Текст книги "У друкарей и скоморохов (СИ)"

Автор книги: Станислав Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава пятая, об истории жизни князя Хворостинского, рассказанной его холопом Луковкой, и о завершении оной, предугаданном Баженом

– Бог в помощь, весёлые.

– Спасибо на добром слове, да только на деле… Отчего ж вы так гостей встречаете?

– Хозяин наш, князь Петр Семенович Хворостинский (не слыхали?) весёлых крепко не любит, вот и приказал псарю натравить… До того в святость ударился, что все тут стонем. Ни песню запеть («сатанинские», ты ж понимаешь), ни на Купалу погулять – куда там! Попик тут у него свой, так батогами в церкву сгоняют и часами гноят. Разве мы татары-новокрещенцы какие, что нас надо наставлять беспрестанно? Детей крестим, попа и попадью кормим – и не замай нас!

– Чем же мы вам поможем, почтеннейший?

– Ты, как я понял, парень головастый. Знаешь, небось, что рядом с богатым дураком люди разумные могут жить, и жить неплохо. Всё у нас есть, слава богу, только скука зелёная нам, медведям лесным, да ещё с таким господином… Потешьте нас, лучших людей, да и чёрных мужиков заодно.

Бажен молча поднял правую руку чуть ли не к носу мужика и потер большим пальцем об указательный.

– Вот, здесь полтина денег, – кивнул мужик. – И накормим, и напоим, как ведётся. Только не в деревне, знамо дело, а с той стороны леса, на поляне. Там сенник, там и заночуете. Барин теперь целую ночь станет молиться, победу праздновать… Тем летом на ржаной сноп ведьму на костре сжег, так неделю потом этак праздновал, чуть не преставился… Вы нам позабористей там, посолонее.

– Понятно. А как нам ловчей туда доехать?

– Вожа дам. Гей, Луковка! Так у сенника.

На место растворившегося в сумерках толстяка выдвинулся из кустов паренёк в длинной холщевой рубахе, босой. Смотрел он на весёлых счастливо и испуганно.

– В первый раз игрецов вижу…

– Скажи лучше, чего принес? – спросил нетерпеливо Томилка, тонким пальцем указывая на берестяной короб и кувшин у ног парня.

– Это вам на перехватку пирогов и пива, от ключника. А то у них глотки пересохнут, говорит.

– Мудро говорит. Садись с нами, – приказал Бажен.

– Благодарствую, сыт.

– До трех раз приглашать некогда, сами в миг подметем… Вот так-то лучше. Михайло Иваныч, угостись!

Деревенский замер с куском пирога во рту, глядя, как подобревший Мишка тянет пиво из оловянной братины. Скоморохи дружно жевали. Наконец, Бажен встал и отряхнулся.

– Полегчало, братцы? Веди, пора.

– Нечего тут вести, господа скоморохи… Налево вдоль леса, по просёлку, и там… А в нём, в Мишке, не человек ли сидит?

– А ты подойди да сам пощупай!

– Ну-ну…

– Что ж, ваш ключник всегда такой ласковый? – небрежно, уже на ходу, осведомился Бажен.

– Матюшка-то? Змей он лютый, хуже барина. Выколачивает с мужиков и на господина, и на себя. И тиун такая же собака, дружки они… Тиун Петьку Бособрода за малость такую – соху тот на пахоте сломал – до полусмерти засёк. Петька сбежал, стал разбойником, придет сюда с ватагой – отольются кошке мышкины слезы!

– То ли ты, брат, пьян, то ли смел…

– Чего? А… Кого мне – вас ли, игрецов, бояться-то? Разве не вас сегодня барин собаками травил?

– Так, так… Видишь, Вася, с каким храбрецом нас судьба свела? Ну, прямо тебе могучий богатырь Алеша Попович! Вася, ты сегодня споёшь, выбирай, что желаешь. Не все тебе Голуба чистить да козою вертеться.

– Боязно, Баженко…

– Сором тебе, парень вон своего барина не боится… А с чего барин твой свихнулся – али всегда таким был?

– Свихнулся. Про то лучше бы старики рассказали…

– Некогда нам стариков ваших расспрашивать, валяй сам.

– Господа наши в старопрежние времена всегда на Москве жили. А как началось царствование Дмитрия Ивановича…

– Гришки-расстрижки, что ли? – повернулся к мальцу Бажен.

– Кому Гришка, а нашим дедам – царь Дмитрей, они за него воевать ходили, – с комической серьезностью произнес Луковка, и Васка догадался, что тот повторяет затверженное от старших. – Я, правда, сам смекаю, что на настоящего царевича он не тянул: такую змею, как наш барин, на груди пригрел! Князь Петр Семенович был тогда молодой, так царь Дмитрей его за красоту, тьфу, полюбил и сделал, как это, своим коровчим…

– Ох, уморил! Кравчим, наверно… А ты, небось, думаешь, что он царских коров гонял?

– А что? Ежели есть такие бояре, что сапоги с царя стягивают и тем живут (да столь сладко живут, как нашему мужику и не снилось), то отчего ж… А боярин наш крепко возвеличился, даже песню поносную сложил, говорят, про Московское государство…

– Песню? – хмыкнул Бажен.

– Ну да, сложил да ещё и на бумаге написал… Потом полякам, дружкам своим, на посмех читал. А как смута поутихла, взяли его, голубчика, и в монастырь на смирение. Вот там он за десять лет и досмирялся… Теперь всё с бесами воюет. А вот и сенник. Общество уже в сборе.

У овина горел костер. Перед ним восседал на сене давешний ключник, чуть позади – ещё трое; по одежде судя, были это богатые мужики. Остальные зрители стояли за их спинами полукругом, мальчишки спереди.

– А своих девок и баб куда подевали?

– У нас в Хворостиновке того в заводе нет, чтобы баб на игрища пускать, – пояснил нехотя ключник. – Поглядит баба на медведя – мохнатку ещё родит…

Бажен хохотнул коротко, приладил волынку, вышел вперед и поскакал вокруг костра, дудя превесело…

Они уже заканчивали, уже Васка, весь в поту, счастливый тем, что испытание позади – отпел свое и отплясал, и мающийся, что скажет о нём атаман, уже снимал он с себя потешное, уже Томилка, успевший снова проголодаться, свирепо поглядывал на большую корзину с закуской, стоящую возле богатих мужиков, когда представление прервалось.

Из кустов выскочил вдруг сам господин князь и, подпрыгнув точь-в-точь, как днём, завопил:

– Снова они тут, исчадия Сатаны! И мои холопы тут! Измена! Уж подписали на себя кабалы врагу рода человеческого! И крови своей холопской не пожалели! Засеку!

Крестьяне молчали. Васка во все глаза разглядывал бывшего Расстригина любимца: искал следы старопрежней его красоты. Не верилось что-то. Глаза белые, борода жиденькая, волос почти нет…

– Засеку сегодня же! Изменщики! Ты, толстый пёс, мало того, что мёд за рубеж тайно продал и деньги взял, так и тут… Я тебя велю Иванку на воротах расстрелять!

Лучшие люди переглянулись. Ключник встал, неторопливо отряхнул сено с колен, подошел к господину и тихо ему сказал:

– Твоя воля, расстреляй хоть сегодня. А что ты с деревни без нас, рабов своих нижайших, возьмешь? И кого сечь меня заставишь, а тем паче – расстреливать?

– Сказано во «Псалтыри»: «Прийми оружие и щит, восстани на нечестивых!», – князь оборотился в темноту. – Иванко, раздувай фитиль! Сам пищаль возьму.

Ключник потемнел, но ответил ещё тише – так, что на сей раз Васка едва расслышал:

– Поди лепше помолись, баринок. Это тебе не в Расстрижкиных палатах задом крутить. Завтра только словом заикнись про нашу забаву – только ты нас и видел. Свет широк, и без тебя, богомольца нашего, проживём. А теперь охолонь, княже Петро Семенович, и поди в свой терем. Поди, поди, коли хочешь, чтобы нас мужики боялись. Поди с миром. Попу Moceйке поклон от меня, грешного, передай.

Князь замер. Потом сорвал с головы монашескую шапочку, бросил её на землю, растоптал и закричал ещё пуще:

– О горе мне, о адова пасть окаянному! Песни сатанинские слышал, нечестивое плясание отрока хареносительного зрел и соблазнихся. Како отмолить? Како умолити тебе, дева святая?

Он бухнулся на колени и уполз во тьму. За кустами послышалась возня, в землю ударили копыта… И стихло.

Ключник важно обратился к Бажену:

– Спели б вы теперь нам, игрецы, «Во лузех, во чистыих…»

– Твоя воля, хозяин, – спокойно ответил атаман, ловко поклонившись.

Угощение закончилось поздней ночью. Мишка, досыта упокоенный, храпел под телегой, Филя заливался соловьём у него под боком. Бажен, отчаянно зевая, втолковывал Васке:

– Я ту ночь сторожил, теперь твоя очередь, разведчик. Да, да, ты в кустах сидел, что твой татарин, когда мы с… – он оглянулся, – со знакомцем беседу вели. Помнишь, что он говорил?

– Не понял я тогда ничего.

– А я понял. Если он нас отпустил тогда, дорогу к своей стоянке открывши, то он либо дурак (а не дурак!), либо всё едино уходить вздумал… Поверь мне, те добрые люди придут сюда либо сегодня ещё, либо завтра ночью. Не спи, малый, проспишь – всю ватагу погубишь… Только там, в Хворостиновке той проклятой, загорится, закричат, в сполох ударят – буди всех!

– А почему ты решил…?

Атаман уже спал, подложив под щеку маску Смехуна. Вася разыскал Голуба на темном лугу за сенником и проверил, надежно ли тот стреножен. Оборотясь спиной к лесу, невольно поежился. Уж если стоять на стороже, то с оружием. Завтра же выстругает он себе пику и обожжёт острие на костре.

За час, не больше, до света, когда пахнул свежий ветерок, и звезды начали бледнеть, он увидел над Хворостиновкой зарево. Почти сразу же задюденил часто колокол.

Глава шестая, а в ней читатель познакомится с литаврщиком Андрюшкой Бубенистом и прекрасной владелицей Райгородки

Наступила осень. Всё было убрано с полей, кроме капусты и моркови, а по утрам, чтобы умыться, иногда приходилось уже разбивать ледок в луже. Зато и ярмарки пошли одна за другое, все гуще – только поспевай, весёлые, поворачиваться, а ну-ка, атаман, выбирай, на какую ватаге податься ловчее да выгоднее! Встречались на ярмарках с другими скоморошьими ватагами, ладили миром или (что случалось реже) соединялись и удивляли народ такими игрищами, на которые не стало бы их порознь. И всё лучше понимал Васка, как повезло их ватаге с атаманом: где ещё найдешь второго Бажена – такого умного, умнее всех на свете, неистощимого на потешные выдумки? Однако все чаще малый замечал, что Бажен начинает грустить и задумываться. А вот Филя-медведчик, тот, напротив, чем ближе к зиме, тем веселее становился, и что удивило Васку, в Брянске добрый час проторчал возле торговца игрушками, приценивался и к дешевым бабьим побрякушкам.

Все разъяснилось в конце сентября, на захолустной ярмарке в большом селе Зыбково, когда закончили они там свою работу. Потные, в скоморошеском, разве что хари на затылки сдвинув, шли они на постоялый двор обедать. Мишка, пыхтя и еле лапы переставляя, плелся за Филей на цепи.

За ватагой увязался мужичок, седенький уже, кривоногий и явно перегулявший свою меру на ярмарке. Звали мужичка Андрюшей Бубенистом, и служил он, если не врал, стрельцом-литаврщиком в Путивле, а на ярмарку послан воеводою для конской покупки. Стрелецкого кафтана на нем не имелось – прогулял, наверное, как и казенные деньги…

– Я, Андрюша Бубенист, вам, игрецам, свой брат! С литаврами все службы служил…

– Не мешал бы ты нам, дядя, – Бажен мягко отодвинул гуляку. – Васка, плясал ты сегодня неплохо…

– Какой я тебе дядя? Да я с литавры во все походы за воинскими татары ходил и к бою всегда был первый человек! Да я на бою с татары…

– Слышь, дядя, чем кричать, шёл бы своей дорогою… Филя, как там по весу – гуще вышло, чем вчера?

– Звенець-то звениць, Баженко…

– Ох, ну до чего ж я люблю игрецов, гудцов, свирельников! Сам игрец, в литавры…

– Ребята, кто видел, дядя этот пожаловал ли нас, подарил ли хотя полушкою?

– Я видел, – мрачно отозвался Томилка. – Не меньше алтына сыпанул.

– Так… Пошли с нами, дядя, угостим и мы тебя обедом – да вот и наше пристанище!

Постоялый двор, украшенный шестом с пучком соломы наверху, грязный и тесный, имел, однако, перед всеми прочими важное преимущество: Аграфена, молодая жена хозяина, оказалась прирожденной стряпухой и не успела ещё научиться, подавляя в себе высокий дар, кормить постояльцев скупо и невкусно.

– Аграфенюшка, радость ты наша, что есть в печи, на стол мечи! Утомились мы, спины наломали, как на жатве.

Аграфена, зарумянившись, стукнула об стол горшком со щами и метнулась за хлебом. Бубенист оглядел её с головы до ног и одобрительно промычал.

– Уж притомились… Тоже мне работнички. Сказано ведь: плясать – не пахать… – заворчала молодка, возвратившись к ватаге. Ворчала она, потому что с тревогою следила за Баженом: наскоро перекрестившись, он уже подносил ложку к губам.

– Хоть голову на плаху – таких щец и сам царь не едал! Вечно, братцы, будем зыбковские щи вспоминать, – зачастил атаман.

Когда хозяйка, довольная, вышла, положил Бажен ложку, и на лицо его легла тень.

– А ты хлебай, дядя, хлебай… Ребятки, бабье дето на исходе, зима на носу. Пора нам подумать, как дальше быть. Что скажешь, Филя?

– Ребята, поедемте ко мне, к Андрюше Бубенисту! Эх, барана заколю, пива наварю!

– Нa Свенскую ярмарку да и домув! Цто ж ещё!

– А ты что скажешь, друг Томилка?

– Мы с тобою, атаман, люди вольные, нам торопиться некуда… Что задумал?

– Да вот что… Ох, а ты, Вася, как думаешь?

– Что мне думать, тут и постарше меня есть. Только вот обещал ты, что на Украину пойдем, родичей моих поискать можно будет…

– Видишь, не пошли, А я, знаешь ли, к тому и веду! Хочу я, ребята, зазимовать здесь или к польскому рубежу поближе, а весною пораньше, хотя и на Евдокию-плющиху, махнуть на Новгородок Северский да на Киев, а там успеем на ярославскую ярмарку и во Львов!

– Цто за шутки! Мои детки от голодухи помруць!

– Тихо, Филя, тихо! Давайте обсудим, вместе подумаем; дело того стоит, дельце-то, Филя, дородно… На постоялом дворе зазимовав, проедимся и в долги залезем, а чем станем боярину платить?

– Вот я и говорю: подумаем, ребята… Заработали мы мало, вот что.

– Это вы-то, весёлые, мало заработали? Да сегодня только, на моих глазах, сколько ваш зверь в его вот шапку собрал! Ох, не буду я Андрюша Бубенист…

– А ну-ка, Филя, – отодвинул Бажен в сторону горшок. – Вываливай сегодняшнюю выручку! Ты тоже погляди, Васка, тебе полезно.

Явившуюся на столешнице кучку серебра атаман разделил надвое.

– Гляди, дядя. Это – ватаге, а это – в оброк боярину. Уразумел? Теперь нашу горсть ещё пополам – это вот на зиму, когда бродить нельзя будет…

Васка знал уже, что скоморохи и зимою найдут, чем прокормиться, но и он, как завороженный, уставился на быстро тающую кучку.

– Вот это нашей разлюбезной Фене, зажитое да за овес Голубу, а это – на дорогу, пока до следующего места доберемся. Согласен, Андрюша? А вот и заработок! – Бажен ловко разделил остаток на пять равных долей и придвинул ближнюю Бубенисту. – Держи свой алтын.

– Ловко. Однако мне за что?

– А чтобы ты скорей смекнул, сколь наше ремесло доходно. Может, к нам в товарищи пойдешь?

– Не идти на Москву – боярина сердить, – процедил Томилка и, отводя глаза от Бубениста, сгреб все кучки в одну. – Или ты совсем сбежать задумал, атаман?

– Нет, Томилка, нет. Послушаем Филю.

– Мы, браццы, с Мишкой пойдем, нам нельзя не идци – домув надо.

– Тогда слушайте меня. Пусть Филя оставит Мишку…

– Голодом зверя замориць?! Не дам.

– Пусть Филя возьмет с собою Мишку, отнесет за ватагу оброк и идет к жёнке! А мы посмотрим… Чему радуешься, Васка?

– Ты ж всё на свете понимаешь, Баженко, так и это поймешь…

– Ага. Чего ж тут и смекать? Рад, что к благодетелю своему на расправу пока не попадешь и что к Киеву будешь поближе. Угадал?… Только чур, Филя, пойдешь после Свенской ярмарки.

– Ладно, пусците только домув.

– Теперь решить токмо, где перезимуем… A чего гадать, вот у Аграфенюшки! Старого мужа прогоним, из ватаги кого-нибудь на красавице подженим да здесь и зазимуем.

Аграфена раскрыла рот и чуть не уронила с рогача горшок с завлекательно дымящейся кашей.

– Ой, глядите, ребята, уже поверила, уж выбирает!

После обеда, пристроив задрёмывающего Андрюшу Бубениста на лавке, Бакен позвал Васку во двор.

– Пошли разгуляемся. Поговорить надо. Хочу с тобою кое о чём посоветоваться.

Ярмарка притихла, и пыль над нею осела немного. Почти все возы были уже завязаны, под ними спали хозяева, иные кормили коней. Только гончары маялись ещё подле своих горшков, да какие-то два мужика никак не могли выбрать дугу у куняющего уже белоруса. Между возами бродили не покупатели – зеваки.

– Вася, где бы мы ни станем зимовать, а сидеть сложа руки я не привык, да и Томилке это вредно, Я вот про что: а не приловчиться ли нам с тобою листы печатать, как дядя твой?

– Листы печатать? – протянул важно Васка, гордый доверием атамана. – Слишком много снастей и припасов надобно, не потянем.

– Что ж, тогда придется Петрушку делать… Ты не знаешь, верно, что наш Томилка петрушечник? Монашек какой-то бешенный у него кукол поломал, а вот мешок, в коем кукол показывать, Томилка с собою второй год таскает…

– А где листы, что взял ты у дядьки Гаврилы? – осмелел вдруг Васка, он ведь, как ни как, те листы раскрашивал.

– Продал я их ещё в Курске. А выручка, что ж выручка… – и Бажен поднял руку и разжал пальцы, будто пустил что-то легкое по ветру. – Помнишь, небось, как загулял я тогда на неделю? Теперь опять, Васенька, душа моя ноет. Осень нынче так хороша, наглядеться не могу, будто это последняя моя осень… Да ты зелен, впрочем, чересчур, не поймешь…

– Баженко, глянь: та барынька, что давеча на игрище…

– Где?!

– Да вот, ищет кого-то… И девка с нею та же.

Барыня плыла павою, наряженная куда как роскошней, чем в дообеденную пору днём раньше, когда она презрительно щурилась на скоморошьи игры. Теперь даже как будто на иноземный пошиб, вот только накрашена густо, по-московски. За нею семенила босая чернявая девчонка лет тринадцати да топал мужик в зеленом кафтане и грубых сапогах.

– Да не таращься ты на них, не пяль буркалы-те, Вася, – всё так же грустно выговорил Бажен. – И кто сказал тебе, что это мы выбираем девок? Они сами нас, сладкие, выбирают, от того вся моя жизнь и загублена, от них.

– Ну и загнул же ты дугу, Баженко, – заявил малый, обрадовавшись, что в кои-то веки сумел поймать атамана на нелепой речи. – Сватают ведь родители, и чёрта ты скорее увидишь до венца, чем свою невесту… Ой, девка та к нам идет!

Взглянул он на Бажена – и оторопел. Бажен и не глядел вовсе в сторону барыньки, наблюдал рассеянно, как ложечник собирает свой пестрый товар в коробьи, однако совершенно невероятным, чудодейственным образом сделалось так, что каждого, кто сейчас взглянул бы на скоморошьего атамана, поразили бы его красота и вальяжность. Рубаха, выглядывавшая из-под воротника кафтана, была несвежей, но такой именно несвежей она и должна была быть, ибо казалось несомненным, что теперь на Москве именно в такие рубахи и наряжаются молодые щеголи, и нитка на месте оторвавшейся застежки завивалась щегольски же. Щетина на щеках Бакена сама собою растаяла, а усы красиво изогнулись, и закрутились у них кончики…

Вася перевел взгляд на девчонку и увидел, что она тоже смотрит во все глаза, да только не на Бажена, что несколько обидело малого, а на него самого.

– Вот, а ты говоришь, – скучно заметил Бажен. Теперь он следил за воробьями, весело барахтающимися в пыли.

Девка вблизи оказалась некрасиво худой, смуглою. Глазела бесстыдно на весёлых, однако успевала и под босые свои ноги посматривать: во всяком случае, как-то обошла оказавшуюся на её пути свежую коровью лепёшку.

– Боярыня моя, игрецы, приказала вас позвать после ярмарки в её деревню, в Райгородку, поиграть… Тут недалечко.

– А как твоя боярыня прозывается?

– Супружница сына боярского Ждана Федоровича Жирова-Засекина, звать Анной Васильевной.

– Скажи своей госпоже Анне Васильевне, что приедем с радостью и послужим ей после Свенской ярмарки. Вот тебе, красавица, на ленты! Держи подол!

Атаман поклонился издалека будто бы только сейчас увиденной им барыньке, повернулся на высоких каблуках и зашагал не торопясь.

– Баженко, а почему ты её назвал красавицей?

– А что? Вот барыньку, ту умыть сперва бы надобно, а потом разглядывать…

Васка оглянулся, но не увидел уже ни барыня, ни её девки.

– Может статься, там и зазимуем, – промолвил Бажен задумчиво.

Глава седьмая, а в ней скоморохи устраиваются на зимовку в Райгородке, а Филя показывает, как малые дети горох крадут

Там они и зазимовали, однако произошло это только месяца через полтора, и вышло оно как-то не совсем удачно. Начать с того, что все, кроме Васки, запамятовали о встрече с той барынькой, а Васка, в свою очередь, забыл, что барынька приглашала их повеселить её, а вовсе не на зимовку.

Заморозки начались раньше обычного. Выпал снег, и мало того, что валил с утра до вечера, но и растаял только на следующий день к обеду. Скоморохи решили не дожидаться конца Свенской ярмарки, и тут-то Васка, непонятно отчего смущаясь, напомнил о владелице Райгородки.

Бажен, как оказалось, ухитрился выпустить её из памяти напрочь, а Томилка заявил язвительно, что ему всё равно куда ехать и что Васка, может быть, вспомнит ещё, что их приглашал и некий болтун Андрюшка Бубенист, вот только куда приглашает, не сказал.

Как съехали на рассвете с постоялого двора, малый оглянулся на ярмарку, раскинувшуюся на покрытом утренней изморозью лугу, на высокие стены монастыря – и запечалился. И три недели на одном месте – не шутка, а главное, кончалась распрекрасная летняя, походная жизнь.

– Добрая ярмарка! Дивные монахи! Косились на нас, да и только. Потешили купцов – и им, клобучникам, выгода, – балагурил Бажен и вдруг спохватился, – Вася, а правильно ли мы едем? Веди!

– Недалече от Зыбкова, деревня сына боярского Ивана Федоровича Жирова-Засекина, прозванием Райгородка.

– Ишь, как оттарабанил! Что это за овощ такой – Райгородка? Придется ехать на Зыбково, там и поспрашиваем. Заодно и аграфеньюшкиных щец отведаем.

В полдень подъезжали уже к Зыбкову. Завидев шест с пучком соломы, Мишка замахал лапами и приветственно заурчал.

– Помнит, черт лохматый, где до хозяйского медка добрался! А, Филя?

Филя, совсем замолкший в последние дни, кивнул Бажену, даже не улыбнувшись.

– Аграфеньюшка, эге-гей!

Та, однако, не появлялась. Вместо неё в калитке возник заспанный парень в одной рубахе.

– Чего орешь, нету здесь тетки Аграфены!

– А где ж она?

Узкие глазки парня неуверенно скользнули меж землею и небом.

– Померла.

– Как же это померла?

– Разбойники двор пограбили и зарезали обоих, и дядю Тита и супружницу его.

– Да когда же?

– Сорока дней ещё не прошло… Я наследник ихний. А вы, проезжие, не должны ли им остались?

– Нет, – перекрестившись, отрезал Бажен. – Трогай, Васка. Эй, хозяин, как вам проехать на Райгородку? На село боярского сына… как его? Жирова-Засекина?

Парень четырежды объяснил дорогу, каждый раз припоминая новые подробности, потом утёр полою рубахи пот со лба и сказал:

– Только самого Жирова-Засекина там нету.

– А из семьи его кто-нибудь на деревне?

– Семья его, супружница и сынок, там.

– Спасибо. Прощай, хозяин. Трогай, Вася.

– Все под секирой той ходим, – проворчал Томилка.

– Баженко, а это не наш ли знакомец из лесу, а?

– Нет, Вася, не он. Тот, верно, на Дону давно, коли здесь не поймали. Нет, Бособрод не из тех сволочей, что бабу за полушку зарежут. Иначе не беседовать бы нам с тобою сейчас.

– Как мнишь, атаман, попал-таки князёк тот, молитвенник, на небо?

– Не знаю, Томилка. Коли и там, на небе, такое же сообщество душ устроено, как у нас людское на земле, то попал, конечно.

Они добрались к месту, когда на небе повисли уже холодные осенние звезды. Атаману пришлось долго стучать в ворота кнутовищем. Наконец, появился сторож, но впустил он после долгих переговоров одного Бажена, а остальным велел дожидаться за частоколом.

Голуб заржал недоумённо и притворился, что хочет боднуть ворота. Мишка, всю дорогу проспавший на обычном месте Фили, поднял голову и принялся кланяться и урчать; поводырь сунул ему сухарь.

Бажен, наконец, возвратился со сторожем, отнюдь не поспешившим, впрочем, отворять ворота.

– Потерпите уж ещё, ребята, Василий, гайда со мной.

Они шли обычной деревенской улицей, уже тёмной; только в нескольких избах слабо светились щели задвинутых на ночь маленьких окон.

– Ты только не пугайся. Пришлось пообещать, что выучишь грамоте господского сынка. Приободрись, гляди веселей, орлом!

А вот и высокий терем. Бажен подтолкнул Васку к наружной лестнице, что вела в верхнее жильё господских хором, туда, где тускло сияли полукруглые, цветными стеклышками набранные окошки.

В горнице, перед свечой в высоком заграничном подсвечнике сидела барынька, сегодня не накрашенная совсем и в незамысловатой телогрее. Все та же девчонка-худышка стояла за её стулом.

Васка ловко, по всей Баженом втолкованной науке, поклонился.

– Здравствуй, госпожа Анна Васильевна, на многие лета!

– Спасибо, весёлый. Сможешь ли ты обучить моего сыночка грамоте?

– За зиму смог бы обучить чтению, а письму – не берусь… Наука зело велика.

– А сам ты вправду грамотен ли? Меня надуть не хотите ли, весёлые? Все вы мошенники… Вот, почитай-ка мне тут, в любимой мужниной книге!

И она показала узким перстом на рукописную книгу, уже разогнутую.

– Изволь слушать, государыня… Вот: «Ни птица в птицах сыч, ни в зверех зверь ёж, ни рыба в рыбах рак, ни скот в скотах коза, ни холоп в холопах, кто у холопа работает – ни муж в мужах, кто жены слушает…»

– Довольно, – поморщилась барынька и продолжила раздумчиво. – Государь мой Ждан Федорович сие место почасту читывал, и вроде были такие точно слова… Вешка, ты запомни, что весёлый прочел, и после заутрени отцу Ферапонту дай прочесть, чтобы узнать, верно ли. Где чтено было, приметила?

– Приметила, государыня. Там ещё посередке, где он пальцем водил, где черненькие следочки, виселичка такая красненькая…

– Молчать! Закладку вложи, дура. Так вот, весёлый, если ты поутру испытание пройдешь, то поучи моего сыночка, сладенького моего… Может, и выучишь. Государь мой Ждан Федорович брался было, да не смог – горяч больно, нетерпелив… Поп наш не сумел тоже – мягок он, попик, а я без батьки сечь Петюньку боюсь… А ты, Баженко, на что пригоден в хозяйстве моем?

– Сказывал ведь уже, барыня-государыня. Могу ещё сказки тебе перед сном баять.

– Дерзок ты не по чину. Идите. Пока переночуйте с дворнею, заутра вас ключник устроит. И завтра этого противного медвежатника с его вонючим зверем отправь, Баженко. Идите.

Скоморохи поклонились и вышли. Девка стукнула за их спинами засовом.

– Вот ведь стерва, – жарко зашептал Бажен в ухо Васке. – Муж-то ейный aжно в Гишпании оказался, коли не врет, при посольстве, a она тут прямой царицею. Меня признавать не захотела… Ладно. Коли что, так нам и сняться недолго, лёгким людям!

Заехали. На деревне погасли тем временем два последних окошка.

– Вот, ребята, располагайтесь, – сторож распахнул тяжелую дверь, и в ноздри скоморохам ударил густой портяночный дух.

Господа дворовые спали не только на лавках, но и на полу, подстеливши полу сермяги. Стоял богатырский храп.

– Ну, ну… Филя, ты уж того, во последний уж након, переночуй с Мишкой на телеге под холстом, а завтра утром потешим боярыню и с богом, брат. Может статься, и мы с тобою рванём на Москву.

– Дай-цо бог. Ну, пошли, Миша, делаць берлогу. И Голубка ужо распряжём. Спи, Вася.

Приснилось ему вначале, что вроде был он не только Ваской, но одновременно сильномогучим Ильею Муравленином и, на Голубе, богатырском коне, ездя, подстрелил Соловья Разбойника. Тот, однако, и к золотому богатырскому седлу притороченный, продолжал свистеть… Малый очумело поднял голову: черная ночь, и в темноте кто-то рядом заливался носом, что где уж так высвистеть твоим сопелям… Потянул в себя воздух Васка, нашел, откуда веет родным духом, пощупал для верности и привалился плечом к надежной спине Бажена, спавшего, как всегда, покойно на правом боку. Почти сразу же оказался малый на ночной дороге, и из тёмных кустов прыгнула на него чёрная ведьма, оседлала и гнала, гнала и, только когда привез он её на себе к воротам Райгородки, вспомнилось ему верное заклятье – и тут же снова забылось, когда его принялись трясти за плечо…

– Фомка, а Фомка, где ты эфтот кафтан стянул?

На Васку глядели круглые испуганные глаза.

– Какой я тебе Фомка? Я походный скоморох… А ты кто?

– А я Воробей… Так люди зовут, а мамка – Степанкой. Я тут на поварне больше… Вы что, играть сегодня будете?

– Ясное дело, будем. О, наши уже встали!

Скоморохи, помятые со сна, неумытые, что-то тихо обсуждали у телеги.

– Что присудила ватага, то боярину и отвезёшь… Теперь целуй икону и клянись нашими святыми Кузьмой и Демьяном, что не обманешь… Добре, но гляди мне! Если своруешь, мы тебя из-под земли достанем!

– Нецто можно, ребята, меж своими. Дал бы ты, ацаман, целегу с Голубком, а?

– Чего захотели вы с Мишкой – телегу! А не вернетесь? Что же нам тогда без Мишки, без телеги и меринка – гусей пасти наниматься? Вот поглядим ещё, как накормят нас – глядишь, и все вместе ещё со двора съедем…

Днём, при солнышке, окрестность показалась более пригожей, чем вечером. Господские хоромы высокие, в три жилья, ухоженные, вновь ярко расписанные; во дворе, где представлению быть, чисто подметено… Осмотреть двор досконально Васке помешал старенький попик, отец Ферапонт. Он отвел малого в домовую часовню и проверил наскоро, по «Часослову», его познания в грамоте. Напоследок сказал, пригорюнившись едва ли не по-бабьи:

– Чем вразумлять ученичка будешь? Розгою не можно, понеже мамин любимчик, сметанничек, полизун, да и сам ты, отроче, мал зeло… Ума не приложу, к чему бы сия затея. Грамотей, а с бесстыжими весёлыми пришел! Ох, грехи тяжкие…

Своего будущего ученика Васка увидел только перед самим представлением. Полизунчик, толстощекий крепыш лет пятнадцати, развалился рядом с матерью на скамье, поставленной на гульбище второго жилья. Барынька была опять раскрашена, как кукла, соболя на ней горели голубым огнем.

– Пора, ребятки! – Бажен задудел, и Васка, разбежавшись, прошелся колесом…

Потом переоделся за телегой в женкий наряд и танцевал с Баженом…

Потом напялил на себя «козу» и крутился бесом с барабаном на животе вокруг Мишки… Мишка был злой и чуть не зацепил его всерьёз своею лапищей…

Потом Васка отошел в сторону и выбил густую дробь.

Мишка замычал и выпрямился на задних лапах, не отводя беспокойно моргающих глазок от Фили. Бажен подлетел к ним, встал фертом, заслоняя медведчика, и завел свое:

 
– Ну-ка, Михайла Иваныч, покажи свою науку,
Развей нашей милостивой госпоже скуку,
Покажи, чему тебя в киевских школах старцы научили,
Каким разумом наградили?
 

Мишка поклонился. Толпа деревенских восторженно загудела.

 
А как красные девицы,
Да бойкие молодицы,
Белятся-румянятся,
А в зеркальце себя увидевши – пугаются.
 

Васка охнул и опустил глаза. Мишка сейчас должен был сесть на землю, одной лапой тереть морду, а другою, порыкивая от усердия, свернуть себе под нос кукиш. В толпе раздался одинокий смех, тут же смолкший.

 
А как малые ребятишки горох крадут?
 

Медведь неохотно пополз на брюхе.

 
А как бабы на барщину не спеша бредут?
 

Фу ты, кажется, пронесло. И как это Бажен забыл? Все шло своим чередом. И когда Мишка, отработав, лёг на спину и задрал к голубому небу все четыре лапы, Бажен, улыбаясь вопросительно, поднял лицо вверх.