Текст книги "Разум океана. Возвращение в Итаку"

Автор книги: Станислав Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Малиновая тарелка солнца покрылась неожиданно сеткой трещин. Жутко было видеть трещины на солнце, мир заполнила загробная тишина, человек сжал свои чувства в комок и приготовился умереть.

Но умереть ему не пришлось. Донесся неясный звон, звон приближался, вытесняя тишину, и человек обрел надежду. С трудом разлепил веки, не сознавая окружающего… Он лежал ничком на галечном берегу. Неширокий пляж был зажат отвесными скалами, и в поле зрения попали лишь два или три обкатанных голыша. Он попытался шевельнуться, судорога прошла по телу, прикрытому изодранной одеждой, дрогнули голые ступни ног, и человек снова потерял сознание.

Прошло несколько минут. Он услышал наконец резкие крики чаек и ощутил, что к нему вернулась власть над телом. Он осторожно подтянул правую ногу, оперся на локоть левой руки и повернул голову. Теперь он увидел скалы, кусок серого моря, черно-белых чаек в отдалении.

Он долго лежал без движения и вспоминал, пока не почувствовал, как холод сводит мышцы, и не понял: останься он здесь немного еще – ему никогда не подняться…

Он заставил себя встать на ноги и стоял, пошатываясь, на угрюмом берегу, где лишь серая галька, серое море, серая пелена, закрывшая небо, и только над невидимым горизонтом белесым пятном обнаруживало себя раннее солнце.

Надо было куда-то идти, и он пошел влево.

Он добрался до первой скалы и увидел тропинку, уходящую вверх. Человек повел по тропинке глазами, затем повернулся к морю и долго всматривался в безмятежную его поверхность.

Ему показалось, будто он видит неясное пятно на серой гальке, там, откуда только что прибрел…

«Нет, – подумал он, – ничего там нету…»

Но продолжал разглядывать продолговатое пятно на границе пляжа и моря, пятно шевельнулось, и, не чувствуя острых голышей под ногами, человек рванулся назад.

Через сотню долгих метров стало видно, что это всего лишь измочаленное волнами бревно. Человек прошел еще с полсотни шагов и остановился.

«Ошибка вышла, – вяло шевельнулась мысль, – хорошо…»

Возвращался он медленно, старался ставить ноги на крупные камни или в песок между ними и размышлял о том, почему он рад, что ошибся. И решил: догадался еще там, на тропинке, что пятно неживое…

Тропинка, крутая, нехоженая, полузаросшая жесткой травой, подняла его над пляжем на уровень пояса охраняющих землю скал. Дальность горизонта увеличилась, человек снова рассматривал спокойное море. Он вздохнул, ничего не увидев, и оживился, обнаружив за открывшимся мысом маяк на прибрежной скале. Но оживление покинуло его, когда он понял, что маяк этот из категории «unwatched» – необслуживаемый. Значит, без людей.

«Солнце, – подумал человек, – солнце мешает. По характеристике огня прикинул бы, где нахожусь…»

Он увидел, что тропинка разделилась. Стало две тропинки – одна резко поворачивала влево, в сторону невысоких зеленых холмов.

Человек помедлил на перепутье и повернул направо. Он обогнут скалы и вышел к новому пляжу. Спускаться вниз не пришлось: дорога проходила по кромке обрыва, нависавшего над таким же пляжем, на каком он очнулся.

Поверху человек обошел пляж и ничего не обнаружил на нем.

Солнце прорвалось наконец сквозь белесую пелену и несколько оживило безрадостное море. Человек совершенно явственно различил петушиный крик, мотнул головой, остановился, подошел к краю обрыва, еще раз заглянул вниз, внизу ничего не было, и он понял, что хочет пить.

Теперь он искал воду, хотя и продолжал идти берегом моря, как прежде.

Снова начались скалы. Таким уж был этот берег. Скалы, скалы, изрытые прибоем, и между ними небольшие пляжи, заваленные гранитной галькой.

Жажда мучила все сильнее, воды не было, и он снова услыхал, как прокричал петух.

«Петух, – подумал человек, – откуда петух? Вот напьюсь и буду искать…»

Он понимал, что бредит наяву, понимал и где-то внутри надеялся, что крик петуха он действительно слышал.

На границе скал и пятого пляжа человек нашел воду, Узкий ручей пересекал тропинку, тихо звенел, скатываясь вниз, и уходил незаметно сквозь гальку в море.

От холодной воды заломило зубы, жажда исчезла, и пришел голод, слабый еще, его и задавить нетрудно, но человек понял, что хочет есть.

Затем чувство голода исчезло. Он снова вспомнил о том, что искал на галечных пляжах, лицо его исказилось, человек поднял руки и потряс кулаками в сторону моря.

Закричали чайки, будто в ответ на страшные проклятья. И человек, обессиленный, опустился на плоский мшистый камень у ручья.

Так просидел он не менее часа, охватив голову руками, и не расслышал шуршащих в траве шагов за спиной.

– Капитан!

Человек вздрогнул. Он хотел вскочить и обернуться, но не поверил, что его позвали на самом деле, боялся поверить и втянул голову в плечи, будто ожидая удара со спины.

– Капитан! – сказали рядом, и тогда он поднялся.

В двух шагах от камня стоял человек со спутанными волосами, упавшими на лоб, кровоподтеком на левой скуле, в полосатой тельняшке, разорванных на коленях брюках и грубых ботинках. Он протянул руки вперед, сжимая и разжимая пальцы.

– Денисов, – тихо сказал капитан, – ты один?

Не ожидая ответа, капитан бросился к Денисову и принялся ощупывать его, будто не веря, что тот из плоти и крови.

Потом отстранился и спросил, заглядывая в глаза:

– Видел кого?

Денисов покачал головой.

– Вы первый, – сказал он. – Что это было, капитан?

Капитан не ответил. Он отвернулся и, опустив голову, смотрел под ноги.

– Не знаю, – сказал он наконец, – не знаю, Денисов…

– Куда мы попали? Что за земля, капитан?

– Наверное, остров. Тут одни острова…

– А люди? Они есть?

– Должно быть. Будем искать. Только сперва обойдем берег. Может, кто…

Капитан не договорил, повернулся и пошел прочь от ручья. Денисов двинулся за ним.

Вдвоем они тщательно обследовали берег, заглядывали в расщелины, всматривались в лобастые камни, торчащие из воды, пробегали глазами по узким полоскам пляжей и изредка, только изредка, отводили от моря и берега взгляд, чтобы посмотреть налево, на приютивший их остров зеленых холмов.

Они пересекли еще один ручей, капитан подумал, что от жажды им умереть не придется, и ощутил на плече руку спутника.

– Вижу, – сказал Денисов, – вон там…

Капитан глянул вниз. На ровном месте у самой воды высился камень. Из-за камня торчали сапоги.

Денисов едва удержал капитана, когда тот собрался прыгнуть с пятиметровой высоты. Они отыскали спуск и медленно, боясь того, что найдут, приближались к торчащим из-за камня сапогам.

За камнем был человек. Не молодой и не старый, казалось, он спал, и голова лежала чуть ниже ног, обутых в сапоги. Верхней части черепа у человека не было.

Капитан отпрянул назад, едва не сбив с ног не успевшего посторониться спутника.

– Первый, – сказал, опомнившись, капитан, и из горла его вырвался клокочущий звук.

– Петрович, – сказал Денисов. – Колючий. Хороший был поварила…

Они стояли и молчали, стараясь не смотреть, как волны замывали разбитую голову бывшего судового кока Степана Петровича Колючина.

Когда капитан и Денисов покинули пляж, под самым обрывом осталась каменная горка.

– Люди живут здесь? – спросил Денисов.

– Должны…

– Поищем?

– Нет. Обойдем берег. Может быть…

Прошло еще часа три. Солнце достигло меридиональной высоты и покатилось к линии горизонта. На берегу ничего они не увидели больше, а голод напомнил о себе опять.

– Надо подняться на сопку, – сказал Денисов. – Может, увидим людей…

– Хорошо, – согласился капитан, – еще немного по берегу – и полезем вверх…

Потом они нашли две новенькие бочки. Бочки лежали рядом на галечном берегу.

– Наши, – сказал капитан и подтолкнул ногой одну из бочек, – из тех, что были на корме… Пошли, Денисов, на сопку.

Но сверху они ничего не увидели. Лишь грядка таких же холмов на юге и блестящая полоска моря за ними.

– И верно остров… – сказал Денисов, – море кругом.

– Подожди, – сказал капитан, – глянь вот туда. Видишь, чернеет…

Они спустились в небольшую долину, и темное пятно пропало.

Через несколько сотен шагов капитан услышал вдруг беканье овец.

– Слыхал? – Он схватил Денисова за руку.

– Чего?

– Овцы…

Они прошли вперед – снова заблеяли овцы.

– Слышу! – крикнул Денисов.

Они прибавили шагу и, поднявшись на пригорок, увидели пестрое овечье стадо.

Овцы паслись одни. Ни людей, ни собак не было.

До наступления темноты капитану и Денисову стало ясно, что остров необитаем. Здесь жили только овцы. Их оставляли жители более крупных островов и лишь изредка наведывались на пастбище в центральной части необитаемого острова, где были и корма, и вода, а вокруг надежная изгородь – море.

В одном из холмов образовался провал – пещера. Рядом стояло строение с навесом, его-то они и приняли за сарай. Здесь овцы укрывались на ночь. Пещера была сухой и просторной. Овцы потеснились, желтыми глазами разглядывая пришельцев. Измученные люди быстро уснули, а ночью разбудил их шторм.

– Не спите, капитан? – шепнул Денисов, и рука его ощупала капитана. – Тепло здесь…

– Овцы надышали, – откликнулся капитан.

– Снилось, будто в машине на вахте стою…

– На вахте, – отозвался капитан, – на вахте…

– Стою и думаю, когда меня Вася Пименов сменит, а на самом-то деле ведь я его шел сменять…

Денисов замолчал. Снаружи доносились штормовые голоса, а здесь, в пещере, слышались шорохи заполнивших пещеру, невидимых в темноте овец.

– Стою на вахте и думаю, что Петрович к ужину приготовит. Хорошо он поварил, Колючий… Где еду найдем, капитан?

– Утром поищем, может, запасы кто оставил, и люди на острове бывают, кто подъедет, может. Ты спи, Денисов, отдыхай пока…

Шторм не затихал четверо суток. По утрам овцы гуськом покидали убежище и спускались в долину, закрытую от ветра. Люди потянулись было за ними, но овечья пища для них не годилась.

Покрытое пеной море ударяло в берег волнами, и брызги раз и навсегда, казалось, повисли на границе хляби и тверди.

Капитан думал о своем корабле, об исчезнувшем экипаже, думал о многом другом, перелистывал жизнь и прислушивался к неясному бормотанию моториста Денисова, составлявшего теперь всю его «команду».

Их мучил голод. На пятые сутки во время очередных поисков капитан вдруг с ужасом почувствовал, как вздыбилась земля, зашатались и рухнули скалы. Он очнулся и увидел, что сидит в траве. Денисов ушел вперед, он наклонялся и разыскивал в земле коренья.

После шторма на берегу осталась малая живность, и это поддержало людей.

Денисов нашел двух крабов, клочки водорослей, капитан поймал в камнях с пяток колючих рыбешек и бурую камбалу с ладонь.

– Огня бы, – сказал Денисов. – От штуки вон той нельзя прикурить?

Он показал рукой в сторону мыса, где на камне треножилась мигалка.

– Можно, если стекло фонаря разобьем, – сказал капитан, – тогда и огонь погаснет… Понимаешь?

– Хоть бы кто-нибудь мимо прошел… Посудина какая… Что ж сюда не являются? На остров? Ведь…

– Не надо, Денисов, скоро уже…

– Сдохнем скоро, да?

Моторист отвернулся, постоял, подняв руки к лицу, и побежал в глубь острова.

Жалкие дары моря лишь усилили голод. Ночью, пытаясь уснуть, капитан потуже затягивался ремнем.

Затихли в пещере овцы. Постепенно бледный, сторожкий сон пригасил сознание капитана. Рваные тени образов сплетались в неясную картину, и капитан силился постигнуть смысл того, что проплывало перед ним. Роились знакомые лица, бесстрастные, лишенные живого портреты, он узнавал их – оставались в памяти легкие зарубки, двигался конвейер увиденных в разное время людей, вот и пришла очередь за теми, кто был с капитаном на корабле, он отсчитывал их, конвейер остановился, капитан вдруг увидел Денисова и чье-то лицо за ним, не различимое еще, и с ужасом подумал, что сейчас узнает в нем себя самого.

Он почувствовал удушье, поднял руки к горлу, сон отлетел, и капитан ощутил на горле чужие руки.

– Хр-р-р, ч-черт! – прохрипел капитан, окончательно просыпаясь и сбрасывая навалившегося на него моториста. – Сдурел, Денисов?

Денисов не отвечал. Он был где-то рядом, невидимое существо, и тоненько всхлипывал.

– Опомнись, парень, – сказал в темноту капитан, потирая горло, – возьми себя в руки, почудилось тебе…

До утра капитан уже не заснул, а что делал Денисов – не знал. Овцы стали выбираться в долину, и люди вышли следом, боясь встретиться друг с другом глазами.

Когда последние животные покинули загон, Денисов хрипло рассмеялся и схватил капитана за плечо.

– Дурак! Дурак! – хохотал Денисов. – Дурак!

Капитан дернул плечом.

«Начинается, – подумал он. – Спятил «мотыль»…

– Я дурак! Ты дурак! Мы дураки!

– Замолчи! – крикнул капитан, и Денисов смолк.

– Мясо, – неожиданным шепотом произнес он, – сколько мяса… Дураки мы, капитан…

Потом, вспоминая об этих днях, когда они жили среди овец и голодали, капитан пытался осмыслить, почему не догадались сразу. Наверно, их сознание было парализовано необычностью обстановки, видно, городское прошлое не позволяло увидеть в безобидных животных аппетитные шашлыки… может быть, их подсознательно останавливало то, что овцы кому-то принадлежат…

Но остается фактом, что мысль о существующей рядом с ними пище пришла Денисову в голову только на шестой день.

Они без труда поймали барана, скрутили ему ноги ремнями и, шатаясь от слабости, отнесли к входу в пещеру. Баран недоуменно смотрел на людей и изредка дергал ногами.

– Чем его? – спросил Денисов.

Капитан беспомощно развел руками.

– В сарае поищу, – сказал он.

Капитан повернулся, но услышал за спиной ворчанье, оглянулся и замер…

Денисов зубами пытался перервать горло барану.

– Что делаешь?! – крикнул капитан.

Моторист оторвался, поднял на капитана безумные глаза.

Теряя самообладание, капитан ударом кулака отбросил Денисова в сторону. Моторист упал ничком.

Дергал связанными ногами баран.

Денисов приподнял голову от земли. Невидящие глаза его ткнулись в капитана. Помогая себе руками, он привстал на колени, запрокинул лицо к небу и глухо завыл.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Конечно, по-хорошему, как принято было во все времена, я должен был набить Решевскому морду еще там, на нашей улице, когда увидал их вместе. Может быть, справедливости ради, большего наказания заслужила Галка, но так уж повелось в этих случаях, что женщину, как правило, не обижают, дерутся особи мужского пола. Но я ничего такого не сделал, не было у нас со Стасом мордобоя, мирно сидел с ними в ресторане, помогал Решевскому заказывать ужин, и злости как будто не было к Стасу, злость, она еще там перегорела, сидел спокойно, будто ничего не случилось ни со мной, ни с ними – добрые приятели решили поужинать, только вот от баранины я отказался.

– Хочу яичницу. Можно яичницу с ветчиной?

Решевский пожал плечами.

– Как хочешь, – сказал он. – А пить, значит, водку?

– Ее, голубушку, – забалагурил я, – ее, слезу иерусалимскую.

Мне было легче валять дурака. Я видел, как Галке от этого трудно, но иначе не мог.

Когда-нибудь должна была состояться эта встреча, и она состоялась… В бессонные ночи в бараке я не раз и не два думал о том, что скажу этим двоим, и в лицах представлял теперешний разговор…

Сегодня день премьеры. Внешне я спокоен. Можно поднимать занавес. Не все пойдет гладко, жизнь никогда не бывает гладкой, но я готов выйти сейчас на сцену и произнести первую реплику.

– Итак, мы начинаем, – сказал я и потер руки.

Они не откликнулись на мои слова: смысл фразы не зацепил их сознания.

«Хорошо», – подумал я.

Наш ужин сошел бы скорее за поздний обед. В зале было пустынно, Стас «уточнял» холодные закуски, я отвернулся и стал смотреть по сторонам.

Через столик от нас сидел странного вида малый, взъерошенный, измятый, с кривоватым носом и тонкогубым ртом. Перед ним стояла бутылка с вином. Он наливал фужер, медленно отпивал глоток, вертел фужер пальцами, ставил его на место, поднимал бутылку и пристально рассматривал этикетку. Насытив свое любопытство, он возвращал бутылку в прежнее положение, и «операция» повторялась.

«А еще говорят, что пить в одиночестве скучно», – подумал я.

Не доводилось мне пить одному, но одиночество было знакомо.

Одиночество всегда разное. По времени, по ощущениям, по пространственному признаку. Внешнее, когда, скажем, оказался ты в камере, и внутреннее, духовное, идущее от твоей способности быть не таким, как окружающие тебя люди, от твоего неумения или нежелания – это часто одно и то же – приладиться к их уровню, от душевной твоей неустроенности, что ли…

Мне знакомо профессиональное, можно сказать, одиночество капитана – он наделен им по должности своей. Разные есть капитаны, но истинный капитан по-настоящему одинок. У него не должно быть сомнений, которыми он мог бы с кем-либо поделиться, никого из экипажа не имеет права выделять, он за все отвечает, и грех любого члена экипажа – его, капитанский, грех.

Одиночество неразделенного чувства, одиночество непризнанной индивидуальности писателя, художника, актера…

Ты спешишь поделиться лишь тебе открывшейся истиной, а тебя не хотят слушать, и хуже, если слушают, сочувственно покачивая головой…

Есть и другое – одиночество в четырех стенах. Иногда оно губит человека, ведь человек один не может… А кому-то служит и лекарством иногда…

И мне подумалось, что зря я согласился сегодня пойти в ресторан, не к добру этот ужин, было бы легче в окружении четырех молчаливых стен…

Нам принесли водку и сухое вино – для Галки.

Это была моя первая рюмка, я глупо ухмыльнулся и стал осторожно пить первую за двадцать четыре месяца рюмку. Нет, за двадцать шесть, забыл сплюсовать два месяца рейса. Впрочем, опять не так. Ведь меня отпаивали джином на том острове и угощали коньяком в городе Бриссен.

Выпил и Решевский. Как-то бочком, будто украдкой… Никогда не бывал он таким, но сейчас я его понимал, и мне не хотелось быть на Стасовом месте. Хотя… Нет, мне трудно об этом думать сейчас…

Разговор не вязался. Мы сидели и молчали, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Я предложил повторить, снова наполнил рюмку. Мы выпили со Стасом водки, а Галка своего вина. Со стены девушка с длинными волосами протягивала янтарь в ладонях, куски янтаря зажгло уходящее солнце, последние лучи его покидали зал.

Послышались громкие голоса – через зал проходила компания рыбаков с золотыми нашивками на плечах. Было их человек пять или шесть, они искали столик получше, и командовал ими рослый, самоуверенный капитан.

Он мельком взглянул на наш столик и приветственно помахал рукой.

Решевский ответил на приветствие, Галка тоже кивнула.

– Васька Мокичев, – сказал Стас, – все в перегоне, в Морагентстве торчит, хлебное место… Хочешь поговорить?

– Не надо, он не узнал меня. И хорошо. Помнишь, Стас, как мы подрались с ним?

Решевский улыбнулся.

– Помню, – сказал он, наколол вилкой белый кружок редиски с розовым ободком и стал разглядывать его.

Собственно, подрался я, а Стас выручил, когда Мокичев зажал меня на полу и сдавил мою грудь коленом. Он свалил Мокичева ударом кулака в челюсть, накинулся на него, словно зверь, крича: «Маленького, да?! Маленького?!» На первом курсе мореходки я был щуплый и низкорослый – это потом на казенных харчах отъелся, но когда Мокичев бросил хлебом в официантку и в ответ на мои слова в том, что хлебом бросаться не дело, напялил мне на голову пустую миску, я полез с ним, крепким здоровым парнем, в драку. И мне бы тогда явно несдобровать, если бы не Стас…

Странно… После той драки мне с Васькой нечего было делить, а вот со Стасом поделили. И сейчас, по логике, он больше мне враг, чем этот Васька Мокичев. Так это или нет?

Я мысленно назвал Решевского врагом и ощутил, как где-то в потаенных уголках сознания зашевелилось сомнение…

Погасли на стенах желтые блики, и в зале загорелся свет. Молчание становилось невыносимым, долго так не могло продолжаться, и я попросил Решевского рассказать про мореходку. Там он сейчас преподавал навигацию и морское право.

Под Стасов рассказ легче думалось. Затеялась видимость разговора, Стас говорил, я по ходу что-то спрашивал, с чем-то соглашался, поддакивал, но ничего не слышал из того, о чем рассказывал Решевский. Я смотрел на заставленный стол, боялся взглянуть на Галку, мне казалось, что на нашем столе обязательно нужны свечи, зачем свечи – этого я не знал, но видел оранжевые язычки, дрожащие на сквозняке.

– Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… – сказал я невпопад.

Стас замолчал.

– Ты чего? – спросил он.

– Ничего, это так, Стас… Свечи бы надо сюда.

– Свечи, – согласилась Галка, – это хорошо…

Уверен, что она вспомнила, когда был день ее рождения и я принес двадцать одну свечу. Конечно, она вспомнила именно это, и пусть так думает, а я вижу другие свечи, они горели в рождество сорок второго…

Нас с Люськой и маму выселили в кухню, а в комнатах разместились четыре немца – Очкастый, Вшивый, Фронтовик и Франц.

Питались они в столовой, но иногда перекусывали дома.

Мама строго-настрого запретила нам появляться в комнатах и глазеть, как едят немцы. Мне было восемь лет, я все уже понимал, знал, что к нам пришли оккупанты, и научился их ненавидеть. В застегнутом кармашке куртки в спичечном коробке у меня хранилась листовка со стихами. Я подобрал ее в лесу, когда мы жили в деревне, укрываясь от ночных бомбежек. Жаль, потерялся тот листок, и до сих пор не знаю, кто автор стихов.

Так вот, я все уже понимал, а Люське было три года, и она хотела есть. Она останавливалась на пороге комнаты и таращила на немцев голодные глазенки.

Иногда ей доставался кусок, но я зорко следил за Люськой, и чаще бывало, что успевал перехватить сестренку у двери, но Люська ничего не хотела понимать.

Под рождество немцам прислали посылки: елочки из бумаги, сладости и тонкие свечи. Посылки получили и молодой немец в очках, сын врача из Дюссельдорфа, и баварский мясник, не без оснований прозванный нами Вшивым, и часто уезжавший на передовую берлинец – Фронтовик. Не было посылки только для Франца.

Через три дня после рождества наши начали наступление. Ударили «катюши» под хутором Веселым, и немцы, боясь окружения, без боя оставили город.

Потом в город вошли наши танки.

Они двигались через городской парк, где не стало ни аллей, ни деревьев, и люди толпились по обе стороны колонны, смеялись и плакали, и женщины бросались целовать идущих рядом с танками солдат.

Высокая бабка в драном платке принесла красноармейцам горячие картофельные пирожки. Она совала их в руки ребятам и грозила кулаком стайке молодух, стоящих поодаль.

– Ух, выпялились, окаянные! – кричала бабка. – Все хвостом вертите!

Молодухи прятались в толпе, солдаты смеялись, и один из них обнял бабку, оторвал от земли вместе с пирожками и поставил осторожно на место.

– Так их, маманя! – крикнули с танковой башни. – Крой шрапнелью!

Солдаты шли весь день и всю ночь. Был сорок третий год, третье января.

Рождественские свечи, что прислали немцам из Германии, так и остались в нашем доме, когда фашисты бежали. Их зажгла мать седьмого января, когда к нам на ночлег комендант определил девушек-летчиц. Колебалось неверное пламя тоненьких свечей, девушки, обнявшись, пели грустные песни и, не отрываясь, глядели на пламя, а мама сидела в стороне и тихо плакала счастливыми слезами…

Через неделю я впервые пошел в школу.

Вообще-то мы москвичи, да так вот получилось…

Перед самой войной уехали погостить на Северный Кавказ к маминой родне, а оставались там до сорок девятого года…

Отца призвали в армию в первые дни. Под Волоколамском их батальон встретил немецкие танки. Комиссар Мирончук нам потом написал обо всем. Два танка батя спалил бутылками, а третий его подмял. Мне до сих пор иногда снится это…

Так и остались мы на Кавказе. Уж здесь-то немцев никто не ожидал. Не верилось, чтоб могли они так далеко продвинуться. Потом пришло лето сорок второго, а с ним и немцы. Оккупанты. И были мы под ними четыре месяца с лишним.

Немцев отогнали далеко, за Ростов, когда в городе появились летчики. По утрам они уезжали к своим машинам, а вечерами возвращались, снимали комбинезоны и шли в клуб, где бывали танцы, в старенький кинотеатр, превращенный в дом офицеров, или в свою столовку.

Когда мать устроилась в столовую судомойкой, мы заметно повеселели: летчиков кормили неплохо.

Я с нетерпением ждал вечера. Едва начинало темнеть, как мне уже не сиделось дома.

Люська бросала свои куклы и ждала меня.

Проходившие через город красноармейцы оставили нам котелок. Мать варила в нем во дворе на таганке из двух поставленных на ребро кирпичей. Я брал котелок, наказывал Люське не баловаться с огнем, электричества не было, в комнате горела коптилка из гильзы. Я ждал за дверью, когда звякнет Люська крючком, и не спеша, чтоб порядком стемнело, направлялся к столовке.

С черного хода я входил в длинный коридор и, миновав его, заглядывал в посудомойку.

Мама меня ждала, а если не успевала заметить, ей кричали товарки-женщины с красными по локоть руками:

– Эй, Даша, твой «кормилец» притопал…

Все звали меня «кормильцем», я не понимал иронии и прозвище принимал как должное.

Взяв из рук моих котелок, мама легонько выталкивала меня в коридор и говорила, чтоб ждал ее около входа.

Через несколько минут котелок возвращался ко мне, полный пшенной каши с кусочками мяса, ее почему-то летчики не жаловали и почти всегда оставляли, иногда попадались и котлеты. Не котелок, а скатерть-самобранка…

Я возвращался как-то с полным котелком из столовой, внимание мое привлекли костры на заросшем тополями берегу Терека. Решив посмотреть, что там, я двинулся к метавшимся среди стволов огням.

В роще над Тереком расположились лагерем возвращавшиеся по своим домам беженцы. К тому времени был освобожден Северный Кавказ, и из-за Большого хребта люди шли и шли на Кубань и в Ставрополье. Городские власти сбивались с ног, организуя им ночлег, питание и отправку в товарных вагонах по железной дороге, но бывало, что не хватало вагонов и места под крышей для вновь прибывших.

На берегу расположилось несколько семей. Там было какое-то подобие палатки: под одеялом, натянутым на две ручные тележки, возились ребятишки, женщины и горбатый старик сидели у костра. Во второй костер подкладывала хворост седая косматая старуха, третий костер уже догорел, и возле огня не было никого.

Я подошел поближе. Нам тоже досталось несладко. Когда город бомбили, мать решила перебраться с нами в соседний хутор. Сложив самое необходимое на тележку, она увела нас из города, и мы пережили тяжкое время в деревне.

Потом вернулись в город, и сейчас у нас был дом, был свой угол.

У этих людей не было ничего…

Вдруг кто-то тронул меня за рукав. Я повернулся и увидел малыша, чуть постарше нашей Люськи.

В одной руке он держал алюминиевую крышку от немецкого котелка, второй цеплялся за мою руку, а глаза его смотрели в котелок с пшенной кашей.

Вот он поднял их, запавшие свои глазенки, и тихо сказал:

– Исты хочу…

Я смотрел на пацана, на его большую голову на тоненькой шее, голову он запрокинул назад, ему тяжело было держать ее прямо.

– Исты хочу, – повторил мальчишка. – Дай…

Забрав у него крышку от котелка, я отложил туда каши. Пацан запустил в кашу пальцы и тут же принялся жадно есть.

– И мне, – сказали рядом.

Позади стояли две девчонки, такие, как Люська, и в четыре руки держали передо мной солдатскую каску…

В тот вечер мы с Люськой легли спать без ужина. Я уже спал, когда пришла мама. От скрипа отпираемой двери я проснулся и, когда мама села за стол, чтобы выпить стакан чаю, рассказал ей все. Она положила голову на руки и заплакала.

– Ты сердишься, мама, да? – сказал я.

– Дурачок, – сказала она, отерла ладонями щеки, притянула меня к себе, провела ладонью по волосам, улыбнулась и протянула мне подмоченную с края горбушку хлеба.

– Как зарабатываешь? – спросил я Стаса.

– Конечно, не сахар, в море побольше, но на жизнь хватает, – ответил он.

– Ты по-прежнему работаешь в школе? – спросил я Галку.

– В школе.

– Значит, так и живете… Оба на ниве просвещения, сеете разумное, доброе, вечное. Ну что ж, благородный труд, ничего не скажешь.

Галка сощурилась.

– Издеваешься? – сказала она.

– А хотя бы и так. Должна же когда-нибудь наступить и моя очередь.

Я стал по-настоящему злиться, но подошла официантка.

– Нести горячее? – спросила она.

– Может быть, еще по одной? Под холодный закус, а? – предложил Решевский.

Злоба душила меня, я старался пересилить себя – это было нелегко.

– А я яичницу хочу, с ветчиной, понял? – грубо сказал я. – Несите, барышня, клиент жрать хочет.

«Барышня» зыркнула на меня треугольными глазами и помчалась по залу. Я проводил ее взглядом и увидел, как навстречу официантке выходят музыканты в бежевых пиджаках и голубых брюках.

– Вот и лабухи, – бодро сказал я.

И снова сощурилась Галка.

– В дикаря играешь? – сказала она. – Ты б еще ватничек надел и кепочку с пуговкой… Или ждешь, когда в ноги упадем, а ты нас резать будешь? Так пошли, доставай свою финку, или как там еще, «перышко», что ли…

Наверное, я сам был виноват; уж если сел за стол, то веди себя так, как принято у приличных людей. Она права.

– Галка, ты что? – сказал Решевский.

– Брось, она верно говорит, – ответил я, – может, и вправду одичал…

В последнем, конечно, схитрил, диким себя совсем не чувствовал, может, где и есть глухие места, а я сидел в образцовой колонии общего режима, где были нормальная средняя школа и библиотека. Отработал свое – шлифуй интеллект. Опять же кино, газеты, самодеятельность, Лопе де Вега ставили, и никаких тебе зряшных трат времени.

– Ладно, «завяжем», – сказал я.

И тут принялся за работу оркестр.

Начали они с вальса и без перерыва ударили твист. Танцующих было немного, вечер едва начинался, мне принесли яичницу, потом и заказ для них.

И снова захотелось, чтоб на столе были свечи, вспомнился тот, Галкин, вечер и всякое другое вспомнилось, пока Стас наполнял наши рюмки.

К ребятам, что были с Мокичевым, подошли девчонки. Я слышал, как громко их приветствовал Васька, отдавал команды придвинуть соседний стол, Олю посадить сюда, а Раю туда, принести шампанского и апельсинов, словом, Васька был на коне.

После драки на первом курсе мы не то чтоб сдружились, но относились друг к другу терпимо и даже бывали вместе в компаниях.

Васька нравился начальству, а ребята не то что любили его, просто принимали. На втором курсе он стал старшиной группы, а на последнем уже и роты. Конечно, льгот у него при выпуске было до черта. Мокичев пошел в Морагентство, а мы с Решевским на траулеры – ловить селедку.

Правда, там быстро мы стали капитанами, но Мокичев и младшим штурманом на перегоне судов жил пошикарнее нас.

«Ладно тебе, – подумал я, – чему завидуешь? Тому, что денег у него больше или романтике переходов? Не в этом цель твоей жизни…»

«А в чем она, цель? – спросил я себя. – Зачем вообще ты стал моряком? Зачем уходил на долгое время в океан, рискуя потерять и жену, и друзей, и жизнь?»