Текст книги "Птицы меня не обгонят"

Автор книги: Станислав Рудольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

27

Бабушка решительно заявила, что я к Владимиру поеду. Я отрезал:

– Ни за что!

Вечером мама подсела ко мне на диван, легко провела рукой по моим волосам, потому что прекрасно знала, что я не сплю, и спросила:

– Почему ты не хочешь с нами ехать, Гонза?

Но я притворился, что сплю мертвым сном. Меня манил тот особый аромат, который исходит от мамы, и кусочек бархата, щекочущий мой нос, был словно крольчонок, дремлющий в свежем сене.

– Он ведь не сделал тебе ничего плохого!

Она ждала моего ответа. Под окнами промчалась легковая машина. Я узнал: «Фиат-1250». На противоположной стене промелькнули белые полосы света.

– Я люблю его… – продолжала она.

Что-то в этом роде я уже слышал от него. Тогда, в беседке. Зачем она мне об этом говорит? Я не хочу этого знать. Столько лет мы жили втроем, и никогда мне не приходило в голову, что к нам может втереться кто-то, кто совершенно изменит ритм нашей каждодневной жизни. Я должен буду с ним считаться. Все связывать с ним. Ставить на стол еще одну, лишнюю тарелку. Подчеркивать в календаре день его именин и рождения. Может, еще стишок выучить? Вдруг они захотят, чтоб я ему в воскресенье декламировал!

– Скажи, что ты с нами поедешь!

Я повернулся и крикнул излишне громко:

– Не поеду!

Я знал, что обижаю ее, но не мог иначе. Я не желаю с ним встречаться, он мне отвратителен, я ненавижу каждое его движение: и то, как он закуривает, и как берет в свои ручищи ложечку и помешивает кофе… Почему же я не могу называть вещи своими именами? Он ведь отнимает у меня маму! У нее и так не хватает для меня времени. Я хожу к ней в больницу, когда у нее дежурство, помогаю резать бинты, только бы побыть подольше рядом с ней. А теперь появился этот…

Она быстро поднялась и сказала совсем другим голосом:

– Хорошо, принуждать не стану. Обед будет приготовлен. Ты достаточно большой, чтоб понимать некоторые вещи! – и ушла в кухню.

Я лежал, уставившись в потолок. Потом поднялся и подошел к книжному шкафу. В «Робинзоне» была спрятана Иткина фотография. «Tesoro mio». Я вернулся на свой диван и положил ее перед собой на подушку. Полумрак комнаты поглотил черную кляксу – ее брата, только Иткино лицо сияло и улыбалось. Так не улыбается ни одна девчонка. Я долго смотрел на нее, и она мне улыбалась и улыбалась, и ей вовсе не хотелось дуться, хотя я столько времени пялился на нее.

28

Грузовик сбросил во дворе кучу угольных брикетов. Мотейлкова приготовила два ведра и лопатку и принялась таскать их в подвал. Я крикнул сверху:

– Я вам сейчас помогу, пани Мотейлкова!

Я надел лыжный костюм и скатился вниз с лестницы.

Сперва она отказывалась от моей помощи, но в конце концов мы решили, что она будет накладывать брикеты в ведра, а я сразу по два таскать в подвал. Я принес еще наши ведра, чтоб она не прекращала работы, пока я спускаюсь вниз. Дело шло. Через два часа двор был пуст. Она позвала меня к себе мыть руки.

Мотейлкова налила в старый таз горячей воды и терпеливо ждала, держа в руках чистое полотенце, пока я щеткой отдеру грязь.

В другой руке она держала десять крон.

– Получай, Гонза! – сказала она, когда я опустил рукава рубахи.

– Что вы… я не стану брать у вас денег, пани Мотейлкова!

Произошла трехминутная схватка на ковре.

Я дал себя победить. Потому что она напомнила, что завтра ярмарка и каждая лишняя крона может пригодиться.

Не надо было мне брать деньги. Хотя бы из-за Кувейта!

29

Он приехал в воскресенье, около девяти. На машине прямо во двор. Просигналил и, когда мама из кухонного окна ему помахала рукой, вылез, хлопнул дверцей и, засунув руки в карманы, стал рассматривать мой станок, который мне так и не удалось привести в движение. Я только успел снять переднюю беззубую шестерню. Он смотрел и так и эдак и делал вид, будто что-то понимает. Я понаблюдал бы за ним еще, но тут мама сказала:

– В последний раз спрашиваю: поедешь?

Я покачал головой. Не попрощавшись, они ушли. Небольшую коробку с электробритвой бабушка несла в сумке. Подарок!

Мне было грустно. Я не подошел больше к окну, не стал смотреть, как они уедут. Самое лучшее – поиграть на скрипке. Я и так в последнее время мало занимаюсь. Через час мы с ребятами встречаемся на площади. А пока уж как-нибудь потерплю. Я настроил скрипку. Потом поставил ноты на подставочку и стал безо всякого энтузиазма играть этюды. И тут вдруг я услыхал, что он внизу заводит свою машину. У него новенькая «шкода». Ничего, подходящая. Я бы не прочь прокатиться. Но не с ним. Что это они так долго возились? Почему только сейчас уезжают?..

30

Под Шибеняком уже со среды стояли ларьки с турецким медом и жевательной резинкой, тиры, горки и карусели, которые вертятся совсем как волчок. На таких большей частью катаются ребята, которых вот-вот призовут в армию, и они еще не знают, попадут ли в летные части или в противотанковый оркестр… Репродукторы орут что есть силы, всё сразу: «Милый мой» и . В лесок на охоту…», чтоб было побольше шума и пришло побольше народу.

Мы бродили вокруг да около ларьков и не знали, что купить. Вот мы подошли к тиру, и тут вдруг Вотыпка отпихнул маленьких мальчишек, которые совали носы через прилавок, с видом знатока взвесил в руках по очереди две, не то три винтовки и давай палить. Не попал ни разу. Мы, конечно, ничего другого и не ожидали, тогда он взял еще три патрона на шесть крон и – пиф! паф! паф! – расшиб их в лепешку об изрытую оспой жесть. В конце концов тетка над ним сжалилась и кинула ему какую-то несчастную розочку. Венда протянул ее Итке, а сам завоображал бог знает что. Итка поднесла ее к носу, сказала, что ничем не пахнет и что ей хочется сахарной ваты.

– Идите одни! – сказал я. – Я попробую пострелять без вас.

Когда они затерялись среди киосков, я обежал тир и по ступенькам поднялся в вагончик к комедиантам. На диванчике лежал молодой Новотный. Он что-то читал и меня не заметил.

– Эй, Новотный! – говорю я. – Вот тебе пять крон, дай-ка мне пяток розочек получше!

– Сдурел! – ответил он и лениво потянулся.

– Ну, четыре, только быстро!

Парнишка открыл какую-то коробку, что была припрятана где-то позади, между комодом и постелью, и достал четыре отличных розы. У одной лепестки были даже посыпаны золотом.

– Спасибо! – крикнул я и выскочил из вагончика.

Итку и ребят я догнал возле киоска с сахарной ватой. У каждого в руках было розовое облачко на щепке. Малыш Златник купил и для меня. Я отдал ему крону, а Итке – четыре розы. Она вся так и засветилась.

– Какой ты милый, Гонза. Так быстро – и сразу четыре. Это просто здорово!.. – Она наклонила голову. – Ты знаешь, а ведь они пахнут!

– Да? – холодно спросил я.

– Эти – пахнут! – повторила она и засунула ту розочку, что дал ей Вотыпка, в петлицу малышу Златнику.

– Я не думала, что ты такой меткий!..

– Да брось ты, – скромно ответил я.

От Вотыпки остался пшик – и все!

Вдруг Итка закричала:

– Пошли на карусели!!!

Все тоже заорали:

– Пошли, пошли, здорово!

И мне не осталось ничего иного, как присоединиться и восторгаться вместе с ними, хотя мне было, прямо говоря, неважненько. Я, конечно, ничего не имею против каруселей, но лично мне вполне достаточно и того, что наш земной шар крутится вокруг своей оси и мы крутимся вместе с ним.

– Здо-о-о-рово! – заорал я еще на ступеньках.

– Садись за мной, Гонза, ладно? И подталкивай. Я ужасно люблю карусели! – попросила меня Итка, вся сияя от восторга.

Карусели медленно остановились, и мы ринулись к сиденьям. Я послушно уселся позади Итки. Я висел не слишком высоко, можно выдержать. Потом подошел отец Новотного, того самого, что продал мне розы; он обвязал меня вокруг живота двумя цепочками. Итка что-то трещала и все время оборачивалась – ей нужно было знать массу пустяковых вещей, – но я незаметно разглядывал высокий столб над нашей головой и тоненькие цепочки, которые вот-вот оборвутся. Тут Новотный всунул в котел с водой реостат, и мы поехали. Ничего страшного. Я так осмелел, что даже схватил Итку за плечо.

– Раскачивай меня! – крикнула она.

– Ага! – заорал я в ответ.

И тут мы вознеслись высоко над тиром и полосатыми зонтиками, под которыми продавали турецкий мед и гадалки предсказывали будущее. Я увидал, что на меня надвигается дом. Итка кричала:

– Оттолкни меня!

Я собрал последние силы и ухватился за ее сиденье. Она отлетела от меня, но через секунду снова возвратилась. Ее рука была выставлена вперед. Но я уже крепко ухватился за свою цепь, зажмурил глаза и стал просить того дьявола, внизу, чтобы он эту адскую машину остановил, иначе все это сооружение вместе с нами оборвется и я буду насажен на шпиль костела, как кавказский шашлык на шампур. Но только Новотный сидел себе на стуле и наблюдал, как на другой стороне площади продают диетические сосиски. Был момент, когда мне казалось, что мой желудок сейчас расстанется с моим телом; я покрылся холодным потом, но конца моим мучениям не было видно… Мы долго летали вокруг костела и турецкого меда, и все тело у меня онемело.

Наконец мы медленно пристали к помосту. Я сорвал с себя цепочки, которыми был привязан, и первым кинулся вниз. О, земля!.. Мне хотелось опуститься на колени и целовать ее.

Остальные прибежали позже.

– Ну что, понравилось? – спросила Итка.

– Спрашиваешь! – ответил я. – Жаль, что ты от меня там, наверху, улетела!

– А что-то ты вроде зеленый? – съехидничал Вотыпка.

– Вот еще! Ты, случаем, не дальтоник? Пошли!.. – крикнул я и потащил всех к аттракциону, где на бутылку муската накидывали кружочки, а оттуда – есть мороженое, а потом к лабиринту – к тем местам, где мне больше не грозила никакая опасность.

Итка все время носила с собой мои бумажные розочки и нюхала их.

Когда на ратуше пробило двенадцать, мы с Иткой остались одни. Она отогнула проволочку, которой были связаны розы, и принялась «крутить мельницу». Ребята помчались домой обедать, но мне не надо было торопиться.

– Ты придешь? – спросила она наконец.

– Куда?

– После обеда опять сюда. Мне лично надоело! Скука!

– А что ты будешь делать?

– Наверное, сидеть дома. Может, зайдешь?

– Если хочешь…

– Захвати с собой скрипку. Ты ведь обещал!..

«Tesoro mio!» – крикнул кто-то во мне восторженно.

– Тебе интересно?

– Я безумно люблю скрипку… ты же знаешь.

– Когда приходить?

Она взглянула наверх, на ратушу. Часы показывали двенадцать и несколько минут.

– В три.

– Так поздно? – спросил я огорченно.

– До трех мы все спим. В воскресенье у нас так заведено.

– И ты тоже?

– А почему бы и нет?

Мне оставалось только согласиться. Значит, в три.

Она, чуть подняв голову, улыбнулась, пискнула: «Чао!» – и побежала домой. Ее каблучки стучали по тротуару. Этот звук почему-то напомнил мне, как барабанит Шикола карандашом по столу во время урока математики.

31

Я разогреваю суп на плите и хватаю остаток вчерашней курицы. Хотя есть мне вовсе не хочется. Курицу съем так, безо всего, картошку выкину, – не забыть бы, а то мама будет сердиться.

Надо опять сыграть «Tesoro mio». Не имеет смысла упускать такой подходящий случай. К нотам я канцелярской скрепкой прикрепил Иткину фотографию. Я играю, а сам смотрю на нее. «Tesoro mio» я знаю назубок, мне теперь уже не мешает, что она написана в три си-бемоль.

На плите кипит суп. Спешу выключить. Чуть-чуть не убежал! Придется ждать, пока хоть немного остынет.

Я играю легко – па-па-пададам-дам… – и уже вижу, как Итка, прикрыв глаза, сидит, откинув голову назад, ее волосы разметались по спинке кресла, она взволнованно дышит… Но вот я закончил, и она, словно очнувшись, спрашивает:

«Что ты играл, Гонза?»

Я протягиваю ей ноты, и она читает название. Она только сейчас узнаёт, что «Tesoro mio» – это значит «Мое сокровище». Она берет те четыре розочки, которые я ей сегодня подарил, нюхает их и говорит:

«Ты – мировой парень, Гонза. Ни один мальчишка в Стржибровицах не умеет так играть!»

И может быть, просит еще раз исполнить «Tesoro mio».

Суп уже можно есть. Мне и в голову не придет налить его в тарелку, я ем прямо из кастрюли и думаю, до чего же здорово, что я остался дома! Иначе я не встретился бы с Иткой и упустил бы такую отличную возможность сыграть ей «Tesoro mio», побыть с ней часок-другой вдвоем…

Если б я поехал с мамой и бабушкой, то сидел бы где-нибудь на диване, декламировал стишки ко дню рождения и слушал наивные рассказики из жизни машинистов. Ясное дело! Очень нужно!

Я обглодал куренка, тщательно вымыл руки и ровно в половине третьего помчался к Итке.

32

Звоню. Один длинный, два раза динь-динь! И жду.

Никто не идет открывать. Я чувствую, как от волнения гланды в моем горле увеличиваются до размера страусовых яиц. Что, если она просто пошутила? Что, если уже давно крутится с Вендой Вотыпкой на каруселях и кричит ему: «Лови меня!» А Венда усмехается и далеко-далеко вытягивает руку, потому что он-то на каруселях не зеленеет и может кататься хоть пять раз подряд.

Наконец двери открываются.

Итка! Она дома.

«Фу!..» – выдохнул я.

– Привет! – говорю я и лезу со своей скрипкой в дом. Она стреляет взглядом на мои пыльные ботинки и приказывает:

– Снимай! – и кидает к моим ногам тапки, которые велики мне на пять номеров.

Я мгновенно переобуваюсь и тихонько следую за ней. Я здесь в первый раз. «Но, надеюсь, не в последний», – мелькает у меня в голове.

Она ведет меня в свою комнату. Я окидываю взглядом стены, заклеенные фотографиями певцов и киноактеров, низкий книжный шкафчик, полки, на которых рассажено штук шесть кукол; там же стоит японский транзистор – Итка иногда берет его с собой на улицу; на столе у окна стопка тетрадей, учебников и лампа на кронштейне. Возле дивана – открытый магнитофон. Я кладу футляр со скрипкой.

– Тебе у меня нравится? – спрашивает она и, скрестив ноги, усаживается на диван, как будто собираясь упражняться по системе йогов.

Я кивнул и принялся очень тщательно настраивать скрипку. На открытом футляре я устанавливаю ноты («Tesoro mio»).

– Давай!.. – кивает она.

Я начал. Падам-дам-да-дадам, ла-ла-ла… – играю я нежно, почти страстно и неустанно поглядываю на Итку. Интересно, она заметила название и то, что в скобках стоит «Мое сокровище»?

Я закончил. Без единой ошибочки. За такое исполнение меня немедленно бы приняли в консерваторию!

Я стою, свободно опустив руки со скрипкой и смычком. От того, что сейчас скажет Итка, быть может, зависит мое будущее! Одно только слово, одна фраза – и я буду счастлив. Я забуду все: математику, ненавистного Владимира, карусели, вечные ссоры с бабушкой, меня перестанет огорчать беззубая шестеренка…

Ничего такого не происходит.

Итка, вдруг вскочила с дивана, кинулась к магнитофону: чик! – нажала кнопку и пустила на всю железку такой сумасшедший биг-бит, что закачалась люстра на потолке. А сама принялась крутиться посреди комнаты, выворачивая в такт колени, и грозить мне пальцами, время от времени выкрикивая:

– Подходяще, а? Ты так умеешь?

Я отрицательно мотнул головой и медленно ослабил смычок. Я был сражен насмерть. Это было пострашней, чем если бы с нами тут сидел Вотыпка. Я спрятал скрипку в футляр. Этот идиотский грохот все продолжался, и я заорал, что мне пора домой, что у меня нет времени, и дрыгнул ногами – раз и два, да так, что тапки залетели под диван. По-моему, Итка не заметила, что я ухожу.

Я шел по коридору, и у меня было такое чувство, будто кто-то треснул меня дубинкой по башке.

33

Я возвращался домой, и мне казалось, что я промок до костей. Я один за нас двоих строил воздушный замок с крепким фундаментом и неприступными воротами. «Tesoro mio»! Не слишком добрый совет дал мне учитель Женатый. Надо было выбрать что-нибудь модерновое, а не «Tesoro mio» в си-бемоль. Я злюсь на себя. Вполне мог скрипеть иначе.

У ворот встречаю пани Мотейлкову. На ней выходное платье и шляпа, в руке она держит черную сумочку. Я еще никогда не видел ее такой расфуфыренной. Наверное, идет на площадь, поглядеть, что осталось в киосках.

– Что такое, Гонзик? Что-нибудь случилось? – спросила она, внимательно глядя на меня.

– Нет… – ответил я. Наверное, я похож на мокрого цыпленка. Поскорей бы скрыться во двор. Она наверняка смотрит мне вслед и качает головой.

Справа, возле сарая, стоит одинокий шлифовальный станок. Два дня я к нему не прикасался. И сейчас не имею ни малейшего желания. Только погляжу, может.

Я остолбенел…

Пропала шестерня. Та самая, у которой отломаны два зуба. Кто-то стащил. Я оглядываю все вокруг и, конечно, ничего не нахожу. А сарай заперт. Еще вчера она здесь была. Я и не думал, что она может кому-нибудь понадобиться. В металлолом? Исключено. За нее и ломаного гроша не дадут. Обыкновенное воровство. Беспощадное, коварное, жестокое. Теперь уж мне такой шестерни не раздобыть. Ни за что. Такие станки уже давно не выпускают…

Мне хотелось разрыдаться. Но я понимаю, что это лишь еще одно звено в цепи моих разочарований. Я прижимаю к себе футляр со скрипкой и поднимаюсь наверх, потому что из моих глаз и вправду текут слезы. Во дворе меня могут увидеть. Дома я буду один. Совсем один.

34

Сначала послышались голоса. Я знал, что они вернулись, знал еще до того, как мама взялась за ручку двери. На всякий случай я подскочил к печке и засыпал золой обрывки Иткиной фотографии. Час назад я изорвал ее на мелкие кусочки. Не пощадил даже кляксу на месте ее братца… И обратно на диван.

Они вошли.

– Ты почему сидишь в темноте? – спросила мама вместо «здравствуй» и щелкнула выключателем.

Желтый свет мгновенно разогнал тоскливую темень, которая закралась в кухню.

– Привет, Гонзик! Ну, как ты провел день, упрямец ты эдакий? – кричала еще в дверях бабушка, раздеваясь на ходу.

– Ничего… – ответил я не слишком вежливо.

Мама подняла крышку кастрюли.

– Ты ел? – поинтересовалась она скорее для себя.

Ответ был не нужен. Пустая кастрюля убедила ее, что с голоду я не умираю.

– Надо было тебе с нами ехать. Ох, ты бы только поглядел, что у него за квартира! Куда нам до него, такая квартира в Стржибровицах не снилась даже аптекарю. Я только быстрой езды боялась… Послушай-ка, Милена, ты скажи ему: нельзя же так ездить! Мчится как сумасшедший… Ты знаешь, я бы чего-нибудь съела и пить тоже хочу. Странно, что в этом Кумбурке нету даже палатки с лимонадом… Мы, Гонза, и в Кумбурк съездили! В последний раз я была там лет тридцать назад, еще отец был жив… В первое мартовское воскресенье он и говорит: а не съездить ли нам в Кумбурк? У него был новый реглан, белая сорочка, очень ему все это шло; отец умел одеться.

– Ты будешь есть кнедлики? – перебила ее мама и, включив газ, положила на сковородку кусочек масла. Вскоре масло зашипело.

– С чем?

– С яйцом.

Бабушка предложение приняла, но свой монолог продолжила, словно боялась, что кто-то ее опередит.

– Почему ты не позвала его к нам? Целый день человек с нами возился, а ты…

– Разве ты не слышала, он через полчаса едет в Прагу. – Мама взглянула на часы. – Как бы не опоздал!..

– Он меня приятно удивил. На первый взгляд тюфяк тюфяком, а…

– Ну, мама… – укоризненно перебила ее моя мама. Она залила кнедлики яйцами и стала медленно размешивать желтую, аппетитно пахнущую массу.

– А я что? Я ничего! Просто говорю, что он умеет себя вести… Мне надо сегодня хорошенько попарить ноги, куда мне! Я для таких путешествий уже не гожусь. Завтра не разогнусь… Гонза, ставь на стол три тарелки!

Я молча исполнил приказ. Мама разделила кнедлики на три части. Мы сели к столу. Бабушка открыла пиво и налила себе в бокал.

– Тебе налить? – спросила она меня, еще не дотронувшись губами до белой пены.

Я покачал головой. Мама коснулась моей руки:

– Что с тобой?

– Ничего…

– Ты какой-то странный…

Я молчу. Не стану же я рассказывать ей про этот никудышный, окончательно испорченный день. Она меня не поймет. Все, что бы она ни сказала, до меня не дойдет. Что она знает? У нее был счастливый, яркий день. Еще и сейчас в ней бурлит радость.

И вдруг она вспомнила:

– Завтра, в половине пятого, пойдешь на вокзал. Владимир нам кое-что должен передать. Слышишь? – спросила она, считая, что я не проявляю достаточного восторга.

Я кивнул головой в знак согласия. До конца ужина она уже больше не приставала ко мне. Я вымыл руки, взял тетрадь по математике и залез в спальню повторять уравнения с одним неизвестным. Шикола завтра обязательно будет вызывать. Он любит выкидывать такие номера сразу после каникул и после зимних праздников. Почему он станет отказывать себе в удовольствии сделать это после стржибровицкой ярмарки?

Я открыл тетрадку и уставился на страницу, исписанную столбиками цифр. Но думал я совсем о другом.