Текст книги "Разум океана. Возвращение в Итаку"

Автор книги: Станислав Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Слушай, я боюсь опоздать на поезд, а мне надо еще в магазин, сигаретами запастись. Олег, я совсем не хочу опаздывать на поезд…

В наш город Сергей приехал на несколько дней, командировка его кончалась, сегодня он уезжал, а их хоронили тоже сегодня.

…Каждый день тысячи траулеров и других судов уходят в море и, возвращаясь, спешат к берегу. Вдоль и поперек пашут тралами океан мои друзья по нелегкой работе. Она становится будничной, привычной… Но к сигналам «SOS» и к тому, что может последовать потом, привыкнуть нельзя. Черные дни редки, очень редки, но они вырублены в памяти каждого рыбака.

Траулер «Сатурн» Управления экспедиционного лова вышел на промысел в Южную Атлантику, миновал Датские проливы и затонул в шести милях от Ютландского полуострова. Дело было в феврале. Команда покинула судно, бросившись в спасательных нагрудниках в ледяную воду. Одиннадцатибалльный ветер развел крутую волну. Большую часть моряков с затонувшего судна выловила рижская плавбаза, их сумели спасти. Десять утонули, семнадцать закоченевших рыбаков, поднятых датскими судами, привезли в наш город, и сегодня их будут хоронить.

Сергей живет в Ленинграде. Он учился с нами в одном классе, а теперь художник, говорит, женился, но дома у Сергея я не был. Решевский, тот побывал. Сергей – хороший парень и картины, говорил Стас, пишет неплохие.

С субботы мы вместе, сегодня понедельник, мы никак не можем расстаться, а сделать это придется, и мы бродим с утра по городу. Сергей поглядывает на часы, он хочет везде успеть, а главное, сегодня их будут хоронить.

– Ну что ты знаешь еще? – говорит Сергей. – Ведь в Питере расспросами замучают…

В который раз принимаюсь пересказывать версии катастрофы, версий много, я на ходу придумываю еще одну. Сергей подозрительно смотрит на меня – версия фантастическая.

Солнце заливает улицы светом, деревья голые, начало марта, но золото повсюду. Мы проходим к причалу, где стоит мое судно, небольшая такая «коробка», а рядом высятся надменные громадины, я предупреждаю Сергея, и он улыбается и кладет на плечо мое руку.

– Брось, старик, – говорит он. – Ты на нем капитан. Это здорово. Понимаешь: капитан…

Он знает о море понаслышке, Сергей хороший парень, но моря не знает. Ему не понять: ведь не так уж сладко быть капитаном «корыта», от киля до клотика пропахшего селедкой, и таскать эту селедку из воды по всей Северной Атлантике. Каждый рейс селедка и селедка…

Сергею я не говорю ничего, зачем ему мои болячки, будто своих у него нет. Идем дальше и останавливаемся.

– Вот, – говорю я, – он был тоже таким, это его близнец…

Я говорю про него «был», как про умершего человека. Он лежит на небольшой глубине, его обязательно поднимут, и снова он будет ходить по морям, и тут он отличается от человека способностью жить дважды.

Еще сотня метров – и мой траулер. Сергей с любопытством осматривает скромную каюту, а я складываю в его авоську самодельные балыки – презент ленинградцам.

– Мне нравится у тебя, – говорит Сергей. – Возьмешь к себе матросом?

Соглашаюсь, конечно, и знаю, что матросом он никогда не пойдет. Но вслух об этом не говорю. Он начнет доказывать, спорить, уверять самого себя, что мечтал об этом давно, вот вернется в Ленинград и будет начальство просить, а то и без содержания отпуск возьмет. Они всегда и все так говорят, мои друзья, не знающие моря. Но по-прежнему справляют свою службу, радуясь повышениям и премиальным, срываются иногда и подчас тратят силы на деятельность пустую и ненужную им. Они неплохие парни, но бросить все и уйти в море – на это их не хватает. А жаль. Не только моим друзьям, всем парням я прописал бы крещение океаном…

…За километр до рыбацкого дома нас встретили первые кордоны. А там, за кордонами, в Доме рыбаков, ждал нас Решевский. Он состоял в похоронной комиссии и обещал нас встретить.

Не люблю похорон, но прийти сюда был обязан. Да и из-за Сергея мне следовало сюда прийти. Он художник, пусть узнает другую сторону моря.

В это время разомкнулась синяя шеренга, и человек с красно-черной повязкой на рукаве вышел вперед и принялся отсчитывать новую партию.

Мы рванулись вперед, но после третьего кордона стало ясно, что до Решевского нам не добраться.

Люди стояли группами, отделяясь и сливаясь с толпой, охватившей Дом рыбаков. Говорили громко и тихо, вытягивая шеи, смотрели туда, где из высокого подъезда опускали в толпу гробы. И трудно было рассмотреть что-либо там, дальше, где скипелись воедино люди. Они заполонили собой солнечный мартовский день, дом с колоннами, с голыми деревьями площадь и нехотя выпускали из своих объятий кумачовые машины.

– Главное, только на промысел вышли…

– Салаг, говорят, было много, кто по первому разу.

– Их на каждом судне достаточно.

– Может, кто вышел на корму потравить – штормило ведь крепко – и клинкетную дверь за собой не задраил?…

– Всякое могло, кто знает…

– Капитана не нашли?

– Не нашли.

– А что же он «SOS» не давал? На себя надеялся?

– Надеялся… А ты бы дал?

– Не знаю.

– А я бы нет. Конечно, если б знал, чем кончится – другое дело.

– Не торопятся «SOS» давать… Потом попробуй доказать, что сам ничего поделать не смог.

– А люди-то, люди…

– Да… Вот они…

Толпа напирала к выходу, откуда выносили по двое отплававших ребят, машина с огненными бортами раздвигала толпу, и люди снова смыкались за ее кормой, и снова двоих выносили на солнце, и над нами метался радиоголос:

– Граждане, соблюдайте спокойствие! Освободите проход! Соблюдайте спокойствие!

Но люди не могли оставаться спокойными. Они метались из стороны в сторону, лезли на деревья и ограду, висели на балконах и громыхали жестью на крышах домов. Сергей стоял у дерева и собирался присоединиться к мальчишкам, уже сидящим на его ветвях.

– Брось, – сказал я. – Идем, покажу проход.

Садом мы обогнули площадь и вышли к дому с другой стороны. Здесь я увидел знакомого капитана с повязкой на рукаве, капитан жадно затягивался сигаретой и, не глядя, сунул Сергею ладонь, когда я их знакомил.

– Не могу больше, – сказал мне этот капитан. – Поручение, я тебе скажу…

Я сочувственно покивал капитану и подумал, что мне повезло, тяжело с такими поручениями, а кому-то выполнять их надо… Толпа вдруг дрогнула, подалась вперед, и снова над нею заметался радиоголос.

– Молоденькая, – сказала бабка.

Она стояла на перевернутом ящике из-под цемента, тянула голову, чтобы получше увидеть, и морщинистая шея у бабки разгладилась и помолодела.

– Врачиха, – сказал капитан. – Как на войне. И бабы гибнут на море…

Я поднялся на ограду, чтоб стать рядом с Сергеем, и увидел, как маленький гроб осторожно лег на машину. Машина тронулась, завыли надраенные трубы.

– На кладбище пойдем? – спросил я.

– Не успеем, – ответил Сергей. – Не хочу опаздывать на поезд.

На вокзал мы ехали трамваем среди взбудораженных людей и слушали, как они говорили об этом…

– Знаешь, о чем думаю? – сказал Сергей.

– О них?

– И о них тоже… – Он замолчал.

– А Вселенная наша расширяется, – сказал Сергей. – Весь космос миллиарды лет расширяется от необычайно сверхсжатого и сверхгорячего состояния, и те звезды, что видим мы в небе – по ним ты определяешь место свое в море, – и галактики тоже бегут друг от друга в стороны, словно люди из горящего дома, бегут вот уже миллиарды лет. А еще будет так, – сказал Сергей, – на сорок пятом миллиарде лет прекратится это движение, и все звезды побегут в обратную сторону, понимаешь, теперь друг другу навстречу, начнется сжатие… Потом снова расширение. И так без конца…

– Сорок пять миллиардов, – сказал я. – На нас с тобой хватит.

– Ничего ты не понял, – сказал Сергей.

Врет он, я все понял, у меня даже дух захватило от Серегиных слов, но ему ничего не сказал об этом, я знал, как ему неуютно где-то внутри себя.

Мы вышли на вокзальную площадь, и мне показалось, будто мы потеряли что-то с Сережкой.

Наверное, он испытал такое же чувство, повернулся ко мне, заглянув в глаза, и тронул за рукав.

– Замолчали, – сказал он, и я понял, что не хватало нам корабельного воя в порту.

– Последнего опустили, – сказал Сергей.

Мы забрали в камере хранения чемодан и медленно – время еще оставалось – побрели на перрон, где стоял поезд и возле вагонов не было пассажиров, никто не хотел уезжать из этого солнечного дня, а Сергей уезжал. Не нужно, чтоб он уезжал, не надо мне оставаться с этим днем наедине.

– Смотри-ка, – сказал Сергей, – никак Решевский?…

Стас догонял нас, улыбался, и мы заулыбались тоже. Сергею было приятно, что и Стас его провожает, и мне теперь будет легче – рядом останется человек.

Вагон не уместился под навесом, мы стояли у подножки вчетвером – Сережка, Стас, солнце и я.

Но поезду следовало трогаться, и он двинулся, тихо двинулся вдоль перрона, а мы принялись тискать Сережке ладонь.

Он прыгнул в тамбур, поднял и опустил руку, крикнул, мы не расслышали слов и молча стояли на перроне, где почти не было провожающих, поезд уходил все дальше, солнце припекало наши затылки. Сергей продолжал стоять на подножке, потом исчез. Мы разом отвернулись, хотя поезд не успел скрыться из виду, закурили и не торопясь вышли на вокзальную площадь.

– Посидим, – сказал Стас.

Солнце оказалось перед глазами, мы щурились, затягивались дымом и молчали. В порту было тихо, день продолжался, и казалось – он не окончится сегодня.

– Что собираешься делать? – спросил я Стаса.

– Тут одна девчонка приглашала, – сказал он, – день ее рождения.

– Возьми меня с собой, – попросил я.

Мне не хотелось с ним расставаться, я знал, что надо домой и все равно придется туда идти, рано или поздно, знал, что Галка ждет меня дома, и подтолкнул Решевского локтем.

– Возьми, – сказал я.

– Брось, тебе домой надо, – ответил Стас.

– Гад ты, – сказал я. – Ползучий.

– Не заводись, все гады ползучие. Завтра спасибо скажешь…

…Не раз и не два вспоминал я солнечный день в марте, он мне снился в колонии едва ли не каждую ночь, только хоронили в моих видениях ребят с «Кальмара», Галку, Решевского и меня самого. Не знаю, кого похороню в следующем сне, но вот здесь, в зале ресторана «Балтика», к исходу вечера я стал понимать, как уходит от меня былая уверенность в незаслуженной обиде, и все больше и больше ощущаю себя лишним с ними – с Галкой и Решевским…

Решевский пристально посмотрел на мою руку, и в эту минуту я понял, что он вспоминает ту историю, что случилась с нами на практике. Было это много лет назад, наверное, мы тогда были другими. Ни мне, ни Стасу не пришло бы и в голову, что окажемся с ним когда-нибудь в нынешней ситуации.

А на «Волховстрое» произошло вот что…

…Северным морским путем мы пригнали в Петропавловск сейнеры для камчатских рыбаков. Практика началась в мае, а сейчас был конец сентября. Нам бы на самолет – и до дому, благо на перегоне мы были зачислены в штат матросами первого класса и денег у нас было довольно. Но всем вдруг захотелось побывать во Владивостоке, а чтоб не идти в этот порт пассажирами неделю, мы нанялись на сухогрузный транспорт «Волховстрой», пароход, построенный еще в двадцатые годы.

Нас, четверых, определили матросами, отвели каюту и сразу кинули на погрузку: через сутки судно готовилось отойти.

Начался рейс. Все шло нормально. Мы спустились на юг вдоль камчатского побережья, прошли Первым Курильским проливом в Охотское море, оставив справа мыс Лопатку и налюбовавшись вдоволь на остров-вулкан Алаид. Не принес нам неожиданностей и пролив Лаперуза: был, правда, туман, но он скоро рассеялся, едва миновали Хоккайдо.

Японское море встретило нас жестоким штормом. Бешеный норд-вест поддавал в правый борт и валил «Волховстрой» из стороны в сторону, доводя крен до тридцати-сорока градусов. Положение создалось критическое, и капитан принял решение изменить курс. Судно привели носом на ветер, бортовая качка сменилась килевой, и мы медленно выгребали против ветра, делая по две мили за четырехчасовую вахту.

И тогда случилось ЧП. На палубе «Волховстроя» стояли крепко принайтованные тросами трехосные машины. Во время штормовой свистопляски лопнули от нагрузки крепления одной машины. Избавившись от пут, она принялась кататься по палубе, расшибая своим корпусом все к чертовой матери.

По сигналу «Аврал!» во главе со старпомом мы выскочили на палубу. Предстояло поймать машину, остановить ее и снова закрепить на уходящей из-под ног палубе. Задача, прямо скажем, не из веселых. «Волховстрой» раскачивался во все стороны, и трудно было угадать, куда вдруг ринется машина.

Мы боролись с машиной часа два, пока не набросили на ее передний бампер петлю из проволочного троса. Свободный конец был у меня в руках, и я успел накинуть на кнехт два шлага, две восьмерки, чтобы задержать машину. Но двух было мало, а на третью не хватило времени. Пароход круто положило налево, машину понесло к левому борту, трос дернулся – двух шлагов было мало, и трос стал травиться, хотя я изо всех сил пытался удержать его. Машина двигалась к фальшборту своим задним бортом. Стас и Женька Наседкин, отброшенные к фальшборту, оцепенели от ужаса и, не шевелясь, смотрели, как надвигается на них машина. Я упирался изо всех сил, но трос медленно травился, и машина пошла на ребят. Мои руки в брезентовых рукавицах вместе с травящимся тросом оказались у чугунной тумбы кнехта. Я даже не почувствовал, как левая рукавица уже попала между тросом и кнехтом, я ждал, когда волна положит «Волховстрой» направо. Потом, не теряя времени, я быстро выбрал образовавшуюся слабину и намертво закрепил машину. Когда ко мне подбежали Женька, Стас, другие матросы, я почувствовал, как горит левая рука, и сдернул с нее рукавицу, уже наполнившуюся кровью.

Доктора на каботажном судне не полагалось, потому операцию мне сделали во Владивостоке.

…Не знаю, может быть, это следствие полузабытых и не всегда осознанных обид детства, но я ревнив к мужской дружбе. В принципе при первой встрече люди кажутся мне славными… Потом происходит отбор, бывает и разочарование. Но если кто-то становился хорошим товарищем, на него возлагались сложные обязанности. При внешней моей коммуникабельности я трудно схожусь с людьми по большому счету. Таким уж уродился, и изменить здесь ничего нельзя. Меня и моя история, может быть, больнее всего ударила тем, что обиду нанесли самые близкие мне люди.

– Привет, Галочка! Здорово, Стас! – услышал я за спиной и узнал голос Васьки Мокичева.

Он подошел к нашему столику. Стас жестом пригласил его сесть, и Мокичев сел, небрежно мне кивнув.

– Не узнаешь? – спросил Ваську Решевский.

Мокичев пристально посмотрел на меня.

– Боже мой, – тихо проговорил он. – Да ведь это Олег…

– Он самый, – улыбаясь, сказал я, довольный растерянностью никогда и ничем не смущавшегося Васьки.

– Ну и ну, – сказал он. – Вернулся, значит…

– Как живешь? – спросил я. – Всё суда перегоняешь?

– Обычное дело… Вот прилетел с Востока, гнали туда плавбазу из Швеции. Да что я, ты-то как?… Мы тут о тебе часто вспоминали… И рюмку поднимали за твое возвращение.

Его словам я не очень поверил, но все равно слышать это было приятно.

По беспокойным глазам Мокичева, с интересом оглядывающего нас троих, я понял, что он обо всем знает и теперь старается выяснить для себя, что же здесь происходит и как ему держаться за нашим столом, дабы не попасть ненароком впросак.

– Вот ты где, Василий! – громко сказал маленький человечек с грустными глазами. Он неожиданно вырос за спиной Васьки и тронул сухонькой лапкой его за плечо. – А я тебя ищу, ищу…

– А, Коля, – снисходительно и небрежно сказал Мокичев. – Тащи стул и садись с нами…

Это был Николай Снегирев, корреспондент местной газеты. Снегирев знал все, что касается флота, и наверно, не хуже начальника главка. Я помнил его еще с первого курса мореходки, когда он пришел к нам желторотым мальчишкой и выдал в газете репортаж о будущей рыбацкой смене – о «молодых орлятах океана». С тех пор он не изменился, был таким же суетливым, но слушать морскую травлю умел внимательно, выуживал даже у самых молчаливых необходимую информацию и с восторгом писал о «славных рыцарях моря». Я наблюдал за Снегиревым со стороны, меня привлекали его глаза, контрастирующие со всем его обликом и манерами. Я понимал, что глаза мудрые и печальные. Но случая разговориться со Снегиревым по душам не было, хотя я чувствовал, что и он присматривается ко мне.

Только однажды возникла такая возможность, хотя непосредственно перед этим я подавил в себе желание двинуть Снегирева в челюсть.

Получилось так, что с Галкой мы попали как-то к его друзьям. В большую комнату набилось десятка два людей, разных по возрасту, внешности и манерам. Надрывалась радиола, танцевали пары, в углу на низком столике стояли бутылки и поднос с бутербродами. В коридоре целовались, на кухне читали стихи, а мы с Галкой с любопытством разглядывали этот бедлам.

В разгар вечеринки в комнату ворвался длинноволосый парень в полосатых брюках и красной кофте.

– Вадик! – закричали девчонки. – Вадик!

Парня я узнал. Это был Вадим Зайцев, один из ведущих актеров нашего театра, любимец публики.

Вадим подошел к радиоле, снял пластинку и поставил ту, что принес с собой.

Остановились пары, и, когда все смолкло, он опустил адаптер на черный диск.

В наступившей тишине послышался стук. Вадим повернул регулятор громкости вправо, и в комнате забухали глухие удары. Звук ударял в уши, ослабевал, прерывался и снова рвался из динамика радиолы. Мы не знали, что означает этот стук, но было в нем что-то тревожащее душу, непонятное смятение охватило меня, и я видел, как застыли лица захваченных врасплох людей.

Мельком взглянув на Вадима, я обнаружил на его лице ухмылку.

Неровный стук прекратился. Щелкнул автомат, остановив движение диска. Я приподнял адаптер, снял диск пластинки и в синем круге ее прочитал: «Апрелевский завод. Долгоиграющая, 33 об/мин. ВТУ VXII 231-60 33 ИД-8378. 2-я сторона. Большая медицинская энциклопедия № 26. Митральные пороки сердца (оконч.)».

«Вот именно, «оконч.», – успел подумать я, Вадим вырвал пластинку из моих рук и нарочито по-театральному прочитал написанное в синем круге.

Мгновение все молчали, не зная, как к этому отнестись.

Вадим Зайцев обвел всех помутневшими глазами и глухо проговорил:

– Вот так… Так оно бьется, черти… А теперь пляшите!

Он сунул пластинку с синим кругом под мышку, поставил другую, бросил на нее адаптер и вышел из комнаты.

Снегирев придвинулся ко мне боком и спросил, поводя глазами к двери, за которой скрылся Вадим:

– Силен, бродяга! Ну и как тебе эта хохма?

Вот тогда и захотелось мне двинуть Снегирева в челюсть, но никто бы меня не понял, и потом я успел заглянуть журналисту в глаза – и ему не поверил. Стало ясно, что он «работал» на меня и ждал, как откликнусь на «хохму». Только зачем ему это понадобилось? Я пожал плечами и повернулся к Галке, о чем-то спросившей меня…

Уже позднее я узнал, что у Снегирева большая семья, трое или четверо детей. Мне рассказывали ребята, которые обращались к нему за помощью по разным вопросам, что Снегирев хватался за каждую болячку, обивал пороги начальства до тех пор, пока не добивался справедливости и не выручал попавшего в беду рыбака. Он успевал взять обязательный материал для газеты, писать в каждом номере о проблемах промысла, присутствовать на всевозможных совещаниях и бегать по квартирным делам какого-нибудь рефмашиниста или тралмейстера, усмирять излишне ревнивого рыбака, убеждать сурового главного капитана.

Да, далеко не однозначным человеком был Николай Снегирев. А в истории с пластинкой, как он мне потом объяснил, он пытался разобраться во мне самом. Сейчас Снегирев придвинул к нашему столу пятый стул и, влюбленно поглядывая на Ваську, говорил, захлебываясь от восторга:

– Силен, бродяга! Полшарика отмотал! А заходы какие… Будем давать его очерки в газете. «Глазами советского моряка!»

– Брось, Коля, – лениво сказал Мокичев, – я лишь фамилию поставил. А писал-то ты, по моим байкам…

– Литературная обработка – в порядке вещей… – сказал Снегирев, но я заметил, как он при этом смутился.

– С твоими связями среди моряков да опытом давно бы книгу написал про нашего брата, – сказал Васька. – А ты все «обработка да обработка»…

Снегирев вздрогнул, прикрыл глаза и вновь заулыбался.

– Эх, старик… В каждом газетчике есть этот комплекс – все мы мечтаем о литературе, о своей книге, а изо дня в день даем в газету информации на сорок строк. А книга так и остается ненаписанной.

Он повернулся ко мне.

– Вы с Патагонского шельфа вернулись или из Африки?

– Из тюрьмы, – ответил я.

Снегирев оглядел всех и понял, что я не шучу.

– Постой, постой, – медленно начал он, – как же я не узнал… Ведь вы тот самый Волков?

– Тот самый…

– Волосы, – сказал Снегирев. – Волосы… Простите…

И тут принялся за дело оркестр.

Снегирев поднялся.

– К сожалению, эта сенсация не для газеты, – деланно улыбнулся он и стал прежним Снегиревым. – Но мы еще поговорим… Это ведь тема для большой вещи, которую я задумал… А сейчас я временно покину вас, здесь кавалеров избыток. И каких кавалеров!

Он поклонился Галке и направился в дальний угол зала.

– Как думаешь начинать, Олег? – вполголоса спросил меня Мокичев. – Пойдем покурим, что ли…

Я понял, что он хочет поговорить со мной о деле, и поднялся из-за стола.

Мы прошли через вестибюль и стали у колонны, подперли ее плечами, закурили.

– Отошел иль нет еще? – участливо спросил Мокичев, и в эту минуту я поверил в его искренность.

– Отхожу, – ответил я.

Участие участием, но мне не хотелось ворошить старое, но он ни о чем таком не спросил.

– Давай к нам, старик, – сказал Мокичев, – в нашу контору. Меня выдвигают в замы главного капитана, поддержу… А работа у нас – сам знаешь. Не промысел, ведь туда тебе сейчас и не нужно, поди, и так по людям стосковался. На перегоне, понимаешь, все веселей, смена обстановки частая. Виза-то у тебя будет?

– Должна быть, – сказал я. – На мне больше ничего нет.

– И прекрасно! – вскричал Васька, ухватив меня за рукав. – Прямая тебе дорога в Мортрансфлот!

– Я подумаю, Василь, спасибо. Но мне как-то промысловое судно милее…

– Так ты и будешь плавать на них, чудак. Только рыбу ловить не придется. Правда, иногда после приемки судна у фирмы мы идем в район промысла и понемножку рыбачим, чтоб опробовать оборудование. Так что и у нас ты свою страсть можешь удовлетворить. Только я не понимаю твоего промыслового азарта. По мне, так пускай эту рыбу ловит тот, кто ее в океан выпустил… Ладно-ладно, я шучу, не смотри на меня волком, Волков! – Он засмеялся, довольный случайной игрой слов. – Значит, договорились?

Когда мы все четверо оказались снова за столом, Ваську осенило, он внимательно посмотрел на меня, потом на Стаса, видимо соображая, как выйти из положения, и наконец сказал, глядя поверх наших с Решевским голов:

– Коллеги, разрешите пригласить на танец даму…

Не сговариваясь, мы поглядели со Стасом друг на друга и ничего Мокичеву не ответили.

– Молчание – знак согласия! – Васька, лихо вскочив, поклонился Галке.

Впервые за весь вечер остались мы с Решевским наедине.

Не знаю, кто проявил больший такт, оставив нас вдвоем, Галка или Мокичев, а может быть, все произошло случайно, скорее так оно и было. Если раньше я думал о необходимости такой встречи и последующего мужского разговора, то сейчас, когда вечер подходил к концу и я о многом успел подумать, многое смог по-новому переосмыслить и другими мерками измерить, сейчас я не видел больше никакого смысла в этом разговоре.

«Слов не будет, дружище… Если я произнесу их, они потеряют всю силу. Иногда слова нуждаются в том, чтобы их не произносили вслух. Они родились в сознании и только в нем способны существовать. Стоит слететь им с губ, и они поблекнут, превратятся в прах».

– Можешь ударить меня, Олег, – сказал Решевский, – но я хочу тебе все рассказать…

– Ударить? Могу, конечно… Только зачем? Это ничего не изменит. И потом, ты разве убежден, что заслужил это? Ты, кажется, доволен судьбой. Чего же еще лучше? Ну а о себе позабочусь я сам. Видишь вон ту красотку, что на стене, с янтарем в руках? Возьму ее в жены. Как смотришь? Годится? Надежно и оригинально…

– Олег, я понимаю тебя, но…

– И хорошо. Когда понимают – хорошо. Больше всего страдаешь от человеческого непонимания. А с тобой удобно. Ты все понимаешь, и не нужно сотрясать воздух словесами. Ты мне вот что лучше скажи, море почему бросил? Она заставила, да? Всерьез занялся преподавательской деятельностью или временный этап?

Решевский молчал, видимо, обдумывая ответ.

– Тут вопрос сложный… – начал он.

– А ты не усложняй без нужды…

– Видишь ли, конечно, она настояла, ну и я… Сейчас учусь заочно, хочу заняться теорией судовождения.

– А практику оставляешь нам, простым смертным? Что ж, ничего зазорного в твоих планах нет. Каждому своё. Иногда я жалел, что соблазнил тебя мореходкой…

Решевский вздрогнул.

– Жалел?

– Ну не в том смысле, в каком ты сейчас подумал. Просто видел, что ты способен на большее. Кончал бы полную школу и шел в институт, глядишь, получился бы ученый или хороший врач, как отец… У тебя было это, ну, способность к анализу явлений, что ли, Стас, понимаешь… Впрочем, и сейчас не поздно.

– Ты так считаешь?

– Конечно. Ведь начинаю же я сегодня новую жизнь. А море ты бросил зря. Ну, это я на свой аршин прикинул, извини…

«А может быть, и ты когда-нибудь бросишь море, – подумал я о себе, – надоест болтаться месяцами и видеть вокруг воду, одну лишь воду да примелькавшиеся лица твоих штурманов и ждать, когда море подкинет пакость, вроде той, что я имел уже несчастье попробовать, или нечто другое – ассортимент у моря велик, и оно не скупится на вариации. Оно чужое для нас, землян, хотя и говорят, что жизнь возникла в море. Наверно, было это так давно, что оно утратило память об этом и видит в нас лишь назойливых муравьев, настойчиво царапающих его поверхность килями своих кораблей, волокущих тралы по дну. Не случайно «море» – слово среднего рода. Море – это не поддающееся человеческому разумению существо. Вот «земля» – это понятно. Слово женского рода. Земля, мать, родина. И все-таки люди снова снаряжают корабли, и снова гремят якорные цепи, снова летят в воду сброшенные с причала швартовы – море призывает к себе людей, утоляющих ненасытную жажду познания. Многие не осознают этого, но инстинктивно, подсознательно захвачены морем в плен. Иные уходят совсем, уходят и не возвращаются к морю. Однако тоска, грустная память о нем остается. Как бы и тебе, Решевский, не затосковать… А может быть, ты и тоскуешь, парень?»

Вслух я ничего не сказал. Это мое восприятие моря, и оно не касается остальных. А тут Мокичев вернулся с Галкой к столу, откланялся и двинул к своим ребятам – те уже махали ему руками, известно, какая компания без Васьки? А при Галке ни о чем таком, связанном с морем, говорить нельзя. Мне становилось ясно, что пора бы закончить вечер, нервы у меня не стальные, а я перетягивал их сегодня, забыв о пределе запаса прочности.