Текст книги "Медведь и бабочка"

Автор книги: Станислав Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

ЧАЙКИН ПОДАРОК

Отец позвал Лену в луга – сено посмотреть. Сено лежит в стогах за Большим озером. Издали стога походят на избы – целый посёлок без окон, без дверей.

Получается, что Лена идёт туда в гости. В гости так в гости. Сено это совхозное. Ленин отец работает в совхозе капитаном катера, перевозит всякие грузы, и его обязанность не только стоять за штурвалом.

Осенины ясные, идти стриженой землёй любо-дорого: ногам мягко, глазу просторно, дышать легко. Отава не только растёт, но и мелкими цветами убралась – Лене на букет.

Букет она не успела набрать – на Большом озере Лена увидела шесть диких уток, которые плавали посерёдке и смотрели на девочку и мужчину: «Что за люди? Улетать или погодить?»

– А вон чайка плывёт, – сказал отец.

– Где? – встрепенулась Лена.

За свои десять лет она видела, как плавают утки, гуси, собаки, даже коровы и лошади. И сама умела плавать – руками по дну. Но видеть чайку на плаву ей не приходилось. И девочка побежала туда, куда показывал отец, но он опустил руку.

– Эдак ты ничего не увидишь. Тихонько встань и смотри.

Лена затаилась около отца и всё высматривала чайку там, где утки. Но чайка открылась рядом – крупная чистая птица сидела на волне, вся наружу, и волной же её относило к Лениному берегу. На воде она не походила ни на одну птицу – плыла лодочка, белое загляденье, с кормой на отлёте, с крутой грудью и точёным клювом.

Её парусом развернуло под берег, и Лена, обеими руками придерживая сердце, колотящееся от радости, боялась, что чайка улетит.

Девочка ненадолго зажмурилась, а когда открыла глаза, чайки уже не было.

– Елена, – сказал отец, – а чайка-то здесь. Мне её сверху видно…

Лена подбежала близко к волнам – в лицо сразу задышало водой и ракушками – и увидела чайку. Она держалась на воде между кочками. Прибойной волной чайку несколько раз выкатило на мель и стукнуло о глинистый ярок.

Но белая лодочка на воде сидела прямо и не клонила головы, будто ей было совсем не больно. Отец нагнулся и спросил:

– Чайка, а ты не болеешь?

Он подвёл под грудку пальцы, поднял чайку с воды – птица слабо вздрогнула и осталась сидеть в ладонях, как в гнезде.

Лена дотронулась до чайкиной спины и отдёрнула руку: только что из холодного озера, а такая ты тёплая и сухая, чайка.

Отец сказал в испуганные Ленины глаза:

– Елена, она, наверное, ранена. Давай посмотрим, куда попала дробь.

Вместе с отцом они перебирали всю птицу, пёрышко по пёрышку, и отец спрашивал тёмный, мокрый глаз чайки:

– Кому ты мешала? Кому? Я своего помощника за чайку с работы уволил.

– За эту? – спросила Лена.

– За другую. Та была потемнее. Разве можно убивать красоту? А он, дурошлёп, подманил хлебом и хлопнул из ружья.

Ранения они не обнаружили, и отец сказал:

– Елена, она не раненая, а ушибленная. Молодая она ещё! Кинулась за рыбой, сгоряча не рассчитала и стукнулась головой об воду. Мы её, Елена, на тот берег отнесём и в воду опустим. Там волны нет, и у неё голова пройдёт.

На том берегу отец опустил чайку на воду под заслон тальников и, пригнувшись, поманил Лену рукой.

– Давай сюда, Елена, – сказал он. – Посмотрим, что она будет делать.

Лена на цыпочках подобралась к тальникам и замерла. В оконце из жёлтых и красных листьев она увидела чайку– птица сидела белой лодочкой на тихой воде. Лена рассматривала птицу долго, ничего нового не увидела и стала глядеть по сторонам – на серое небо и жёлтую землю. Отец нагнулся и щекотно зашептал в Ленино ухо:

– Жива будет: воду пьёт!

Лена кинулась к оконцу – чайка повернула голову на шум, взмахнула крыльями (они оказались огромными) и поднялась над озером. Отец и Лена выбежали из тальника, чтобы получше разглядеть её в полёте, но чайки уже не было. Вернее, она была – над водой кружилось несколько белых птиц, но которая из них была та самая, отец и Лена теперь не знали.

– Утки-то не улетают, – сказал отец. – Все шесть грудкой и держатся. Знают, кого бояться, а кого – нет. Пойдём, дочка, пока светло, сено смотреть.

Вблизи стога тоже походили на избы – правда, рубленные без топоров и гвоздей. И хозяева дома не живут или куда-то вышли. Вон тот стожок – как человек: копьём подпёрся, задумался. На копье вещий ворон сидит.

Отец с Леной обошли все стога.

Где сено торчит или рассыпано – до сенинки подберут, под верхний пласт заправят, огладят и для верности ещё ветреницей прижмут. Стоит стог гладкий, в ветреницах-талинах, нутро у него тёплое – там всю зиму лето, там медовое сено, от него самое густое молоко, ветров или мороза такой стог не боится. Выпадет снег, прибегут к стогам полозницы – конные или тракторные сани…

Пора было уходить домой, но Лена почувствовала, что кто-то смотрит на неё, и огляделась. Из отавы выглядывал грибок. Грибы в этом году – редкость, никто больше закрытого донышка не приносил, и Лена кинулась к своей находке.

Грибок был нарядный: сверху белый, снизу розовый, ножка с колечком. И пахло от него очень вкусно. Лена проглотила слюну, спрятала грибок в карман пальто, вздохнула и увидела отца. Отец ходил взад-вперёд по отаве и собирал грибы в карман плаща.

Лене стало обидно, что отец без предупреждения собирает грибы и ей не догнать его. Как это не догнать? Из отавы, встав на цыпочки, за ней следили сразу три гриба.

– Я почти что пять грибов нашла! – запрыгала Лена.

Отец остановился и спросил:

– Сколько же это будет?

У Лены язык отнялся – она обнаружила, что вокруг неё всё усыпано грибами. Никогда в жизни она не видела сразу столько грибов. И, боясь, что они убегут, Лена бросилась собирать их обеими руками и складывать в карманы.

– Елена… – остановил её отец. – Погоди, Елена. Вот моя фуражка. Будешь таскать в ней вон туда, на бугорок. Я там плащ расстелю.

Фуражка была с «крабом», тяжёлая и твёрдая, как кастрюля, и носить в ней грибы шампиньоны удобно, не то что в карманах – не мнутся, не крошатся.

Росли грибы хитро: по стоговищам – остаткам прошлогодних стогов, по ложбинкам глубиной с напёрсток, прижимались к заросшей дороге.

Лена замаялась носить грибы в фуражке и ссыпать их на отцовский плащ – под бело-розовой грудой его уже не видно.

Отец несколько раз говорил: «Пойдём домой», но Лена выпрашивала: «Ещё одну фуражку, последнюю», – и таких последних фуражек у неё набежало много, и не было им видно конца.

– Елена, – рассердился отец, – у меня голова озябла! Дай-ка сюда фуражку. Вот простынем, и влетит нам от матери…

Лена отдала ему фуражку, обессиленная села рядом и сидела, пока он в плащ аккуратно увязывал грибы.

– Вот дома удивятся! – счастливо говорила Лена. – Спросят: где вы взяли столько грибов? А мы что скажем?

– А мы скажем, что чайка прислала. Так и скажем: это чайкин подарок.

Отец надел фуражку и посмотрел на стога. Посмотрела туда и Лена – на стога, на серебряный клинышек Большого озера, и сердце у неё сжалось.

Они пошли домой наискосок через луга. Впереди – девочка с тёмными от грибов ладонями. За ней – высокий мужчина с полным мешком за спиной, связанным из бывалого капитанского плаща.

СУХАЯ ГРИВА

Алёша пригнал Добрыню пастись у половодья.

Настоящего половодья ещё нет, оно только обещается. Вода блестит между гривами, а закрыть их не смогла – время не подошло.

На гривах травка ранняя, самое молоко. Умыта она до жилочки, и после белой зимы не верится, что так зелено бывает.

Добрыня пасётся, кормится, где можно – переходит с гривы на гриву. Сколько она съест, столько и молока даст. А ей охота много его домой принести, вот она и жуёт с утра до ночи, подбирает лучшую травку.

Куда она – туда и Алёша.

Выбрели они на Сухую Гриву, на самое высокое место в лугах, и задержались тут на ветерке, на хорошей зелени.

А вода тем временем прибыла.

Погнал было Алёша Добрыню домой – кругом половодье. Вот она, соседняя грива, рядом. А как на неё перейти, если глубоко? Остался мальчик с коровой посреди большой воды на длинной Сухой Гриве.

Добрыня щиплет траву, а Алёше не до еды.

«Отец-мать меня хватятся, – думает он, – пойдут искать, кричать, я отвечу. Корм для Добрыни пока есть. У меня с собой полбуханки хлеба. В крайности подою Добрыню в шапку, молока напьюсь, с голода не помру».

Солнце село в половодье, но от воды долго было светло, а потом высыпали такие жгучие звёзды, да много! И всё небо от них заиндевело.

Добрыня лежит и жуёт в потёмках. Алёша лёг рядом, прижался к её тёплому боку.

Бум! Бу-уум! Бу-уум! – забухало ему в уши, в земле отдалось.

Это сердце у Добрыни стучит, доброе и до того спокойное, что Алёша заснул под его удары и проснулся под них же.

Проснулся – носом дышать нельзя: заложило.

Солнце в водополье купается. Суши меньше стало. А на ближнем конце её – шевеление. Два зайца обсыхают, ушами прядут.

«Муж и жена, – решил Алёша. – Рядком сидят».

Алёша подоил корову – полную шапку с краями надоил, хлебушко достал, досыта напился-наелся и стал ждать.

Днём при солнышке он поспал немножко. И опять гривы поубавилось. А на дальнем конце её – гостья. Лиса пожаловала! Тощая да линялая. То одну лапу подожмёт, то другую, смотрит жёлтыми глазами: что дальше-то будет?

А дальше вот что.

Подошла Добрыня к зайцам, долго глядела на них: кто, мол, вы такие, почему у нас в хозяйстве вас нет? Может, молоком вас попотчевать?

Зайцы шевелят ушами, на неё косятся, не знаю бояться им или нет.

И к лисе Добрыня подходила: «А ты кто, собака или не собака?» Та переминается с ноги на ногу. Что, мол, сейчас-то на меня смотреть, когда я без шубы? Ты на меня в шубе посмотри – ахнешь!

К вечеру Алёша громко покричал:

– Люди-ии! Мама-аа!.. Папа-аа!.. Мы ту-уут! Тут мы-ыы!

Зайцы, муж и жена, замерли. Лиса глазами проводила эхо от Алёшиного голоса до леса и обратно. Добрыня перестала жевать, подошла и подышала на Алёшу.

А люди не отозвались на его крики.

Ночь выпала такая протяжная и студёная, и первый раз в жизни, за все свои девять лет в первый раз, мальчуган подумал:

«А солнце-то взойдёт ли?»

Солнце, конечно, взошло – светить и греть. Вода прибыла и потеснила население на Сухой Гриве.

Алёша ел-пил молоко с хлебом, и хлеба почти что не осталось. Добрыня и зайцы щипали траву. А лисе чем питаться? Носил ей Алёша шапку с молоком – не пьёт. Крутится на одном месте, и всё тут.

– Чем тебя кормить, привередница?

В обед Алёша порадовался – лиса рыбку поймала. Блеснула рыбка в лисьих зубах, и нет её.

Стал Алёша приглядываться к воде и видит – стоят на тепловодье два брёвнышка с глазами, две щуки носами к острову. Еле плавниками шевелят. А вокруг гороховая мука плавает.

Первая мысль у Алёши:

«Упаду на них животом, придавлю, которая-нибудь да и в руках останется. Надо лису кормить. Да и самому пригодятся».

За кустами затопленными невидимая протарахтела моторка, и Алёша закричал что было сил:

– Люди-ии! Мы ту-уут!

На слух моторка стала удаляться. Может, в обход кустов пошла?

А поленья с глазами в воде стоят. Нет, они в голые руки не дадутся. Да и нельзя их трогать: на икромёте они, и не гороховая мука плавает, а щучья икра, щурята вылупятся из неё, как цыплята из яиц. Щуку на икромёте беспокоить нельзя – без рыбы останешься. Полезная она, санитар подводный: большей частью больных и слабых рыб убирает. И рыбы от этого здоровее, и вода чище.

«Ладно, – подумал Алёша. – Пока на молоке держусь. А там видно будет».

Третья ночь была тяжелее тяжёлого. Даже сквозь самый сон Алёша чувствовал, как у него озябли ноги, и прижимался то так, то эдак к Добрыниному боку, слышал её сердце.

«Живы мы, живы, – мерцало в голове, в забытьи. – До тепла бы дожить, до тепла…»

Рассвело, и Алёша понял, почему у него ноги так озябли: прибыла вода, к подошвам подошла, и от гривы остался один бугорок.

Сгрудилось население Сухой Гривы, будто одна родня. Устали, натерпелись, и никто никого не боится, не стесняется. В середине – Алёша с коровой. По правую руку – зайцы. По левую – лиса.

Зайцы, муж и жена, сидят терпеливо, будто пришли в учреждение за справкой, заняли очередь и ждут.

Притихла лиса. Лежит около Добрыни, наподобие верной собаки.

Не случится ли чего хорошего?

Ничего не случается. И есть нечего. Хлебушко съеден, а молока у Добрыни не осталось – не с чего. Ей вон сколько травы надо, а где её взять на таком пятачке?

Замычала Добрыня по-голодному, всем кустам и лесу слышно.

Погодите, вроде мотор стрекочет? В обход кустов лодка с высоким носом сюда едет. А в лодке отец-мать!

Ткнулась лодка в бугорок. Отец-мать Алёшу обнимают и целуют, хлебушком его угощают. А он говорит:

– Вы Добрыне и другим, дайте.

Дали они и Добрыне и другим. Добрыня хорошо ест, а другие не притрагиваются.

Мать плачет от радости, а отец говорит:

– Сынок, что же ты не сказал, куда корову погонишь? Мы тебя в бору искали. Нефтяники на вертолёте поднимались тебя смотреть, и я с ними. Сверху волков видели… Чего только не подумаешь!.. Вчера знакомые тут на моторке проезжали. Говорят, тебя не видели, но до Сухой Гривы не доехали. А мы вспомнили, что прошлый год ты Добрыню сюда же гонял, на Сухую Гриву…

– В прошлом году такого разлива не было, – всхлипнула мать, вытерла слёзы и сказала отцу: – Усаживай всех в лодку, да поехали. Алёшу горячим надо накормить.

Добрыню завели в лодку, и лодка сразу села на дно. Зайцы запрыгнули сами и уселись рядком на носу. А лиса не идёт. Отец хотел её в телогрейку завернуть, чтобы не искусала, да в лодку, но мать распорядилась:

– Поехали! Не хочет – не надо.

Вёслами, как шестами, отец с матерью столкнули лодку на глубину. Глянь, а лиса в лодке сидит!

– Когда же ты успела, безбилетница? – удивился отец, оглядел пассажиров и спросил: – Никого не забыли? Никого. Поехали!

Заработал мотор, и лодка на ровной скорости поплыла к лесу, к родному кордону.

Рядом в воде текло отражение. Посредине – искрасна рыжая Добрыня. На носу – серые зайцы и лиса. А на корме– люди: два больших, один маленький.

У берега лиса на ходу спрыгнула и была такова.

А зайцы вышли вместе со всеми. Побегут-побегут, остановятся, оглянутся: ладно ли мы делаем – и опять побегут.

Дома за щами, после Алёшиного рассказа, семья в подробностях вспомнила поведение пассажиров. И Алёша насмешил всех, когда по-своему повернул отцовское слово:

– А лиса-то спрыгнула и – без оглядки. И спасибо не сказала, безбилетница!

КОЛОДЕЦ

Что на кордоне попросит прохожий человек – ягодник, грибник или охотник? Воду.

Алёшины родители, а то и сам Алёша, вынесут ему ковшик воды. Прохожий человек утолит жажду, заглянет на донышко:

– Где вы такую вкусную воду берёте?

– Вон в огороде колодец с воротом. Из него берём.

– В следующий раз обязательно к вам сверну за водицей, – скажет путник перед дорогой.

– Рады будем. Пейте на здоровье.

Близко подходить к колодцу Алёше возбранялось. Отец говорил:

– Там Тягун живёт. Он тебя в глубину утянет – света вольного не увидишь.

Родители с утра ушли в город, на базар, а Алёшу оставили домовничать. Он дождался солнышка – оно обогрело весь кордон – и осмелел: мимо цветущей картошки да прямо к колодцу.

Ни жив ни мёртв заглянул вниз, ничего не увидел, зажмурился, отожмурился – кто-то снизу за ним подглядывает. Тягун? Нет, не Тягун, а круглый Алёшин лик отражается в тёмной воде…

– Эй! – крикнул он своему отражению.

И тотчас из колодца вылетели ласточки – да много! – ветром плеснули Алёше в лицо, с глубины ответило басом, и мальчуган в страхе убежал из огорода.

Солнышко пропарило весь лес; тихо дышали и улыбались сосны вокруг Алёши. Он расхрабрился и вернулся к срубу – рассмотреть, кто посылает ласточек и басит из-под земли.

Рядом с Алёшиным отражением плавала большая синяя звезда. Мальчуган закинул голову: ни звезды, ни облачка, ни самолёта – одно тёплое небо.

Склонился над срубом – горит звезда в колодце. Кто же её зажёг среди бела дня! Или уронил: пока пил воду, положил звезду на сруб, он скользкий, и она сама по себе или оттого, что её нечаянно задели бадьёй, сорвалась – и поминай как звали.

Как бы её достать?

Алёша долго не рассуждал – столкнул бадью, и она, постукивая по дубовым стенкам, обрушилась в воду, затонула и натянула цепь – ни бадьи, ни звезды. Успокоилась вода – и синий огонь опять светится в глубине, прямо над утопленной бадьёй. Потяни наверх – зачерпни звезду вместе с водой и тащи её наверх.

Он взялся за ручку ворота, потянул – не получается. Колесо ворота высокое, на полный оборот рук не хватает, да и бадья тяжёлая – не стронуть с места.

Заплакал Алёша: влетит ему от отца с матерью, и пошёл веником подметать полы в доме.

А тут и отец с матерью подошли – от них далеко городом пахнет: колбасой, и новой Алёшиной рубахой, и ещё чем-то.

Алёша принял гостинцы, померил новую рубаху на вырост и сказал всё, что с ним было:

– Я из колодца ласточек выпугнул…

– Что? Что? Что?! – Мать собралась нарвать ему уши, но отец отвёл – её руку и попросил сперва выслушать.

Алёша продолжал:

– Я из колодца ласточек выпугнул, а там внизу звезда плавает. Я бы её поймал, да у меня силы нет бадью вытянуть…

– Большая звезда-то? – Отец подмигнул матери.

– Большая. – Алёша обрадовался отцовому интересу и поискал глазами, с чем бы её сравнить. – С мой кулак. А может, с оба кулака. С ней хорошо в подполье за огурцами ходить. Или ночью в хлевушок – скотину проверять…

– Ну да? – сказал отец.

А мать погрозила ему пальцем:

– Ты не подмаргивай. Чтобы я Алёшу у колодца больше не видела – утонет ещё.

– Со мной-то можно, – сказал отец и взял сына за руку. – Пойдём твою звезду доставать. Только она, поди, горячая, дотронуться нельзя!..

Заскрипел ворот, и бадья, с золотыми швами, в чёрных обручах из железа, сплеснула воду и смирно встала у сруба. Алёшиной звезды в ней не было.

– Её так сразу не почерпнёшь, – сказал отец. – Она просто в руки не даётся.

После этого случая Алёше разрешалось вместе с отцом ходить к колодцу за водой: для питья, для супа, для стирки, для коровы Добрыни, для полива огорода и яблонь – для всего живого на кордоне.

Каждый раз из колодца вылетали ласточки, да так быстро– не уследить глазами. Набрав воды, мужчины склонялись над колодезной горловиной, и с замиранием прислушивался Алёша к подземному эху отцовского голоса.

– За дубовой пластиной у них гнездо. А где, не видно. Там их ни один злодей не найдёт – ни на крыльях, ни на когтях…

– А нас они почему боятся? – спрашивал Алёша.

– Нас они не боятся. Нам они не мешают воду набирать.

От их разговора синяя Алёшина звезда слабо вздрагивала, и отец распрямлялся:

– Пошли: дома нас заждались…

В одно прохладное утро ласточки не вылетели из колодца. Не вылетели они и через день, и через неделю… И отец за ужином сказал:

– Рано они нынче легли на дно. Рано и стужа ляжет.

Мать загремела посудой:

– Зла моего не хватает! Чего попусту-то говорить? Где это видано, чтобы со звездой по огурцы ходили? Чтобы ласточки ложились на дно? Ты, может быть, их с лягушками спутал? И нечего ребёнку голову забивать небылицами. Стужу напророчил, а у нас ещё картошка не копана. Врёт он, твой колодец.

Но колодец не врал: вскоре задышало холодом, забелело инеем, до срока ледком прихватило землю. Хорошо, что по просьбе отца удачно успели выкопать картошку, перебрать и ссыпать в подполье – теперь на всю зиму хватит.

Погасило синюю звезду в Алёшином колодце, а от самого колодца оставило невысокий сруб зелёного льда с узким окошком наверху. Сквозь него едва-едва пролезала толстая бадья в ледовой шубе.

– Алёша! – звал отец. – Пойдём по воду!

– Холодно больно, – отвечал Алёша с печки. – Чего там делать-то?

– Ну ладно, – Отец застёгивал полушубок на все пуговицы. – Сам будешь проситься – не возьму.

И Алёша скатывался с печки, попадал босыми ногами в валенки, влезал в шубёнку, шапку на глаза-и за отцом по снежной тропке.

У колодца ничего интересного – ни ласточек, ни звезды, лёд-гололёд, да снежок – мелкая крупка, да ломкая картофельная ботва, да земля неровная…

Алёша посмотрел в ледовое окошко – темнота, послушал и сказал:

– А вода в колодце шевелится.

– Да ну?

– Я вот этим ухом слышал.

Отец снял шапку, склонился над оконцем и подтвердил:

– Похоже, касатки купаются… – Он застегнул Алёшин полушубок на все пуговки и сказал: – Зима, сынок, завернёт на мороз и на ветер.

Теперь по ночам изба потрескивала от стужи. Алёшу не выпускали даже на крыльцо, а мать не раз говорила отцу:

– Хорошо, что ты хлев утеплил загодя. Добрыня наша здорова, и всё молоко – нам.

До самого апреля трещали морозы, потом сразу отпустило.

Отец после обхода пригубил холодной воды из ковша и крякнул:

– Камой пахнет. К большому половодью. Луговой посёлок нынче затопило.

Мать ахнула:

– Ты в эдакую даль нынче ходил?

– Да нет, я дальше Чёрного Лога не был, – ответил отец.

– А про половодье кто тебе рассказал? – с ожиданием спросила мать. – У меня в Луговом троюродная тётка живёт – не её ли ты встретил?

– Мне про половодье колодец рассказал. Воды в нём с верхом по самый замок, так светлым столбом и стоит. Я по тем годам помню. Когда водополье к Луговому, к огородам подошло, воды в колодце было меньше, под седьмой пластиной… А сейчас – под пятой. Значит, до бань достало… А может, обманывает колодец, – заключил отец и подмигнул Алёше.

– Ну да, обманывает! – обиделась мать. – С чего бы ему обманывать-то? Что было бы, если бы мы картошку рано не выкопали да Добрынюшке хлев не утеплили. А прибылая вода избы в Луговом не тронет?

– Избы – ни в коем случае! – обещал отец. – Бани пошевелит, а избы – нет.

Широкий ветер гудел вершинами, уставал с дороги, садился отдыхать на поляну и приносил таловый запах паводка. В лесу прибывало тепла, по вечерам жук пробовал играть на золотой струне, вода в колодце опала, и рано утром Алёша с отцом нечаянно выпугнули из него двух ласточек – спереди шильце, сзади вильце, сверху синё, снизу бело.

Глаза у отца улыбнулись.

– Теперь просо можно сеять – не ошибёшься. Теперь теплынь задний ход не даст. Нет ей нынче возвратного хода. Касатки со дна поднялись!

– Чего их только двое? – огорчился Алёша. – Раньше их вон сколько было.

Глаза у отца опять улыбнулись.

– Где двое – там и много.

А на дне колодца, там, где дубовые тесины сливались с темнотой, в неярком зеркальце воды горела звезда – большая, синяя, Алёшина добрая звезда…