Текст книги "У друкарей и скоморохов (СИ)"

Автор книги: Станислав Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Голуб облегченно вздохнул и потянулся к молодой траве. Васка быстро перекусил, отстегнул с одной стороны повод и намотал свободный конец на руку. Стараясь не смотреть по сторонам, надвинул шапку на глаза и упал в пыльное, гнильцой припахивающее сено.

Среди ночи Голуб натянул повод. Васка мгновенно проснулся. Недалеко от поляны, в версте, не больше, выли волки.

Глава двадцать первая, а из неё можно узнать о приключениях Васки в Березани

Полдень застал Васку на лесной дороге невдалеке от Березани. Сразу за Борисполем он повстречал слепого бандуриста с поводырем, от которого узнал, что местечко набито жолнерами. Оставалось надеяться, что они успели уйти. Обойти Березань, как обходил он до этого все села и местечки, что встречаюсь на пути, было бы чересчур обидно. Поэтому Васка и решил, времени не жалея, вначале разведать все досконально.

Ветер прокатился по верхушкам сосен, и вдруг почудилось в этом шорохе лишнее, лесу чужое: невнятный голос, треск сучка под копытом. Васка оглянулся, проехал вперёд, пока не увидел, что перед ним просветлело. Тотчас остановил Голубка, завёл его в чащу и привязал к сосне. Сам же продрался через кусты на опушку. Оттуда видно было немногое: местечко закрывал курган, а его огибал выходящий из лесу просёлок. На песке рассмотрел Васка четкие следы подков: два всадника пересекли недавно дорогу и проехали вдоль опушки.

Малый метнулся было назад, в чащу, потом передумал, стащил сапоги и босиком, прижимаясь щекой к пахучему, в ясной твердой смоле, стволу, принялся взбираться на высокую сосну.

Теперь уже возможно стало разглядеть вожделённую Березань: оказалась она совсем маленьким местечком. Рынок и деревянная темная церковь посредине, от небольшой площади лучами расходились улочки.

Сердце Васки сжалось, когда понял он, что его деду, прадеду и прапрадеду суждено было провести свой век на этих сонных улицах. Каково потом пришлось бате в шумной, огромной Москве? За местечком белели большие палатки, а ещё дальше, со стороны Переяслава, чернели свежей землею окопы, возле них суетились темные фигурки. За рекой (Недра – так называл её отец) пасся большой табун. Возле церкви толпился народ, оттуда доносился глухой гул. Малый подтянулся повыше…

– Слазь, серденько, до мене, – услышал он снизу хриплый голос, – та расскажи, что там, у Березани, побачив.

Под сосною стоял, широко раскинув руки, усатый детина в гайдуцкой одежде, с топориком за поясом. Его товарищ, с тремя конями в поводу, неторопливо спешивался.

– Чего страшишься, попёнок, серденько мое? – спросил, по-прежнему улыбаясь, усатый гайдук. – Слазь, не серди мене.

Он ещё круче запрокинул голову, круглая венгерская шапка соскользнула с нее, и до смерти перепуганный Васка увидел бритое темя с прилипшим к нему длинным узким чубом – оселедцем. Это были запорожцы, переодетые гайдуками. Руки у Васки разжались, он пролетел сквозь ветки и глухо, мешком свалился в песок.

– Здоров ты прыгать, хлопче, – прохрипел переодетый запорожец, легко подняв его на ноги. – Поведай нам, кто ты и что в Березани высмотрел.

Васка, почти совсем уже опомнившийся, рассказал, зачем идет в Березань и о том, что увидел в местечке.

– Ото бида! От самой Москвы прийшол, а там – кляти ляхи! Чи багато их? Говоришь, не считал…

Разговорчивый запорожец переглянулся с товарищем, сплюнул в песок и, сопя, принялся сам взбираться на дерево. Спустившись, поманил к себе пальцем товарища и Васку.

– Поганое дело. Ляшки стережуться справно, якраз по-над лесом перед нами дозорцы проехали. Один ляшок, тот даже на курган выскочил, обдывляючись. Треба нам узнаты, скилькы их тут, что за рота, где сбиралась, кто полковник? А ты глазастый, – похвалил он малого. – Ляхи, схоже на то, церкву божу грабуют. Дороше, не спи! Скажи краще, что надумал робыты?

Дорош, задремавший уже, плечом привалившись к сосне, открыл один глаз:

– Из хворостиною, Явтуше.

– Хлопчик? Нехай збигае до мистечка?

– Эге ж.

Дорош снова закрыл глаза, а Явтух повернулся к Васке озабоченно.

– Сможешь, Васильку? Ляхам за потребы скажешь, что бегал до леса искать корову. Тилькы выйты из лесу и зайты до мистечка тоби доведется не тут, а в стороне. То ж як – сможешь?

Васка, давно понявший, что наткнулся на казацких разведчиков, согласно кивнул. Тотчас же поинтересовался:

– А чего ж вы сами не съездите? Вы ж в гайдуцком убранстве…

– Убранство тое разве что тебе тепер сможе в оману ввесть. У какого гайдука ты побачив бы такие переметные сумы?

И говорливый Явтух гордо улыбнулся. В самом деле, переметные сумы на всех четырех казацких конях были набиты, как мешки с сеном.

– То такая казацкая выдумка, фортель, як ляхи кажуть. Едет шляхтич до войска, бачить – гайдукы, и не боится ничого. А мы его, куроеда, – в сабли!

Со страхом и отвращением посмотрел теперь Васка на сумы: в них барахло, снятое с зарубленных шляхтичей.

– Нехай помацает, – буркнул Дорош и снова закрыл глаза.

– От-от, пощупай! Что, a? То-то, братчику… Не дрантя в сумах, а оружие. Зараз до войска в Переяслав люд селянский идет с топорами, с косами. А тут оружие – и доброе.

– И жупан – не соромно.

– Правда твоя, Дороше! Что с бою взято, то свято. Жупан теж… Сыдит наш товариш на Сечи, всю зиму из куреня не виходячи, бо не має на соби ничого, окрим штанив. Так что же – ему з ляшка жупан сняты сором – чтоб тело свое голое рыцерское прикрыть? Мы не забойцы, а казаки!

– Не вбывалы, – вымолвил Дорош, показав на свою гайдуцкую шапку.

– Эге ж! То русины булы, из листами до гетмана посланные. Мы же с Дорошем, вбрання, оружие да листы забравши, их крест целовать примусыли, что додому пидуть.

На разведку Васка отправился, почти уж убёжденный в казацкой добродетельности, однако, мимо лошадей проходя, ещё раз провел рукою по одному из вьюков. Да, набит не одним только тряпьем: твёрдое дуло самопала оказалось под его ладонью. Тут он стукнул себя по лбу.

– Господа запорожцы!

– Чего-то забув?

– Конь ведь мой в лесу привязанный стоит!

– То приведи его до наших, хлопче.

– Не треба. Скориш.

– Чуешь, не треба за конем. Давай повертайся скорише. Пойидешь разом с нами, бо мы тепер прямиком у Переяслав, до Тараса.

Малый не спросил, кто такой Тарас. Он вернулся к дороге, пересёк её и пробирался через кусты до тех пор, пока не решил, что отошёл достаточно далеко. Оглядевшись, выломал длинную лозину и вышел из лесу.

Солнце начинало уже опускаться. Васка благополучно добрался до крайней хаты, прошёл через распахнутую калитку и постучал в дверь. На стук выглянула баба средних лет, бледная, заплаканная.

– Чого тоби, хлопчику?

Васка, поздоровавшись, рассказал, что ищет родичей. Баба пригласила его в хату, пошарила на печи, поставила перед малым полумиску галушек и, забыв дать ложку, запричитала:

– Та что ж то за лыхо от тиих жолнерив! Муку забрали, коровку за рога увели, Трохима сусидского ни за что убыли вчора. Ой, лышенько!

Она бросила на стол облезлую расписную ложку и зарыдала в голос. Со скамьи сползли трое ребяток мал мала меньше, уцепились за мамкин подол и тоже заревели.

Не чувствуя вкуса, Васка доел галушки и подождал, пока баба успокоилась. Потом спросил про своих родичей.

– Батько твий на якой улице жил?… Кажешь, Иванком звали?… А дида як?… А по-уличному не помнишь, як дида?… Так то ж були старые Харченки, правда ж, Ивасику?

Ивасик, старший и одетый поэтому в рубашку, кивнул, исподлобья разглядывая Васку. Баба снова скривилась, готовая заплакать.

– Не маеш вже тут родичив, хлопчику. Дед твой и баба померли в моровое поветрие, як прибежал из Варшавы от мора пан Банковский, и у него померли два пахолка, а вид того учинился мор у Березани. Тогда багато людей у нас померло. Три сыны у твого дида булы, уси на войне побыти, хоча, тепер выходить, що твий батько и не на вийни… У дворе ихнем пришлые люди живут. Де вин, той двор? Ото сразу за церквою улица, по тий же стороне третий двор. Ещё, коли память мне не отшибло, то воны були, дид та баба твои, не березанськие сами: прийшли молодыми откуда-то из Подолии, от татар спасаясь.

Васка давно предчувствовал, что никого из родных тут не найдёт. Теперь ему хотелось только на ту хату посмотреть, где отец его родился.

– Жолнеров на селе много ли?

– Ой, много их, клятых!

– С две сотни будет?

– Их у местечку тьма тьмущая!

– А кто полковник у них, где собиралась… ну, откуда жолнеры?

– Наши песиголовцы сказали, что воны з Кракова.

Васку прямо подбросило.

– Так у вас жолнери стоят?

– Три ирода. Пахолки, а пан их, товариш пан Красносельский, у сусида. Вон и добро их награбованое, оставили в хате.

– А где же они сами?

– Узялы ружья свои и поихали. На службу якусь.

Фу ты, как повезло… Конечно, местечко небольшое, и все хаты заняты постоем. Надо ж, однако, разведать побольше: стыдно вернуться недотепой к лихим запорожцам… Эх, была не была!

– Спасибо тебе, хозяйка, за хлеб-соль, пойду хоть на хату родительскую посмотрю.

Под новые причитания бабы Васка вышел снова на улицу и вскоре был уже у церкви. Хотел уже обойти её, когда заметил, что двери церковные распахнуты, и услышал доносящийся из них невнятный шум и мерное звяканье. Замирая от страха, перешагнул он порог.

В церкви стоял полумрак. Звук, удививший Васку, исходил из-под купола. Это кольцо, на котором висело паникадило, с визгом тёрлось о железный крюк. На паникадиле сидел верхом жолнер, раскачивался, как на качелях, и летал, звеня шорами, от стены к стене.

Его товарищи возились у иконостаса. Присмотрелся Васка – а они сдирают с икон серебряные оклады. Один из жолнеров, с толстым, в бронзой окованном переплете, «Евангелием», в руках, увидел Васку, швырнул под ноги книгу, подбоченился и заулюлюкал:

– Го-го-го, схизматик, турко-гречин, наливайченко, русин-медзведзь, го-го!

У Васки ноги приросли к полу. Жолнер, качавшийся на паникадиле, повернул в его сторону красное усатое лицо и начал разворачиваться весь… Цепь, наконец, не выдержала, жолнер со звоном врезался в стену над входом, в то самое место, где должен был быть намалеван, как помнил Васка, «Страшный суд», и рухнул перед самым носом паренька.

Теперь уж у Васки будто крылья выросли. Никто не догонял его. Он вспомнил о том, что хотел поглядеть на дедовскую усадьбу, перешел на шаг, совсем остановился и вышел на середину улочки. Отсчитал третью хату от церкви. Оказалось она такой же, как и другие, точно так же вросла в землю и обшита была, для большего тепла, как и говорил когда-то отец, связками камыша. Нашлась и примета – гнездо аистов на крыше. Длинноногая птица, усевшаяся было в гнезде, привстала и распустила со стуком крылья, когда от церкви донесся новый взрыв хохота.

Прямо за спиною малый услышал тяжелое дыхание и не успел снова испугаться, как чья-то рука мягко отодвинула его к плетню. Оглянулся – в двух шагах от него, посреди улочки, остановилось похоронное шествие. Покойник был молод, голова его замотана белой тряпкой. Гроб несли на плечах заплаканные девчата в праздничной одежде, а за ними стояли мрачные дядьки и парубки, перевязанные полотенцами, как свадебные дружки и бояре; один из мещан держал перед собою на таком же вышитом полотенце каравай. Васка заставил себя ещё раз взглянуть на покойника: да, поверх белой тряпки у него надет венок, как у жениха.

Похороны догонял бледный попик в разорванной и наспех зашитой рясе, с кадилом.

– Ну что, батько Арсен? – грубым басом спросил мещанин, стоящий возле гроба и отодвинувший тогда Васку.

– Супостаты в храме Божием, токмо мимо храма пройти возможно есть нам, – стуча зубами, промолвил попик.

– Мало что убили, так и поховать по-людски не дают… Девки, с богом!

 
Столики мои дубовые,
Гостеньки мои любовные…
 

Гроб проплыл мимо Васки. Он старался не смотреть вблизи на покойника, поэтому уставился на красивые, напряженные лица девок. Одна из них скользнула по нему сперва безразличным, потом удивленным взглядом. Васка потупился, переждал и замешался в хвост шествия.

Когда гроб поравнялся с церковью, бабы завыли, заглушив свадебные песни девок, посыпались проклятия убийцам. Тот жолнер, что улюлюкал Васке, высунулся из дверей и попытался отлаиваться, но вынужден был скрыться снова.

Сразу же за селом похороны повернули вправо. Там, у леса, верстах в трех от той опушки, за которой ждали Васку переодетые запорожцы, виднелись кресты кладбища. Отсюда уже лучше можно было разглядеть палатки и окопы у переяславской дороги. Палатки теперь не белые, а багровые: солнце садилось. Как ни хотелось Васке разыскать могилы деда и бабки, задерживаться дольше становилось уже опасно. Перед самим кладбищем он осторожно выбрался из толпы и нырнул в лес.

Уже в сумерках, исцарапанный и в подранном о сучья подряснике, нашёл он казаков, разбудил и рассказал о том, что видел в Березани.

– Так церкву луплять? Мещане по грошику складываются, церкву соби, як у людей, муруют; и сердега-казак, из басурманского полону счастливо высвободившись, икону по обещание дорогим окладом украшает, а воны – лупыть? Ну, добре!

– Скильки наметив? – спросил Дорош.

– Палаток? Двадцать палаток и ещё две.

– Та й у самий Березани из сотню хат, Дороше.

– Рота. Уся тут.

– Так, Дороше, не менше, як из тысячу жолнеров. Кто полковником, не взнав, ни? Ну и черт с ним. Спасыби тоби, Васильку! Прийдем до Войска, расскажем про твою помощь гетману нашому Тарасу Федоровичу, наградит тебе!

– Сами.

– Сами так сами, Дороше. Чего желаешь в нагороду?

– Пищаль би мне малую.

– Як прийдемо до Войска, одержишь пару найкращих. И одежину добрую на плечи, був там такий недорослий шляхтич… Твоя ряска совсем подерлась. Так ты не попёнок, кажешь?

Васка рассказал о происхождении своего подрясника, с которым давно уже не прочь был расстаться.

– Зараз сын пана отца митрополита в Переяславе. Что ж, за спинами казаков не хорониться, правда ж, Дороше?

Дорош кивнул, скупо улыбнулся малому и сказал:

– Довеземо беспечно.

– Ты вже, Васильку, не тревожься собою. Проведём до наших, что ляхи и носом не почують. Поедем ноччю, а до свиту будем. Веди вже свого коня, а то швыдко сутение.

Когда малый появился с Голубом под уздцы, запорожцы переглянулись. Дорош спрятал улыбку в усы, а Явтух заметил серьезно:

– Добра конячка, Васильку! На ней бы гетману ездить, на голубой – здалека познать можна!

Глава двадцать вторая, повествующая о встрече и прощании Васки с другом его Баженом

На рассвете Васку, согнувшегося от холода на верном Голубке, что-то заставило проснуться. Причина была не в легком, беспечном его сновидении: вместе с добрым, улыбающимся Баженом и кроткой, молчаливой Вешкой гулял он по солнечному сосновому лесу, искал грибы в мягкой хвое. Очнувшись, он увидел, что ехавшие перед ним казаки остановили коней, а Голубок успел опустить голову к траве. Над лугом клубился предрассветный туман, и слышался впереди тихий шелест, будто дождь там шёл.

– Что стряслось, дядя Явтух?

– Тихо! Конница, и багато их, – прошептал запорожец, вслушиваясь. – Свернуть не можем. З обеих сторон лужка – болото…

Дорош бежал уже, ведя в поводу коней, под укрытие темнеющего слева большого стога. Шелест превратился тем временем в чавканье нескольких сотен копыт.

– Рысят, бисови дети, ну прямо на нас, – бормотал Явтух. Дорош разрыл сено и показал малому, чтобы туда зарылся. – А добре придумал, брате! Лезай, Васильку, лезай! Може, и пересидишь.

Васка не пошевелился. Дорош пожал плечами, прижался к стогу и снял с плеча карабин. Чавканье раздавалось уже совсем близко, в тумане мелькнули показавшиеся огромными тени всадников. Явтух сбросил с головы круглую гайдуцкую шапку, наложил стрелу, присел за своим жеребцом, и повел луком, из-под брюха конского прицеливаясь.

– …À я и говорю: «Петруха, глянь-ка в боченок, нет ли там моченого сухарика?» А Петруха мне, подлец: «Надобно было про то на той неделе спрашивать…»

Васка не сразу сообразил, что тот, в тумане, говорит по-русски. Явтух сунул стрелу в сагайдак и перекрестился. Дорош промолвил спокойно:

– Казак с Дону. Зови!

– Наши, серденько мое! – Явтух птицею взлетел в седло, хлопнул Васку по плечу (малый едва удержался на ногах), выехал вперед и гаркнул радостно:

– Пугу-пугу! Эге-ге-гей, тут казаки з лугу!

Шум копыт, совсем уж было приблизившийся, попритих.

– Дуйте до нас, – раздайся, наконец, простуженный голос. Дорош и Явтух растаяли в тумане. Васка помедлил, услышал мирный разговор, потом смех и тоже тронул поводья.

– Ось и наш хлопчик. Так, говоришь, багато вже казаков собралось?

– Тысяч с пятьдесят, не меньше, – отвечал Явтуху бородатый, с длинной пикой казак.

Снова зазвучало множество копыт, из тумана вынырнули лошадиные морды.

– Где сотник?… Здесь, пан сотник, наши посыльщики. К Тарасу Федоровичу возвращаются, важные ведомости, говорят, везут.

– Добре… Да тут Дорош! Здорово, старый друже, от где побачились… А мы в дозор едем. Давайте, хлопцы, прямо по нашому следу, бо вытоптали, як те татары. За нами чисто. Тарасу скажить, что нас зустрилы.

Васка подъехал поближе к донскому казаку и спросил, не встречался ли ему в Переяславе Бажен из Москвы, высокий такой, весёлый?

– Бажен из Москвы? А как же! – вскинулся бородач. – И ты московский? Чудно – под Переяславом с москвичом столкнуться! Дружка своего ищи у Киевских ворот, брамы по-ихнему, там его сотня справа от брамы до башни кусок стены держит, а стоят они в каменных палатах польского старосты переяславского Ивана, как его… Заславского, вот. Там тебе покажут.

И в самом деле, в Переяславе Васка без особого труда разыскал каменицу Януша Заславского, в отсутствие вельможного хозяина занятую запорожской голотой, и там, за первой же дверью из темных, шумных и замусоренных сеней, которую решился приоткрыть, обнаружил своего драгоценного Бажена. Атаман сидел на полу босиком и, нижнюю губу выпятив, изучал прореху на кафтане.

Васка закричал и бросался к нему. Бажен поднял голову, вскочил с полу, подхватил дружка и подбросил к сводчатому потолку. Успокоившись, они принялись рассматривать друг друга.

– Вот, нашёл-таки тебя, – опустил глаза Васка. Смутился же он вот почему. Он явился к другу переодетым в добрый, с меховою опушкой кунтуш, в новой шапке, с двумя пистолями в кобурах у седла; на улицах он все ощупывай их, боясь потерять, и даже сейчас не забывал о них – не украдут ли? Обласканный счастливыми, что в живых остались, разведчиками, он думал, что и Бажена увидит чуть ли не в собольей шубе и с пищалью, чтобы ложе из рыбьего зуба да в дорогих камнях. Однако друг выглядел скорее уставшим страдником, чем весёлым, уверенным в себе победителем.

– Ну, как вы там, игрецы-резвецы? – подал, наконец, Бажен голос. – Что Томилка, ворчит по-прежнему?

– Томилка по-старому, а вот дяди Андрея нет.

– Как это нет?

Вздохнув, Васка принялся рассказывать, а пока рассказывал, старался не встречаться с пронзительными глазами атамана и потому осматривался. Друг его сидит не на полу, как показалось вначале, а на пыльном и затоптанном, но все же на ковре. На стене под маленьким, кверху суженным окошком висит распятие, и на склоненную бронзовую голову Христа, а того пуще – на забитый рядом большой гвоздь понавешено всякого оружия и сбруи. На скамье у стены лежит, епанчею с головою накрывшись, казак в стоптанных сапогах.

– Значит, мастер Спиридон говорит, что из Замка нашему Бубенисту живым не выйти?

– Так сказал.

– Хороши дела… Что озираешься? Тут духовник хозяина жил, чернец латинский. Еле мы с Яцком жилье проветрили, езувитский дух до сих пор стоит – или мнится уже мне… Келья, право: третьего и положить негде, я уж сегодня на дворе переночую… Что ж, мир праху твоему, Андрюша Бубенист. Такая уж у тебя служба была… А ты, Васка, что такой пышный? Никак на Петрушке тако с Томилкой разбогатели?

Малый ещё раз вздохнул, на этот раз облегченно, и поведал о своем березанском приключении. Воодушевился, принялся размахивать руками, а вспомнив о шляхтиче, качавшемся на паникадиле, так разошелся, что едва не сбил епанчу со спящего казака. Бажен оживился.

– Награда не по заслугам, брат! Но ты всё равно молодец… А с дядей Андреем мы, быть может, ещё встретимся. Он, когда мы от ляхов сбегать наладились, здорово придумал: собираться в пятницу, в полдень у ворот Братских школ. Как знать, мы с ним, может статься, просто разбрелись пока. Чего на войне не случается? Помнишь атамана Бособрода? Он, как поведали, в плену у крымцев.

– Да разве они, татары, на Брянск ходили?

– Они-то в году прошедшем не ходили, это он сам вместе с донцами да запорожцами к ним на пироги весною плавал… Я и Филю ещё найду – вот это уж тебе подлинно обещаю!

– А ты, Баженко, как тут воюешь? – осторожно спросил малый.

Бажен вдруг расхохотался, не то чтобы весело, но так заразительно, что и Васка, не зная, чему смеется, не удержался. Казак на лавке приподнял под епанчей голову и снова опустил.

– Как воюю? – заговорил Бажен, вытирая слезы. – А за спины казаков спрятавшись. В том наш разумник Томилка прав, что на старости лет ремесло менять не годится. А военное – оно такое же ремесло, да только построже других: в нём, если напартачишь, не деньгами ответишь – головою. Здесь одного смельства да смекалки мало! Справный казак все польские и татарские хитрости назубок знает, в землю лучше твоего крота зарывается – пушкой его не достать! Казаки, к примеру, с детства учатся луки натягивать. Один при мне на спор так запустил в небеса стрелою, что она сквозь дождевую тучу дважды прошла и на землю мокрая упала…

– А ты так выучился уже?

– Из лука? Сказал ведь, этому сызмальства обучаться надобно. А на саблях рубиться? – это ж целая наука. Ты пока на того же шляхтича свою железку подымешь, а уж он тебе и голову успеет развалить! Слава богу, меня ребята подучили немного…

– Не слушай его, хлопчику, Баженко – рыцарь добрый, – донеслось из-под епанчи.

– А взять не ручной уже бой, а огнистую стрельбу! Васка, помнишь ли того немца-капитана, что его казаки при нас умыкнули на переправе? Ещё про него мастер Спиридон вспоминал…

На улице запищала труба. Заскрипели входные двери, кто-то протопал по сеням, закричав:

– Товариство, до зброи!

Казак под епанчей зашевелился, сбросил её на пол и сел. Малый увидел, что он гол по пояс и что грудь его обмотана кровавыми тряпками.

– Лежи уж, Яцко, без тебя сегодня справимся, – Бажен натягивал сапоги. – А ты, Васка, сгоняй на улицу, погляди, что деется?

Перед каменицей гарцевали два всадника. Один из них поднес к губам трубу и снова запищал. Во втором, с пернатой булавой за поясом, Васка узнал сотника Ивана Швачку, приглашавшего скоморохов в Переяслав на той незабываемой, под Киевом, переправе. Третий казак, из каменицы мимо Васки выбежавший, оказался знаменщиком. Вскочивши на стоявшего рядом со смирным Голубом коня и подняв прислоненную к стене хоругвь, он гордо выпрямился позади сотника. Сотник же сумрачно поглядывал на мигом набежавшую переяславскую ребятню.

Из каменицы повалили казаки, здоровались с приехавшими и громко окликали друг друга. Когда улица наполнилась ими, сотник Швачка толкнул локтем трубача. Толпа, трубою к молчанию призванная, притихла. Сотник, снявши шапку и поклонившись, откашлялся и прокричал:

– Панове товариство! Сию ночь Роменская сотня с охочими казаками в дозор выехала. Толькы что от сотника Гудымы гонець прибыл с ведомостию, что их, до речки Альты прижавши, штурмует пан Лащ с жолнерами своими та немцами.

Услышав ненавистное имя коронного стражника, казаки заворчали. Peбятня, которую матери, небось, путали свирепым палачом Лащем, замерла.

– Пан гетман Войска Запорожского Тарас Федорович наказал нам зараз же гнать братьям нашим в помощь. Не дадим их ляхам на муки! По хатах, де товарищи наши стоят, та на луг до коноводов одразу ж послано. Собираемся на площади, кони от-от будут там. Не губите ж часу, он дорогой, кровью плаченый!

После недолгой заминки казаки потянулись к площади, обвешанные уже оружием и с седлами на плечах. Бажен, тоже навьюченный, оказался перед Ваской.

– Пойдем, проводишь. Время есть ещё… Так про что я тогда говорил?

– Про огненный бой.

– Да леший с ним теперь, с огнистым боем… Ты вот что: дождавшись меня, а если сегодня не вернусь (мало ли куда нам оттуда поход может выйти!), то и сам… В общем, непременно возвращайся в Киев. Ишь, как без меня своевольничать стал! Вот ещё возьми, – он сунул малому кошель и уронил при этом на землю чепрак. – Спасибо, сам теперь и донеси… Кошель отдай Томилке, это на ватагу. На войне тех денег много не надобно! И Томилку слушай, а не то, вернувшись, нагайкою по-казацки попарю.

Вот и площадь. Товарищество покуривало, сидя на седлах либо развалившись прямо на земле в тени недостроенного костела. Коноводы с табуном задерживались. Сотник обеспокоено вертел круглою головой.

– Баженко, возьми меня с собой, а, Баженко? Я на Голубе от вас не отстану.

– Никак сдурел? Я тебе и сейчас ещё успею ребра те пересчитать!

В голосе Бажена не было, впрочем, настоящей злости. Он потрепал малого по плечу и тихо заговорил совсем не о том, чего ожидал от него Васка:

– Чудная эта война, дружок ты мой Василько. Казаков реестровых с нами четыре тысячи, а против нас, с гетманом коронным, – около двух тысячей, говорят. Война закончится, как они тогда в одном войске сойдутся, как станут из одного котла есть? Говоришь, за веру бьемся, ладно, и я за веру… Только как надеяться можно, в Переяславе окопавшись, чужеземцев со всей Украины прогнать? Пусть, то дело гетмана Тараса и старшины… А ты вот спроси у друга моего Яцка Лафы, – он в комнате у нас лежит раненый, казарлюга отчаянный, такие и на Сечи наперечет, – спроси у него, за что он бьется? Ответит то же, что и мне: бьется-де, чтоб побежденные Войском Запорожским польские паны-сенаторы вписали его в свой реестр. Чтобы от польского католического короля ежегодь получать за службу свою червонцы и сукно, а как службы нет, так на хуторе своём с женкою и детьми сидеть и от всякого послушенства оставаться вольным, то бишь землю свою пахать беспечально. По нраву ли нам с тобою такое?

– Нет, атаман! – отвечал восторженно малый. Он мало что уразумел из сказанного, однако счастлив был, что видит перед собою прежнего самоуверенного и насмешливого Бажена.

Возник и быстро приблизился гул подков табуна.

– Баженко! – засуетился вдруг малый. – Тут тебе тетка Горпина узелок передавала.

– Так развяжи. Гей, Орлик! Потолстел, потолстел, обжора ты саврасый… Так что там? А, рубаха чистая… Жаль, сменить уже не успею… Да, теперь, своё честно отвоевавши, я нашу вольную скоморошескую жизнь ни на что не променяю! Лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле – это верно оказано, Васка. А ещё лучше – на телеге нашей расписанной, среди весёлых друзей, под чужою яблонькой в цвету… Стой, Орлик, не балуй! Вот не любит, когда подпругу затягиваю.

– Бажен, я ещё вспомнил: тетка Горпина тебе про казанок велела напомнить.

– Ну что ж, татарские котлы тут на грядках не растут, придётся мне, смекаю, как война кончится, за казанком для Рыболовихи в Крым по морю сбегать. Ну, всё. Прощай пока, Василий!

Бажен лихо запрыгнул в седло и поскакал догонять своих. Сотня торопливо втягивалась в узкую улочку, за нею верхом на палках и с палками же наперевес скакали мальчишки. Васка сообразил, что ему, в новом кунтуше, нелепо бежать среди мелюзги за казаками, остался на месте и важно помахал вослед сотне шапкой.

Вернутись к каменице, он увидел на крыльце давешнего раненого казака, Яцка. Тот сидел, привалившись спиною к точеному столбику, а у крыльца пританцовывал рослый вороной жеребец.

– Василько, – так ведь тебе кличут? Василько, привяжи свого мерина разом с моим Воронком до коновязи у дворе, за хатою… У мене под лавкою пивмешка овса, дай им поласувати… И напои, коли тоби не важко.

Через полчаса Васка нашел казака опять лежащим под епанчею и сам устроился рядом с ним на ковре. Впервые за три дня он почувствовал себя в надежном, безопасном месте и заснул, как убитый.

Разбудил его конский топот.

– Бажен вернулся! – толком не проснувшись, вылетел малый на крыльцо. Под высоким полуденным солнцем проезжали по улице конники. Запыленные, с черными от пороховой гари лицами, почти все раненые; иных, перекосившихся на седлах от боли, поддерживали товарищи. Васка увидел вдруг знакомца; это был бородатый донской казак, с которым он говорил ночью.

– Здравствуйте!

– Здорово, казак! А я думаю, кто это меня за стремя хватает, или это я снова в седле заснул… Нашел ты своего дружка?

– Так они ж… они сотнею всей вам на помощь поскакали…

– Ты гляди… А мы, там жолнеров отбивши, через Альту переехали и лесом ушли, не дались Лащу в зубы. Наших больше не встречали… Да что это ты, казак, как не стыдно тебе, вернется и твоя сотня!