Текст книги "Разум океана. Возвращение в Итаку"

Автор книги: Станислав Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Не ерепенься, Волков, не шуми. Забыл, что я сам капитан и больше твоего плавал? Знаю, что без радиста ты никуда не пойдешь. Будет у тебя и тралмейстер, будет и радист. Только завтра. А выйдешь сегодня. Мы утром еще доложили в Управление, что траулеры вышли в море… Смекаешь?

– Значит, мне отойти от причала, пройти морским каналом, встать на внутреннем рейде Приморска и ждать катер с людьми?

– Умница, Волков, именно так! Напишешь в журнале, что из-за вновь обнаруженных погрешностей магнитных компасов ждал девиатора, или свали на пограничников: не давали, мол, разрешения на выход, словом, придумай сам. А для них, – тут он ткнул пальцем в подволок каюты, – ты уже в море. Что там сутки – туда-сюда, натянешь на переходе…

– А продукты?

– Все доставим, голубчик. Ну пойдем в салон, да скомандуй людей собрать, скажу напутственное слово.

Так мы и отошли. Галка пришла к самому отходу и на судно не заходила, не принято у нас с нею такое. Я сошел на берег и подошел к жене. Минут десять мы стояли молча, потом коротким путем, между штабелями бочек, вывел ее к проходной порта, поцеловал Галкины грустные глаза и вернулся на «Кальмар».

До Приморского рейда добрались без приключений. Бросили якорь. Старпом Валерий Иванович Громов с боцманом обошли каюты, собрали по рундукам и загашникам непочатые бутылки с водкой и побросали их за борт.

Среди новеньких, впервые идущих со мною в рейс, поднялся было галдеж, но Коля-боцман поднес поочередно к носу каждого из них мохнатый кулачище и предельно вежливо попросил объяснить, чем сия штуковина пахнет и годится ли в качестве флотской закуски.

Может быть, это и в духе капитана Ларсена, но иного средства пресечь пьянство нет. Море же пьяных но любит.

Словом, сутки на рейде мы простояли. Рыбачки мои отошли, а к вечеру другого дня прибыл катер. На нем привезли продукты, Севу Антонова – радиста и усатого дядьку, тралмейстера Конона Трофимовича Молодия, с год назад перебравшегося в наш бассейн из Керчи.

Заместитель начальника по флоту слово свое сдержал. Ожидали мы только сутки. Теперь все для рейса получили и начальство выручили перед «верхами».

«Кальмар» поднял якорь и вышел на промысел.

…По разработанному отделом добычи плану мы должны были попытать счастья вначале на Северном море. Говорили, что промысловая разведка обнаружила сельдь в старых квадратах, где никто уже и не рассчитывал взять рыбу.

Если взглянуть на правую часть карты Северной Атлантики вниз от белого пятна Гренландии, то мимо иззубренного «лимона» Исландии взгляд не проскользнет. Потом смотрите южнее, не проглядите только пятнышко Фарерских островов. Еще ниже Шетландские и Оркнейские острова. Чуть западнее – Фарлендский архипелаг. Потом – Британия. Этот островной барьер отрезает от Атлантического океана два моря – Норвежское наверху и Северное – внизу.

После войны наш флот освоил традиционные для других государств промыслы в Северном море. Сейчас с рыбой здесь не густо, приходится ходить повыше, в Норвежское море. На переход, конечно, уходит побольше времени. Тем интенсивнее работают рыбаки в районе промысла.

Что труд рыбаков нелегок – знают все, это не требует доказательств. Нормальный рабочий день в океане – двенадцать часов. Подкидывают, правда, проценты за переработку, но не в этом суть… Главная проблема – нагрузка на психику.

Теперь с рыбаками выходят в море экспедиции медиков. Изучают, измеряют, прикидывают. Одно из таких заключений мне довелось прочитать. Оказывается, на семидесятые сутки постоянного пребывания в море у некоторых членов экипажа начинаются функциональные расстройства психики. Один и тот же пейзаж, если безбрежную водную поверхность можно называть пейзажем, одни и те же люди, одна и та же работа… Вот и начинается «сдвиг по фазе».

Люди становятся раздражительны, у некоторых развивается агрессивность, былые дружеские привязанности слабнут, возникают неожиданные вспышки беспричинного гнева у людей, отличающихся обычно миролюбивым характером, словом, долгое общение с морем сказывается.

Разумеется, все это выражается по-разному, и я заметил, что, чем тоньше организована человеческая натура, тем труднее приспособиться ей к ритму интенсивного рыбацкого труда.

Врачи утверждают: вся эта пакость наваливается на человека на семидесятые сутки. Рейсы же судов типа «средний рыболовный траулер», таких, как наш «Кальмар», продолжаются сто пять суток. Большие морозильные траулеры работают в Северной Атлантике сто двадцать дней. И это без захода в какой-либо порт. На юг, к Африке, правда, с заходом в Лас-Пальмас или Каса-Бланку рыбаки идут на полгода…

Итак, мы шли в Северное море за атлантической сельдью.

Атлантическая сельдь – самая многочисленная порода в сельдевом семействе. И больше всего добываем ее мы.

Говорят, что в средние века европейские государства всерьез воевали из-за сельди. Уже тогда в районе Датских проливов в период осеннего хода рыбы собирались десятки тысяч рыбаков.

И где-то я, не помню, читал, что римский папа Александр Третий в 1169 году определил: не возбраняется ловить сельдь даже в воскресенье и в прочие праздничные дни, мол, грехом это его святейшество считать не будет…

Когда рассказал об этом ребятам, старпом Валера Громов сказал:

– Чертов папа, до сих пор его указание действует…

Это верно: ни праздников, ни воскресений у рыбаков в море не бывает: нужна селедка…

А сельди становится все меньше и меньше.

Однажды на моем траулере отправилась на промысел экспедиция. Во время рейса разговорился я с руководителем – крупным, как мне сказали в конторе, специалистом по сельдяным делам.

– А что вы хотите, – сказал он, – интенсивность вылова растет… Не секрет, что норвежское стадо сельди уменьшается. Сократить добычу? Это, как вы сами понимаете, исключено. Поголовье взрослой сельди особенно снижается оттого, что норвежские рыбаки берут нерестовую, жирную и малую сельдь, годовичков берут – для тука. Потом значительное количество рыбы они вылавливают в своих фиордах. Заключение особой конвенции? В этом норвежцы не заинтересованы. Дайте, говорят, нам данные о том, что именно мы повинны в снижении поголовья. А поскольку получить эти данные норвежцы не жаждут, все остается по-прежнему.

– Или другая деталь, – продолжал ученый. – В районе архипелагов Лафонтен и Вестенролен участок моря объявлен НАТО полигоном для испытания ракетного оружия. Это самые сельдяные места. Теперь путь нам туда перекрыт. А норвежцы ловят… Сельдь не выдерживает промыслового пресса. В пятидесятых годах мы были здесь одни, норвежцы ловили только у своего побережья. Тогда мы встречали сельдь в возрасте до двадцати пяти лет, а сейчас экземпляры в семнадцать-восемнадцать лет – редкое явление…

Это все теория – на практике мы увеличивали порядки дрифтерных сетей, значит, матросам прибавлялось работы на их выборке, за косяками бегали из квадрата в квадрат, из Северного моря в Норвежское.

Дрифтерный лов сельди довольно прост. Находим косяк рыбы и ложимся в дрейф над ним. С вечера начинаем вытравливать сетной порядок. От буя, выставленного нами, идет длинный трос. К нему прикрепляются сетки, одна за одной, образуя в воде забор длиною до двух миль. Выбросили сетки, и все, кроме вахты, заваливаются спать. Сельдь совершает суточную миграцию ночью. Она поднимается на поверхность из глубины, и тут ее ждет забор. Сельдь натыкается на сети и застревает в ячейках. Рано утром играют подъем всей команде: надо выбирать сетной порядок. Сети с помощью лебедки тянут на палубу, особая машинка трясет их, рыба падает, ее подбирают и укладывают в бочки, пересыпая солью. Бочки закатывают в трюм, чтобы сдать потом на плавбазу. Иногда, если база рядом, сельдь набирают навалом и сдают, как говорится, «свежьем».

Вот и все, вот так и ловим.

А еще ловят селедку тралом и кошельковым неводом. Но в тот рейс мы брали рыбу лишь дрифтерными сетями…

Когда заштормило у юго-восточного побережья Исландии и неделю проплясали в изматывающем душу дрейфе «мурманчане» и «рижане», «эстонцы» и «калининградцы», с берега – им там виднее – примчалась депеша: «Поскольку подъемы в Норвежском незначительные, всем судам передвинуться в Северное море». Промразведка, дескать, что-то там обещает. А если есть у кого груз, то южнее Фарлендских островов ждет траулеры плавбаза.

Третьим помощником шел со мной совсем зеленый парнишка из нашей мореходки. Делал он первый свой штурманский рейс, с непривычки терялся, бывало и знаки путал при исправлении и переводе румбов. Поэтому вахту стояли с ним вместе. Обычно вахту третьего штурмана, с восьми до двенадцати и с двадцати до ноля, так и называют «капитанской», или «детской»…

Когда стемнело, третий штурман Сережа Колчев сказал мне, протягивая руку к горизонту:

– Смотрите, Олег Васильевич, вроде самолет, вон огонек движется… Видите?

– Вижу. Почему ты решил, что это самолет?

– А движется он…

– Ты бы лучше вправо посматривал, там скоро откроется маяк Норд-Унст. «Привяжемся» к нему и обойдем архипелаг с оста.

– Слушаю, – сказал третий штурман.

Мы надолго замолчали, но я-то видел, как он украдкой поглядывает на огонек, плывущий в небе на траверзе «Кальмара».

Так вот, наверное, рождались легенды о знамениях сверху. Ну, Колчеву простительно, молодой еще штурман… А я тоже хорош… Смотрел на огонек и ломал голову: почему он меняет цвет от голубого до оранжевого? На самолет непохоже – огонь ведь один, но он движется, черт его побери, и это меня сбило с толку.

Сережа осмелел и снова заговорил:

– Вроде как преследует нас, а, товарищ капитан?

Не получив ответа и расценив мое молчание как поощрение к беседе, Колчев продолжал:

– А вдруг это пришельцы, Олег Васильевич? Космический корабль откуда-нибудь… Я читал, что именно так оно начинается…

– Что начинается?

– Ну, нашествие из космоса.

Договорились. До борьбы миров договорились, А как Норд-Унст открылся, мой младший помощник не заметил. Тут я малость озлился, больше, правда, на самого себя, потому что решил, что в словах Сережи есть резон, и уже задумался над этим и вдруг неожиданно понял: странный огонек, меняющий цвет, не что иное, как Сириус, альфа созвездия Канис Мажор – Большого Пса, звезда номер сорок шесть – по Морскому астрономическому ежегоднику.

«Ну и тип, – подумал я о себе, – дал мальчишке увлечь себя… Как не сообразил?»

Действительно, рефракция или еще какой атмосферный эффект – вот движение огня и смутило меня.

– Маяк, Сергей Христианович, открылся, – сказал я. – Будьте повнимательнее на вахте. Не следует отвлекаться. Возьмите пеленг Норд-Унста, «привяжитесь» к нему. Потом измерьте высоту сигнального огня марсианского фрегата и поищите его место на звездном глобусе.

Когда Колчев вышел из штурманской рубки и, запинаясь, произнес: «Сириус это, Олег Васильевич…», признаюсь, я усмехнулся про себя. В педагогических целях следовало выступить перед юношей эдаким всевидцем, не знающим промахов капитаном. Таким, впрочем, и должен быть капитан, по крайней мере, все на корабле должны так о нем думать.

Значит, разгадали мы тайну «пришельцев», миновали Норд-Унст, стали обходить с востока Фарлендские острова. Начались новые сутки, вахту принял второй помощник Володя Евсеев. Колчев, сделав запись в журнале, отправился спать, а «Кальмар», постукивая двигателем, продолжал идти своим курсом.

Мне нравятся суда типа СРТ. Небольшие, верткие мореходные суденышки работают во всех наших морях. И через океан они ходят исправно, держатся против любой волны, хорошо «отыгрываются» [4]  [4] Это значит: удачно принимают удары моря, с наименьшим уроном для судна.


[Закрыть] на ней.

И была у «Кальмара» еще одна особенность: он хорошо слушался руля, на швартовках никогда не подводил меня, вовремя гасил инерцию, лихо осаживаясь у причала, когда я врубал задний ход. Мы понимали друг друга, он доверял мне, а я – ему.

Во втором часу ночи Евсеев сказал:

– Не спится, Васильич? Решил и со мной вахту отстоять?

Володя – почти мой однокашник. Был уже капитаном, да попал в неприятность. С капитанов Володю сняли, а я взял его на «Кальмар» вторым.

Сейчас я почувствовал некую обиду в тоне помощника. Не доверяешь, мол, а ведь я тоже капитан. Но мне на самом деле не спалось, может, предчувствие было какое…

– Ночка хороша, – сказал я Евсееву, – а впрочем, ты вовремя подсказал. Пойду-ка выпью чайку в салоне и завалюсь до утра. Завтра к плавбазе выйдем.

С этими словами, добавив «Доброй вахты», я стал спускаться с мостика. Вниз можно было пройти двумя путями: по внутреннему трапу и по скоб-трапу на переборке кормовой надстройки. Почему я выбрал второй путь – понятия не имею.

Повернувшись спиной к морю, я ухватил руками поручни и нащупал ногой скобу трапа. Вот одна, вторая, третья… До четвертой коснуться не успел. Внезапно почувствовал, будто оглох, потом в ушах зазвенело и последним моим ощущением было, как разжимаются пальцы рук, охватившие поручни трапа.

И потом долго висело надо мной малиновое солнце…

Когда очнулся, то подумал, что, по всей вероятности, хватил меня на трапе удар, в беспамятстве упал в море, и теперь на «Кальмаре», сбиваясь с ног, ищут своего капитана. Но когда обернулся и увидел Денисова позади, То понял, что с «Кальмаром» случилось несчастье…

В первый же день я расспросил Денисова, но мало чего добился. Он знал не больше моего.

– На вахту я шел, капитан, – сказал он, – ну и вышел из носового кубрика…

– Постой, – сказал я, – ведь это было уже в первом часу ночи, а тебе заступать с нуля.

– Верно. Только Вася Пименов мне часик должен был, а потому стоять ему полагалось больше… Иду я, значит, по палубе, подошел к борту. Чуял, наверно… А за бортом вода светится, красиво так. Нагнулся я над планширом, любуюсь, значит. Чувствую, как «Кальмар» из-под меня рвануло, а сам я оказался в воде. Когда вынырнул, огляделся, кругом темно, тихо, звезды только. Я и поплыл куда глаза глядят, все надеялся, может, заметят с борта, повернут и вытащат. Плыл поэтому чуть-чуть, лишь бы на воде держаться. А когда обессилел, ноги вниз потянуло, тут и почувствовал под собой землю. Так и на остров этот выбрался, капитан. А потом и вас увидел…

Если б Денисов мог сейчас свидетельствовать, то его показания ничего нового не добавили бы к моему рассказу. И он, и я могли оказаться за бортом по одной и той же причине: нас могло выбросить взрывом, и могли мы упасть за борт при столкновении траулера с рифами на полном ходу…

– …Интересная история, – сказал следователь, – прямо Джек Лондон. Между прочим, любимый мой писатель. Я, знаете ли, тоже в юные годы мечтал о море, да вот не пришлось…

Он развел руками.

– И чем вы объясняете все это? – продолжал Прохазов деловым тоном.

– Не знаю, – ответил я, – с первого дня ломаю голову…

Конечно, кое-что прояснилось для меня в разговоре с Коллинзом, но ведь тот же Коллинз предупредил меня, что сделает все для сокрытия того, что произошло в действительности. А если это был организованный шантаж? Многие, может быть, не поймут меня, скажут, почему, мол, ты, Волков, не выложил всего сразу. А ведь я намеревался сделать это, но колебался, потому что и рапорту смотрителя маяка с мыса Норд-Унст, о котором говорил мне Коллинз, я тоже не верил до конца. Поэтому и не спешил, пытаясь еще раз – не для следователя, для себя – проследить последний путь «Кальмара».

– Может, налетели на камни? – осторожно вставил следователь.

– Нет, это исключено. На сдаче вахт в ноль часов я лично проверил счисление пути судна и обсервованное место [5]  [5] Координаты корабля, определенные навигационным (по береговым предметам) или астрономическим способами.


[Закрыть]. Мы были в стороне от опасности.

– Но в непосредственной близости к берегу?

– Да, берег был относительно недалеко.

– А вот в лоции говорится, что в тех местах действуют течения и плавать ночью у островов Кардиган, идти сквозь Фарлендский архипелаг южным проливом не рекомендуется. Что вы скажете по этому поводу, капитан?

– Я торопился к плавбазе сдать рыбу… Разве вам неизвестно, что и у рыбаков существует план?

– Э нет, так не пойдет, Олег Васильевич. Вы сердитесь, а это значит, вы не правы, – улыбаясь, сказал Прохазов. – Я ведь не поддеть вас хочу, а истину установить. Значит, допустим, что штурманская ошибка в данном случае места не имела. Что же еще? Могло иметь место столкновение судов? – неуверенно сказал он.

– Нет, погода была отличная, и никаких огней перед этим мы не видели…

– Да-да… – Следователь сочувственно покивал головой.

– А если «Кальмар» налетел на плавающую мину? – спросил я Прохазова.

Надо было сказать об угрозе мистера Коллинза раньше, но шантаж ловушкой, обещанной им, сдержал первый порыв рассказать следователю все. И это сразу изменило положение.

А потом, когда следователь, сам того не зная, показал мне, как загнал меня в сети Коллинз, разговор о встрече с ним, Коллинзом, и о его угрозах был бы расценен следователем, да и всяким, наверно, на его месте, как попытка оправдаться любым способом.

– Вы говорите, что шли у берега? – сказал Прохазов. – И населенные острова там поблизости есть?

– Есть, – ответил я.

– Взрыв мог быть услышан на островах? При хорошей погоде такой взрыв далеко, наверное, слышен?

– Конечно.

– Тогда читайте вот эту бумагу. Тут по-английски. Прочтете или дать перевод?

– Не нужно.

Я взял большой гербовый лист и прочитал официальный ответ администрации Фарлендских островов на запрос советского посольства. В письме сообщалось, что при опросе населения островов, находящихся в непосредственной близости от предполагаемого места гибели траулера «Кальмар», опрашиваемые все заявили, что никакого взрыва в ночь с двадцатого на двадцать первое июля сего года они не слышали…

«Мистер Коллинз, – подумал я, – ваш козырь мне нечем крыть…»

– Значит, и этот вариант отпадает, – сказал следователь.

– У меня нет доказательств своей невиновности.

«Хватит, – подумал я, – хватит с меня двадцати смертей и безумного моториста… Что бы ни произошло, кто бы ни был виноват, я был капитаном «Кальмара» и отвечал за их жизнь…»

– Нет, – сказал я, – у меня нет доказательств своей невиновности…

– А вы и не обязаны защищать себя, капитан Волков. Согласно презумпции невиновности…

– Как вы сказали? – переспросил я.

– Презумпция невиновности, – ответил следователь. – Буквально: предположение невиновности. Согласно этому никто не может считаться виновным, пока органы, на которые государством возложена функция поддержания обвинения, не докажут обратное. Коротко этот юридический принцип формулируется так: бремя обвинения лежит на обвинителе. Значит, все хлопоты, Волков, ложатся на нас. Впрочем, право защиты у вас всемерное, именно право защищать себя, но не обязанность… Понимаете?

– Понимаю, – сказал я. – Презумпция невиновности… Значит, это она заставляет вас искать в этой истории обвиняющие меня моменты. Да… Мне трудно защищать себя, я ничего не могу объяснить, но и вам, по-видимому, будет нелегко…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Наша Светка родилась, когда выпал мне сдвоенный рейс в Северном море. Так получилось: капитан сменной команды, направлявшейся к нам на плавбазе «Тунгус», неожиданно заболел. На попутном судне его отправили обратно, а я остался в море еще на сотню с лишним суток…

Впервые мне довелось увидеть дочку, когда исполнилось ей полгода. Это был улыбчивый розовый человечек, сидящий в кроватке с погремушкой в руке. Светка смешно болтала свободной ручонкой, улыбалась и лепетала на непонятном птичьем языке.

– Узнала, видишь, – сказала довольная Галка. – Кровь свою почуяла, верно…

Я подошел к дочери. Странные чувства переполняли меня, горло перехватило, я протянул руки к Светке и прокашлялся.

– Не кашляй на нее, – сказала Галка. – Доченька, это папа…

Дочка, потянулась ко мне, и я взял ее на руки, теплый кусочек плоти от плоти моей…

В тот рад я провел дома месяца полтора. Каждый день мы гуляли со Светкой в сквере, дома я рассказывал ей морские байки и пел курсантские песни.

Галка пошла на работу, она переменилась, стала добрее, но и строже одновременно. Все свободное время возилась со Светкой, я предлагал жене оставить работу, но она слушать об этом не хотела, добилась дочке места в яслях и после моего ухода в море должна была носить Светку туда.

А пока роль няньки отвели мне, и, кажется, роль эта для капитана Волкова вполне подходила.

Я даже недоумевал, глядя со стороны на собственное рвение.

Гуляя с дочкой, я часто размышлял о величайшем таинстве природы, именуемом «материнством». Нет на свете понятия более благородного, чем понятие Мать. Мне всегда казалось, что женщина, ожидающая ребенка, причисляется природой к избранным, святым, что ли… Когда Галка носила нашу дочь, я наблюдал за женой, смотрел в ее потемневшие, затуманенные глаза, будто видевшие нечто такое, что никогда не доступно мужчинам. Иногда ее губы трогала загадочная улыбка, словно она вспоминала одной ей известную истину, значительную и необыденную.

Мне никогда не приходилось прежде задумываться, над существом отцовского чувства. И увидев впервые Светку, я с особой болью вновь ощутил детские годы, прожитые без отца… Когда окончилась война и в город стали возвращаться фронтовики, я часами бродил по станционному перрону, украдкой всматриваясь в лица солдат, увешанных орденами и медалями. Я искал среди них отца, хотя и знал, что его давно нет в живых. Я ждал чуда. Пусть письмо, которое написал нам Мирончук, пожелтевший от времени листок с полустертыми строчками, пусть оно рассказало нам правду. А вдруг… Во время войны дети рано взрослеют, и я знал, что раздавленные танками люди не воскресают. И все-таки едва ли не каждый день я уходил на железнодорожную станцию и ждал, ждал, ждал…

Теперь вот я и сам отец. Я носил свою дочь на руках, и мне хотелось перенестись через годы, оказаться на миг в обличье так рано погибшего отца и его сердцем почувствовать то, что испытывал он, когда держал на руках меня.

Когда я вспомнил об этом обо всем, мне подумалось вдруг, что вот ради Галки я не покинул моря. Но, может быть, я смог бы сделать это ради детей?…

В день отхода я уговорил Галку остаться дома.

– Стесняешься моего вида, да? – полузло, полушутливо спросила она. – Потерпи… Вернешься из рейса, будет ребенку два с половиной месяца.

Но тогда я вернулся через двести десять суток…

С самого начала мы с Галкой ждали сына. Но родилась Светка, и я как-то забыл о том, что нам хотелось парня.

С появлением Светки жизнь наша словно бы вошла в нормальную колею. До рождения дочки я все чаще и чаще замечал, как рыскает из стороны в сторону наша семейная ладья. Правда, тогда я не придавал этому значения, думал: вот будет ребенок, и все это у Галки пройдет. Сейчас понимаю, что дело было, видимо, не только в этом, но кто ж его знал, как оно обернется…

Первый год совместной жизни пролетел незаметно. Сохранилось чувство новизны нашего с Галкой положения. Собственно, мы и не знали как следует друг друга и постепенно накапливали двустороннюю информацию. На следующий год мне пришлось долго стоять в ремонте, я часто бывал дома, хотя и возвращался поздно, так как получил должность старпома, а старпом на ремонте – словно цепной пес, разве что буквально не привязан к судну. Потом начался третий год. После двух рейсов этого года я стал капитаном и тут заметил, что Галка словно хочет сказать мне что-то и не решается. Я исподволь пытался расспросить: что, мол, мучает тебя. Но она отмалчивалась и лишь однажды неожиданно сказала:

– Знаешь, Олег, мне не нравится, что ты надолго уходишь в море…

– Это еще не надолго, – ответил я. – Бывают рейсы и по шесть месяцев. А в Африку иногда уходят и на девять.

Галка промолчала.

– Ты ведь знала, что я моряк…

Ее молчание начинало раздражать меня, уж лучше б спорила, право. Но она молчала, а я все накручивал и накручивал новые аргументы, хотя их никто от меня не требовал.

– Надо было выходить замуж за бухгалтера. Милое дело. Утром – на работу, в обед – домой. Службу окончил – с женой в кинишко. В субботу – на пикник. В праздник – по знакомым…

Конечно, я знал, что с моим дипломом и на берегу найдется работа. Ведь сумел же Решевский ради Галки пойти преподавателем в мореходку…

– Море меня кормит, – сказал я. – И не только меня. Миллионы людей кормит. И я буду ходить в море, пока хожу по земле. А в отношении бухгалтера ты подумай…

Вот этого, про бухгалтера, говорить не стоило. Тут уж явно перегнул я палку. Но меня обозлило Галкино молчание. Начни она спорить – нашел бы иные слова, теплые и убедительные, и сумел бы успокоить жену. А тогда… Тогда Галка отвернулась, и я увидел вдруг, как вздрагивают ее плечи.

Галка плакала редко. Каждый случай помню и сейчас: в день нашей свадьбы – до сих пор не знаю почему. Потом, когда уходил в море, оставляя ее ожидавшей Светку. И сегодня я увидел ее слезы здесь, в «Балтике», куда свела нас троих судьба.

Вроде бы и крепкий я, кажется, парень, а женские слезы выбивают меня из меридиана. Готов тогда на все, только бы не видеть слез. И я чувствовал: Галка знает об этой моей слабости, может быть, потому и плакала так редко.

Признаться, я был очень взбудоражен, когда вошел в «Балтику» и сел с ними за стол. Нет, речь тут шла не о голой ревности, хотя наверняка каждому мужчине не по себе, когда предпочитают другого. Хотелось спросить их, почему они не сделали этого раньше, когда я был рядом с ними, а ударили в то время, когда мне и так было нелегко…

Я мысленно задал этот вопрос Решевскому и Галке, спросил их еще и еще, и вдруг меня кольнуло. «Ты ведь сам, – подумал я, – сам развязал им руки тем первым из колонии письмом, которое прислал Галке… Конечно, ты не думал, что так обернется, но ты ведь написал это. Сам написал…»

И все-таки я едва не начал разговор, который должен был начаться и начала его ждали они тоже. Решевский и Галка. Уже приготовив первую фразу, я открыл было рот… И не произнес ни слова. Моей решимости хватило только на то, чтобы пригласить Галку танцевать.

Тогда и появилась мысль, она появлялась в неоформившемся до конца виде еще там, в колонии, мысль о том, что и Галка имеет право предъявить мне счет за прошлую нашу жизнь.

Колония наша считалась образцовой, по режиму была общей, то есть наиболее мягкой в нашей пенитенциарной системе. «Главное в наказании – не жестокость его, а неотвратимость» – это положение строго соблюдалось у нас, воспитатели – начальники отрядов, а особенно Игнатий Кузьмин Загладин, побуждали каждого из своих «подопечных» задуматься над тем, что привело его в колонию, как в условиях заключения искупить свою вину и какое место занять в жизни по выходе на свободу. И чем больше заключенные будут знать о мире, который существует за зоной, – считали работники колонии, – тем скорее будет достигнуто возвращение обществу этих людей исправившимися. Потому и поощрялось всемерно чтение, даже разрешалось выписывать некоторые периодические издания.

Так вот в библиотеке колонии набрел я на «Историю философии» и решил познакомиться с наукой наук поближе. Для начала проштудировал «Историю философии», а потом стал читать все, что можно было раздобыть. Читал в хронологическом порядке, от Демокрита и Платона до статей с критикой экзистенциализма в журнале «Вопросы философии». Многое оставалось для меня непонятным, сказывалась недостаточная подготовленность, но кое-что запало в сознание. Еще со школьной скамьи, читая популярные книги по астрономии, я запомнил теорию Канта – Лапласа, теорию сотворения солнечной системы, и вот когда довелось мне взять в руки черные томики с философскими произведениями профессора Кенигсбергского университета, я почувствовал, будто встретился со знакомым.

По-видимому, не случайно обратился я к философии. Все время, проведенное в колонии, я размышлял над проблемой соотношения вины и ответственности за совершенное преступление. С положениями теории уголовного права я был уже знаком и теперь в философских трудах различных мыслителей искал подтверждения сложившихся у меня взглядов на этот счет.

Да, я знал, что главное не в тяжести наказания, а в неотвратимости его. Каждый должен знать, что нарушение им правовой нормы влечет неизбежное наказание по суду. И задача наших исправительных учреждений не в отмщении преступнику. Его нужно вернуть обществу исправившимся, новым человеком.

Все это мне было известно, но случаи, в которых не было злого умысла, точнее, в которых наличествовал лишь косвенный умысел, когда человек «должен был предполагать, что его действия приведут к преступлению», – как должно регулироваться соотношение вины и ответственности в этих случаях? Жизнь порой подбрасывает такие казусы, что и опытные прокуроры хватаются за голову, пытаясь квалифицировать их по одной, или нескольким из двухсот с лишним статей Уголовного кодекса. В колонии, где разговоры на правовые темы естественны, я наслушался самых необычных историй, в которых действительно нелегко разобраться.

Читая кантовскую «Метафизику нравственности», я узнал, что «наказание по суду… никогда не может быть для самого преступника или гражданского общества вообще только средством содействия какому-то другому благу: наказание лишь потому должно налагать на преступника, что он совершил преступление; ведь с человеком никогда нельзя обращаться лишь как со средством достижения цели другого (лица) и нельзя смешивать его с предметом вещного права, против чего его защищает его прирожденная личность, хотя он и может быть осужден на потерю личной собственности. Он должен быть признан подлежащим наказанию до того, как возникла мысль о том, что из этого наказания можно извлечь пользу для него самого или для его сограждан».

Ну мы, положим, несмотря на изоляцию, материальную пользу обществу приносили. Все заключенные трудились и полностью отрабатывали свое содержание. Колония находилась на хозрасчете, работа заключенных давала неплохую прибыль, которая отчислялась в бюджет государства. Полагалась заработная плата и нам, но использовать в колонии мы могли лишь часть ее, остальное заключенный получал по выходе на свободу. Но я отвлекся. Я вспомнил о Канте потому, что знакомство с его «Метафизикой нравственности» поначалу подтвердило мои мысли о соотношении вины и ответственности, но затем вся окружающая жизнь, судьбы товарищей по несчастью, а попасть в колонию – всегда несчастье, даже если вина и умысел бесспорны, несчастье если и не для преступника, то для его близких, для общества, наконец, – так вот: близкое знакомство с этим новым для меня миром заставило меня переосмыслить то, что прежде казалось бесспорным.

«Карающий закон, – писал Кант, – есть категорический императив, и горе тому, кто в изворотах учения о счастье пытается найти нечто такое, что избавило бы его от кары или хотя бы от какой-то части ее согласно девизу фарисеев: «Пусть лучше умрет один, чем погибнет весь народ»; ведь если исчезнет справедливость, жизнь людей на земле уже не будет иметь никакой ценности».