Текст книги "У друкарей и скоморохов (СИ)"

Автор книги: Станислав Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Глава пятнадцатая, а в ней объясняется, почему скоморохи сумели переправиться через Днепр, а коронный гетман Станислав Конецпольский не смог

– Дывысь, дывысь, хлопче, – радостно засипел пан Дарда, натягивая шапку. – Ставлю злотого, что больше ты этого не побачишь. Ото Зверинец, киевская гора. А ото киевская святыня перед тобою – греко-католический Выдубецкий монастырь, а там, от за тою горою, головный наш, соборный храм – святая София!

– Эх ты, за тою горою… Та гора, Васка, – славная Киево-Печерская лавра, её псам-унеятам у нас, православных, не отобрать!

– Сам ты пес седатый! Разбалакался… Гей, перевозчику!

Дозваться переводчика было, однако, нелегко. По песку у самой воды мотался на лохматой татарской лошадке шляхтич не из богатых, гнал, голос срывая, всех перевозчиков на ту сторону: оттуда-де, с Наводницкой площади, будет переправляться сам пан гетман коронный с почетом. Дарда, осмотревшись, пристал к хозяину большого судна, байдака, он то грозил своим паном ротмистром, то упрашивал…

Чубатый перевозчик, наконец, согласился. Тимко отпряг Голуба. Жолнеры вкатили по доскам, выдвинутым из байдака, телегу с пленниками, завели лошадей.

На середине Днепра Голуб жалобно заржал. Васка приласкал друга, не глядя: он и сам никогда не видел такой широкой реки. Множество челнов и с десяток пузатых байдаков сгрудились на том берегу у пристани. На самом красивом байдаке, с резным, в змеиное подобие устроенным носом, слуги расстилали ковры.

Перевозчик, бранясь вполголоса, повернул правильное весло: у пристани не нашлось уже места, и гребцам пришлось поднатужиться, выгребая против течения. Байдак выскочил носом на песок.

Оказавшись на берегу, скоморохи тоскливо переглянулись: о побеге пока приходилось забыть. Во время переправы они боялись пошевелиться, чтобы невзначай не лопнули подрезанные веревки. Тимко, не забывавший присматривать за пленниками, почуял неладное и призадумался…

– Ты чего возишься, як сонная муха?

Тимко втянул голову в плечи, перевернул на Голубе хомут, повозился ещё с упряжью, оборотился боязливо к челяднику, показал грязным пальцем на Томилку – и разинул рот: по дороге вдоль берега надвигалось на него нечто многоцветное и сверкающее… Получив пинка, он снова принялся за работу. Воспользовавшись тем, что челядник и молчаливый Сахно сами теперь уставились на гетманскую свиту, Бажен приподнял голову и мигнул Васке. Тот склонился к товарищам.

– Одно нам осталось, – зашептал Бубенист. – В Замок повезут через город… На Подоле, на торговой площади, в толоке как свистну – разбегайтесь… Кому-то да повезет, а люди киевские укроют. Собираемся там же…

– Тимко, лайдак, а ну скориш! – челядник был уже на коне.

– Погляньте, хлопцы, – загудел за спиною перевозчик, – и немцы йдуть с ляхами.

Васка высунул голову из-за плеча Тимка и увидел рядом с гетманом двух латинских монахов, а в роскошной толпе панов, – в самом деле, немца в шляпе, длинноволосого и в коротких штанах. Пан гетман, ещё не старый, но с виду усталый и сердитый, спешился, поддерживаемый под руки, и, преклонив колено, принял благословение у старшего из монахов.

Неуловимое движенье произошло в толпе на пристани, ветром пахнуло, что ли? Пан гетман, уже ступивший жёлтым, в гармошку собранным сапогом на край ковра, простеленного с пристани на сходни байдака, медленно обернулся, и Васка увидел его высоко подбритый толстый загривок. Теперь уже все услышали глухой гул, свист, над сжавшейся толпою взлетели стрелы, зависли тонкие петли арканов.

Жолнеры у телеги остолбенели. Бажен жаворонком взмыл над кузовом и исчез за правой оглоблей. Пан Дарда и себе подпрыгнул в седле, опёрся коленом о грядку кузова, дрожащего рукою вытянул из кобуры пистоль, пальцем взвёл изогнутую медную штучку и упер ствол в живот бледному Бубенисту. Тень мелькнула, на щеку Васке брызнуло горячим, рядом с ним тяжело рухнул челядник и придавил так и не пошевелившегося Томилку.

У байдака вертелся на звере-жеребце черноусый казак, колотил рукоятью сабли по облавку и выкрикивал:

– Вы, холуи ляхськие! Отчалюйте зараз же, и чтоб выше Канева не приставалы! Бо все попалымо!

Из-под брюха Голубка выскочил Бажен с двумя пистолями. Жолнер Тимко, с по-прежнему открытым ртом, бросился к пристани. Бажен вытянул руку. Вылетел желтоватый дымок. Тимко споткнулся и упал лицом в песок.

Легкие ноги казацкого жеребца, танцуя, переступили через него.

– Гарно, казаче! – прокричал всадник, спокойно вглядываясь в свалку у пристани. – Давайте, хлопцы, из нами. Мы зараз тикаты будемо.

У пристани кипела рубка. Те важные паны свиты, которых в первые же мгновенья не сорвали с седел казацкие арканы и которые не корчились сейчас в пыли под копытами, опомнились, озлились и храбро защищали теперь своего гетмана.

Запорожец загнал коня по брюхо в воду, посмотрел в сторону города. Не одобрив увиденного за изгибом дороги, покачал головою. Пуля прожужжала рядом с ухом Васки и отколола щепку от байдака. Перевозчика и гребцов не было видно.

Казак, снова очутившийся возле телеги, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. Тотчас же из свалки вынырнуло несколько казаков, кони их, все в пене, несли теперь и перекинутых через седла пленников. Мелькнул так вот, нелепо свесившись, и давешний немец, которого Васка узнал только по кудрям да по смешной шелковой тряпке на шее…

– Нам пора, хлопцы. Придёте в Переяслав, спытайте сотника Иванка Швачку!

Сотник Швачка подмигнул Васке, потом его круглое лицо снова напряглось. Он свистнул два раза, убедился, что казаки отходят, и сам пустил коня вскачь. Жолнерские коньки дернулись было за его красавцем, но вернулись к телеге.

Из-за поворота выскочили на полном скаку гусары в доспехах, но не в боевом строю, а скорее гурьбой. Было их много, не меньше сотни – так показалось Васке. Едва успев поднять пики, врезались они в поредевшую толпу у пристани, в суматохе давя своих же раненых.

– Братцы, не зевай! На телегу! – истошно завопил Бубенист, а сам, спрыгнув, принялся расстегивать жупан на лежавшем навзничь Сахне. – Атаман, хватай вожжи! Томилка, очнись, придержи на телеге эту падаль… ну, челядника! Васка, закрой рот, а то пуля залетит!

Малый не мог оторвать глаз от пристани. Пан гетман, обиженно насупившись, уже восседал на коне. Рядом с ним размахивал нагайкой, распоряжаясь, толстый седой пан в кунтуше с отрубленным рукавом. Васке подумалось, что поляки не очень-то торопятся в погоню за казаками…

– Гони! – Бубенист, в жупане с галунами, перевалился в кузов. – Что? В город! Куда ж ещё, душа ты скоморошья?

Нестерпимо медленно протащились они по песку, потом выпрыгнули на твердую дорогу. Васка оглянулся. Байдак отплывал, а на песке рядом с жолнерами бился, пытаясь встать на ноги, пегий конь Тимка. Когда же попала в него пуля? Челядников гнедок и савраска Сахна не отставали от телеги.

Впереди маячило на дороге несколько всадников, без конца оглядывавшихся. Вскоре и позади увидели скоморохи тучу пыли и в ней проступающие цветные пятна – похоже, что пан гетман возвращался, от греха подальше, в город.

– Смотри, смотри! – дергал Васку за рукав Бубенист.

Посреди Днепра, как раз там, где легла солнечная дорожка, медленно кружился пылающий байдак, тот самый, красивый, убранный турецкими коврами. На корме его возник, как из бумаги вырезанный, человечек и бросился в реку. Возле него поднялась малым столбиком вода, и ещё раз – будто камень бросили, потом байдак и пловца закрыла гора.

– Уйдёт, – сказал лазутчик убежденно. – Запорожцы своего не дадут в обиду. Ч-черт, мы так меринка загоним!

Голубок действительно начинал уже хрипеть. Бубенист велел Бажену осаживать, потормошил безуспешно Томилку, подтянул почти совсем съехавшего под колесо челядника, оглянулся на Васку, сам поймал повод гнедка, скатился в пыль и взгромоздился на него. Скачка продолжалась.

Вот и бревенчатая стена города. Ворота открыты. Бубенист завопил:

– Казаки! Казаки!

Телега прогрохотала по подъемному мосту, проскочила мимо растерянных толстощеких стражников и понеслась по узкой улице. Выкатились на площадь. Черные башни костела вдруг нависли над ними. Бажен отпрянул и натянул правую вожжу. Васка успел ещё разглядеть, как к калитке в стене у рогатого костела бегут, светя пробритыми макушками, латинские монахи… Мелькали лавки, рундуки, купец в чалме упал, руки раскинув, на прилавок, брюхом прикрывая дорогой товар; народ втискивался в лавки, прижимался к стенам. Деревянная церковь выросла перед Баженом, он гикнул, направил Голуба в переулок справа от храма, бросил вожжи и оглянулся, блестя зубами, на Бубениста.

Голуб, не сбавляя почти скорости, пустился по переулку. Тотчас же свернул в открытые – будто их тут ждали – ворота усадьбы, что сразу за церковью, и стал во дворе, как вкопанный. Ноги его мелко дрожала. Бубенист закрыл ворота, задвинул засов и тяжело сполз с седла. Не удержался на ногах и сел прямо на землю. Лошади прижались друг к дружке головами и затихли.

Глава шестнадцатая, начинающаяся всеобщим смехом, а завершающаяся появлением митрополита киевского

Колеса молчали, и слышнее стало, как шумит площадь. Крик там стоял, гудели копыта, и даже сыграла вроде бы тревогу полковая труба, однако скоморохи уже не обращали на тревожные звуки внимания. Как будто ворота были заговорёнными, а сами они очутились в чудесной Микитиной вотчине, где всякому беглецу навеки воля.

Бажен изумленно разглядывал свои пальцы: с ногтей на обеих руках сочилась кровь.

– Ты ранен, Баженко? – подскочил к нему Васка.

– Не… Tо я пистоли из доски добывал. Ух, как схватило!

Все ещё кривясь, атаман обвел ватагу красными глазами и вдруг захохотал, тыча пальцем в Бубениста и с трудом выговаривая:

– Гляньте, братцы… гусар-то наш… каков!

И в самом-то деле – Васка только теперь это разглядел – Бубенист был смешон до икоты в мешком на нем висевшем красном жупане…

– Гусар… а пан гусар!.. Где… п-пику потерял?

А Томилка-то, Томилка! Это надо было видеть, как очумело, с обрывком веревки на носу, выползал он из-под костистых останков пана челядника… Хохотали уже все.

– Ну и удальцы же вы, весёлые, – захлебывался Бубенист, – ну и резвецы! Томилка с испугу пластом лежит, а атаман, гляжу, тако храбро под телегу хоронится… Ой, не могу!

Томилка отряхнулся, осмотрелся и запищал:

 
Ой, снимите с меня мертвое тело!
Уберите, чтобы сверх земли не тлело,
Чтобы черви не точили,
А черти в воду не тащили!
 

– Буде скоморошитъ, Томилка, лучше б ты свою прыть чуток пораньше показал, – оборвал его, снова скривившись от боли, атаман. – Давайте думать, куда теперь податься, и с этим вот приблудою на возу. Дядя, тебе тут, в Киеве, и карты в руки!

– Перво-наперво надобно хозяина двора найти, – озабоченно заметил Бубенист, срывая с плеч красный жупан.

– Хозяин дому в Михайливскому Золотоверхому монастыри, – ответил ему незнакомый сонный голос. – А я скрозе дрёму чую: вроде и двор пустый, а кони топочут и люди регочут…

На крыльце стоял, позевывая, коренастый вислоусый дядька в рубахе длинной, до пят.

– Здравствуйте в вашей хате, – вышел вперед Бубенист. Ватага поклонилась.

– Здравствуйте и вы, якщо добрые люди… Токмо, кажу я, хата не моя. Сие двор отца митрополита Иова Борецкого, а я токмо… Эге, да у вас на возу жолнер забитый!

Вислоусый резво метнулся к воротам и проверил, хорошо ли задвинут засов. Насел на Бубениста:

– Откуда у вас… оте на возу? Откуда кони жолнерские? Як досталися ко двору? Чого це у вас возок размалеванный? – и он сунул нос прямо в зеленые волосы русалки.

– Мы скоморохи походные из Москвы, добрый человек, – оттеснил атаман плечом Бубениста. – Не гони нас, выслушай сперва! Ты же сам мастерством своим кормишься, понять нас должен…

– Отчего мовишь, что мастерством? – насторожился вислоусый.

– На руки твои посмотрел – краска въелась… Так вот, ехали мы для своего промыслишку на Киев, и на пристани вашей попали мы в стычку казаков с ляхами, и тот вон жолнер убитый упал с коня к нам на телегу, а конь его за нами увязался. Ворота же твои отперты были, вот наш Голуб в них и завернул, эта животинка нас не впервой выручает.

– Что за чудеса! Упав из коня – тай прямо до воза… От ты, хлопчику, ты скажи, як воно було. Ты ещё, надежду имею, брехать не научился.

– Меня Ваской кличут…

– Ты, хозяин, его не трожь, мальцу нашему и так досталось не по годам его… Васка, отчего у тебя кровь на щеке?

– То не моя, то с него вот, – Васка, не глядя, ткнул пальцем. – То с пана челядника капнуло.

– Тьфу, гадость! Оботрись. А коли вправду, хозяин, то дело было так… – и Бажен поведал всю прежалостную повесть путешествия, опустив только всё, связанное с Путивлем и его хитроумным воеводой.

– Грех не помочь вам, – промолвил вислоусый, озабоченно присматриваясь к пану челяднику. – Тем паче в такое время. Токмо оставаться вам тут, на дворе митрополичьем, не можно.

– Твоя правда, хозяин, – Бажен покорно склонил голову. – Ни в какие ворота не лезет: весёлые – и на дворе митрополичьем.

– Что блазни? И не то даже, – отмахнулся хозяин. – Недобре, что из Москвы пришли. А что до мертвяка, то я придумал одну штуку, ну прямо казацкую хитрость, настоящий фортель. A ну, хлопцы, подсадите ляшка на коняку!

Васка отвернулся. Слышно было, как суетился гнедок и кряхтел Томилка.

– Засувайте ноги до стремян! – Скрипнул засов. – Никого в переулку… Ану, кнутом тую жолнерскую скотинку! Так!

Заржал обиженно гнедок, ударили в землю его копыта. Снова скрипнул засов. Васка поднял голову.

– Вже краще… Ляшок конный, из саблею, не лупленный совсем, даже и в сапогах. Уси подумают, что с битвы его так конь вынес.

– То не поляк – русин, унеят заклятый, – счел нужным уточнить Бубенист. – А пистоли его я вынул.

– Собаке собачья и смерть. Ну, отепер можно и познакомиться. Я естем школьный мастер и типограф Спиридон Соболь, по отчеству Богданович. Тии ляхи и унеяты батьку моего загубили, и мени воны от здесь стоять… Вам допоможу. Токмо куда ж вас определить?

– Так ты книги печатаешь, мастер? А наш малый, Васка, был на Москве в учениках у резца, что служит на Печатном дворе, да и сам он там отирался.

– Не брешешь? О, теды мне отрочек сей – дарунок божий! Хочешь у подручные? А то я зараз майже один: и швец, и жнец и, – звиняйте, панове весёлые, – на дуде игрец! Мой подручный, славетный пан Селивон Рыболов, годен токмо ворот крутить да стопы бумаги таскать – и то наглядаты треба, чтоб пресс не разломал и дорогую бумагу не помял… Еге ж! То ж он, панове, лайдак, за водою поехал и ворота не закрыл! Вот до него, Селивона, на квартиру и пошлю вас. Там безопасно…

Совсем уже сон стряхнув, печатник Спиридон сыпал теперь словами, что горохом. Васка, не всё в его быстрой речи разбирая, перестал вслушиваться и задумался вот о чём: как это может один человек, ну пусть с подручным, создать и в мир выпустить печатную книгу? На Москве у одного стана десять человек трудятся.

– Не гоже нам вот так сразу идти со двора, любезный хозяин, – сумел вставить слово Бажен. – Мы в таком сейчас образе, что доброму человеку и плюнуть некуда. Меня теперь не хуже нашего Голубка чистить надо…

– Сегодня ночуйте вже тут. Зараз мыльню на огороди вытопим, а придет моя стара, ваши ризы роскошные перемоет. Сами ж посидим за чаркою-другою, покалякаем…

Только сейчас Васка понял, какой знакомый, давно уже его ноздри дразнивший запах стоял во дворе: был то запах жженого сена, на густой олифе замешанного, запах краски типографской.

– Давайте, хлопцы, распрягайте. Коней на конюшню, он там. А сами потом до меня, от у тую дверь, там моя светлица.

В ворота постучали. Мастер Спиридон изменился в лице и, помедлив, спросил:

– Кто це колотится? Тут двир митрополита Киевського.

– Одчини, пане Спиридон. З нами отец преосвященный, – отвечал грубый голос.

В отпертые поспешно ворота въехали два всадника в темной одежде, однако вооруженные до зубов, развели, с коней не сходя, створки ворот пошире и пропустили во двор небольшую черную карету, запряженную двумя только смирными лошадками, а за нею ещё с полдесятка конных, также обвешанных оружием. Во дворе сразу стало тесно.

С козел тяжело спрыгнул здоровенный послушник и помог выбраться из кареты сухонькому старичку-монаху, потом пошарил в карете, вытащил осторожно высокий резной посох и с поклоном вложил его в руку церковному иерарху. Мастер Спиридон, стоявший уже наготове, склонился над протянутой ему желтою, в темных веснушках рукою. Митрополит небрежно перекрестил его.

– Здрав будь, Друкарю. Снова спал, не выспишься все. И во время якое!

– Писля трудов тяжких, пресвятый отче. Ведаешь сам, тружуся я один.

– Время якое… Сторожу пришлось оружием обвесить, як гайдуков панских… Треба. Челядника моего, покойника Петра, да трех монастырских подданных ляхи на улице на штуки саблями посекли за то токмо, что русины.

– Ведаю про то, пресвятый отче.

– Як робота посувается? Скоро ли выдрукуешь «Апостола»? Грошей я тоби дать не зможу…

– Так-сяк справлюся, отче. На родине моей, на Белоруси, не перевелись ещё люди православные, которые святому делу охотно помогают.

– Гроши зараз на иную справу потребны, сбираю, где токмо возможно… У тебя не прошу, твоя справа теж потребная. Время пришло подвигов, – який философ сказав, не помнишь ли? И я забув. Старый вже, хвораю, а треба зараз пастырив молодых, к делу горячих… Молодых и делу святому Отчизны верных…

Старичок задумался, повиснув на своем посохе, потом огляделся и вдруг напустился на мастера Спиридона:

– Что то за людци обдертые? Или двор мой постоялым творится, что всякий до него валится? Та ещё из возом повапленым, из русалкою!

Васке стало стыдно перед отцом митрополитом за русалку. Работой своей он был доволен и вовсе не считал, что русалка та плохо намалёвана. Напротив, тот же Бажен уверял его, смеясь, что работа даже слишком мастерская: надо ведь, сумел сделать эту зеленоволосую тварь такой похожею сразу на двоих – не только на Вешку, а в той есть, кто спорит, кой-чего русалочьего, но и на добрую и ликом прекрасную её хозяйку… «Как давно это было! – удивился малый. – Если б не русалка намалёванная, то и лицо Вешки совсем бы забылось». Его дернули за рукав: скоморохи по очереди подходили к руке подобревшего старичка, и Томилка скорчил уже немыслимо постную рожу…

– Заждите, детки! – сказал им митрополит Иов Борецкий. – Федько, знайди лопату и зробы, что тобе приказалем… Детки! Мастер Спиридон зараз поведал мне про вас. Претерпели есте от гонителей наших. Уси зараз терплят, молитися надобно. Пане Спиридоне! Ключи у тебе, видимкны малый чулан, нехай возьмут, что им потребно из одежины. А отрочку сему замурзанному хоч бы и мой подрясник, там есть, майже новый. Я, ещё протопопом Иваном тут будучи, – он показал, не глядя, в сторону церкви, – справил его, да не доносил. Мы с отрочком зараз под одну версту, что старый, что малый. Ну, идить, детки.

И он повернулся было к мастеру Спиридону, но тут шагнул вперед Бубенист и тихо, но настойчиво попросил позволения поговорить с преосвященным отцом наедине, время самое малое забравши. Митрополит взглянул на него внимательно, и Васка увидел, какими молодыми ж любопытными могут быть глаза у этого хилого старичка. Кивнув лазутчику на крыльцо, митрополит двинулся за ним, с трудом передвигая ноги.

Томилка уже рылся в кузове телеги.

– Тек и есть, верно я это боками своими почуял. Котел украли, бельишку нашему ножки приставили, ведерка кожаного и того нет, фляга…

С треском распахнулись дверцы погреба. Здоровяк-послушник отворил их, наверное, головой, потому что в руках еле удерживал берестяной, весь в земле и веревками обмотанный, короб.

– Головы пока целы – и то, считай, подарок, – серьезно сказал Бажен, не отрывавший глаз от двери, за которой скрылся Бубенист.

Уже в сумерках мастер Спиридон повел нечаянных гостей на новое место; как и собирался, к своему подручному Селивону Рыболову.

Глава семнадцатая, в коей Бажен объявляет войну Речи Посполитой, а Васка вступает в единоборство с коренным киевлянином, заключает с ним мир и начинает прогулку по Киеву

Отобедав, скоморохи облизали ложки и, но обычаю, сунули их за голенища. Чернобровая хозяйка, протирая стол, одарила их за это взором осудительным, сложила грязные полумиски и вышла, неслышно ступая босыми ногами.

– Что это было, дядя? – скучно спросил Томилка.

– Затирка. Просто тесто такое, в кипятке с солью распущенное.

– Живут, конечно, они чистенько, справно, хлебово каждому наливают в особливую миску, а вот еда бедная… Хозяин наш какого вчера осетра вытащил – и на базар сразу! И рыбою тут несет…

– Помолчал бы, утроба несытая! – осерчал ни с того ни с сего Бажен. – Чем же здесь ещё вонять может, в каморке, если хозяин здесь сети сушил? Спасибо ему и на том… Хватит отсыпаться, завтра перед светом пойдем с Селифаном, поможем невод таскать.

– Я не смогу, атаман, – сказал Бубенист. – Мнe, может быть, и ночевать с вами не доведётся.

– Казаки там бьются, Селифан рыбу ловит, ты своё дело делаешь, а мы тут… Рассказал бы хоть.

– Про те дела вам же лучше не знать – мало ли чего… Одно скажу, что на днях доведется кому-то в Путивль скакать.

– Не, я не поеду. Надо сперва мне с ляхами теми переведаться. Я их первым не задирал.

– Беда, ребята! Ваш атаман замирение с поляками нарушает и Речи Посполитой войну только что объявил. Ой, как страшно!

– Смеешься, дядя? Как нас в Прилуках вязали, что-то они про мир не вспомнили. А к запорожцам, сказывают, донских казаков много пришло. Они что ж, по-твоему – не русские? Не нашего царя подданные?

Бубенист помолчал. Зажав уже в левой руке кремень и трут, он любовался остальною, на столе разложенное снастью для курения: была там короткая глиняная трубка, набитая крученым табаком, кисет, кресало. Поднял смеющиеся глаза на Бажена:

– Про донских казаков мне ли не знать? То дело известное, что их с запорожцами водой не разольешь: то донцы на Сечи, то запорожские на Дону живут, в Крым вместе по морю ходят. Так ведь они люди воинские! Прости мне, старику, однако мушкет – это тебе, атаман, не сопелка, хе-хе…

Бажен, побагровев и набычившись, присматривался к тому, как торжественно берёт Бубенист в зубы свою казацкую трубку. Васка, забоявшийся ссоры, смотрел на них во все глаза и увидел, что трубка уже немного треснула у дыры, той, широкой, сверху, куда заталкивается табак… Вдруг атаман хлопнул Бубениста по плечу:

– Правда твоя, дядя! Только я свою сопелку на свирель променяю, а у той против одного мушкетного – целых пять стволов. Как заряжу вишневыми косточками – так одним махом – пятерых ляхов!

Заскрипела дверь, открылась шире, и в каморке стало светлее.

– Приймаете ли гостей? – спросил мастер Спиридон Соболь, попытался протиснуться внутрь, передумал и снова стал в дверях. Поздоровались, потом гость спросил:

– Хотите загадку, панове? Вот:

 
Хоч без окон, а с дверьми.
Полна горница людьми.
 

– Чего уж там? В тесноте, да не в обиде, – усмехнулся Бажен. – Спасибо, что помогли, пан Спиридон. Что в Киеве слышно? Мы тут, как крысы в бочке, уже ума друг у друга отведывать начинаем.

– Ясно… А в Киеве сказывают, что на той стычке у переправы казаки самого пана корунного гетмана за малым не поймали, а поймали-таки немца-капитана. Пан корунный гетман за ним крепко жалкует; сказываю, той немец свежо найманый был за великие деньги, бо ж магистер и доктор с огнистой стрельбы…

Васка припомнил длинные кудри и шелковую тряпку на шее того немца – вот ведь какие пушкари бывают!

– …Теперь пан гетман решил переправу свою добре подготовить и подготовил. Чи не слышали сегодня того воя латинского? А, забув, вы ж от костелу доминиканцев подале… Так вот, пан гетман у них службу слушал, а доминиканцы меч ему посвятили на всю Русь и с тем воем своим около костела носили.

– Подготовился он добре, а переправляется ли уже? – спросил Бубенист.

– Так зараз же все ляхи на переправи.

– А что про казаков слышно?

– Они, пане атаман, до Переяслава собираются, дорогих гостей поджидают, закуски парять-варять, горилочку гонят да в барыльца сливают. Панове, я до вас с просьбою. Пустить свого Василька, чтоб для меня по городу прогулку зробив, до Лавры.

– Хочешь ли пойти, Васка?

– Конечно, атаман.

– Ну и добре. Ляхи зараз уси на переправи. До побачення, панове.

Разминая шею, затекшую от неудобного положения во время разговора, мастер Спиридон оглядел дворик и гаркнул:

– Селивоне!

Из дверей хаты появилась растрепанная голова Селивона Рыболова, скрылась было, потом появился весь хозяин двора, уже в шапке и в свитке, наброшенной на плечи.

– Селивоне, отчего сегодня и вчора не був?

– Час такый, пане мастер. Краще вже дома од греха пересидиты… И так пан мени он яку свиню пидсунув… – и замолчал, разглядев Васку. Лицо его, и без того надутое, совсем перекосилось.

Мастер Спиридон задышал тяжело, в землю глядя. Потом сказал:

– Бог тебе, человече, судья. Пан отец Иов, митрополит киевский и всея Руси милостью Божиею, просил тебя сделать доброе дело, а ты… Добре. Отпусти со мною свого Грицька. До Лавры с хлопчиком сим хай сходить, до типографии. А я тоби сей день зачту.

– Грицько! Грицю, от пойдешь, куда пан мастер Спиридон тоби прикаже. Слухайся его! И от жолнирства тримайся подале!

– Вели ему, Селивоне, штанци якись натягти и сапоги дай, бо ж до Лавры пойдет…

– Чув? Иди.

За воротами мастер сказал мальчикам, что сначала надо зайти к нему, взять шкатулку и грамотку, чтобы отнести их в Печерскую лавру, в типографию, сиречь в друкарню, пану отцу типоблюстителю Артемию Половковичу, и заставил несколько раз повторить должность и имя.

– А на словах что передать? – важно спросил Васка.

– У грамотке ж сказано, хлопче. Ну, добре, и на словах скажи, что все доски целы, не поколоты и от краскы видмыти, як треба.

– Понятно. А что это, пан Спиридон, за город на горе над этим городом?

– Город? Ага, по-московскому… По-нашему называется Замок, крепость градская. Токмо из него проку чуть: защиты доброй нема. Ветх зело наш Замок, и гарматы большие с него свезены. А гроши на него великие йдуть. Все замковые мещане на него подымное платять. Грицько, твий батько замковый?

– Замковый. Каждый год 20 грошей вынь да положь, пане.

– Магистратские, те по три злотых кладуть.

– Так они ж богачи-дукачи, те хлебники и шевцы, хай и платять!

– Шустрый ты какой! Всем несладко, хлопцы. Тепер зачекайте трошки.

Пан Соболь скрылся за воротами усадьбы. Грицько проводил его взглядом, показал вдруг Васке длинный розовый язык и учал задираться:

– Тю-тю! Попёнок-опёнок, поповски обноски!

Васка одернул злополучный подрясник, в голове у него зашумело.

– А ты мещанин бесштанный!

– А ты, ты… блазень бездомный! Волоцюга, по чужим дворам волочишься!

– Дурак ты преузорочный!

– Це ты дурень, невиглас, до церквы не ходишь!

– Сам ты невежда неграмотный, аза от ежа не отличишь!

Грицько залился краской и больно ткнул Васку кулаком в грудь. Тот охнул и, размахнувшись, попал сопернику в нос. Бойцы обхватили друг друга, Грицько сумел подсечь Васке ногу, сам не удержался и вместе с ним покатился в пыль.

Мастер Спиридон вышел из калитки, закрыл её за собою, осторожно поставил на землю шкатулку, наклонился над бойцами и, изловчившись, поймал за ухо сначала одного, а потом и второго. Поставил их, сопящих, на ноги.

– Слухай, Грицько, зараз мы повернемося до твого батька, я ему поведаю бывшее, он из тебя пылюку выбьет, а потим сам отнесет шкатулку. Ты же, хлопче…, – повернулся он к Васке, – и ты вернешься домой. Селивон сам справится.

Грицько скривился, кулаками выдавил из хитрых глаз по слезинке и принялся божиться, что больше этого скоморошенка пальцем не тронет, все сделает, только бы батьке не было рассказано. Васке его нытье успело уже и надоесть, когда мастер Спиридон в конце концов простил их обоих, переспросил для верности, кому надо отдать в типографии шкатулку, и снова направился к воротам. На полпути остановился, хлопнул себя по лбу и едва ли не бегом вернулся к удивленным мальчикам.

– Вот беда! Из-за дурной ваши драки едва не забыл сокровище свое из шкатулки вынуть! Так и отдали бы Половковичу…

Он вырвал у Грицька шкатулку, достал небольшой сверток, развернул тряпочку и дрогнувшим голосом позвал полюбоваться на драгоценность.

Васка увидел обычную грушевую резную дощечку, с такой заставки в книгах печатают. Рамка заполнена была небывалыми изогнутыми травами, а над нею выступало на ветке яблоко граната, дерева из далеких полуденных стран. Дощечка была стертая, в трещинках, кусок рамки справа выщерблен. Грицько пожал плечами и принялся ощупывать свой расквашенный нос.

А мастер, встретившись с недоуменным взглядом Васки, спрятал в усы довольную улыбку:

– Это доска Ивана Федоровича Москвитина…

Ахнул Васка и снова склонился над дощечкой. В том, что ему доводилось о первопечатнике слышать на московском Печатном дворе, трудно было отделить правду от сказки.

– Его, его… Славетный наш першодрукарь вырезал её на Москве ещё, оттиснул с нея заставицу в первом своем творении – в «Апостоле» московском и увез на Украину… Добре сия доска постранствовала по типографиях, и каждый друкарь, светлую память русского архитипографа почитая, у своей книжци за честь почитал ея оттиснуты. И я тоже. Что за друкарь був, який мастер художества типографского! И який философ премудрый! Я зараз с его «Апостола» свой буква в букву набираю беспечно, бо знаю, что похибок и опечаток у Йвана Федоровича не водилось вовсе!

Пан Спиридон бережно завернул дощечку, взглянул с жалостью на заскучавшего Грицька, посоветовал ему умыться на рыночной площади у колодца и попрощался с ребятами.

– Ещё чого – два разы на день вмыватысь! Кривця и так не тече вже…

– Ты что ж, и вправду не будешь больше приставать?

– Сказано же було, – отвечал Грицько, старательно отряхиваясь.

– Что, батькина ремня забоялся?

– Не… У Лаври побувать хочеться, погулять. Давай, пошли вже. Ты ж тут, у Киеве, без меня, як кутёнок слепой.