остриё, угольно рисовался силуэт.

Томка прянула, приникла. Ощутила на плечах его руки. Но он не обнял. Показалось: отстранил легонько.

– Айда потанцуем, – всего и нашлась, что предложить. – Или лучше слиняем? А?

– Понимаешь, Тамара…

А голос чужой. Отступила:

– Понятно. Всё убито, бобик сдох. Да?

Ещё ждала чего-то, на что-то надеялась. Потому и торопила безнадёжность, что надеялась.

– Да нет, не то. Просто здесь… сегодня… и завтра утром… Я тебе из Москвы позвоню.

– У меня телефона нет.

– Напишу. В общем, свяжусь.

– Лучше развяжись. Правда-правда. Мне было хорошо. Хоть и не поумнела. Но всё равно спасибо.

Шагнула назад. Там была ступенька вниз, за ней другая, третья. Он что-то говорил торопливо и тихо, слов она не различала, они звучали словно на чужом языке. Но и не прерывала – не было сил.

Наконец собралась с силами.

– Не волнуйся, – сказала. – Что ты так волнуешься? От меня тебе в обиде не быть.

Она шла вниз, скользя локтем по перилам, наваливаясь на их холодное гладкое железо, закрыв глаза, на ощупь отыскивая ступени. Шла бесконечно долго.

К середине следующего дня вновь похолодало. В аэропорту сеялся редкий, сухой, нафталинный снег. Один за другим подруливали автобусы делегаций, один за другим объявлялись рейсы, толпа за толпой валила на посадку, покачивались над головами лыжи с зачехлёнными носами, стволы карабинов, прикрытые дульными защёлками, вязанки клюшек.

Подкатила кавалькада чёрных лимузинов. Из первого вышел главный судья в серебристо-пегом нерпичьем полупальто с иголочки и в таком же «вивёре». На ходу что-то забавное рассказывал провожающим, которые, окружив его основательными ратиновыми корпусами, заслонили от нижестоящих и только погромыхивали вышестоящим хохотком. Валерий Серафимович Сычёв борзо повлёк к багажной стойке жёлтый, натуральной свиной кожи хозяйственный чемодан.

Заместитель главного судьи, державшийся особняком, подошёл к телекомментатору Анатолию Кречетову.

– С благополучным окончанием. Где же ваше воинство?

– Едет поездом. У нас много багажа. А меня срочно вызвали на студию.

– Как же, как же, такая работа. Вы нарасхват. Смотрите, как погода меняется. Прежде, помню, зима – так уж зима, и весна дружная, а нынче всё перепуталось. Зато изжога моя прошла – верите ли, с первого дня маялся, пошабашил – как рукой сняло. Ах, хорошо что всё позади. – Он сладко потянулся, поскрёб в седом затылке под серой смушкой. – Люблю домой возвращаться.

– Вы знаете, как охотятся на крокодилов? – спросил внезапно Кречетов.

– А ну, а ну?..

– Крокодил ползёт в реку и оставляет за собой след на песке. Вдоль следа туземцы втыкают ножи. Остриями вверх. Штука в том, что назад крокодил всегда возвращается той же дорогой. И пропарывает себе брюхо.

– В той байке глубокий смысл! – восхитился слушатель. – Не повторяй ошибок. Точь-в-точь о чём сейчас себе толкую: не езди больше на эти… мероприятия. Хватит. Старый.

– Вы-то? – вежливо не поверил комментатор. – Да вы ещё…

– Для некоторых – уже. Ископаемое. К сожалению, мораль притчи, вашему покорному слуге не в коня корм. Позовут – примчусь как миленький. Прикипел. Пойдёмте-ка, на посадку приглашают.

– Который час на ваших? – спросил Кречетов. – Забыл завести.

– Всё в заботах? А электронных за границей не купили? Учтите – швейцарских не берите. Дёшевы, но дрянь. Только японские! А времени… пятнадцать тридцать две. Мы, слава богу, уже в другом часовом поясе.

– Слава богу, в другом, – усмехнулся комментатор.

Растолкав пассажиров, озабоченные дамы провели вперёд девочек-фигуристок со стадиона Юных пионеров, которым так и не довелось напоследок покрасоваться перед публикой. По причине вчерашнего ненастья.