Текст книги "У друкарей и скоморохов (СИ)"

Автор книги: Станислав Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава восемнадцатая, описывающая славный Киев-град, каким увидел его Васка весной 1630 года от Рождества Христова

По-прежнему сторожко поглядывая друг на друга, вышли пареньки на рыночную площадь. Она была пустынна: досужий народ, как понял Васка, глазел сейчас на переправу коронного войска. Оказалось, что два дня назад, в той сумасшедшей скачке, малый совсем не разглядел главной площади Киева. Прямо напротив Воскресенской церкви, сразу за которой и располагался столь счастливо укрывший скоморохов двор митрополита Иова Борецкого, прямо напротив неё красовался посреди площади деревянный терем о два жилья, украшенный большими стеклами окон, щедрой резьбою и резною жe смотровою башенкой на крыше.

– Гришатка, а это что? Наверное, палаты воеводы?

– Воеводский палац в Замке стоит, – хмыкнул Грицько. – То наша ратуша.

Васка хотел было спросить, что такое ратуша, да забыл: в глубине площади, за амбарами, лавками и рундуками увидел он белую церковь. Вытянутая вверх, с одним стройным куполом, легкая какая-то, она как будто взлететь хотела над прочными, к земле плотно прижавшимися торговыми строениями…

– То соборная наша церква, Пирогощи. Вона ще при руських князьях из каменя складена! А це Братский Богоявленский монастырь, там школы… Дывысь, куды идешь!

Малый, снова засмотревшийся на красный флюгер ратуши, чуть не забрел в вонючую лужу. Только сейчас он обнаружил, что площадь не замощена.

– Там, в Братском монастыре, у церковной стены могила славного гетмана Петра Сагайдачного, который с Войском Запорожским на битве с турками будучи, поганых турок по одному в плен забирал и в свой лагерь приводил, и на том бою стрелою пострелен и в Киеве от раны помер. Там, на могили его богатырской, хоругвь устромлена, а на ней вин, як живый, намалеванный на кони из сагайдаком и с булавою своею гетманскою! И ещё там братские школы…

– А что за школы, Гришатка?

– Ти дывысь, як его школы зачепыли! Те школы не для таких голодранцев, як мы с тобою. Там вчаться сыночки бурмистра, войтов, попов, значных казаков, старцев соборных, от кто… Там ученики ходять чистенько, всегда в сапогах, звуться спудеями.

– А мастер Спиридон, – он ведь там учитель, – не мог бы тебя, скажем, в те школы пристроить, а, Гришатка?

– Мог бы, мабуть… А навищо: выучившись по-гречески – та й знову невода тягать? Навищо оно мени?

Васка с завистью поглядел на стены монастыря. Везет же людям… На Москве нет таких школ.

Оставив позади площадь, они прошли узкими – и оттого Васке показавшимися ещё более длинными, чем были они на самом деле, – улицами и вышли к Острожским воротам. Как и два дня назад, ворота были отворены и мост опущен. Из башни доносились голоса игравших в кости стражников.

– От где легка робота, – завистливо протянул рассудительный потомок Селивона Рыболова. – Понаидалы морды. Це тебе не по-казацки в поле за татарами гонять!

За мостом, на развилке Васка остановился.

– Теперь куда?

– Тепер в гору, до самого Кута Спасского, а там сам увидишь. Так ты ещё в ІІечерський лаври не бувал?

– Нет…

Гришка посмотрел на него с презрением неописуемым.

– То ты ничего ещё и не видел в жизни своей.

На не столько крутом, сколь утомительно длинном подъеме Васка начал скоро задыхаться.

– Что це з тобою, Васько?

– Круто гораздо…

– Весь Киев такый! Весь на горах та буграх… Мы тут приобвыкли. Як був я ще малым, так из хлопцями бигав у Хрещатый яр гулять. Хотел бы я поглядеть, як ты погасав бы там с горки на горку!

– А волков там не водится?

– Забигают и вовки. А лисиц та зайцив повно.

Наконец, забрались они на гору.

– От тут, у Преображенской, и передохнём. Заодно и по Киеву роздывишься, майже все побачишь…

Васка, не успев отдышаться, поплелся первым делом посмотреть церковь. От неё, некогда огромной, остались только разрушенные наполовину стены. На одной из них, которая пониже, вырос развесистый клен. Штукатурка была сбита дождями, однако с широкого кирпичного столба взглянули вдруг на паренька суровые лики святых.

– И дожди не смывают?

– Что? Да это же из камешков блестящих выложено, навечно. Там внутри кое-где и по стени красками наведено, ещё можно побачиты… Якщо батько мене пустыть з тобою, я тебе все покажу: и де була Василивска церква, и Десятинна, Семионивска и тут недалечко, ще стоит стена, де була церква Федора Тирона. И где булы князивские, руських князив, палаты…

– Да откуда тебе все то ведомо?

– Тут все киевляне знают, где что у великом Киеве було. Мене, ещё совсем малого, батько за руку водил и показывал, А ему – его батько, а мой дед. Це мастер Спиридон, хоч и навченый вин, може всех Киевских святынь не знать: он не киевлянин родом, белорусец.

– А где Софийский собор?

– Залазь на стену. Зверху все покажу! Ну?

– А не грех?

Васка решился и вслед за юрким Грицьком вскарабкался по уступам поросшей травою стены, сложенной из древнего тонкого кирпича.

– Руку! Ну, давай ще трохы…

Наверху ухватился за ствол клена. Пока лез, неведомый святой, из камешков тех вечных выложенный, следил за ним своим страшный черным глазом, однако испугаться и вернуться с полпути значило опозориться перед Грицьком. А ведь сын мещанский и без того, на пустом, собственно, месте снова начал задаваться…

– Вон где купола Софии – бачишь, слева от ограды Златоверхого?

– Что это ты, Гришатка, все «золотоверхий» да «золотоверхий»? Верх-то у церкви деревянный, крашеный.

– А вона у давние часы була золотом крытая. Татары, як Киев руйнували, то золото облупили. А золотые створки из Золотых ворот тоже украли.

– Так это татары Киев разрушили? Я-то думал, что поляки, когда Украину завоевали…

– Не, батько казал, что татары. Не крымцы, иные, ещё пострашнее.

– А София отсюда красивая…

– То здалека. её униаты забрали, она у них не полагодженая, обшарпанная, двери, кажуть, завалилися, войти не можно. Там, в Старому городи, одни руины и валы… Але ещё восстанет Киев из руин, – каже батько, – снова восстанет, як птица Феникс, поднимется из уголья ещё краще! Тогда снова станет великим, богатым, весёлым!

– Добре бы было то, Гришатка. А теперь он с Москвою, с царствующим градом, в сравненье не идет. Что тут сейчас? Посады да развалины…

– Сады? Что ж тут поганого? Коли садочков багато…

Васка не расслышал его и не улыбнулся забавной ошибке. Он огляделся ещё раз. Теперь не зеленые горы на этой стороне Днепра, где среди садов и огородов разбросаны жалостные развалины и убогие хатки, и не бесконечные лесные и луговые дали на левом, низкой берегу увидел он. Нет. Прекрасный город раскинулся на обоих берегах великой славянской реки. Город из белого камня и весёлого расписного дерева, город, застроенный густо, будто на прянике, поднявший к голубому небу золотые луковицы храмов и красные крыши теремов, город, в котором не будет соломою крытых мазанок и курных изб-развалюх, город, в котором у каждого в доме будут большие стеклянные окна, а на площадях целыми днями станет играть музыка…

– Ты что, заснув там, москвичу? Мабуть, боишься спускатися. Да ладно, вже допоможу. О! Бачишь, вон ляхи из реестровыми казаками йдуть?

Васка встряхнулся, окончательно отогнал видение и всмотрелся в ту сторону, куда указывал Грицько своим грязным, с обкусанным ногтем, пальцем. Да, там, за Днепром, втягивалась в лес длинная темная лента. «Отчего это, – подумал малый, – войско коронное вблизи такое цветное всегда, а издали – черно?»

Одно из розоватых облаков, плывших в тот погожий майский день над Украиной, оказалось между солнцем и тем лесом за Днепром. Лес сразу потемнел, зато тень другого облака сбежала с купола Михайловского Златоверхого собора, и на нем вдруг зажглись остатки позолоты.

Глава девятнадцатая, в которой Томилка превращается в атамана ватаги пана Евсея Петрова сына Стукова, а Голубок едва не оборотился рыцарским боевым конем

– Васка! – вскричал Бажен, будто сто лет его не видал. – Васка, да от тебя вольным духом шибает! Дай-ка я тебя, братец, ещё разок понюхаю!

– Какой ещё такою волею? – протянул Томилка, не отрывая глаз от работы. Стружки так и летели, и круглилась уже под его засапожником кукольная головка. – В лавре был, от него ладаном да заношенными рясами вонять должно!

– Ты, Томилушка, таких обителей не видал ещё, – смущенно заметил Васка. – Всё там красиво, удобно. В келью заглянул – у неё стены расписные, в цветах и травах, над постелями коврики…

– А зачем ты по кельям шарил? – явно не любопытствовал Томилка, а просто языком ляпал, чтобы ручная работа веселее двигалась.

– Искал там друкаря одного, дело было.

– Что ещё видал, окромя ковриков?

– В друкарне был? – спросил осипшим со сна голосом Бубенист, дремавший, оказывается, на старых сетях в самом темном углу чулана, – Типографские, они люди грамотные, ушлые, все новости знают.

– Про новости не говорили, – виновато отвечал Васка. – Прознавши, что я из Москвы, ругали книги московской новой печати, что бумага плоха и краска тоже. А друкарня невелика, об одно жилье, и два стана всего в работе.

Бубенист накрылся с головою сетями. Бажен оживился:

– Правильно они ругают. На Печатном дворе сколько станов? Двадцать, небось? Вот. А тут на двух и лучше, и быстрее книги печатают. В Лавре мастера прехитрые… Томилка, что ты там снова выстругиваешь? Коль нового Петрушку, то не шибко ли круглый? Али нос ему особно вставишь?

– Надо ж кому-то в ватаге и о деле подумать, не всем же на войну собираться… В казне у нас, панове, пусто.

– Ничего, пане Томилка. Побираючись, тоже люди живут.

– Все шутки шутишь, атаман. А я заместо тебя о промысле маракую. Задумал я новое играние: Петрушка Ляха бьет и прогоняет, а потом и Немца. Только слова выдумать надобно, Бажен.

– Что слова? Наденешь кукол на руки, высунешь над головой, слова сами на язык придут… Ладно, после подумаю.

Васка перестал вслушиваться в их разговор и попытался разобраться в том, что в нём происходило. Он закрыл глаза, и перед ним снова встал белокаменный Успенский собор, маленький домик друкарни на круче, сады, кельи, умные и смешливые лица друкарей, половина из которых была в мирском платье, чистота и особое какое-то щегольство расположения станов и снастей в друкарне. Удивило его, и как именно сказал один из друкарей про худую бумагу и неряшество печати московских книг: без матерных слов, не надсмеялся, не обидно для Васки.

Другой, молодой, черноусый, в кожаном переднике поверх вышитой полотняной рубахи, споро набиравший с рукописного листа, только кивнул тогда приветливо посетителю-недолетке и, переждав, продолжил беседу с товарищем:

– Во время таковое чем есми заняты! Оттиснули вирши хвалебные нашему молодому воеводичу-архимандриту – и снова за божественное, за вечное, за образцы художества! Треба зараз не над виршами корпеть, а скоро надрукувать листки до народу, чтобы против ляхов поднять, на подмогу казакам!

– С нашим архимандритом, отцом Петром Могилою, про таковое и не заикайся! Бо архимандрит, хотя и православной веры защитник, да панам-католикам друг и родич, а казаки ему… – собеседник наборщика, сидевший с пером в руке над свежеотпечатанным развернутым листом, посмотрел на Васку, чужого, и замолк.

Малый очнулся. Быть может, про эту беседу надо было поведать Бубенисту? Однако обитателям чулана было сейчас явно не до него и его похода в Лавру.

Бажен метался по чулану, то подбивая руку ворчащему Томилке, то едва не наступая на голову Бубенисту, потом вдруг широко распахнул дверь, выпрыгнул во двор и пустился по нему вприсядку.

– Все! Седлаю Голубка и еду в казаки! Тебе, Васка, привезу пару пистолей с дорогим камением на рукоятях, тебе, Томилка, золотного шелку на балаган и всем ватажникам – по пригоршне золотых! Вот поживём!

Из халупы пана Селивона вышли младшие братья Грицька, числом пятеро, а за ними выплыла пани хозяйка. Уставились на пляшущего Бажена, они – восхищенно, она – испуганно. Атаман высоко подпрыгнул, прошелся колесом и вдруг рухнул на одно колено перед Рыболовихой.

– А тебе что привезти с войны, милостивая пани? Может, парчи на кику?

– На перемитку? Не треба… – застеснялась хозяйка. – А вот якщо попадется такий татарський казанок медяный, ведер зо два, то було б непогано. Я б у ему сорочкы из золою вываривала.

– Казанок? Один? Три казанка! И заморского товару на юбку!

В черном нутре чулане показался смачно зевающий Бубенист.

– Про меня запамятовал, атаман.

– Тебе, дядя? Самолучший турецкий кальян в серебре! Васка, седлай Голубка!

Малый окаменел. Ему уже представился ласковый Голубок, как лежит он в чистом поле с распоротым брюхом.

– Атаман, ну что ты, как ребенок малый? Куда тебе на меринке вашем ехать, да ещё без седла… Коли уж собрался на войну, так лучше на жолнерском том жеребце, что у пана Спиридона на конюшне стоит. Там же и сбрую военную взять и седло.

Васка перевел дух.

– Дело говоришь, дядя, – отдышавшись, согласился Бажен. – И пистоли возьму тогда не твои малые, а седельные, челядниковы.

– Верно. А ехать тебе на авось не гоже. Сгибнешь понапрасну. Послушай-ка меня, старика, – и, поманив атамана в дальний от хаты угол двора, Бубенист принялся что-то ему нашептывать.

Младшие детки Селивона Рыболова продолжали глазеть на них, ожидая продолжения зрелища. Рыболовиха пришла в себя. Кому подтерев нос, а кого и шлепнув, она привела потомство в послушание и увела в хату.

Из чулана на свет божий выполз Томилка, почесал колодкою засапожника в затылке, подвинул шапку на место и обратился к Бажену:

– Пошутил, атаман – и будет. Теперь баба станет на тебя за казанок обещанный злобствовать. Слова лучше мне про Петрушку и Ляха придумай, обещал ведь…

– Я не шутил, друг, – ответил, подойдя, Бажен, опять спокойный да весёлый, как в лучшую свою пору. – Я и в самом деле еду в Переяслав.

– Не шутил, – тихо повторил за ним петрушечник, и лицо его исказилось, как будто он хотел заплакать. – Ты в таком разе дерьмо, а не атаман! Что ты доброго в этом году для ватаги-то сделал? Филю с медведем отпустил, Бубениста-неумеху взял, через рубеж перевести – и того не смог… А теперь сам, ватагу бросая, на войну собрался!

Бубенист закусил губу и отвернулся от Томилки, атаман обнял его за плечи и повел в чулан. Кивнул петрушечнику:

– И ты давай с нами. Орёшь, как на базаре – хочешь, чтоб опять ребятня высыпала? Васка – а ты чего стал, как засватанный? Вали и ты на совет!

В темном чулане они помолчали, не глядя друг на друга. Порушил тишину Бажен, улыбнувшийся как ни в чем не бывало:

– Вот теперь можно и посудачить. Послушаем Томилку, ты ведь не закончил свою речь, ведь правда?

– Что хотел, сказал уже. Разве вот ещё что… Куда тебя несёт? Ты не малец, не Васка – тот, хотя и грамотный, и вроде нашему ремеслу обучается, может ещё кем завгодно стать: может помереть думным дьяком, в золоте купаясь, а может и под забором замерзнуть.

– Уж лучше думным дьяком – правда, Васка?

– Бажен, ты через всю свою жизнь шутки шутил, так хоть теперь меня послушай! Мы ж ровесники, тебе ж за тридцать уже…

У Васки, не успевшего переварить Томилкиного предсказания о своей судьбе, теперь и вовсе отвалилась челюсть: ему всегда казалось, что Бажен моложе Томилки лет на десять.

– Тебе за тридцать, говорю, а на второй половине жизни ремесло не меняют. Ты добрый скоморох, во многих местах славен… Что другой будет разучивать цельный месяц, ты походя сообразишь. Зачем тебе в казаки? Куда ввязываешься? Это ж война в чужой земле, Бажен… Или корысти легкой и быстрой захотелось? Так ведь и убить могут.

– Все сказал? Послушать тебя, так я под мост с кистенем иду, a не в казаки. Оно, быть может, и смешно тебе покажется, однако я эту землю чужою не полагаю, а от тех же киевлян мы ничего пока с тобою, кроме добра, не видели. Я перед ватагою, конечно, буду виноват. Однако вы вот что, братцы, поймите. Мне один мудрец говорил, что человек тем от беса и отличается, что волен в поступках своих и способен сам совершить как доброе, так и дурное. Ежели перед ватагою я виноват, зол для нее, то людям этим, с нами единокровным и ляхами порабощенным, им я помочь хочу. Я могу, и я имею право сделать выбор как человек вольный.

– …человек вольный и раб князя Хованского, – ехидно добавил петрушечник.

– Томилка, шут ты бессердечный, я иногда жалею, что мы с тобою столько сапог вместе истоптали, забыть об этом хочу! Да, князя того человек, а перед Богом и собою вольный!

– Да будет тебе, атаман, – сказал Бубенист, глядя в земляной пол. – Все мы кому-то служим. Я вот и вольный вроде, а царь и надо мною, и над вашим князем тоже. Над царём же самодержавным вроде – Бог над ним. А тебя, Томилка, злобы твоей, не понимаю. Я стрельцом двадцать лет отслужил, был на войне с поляками, ходил в походы за воинскими татарами…

– Слыхали мы эти песни, дядя, – процедил Томилка.

– Можно и повторить… Да, двадцать лет, и не пойму никак, почему молодому и здоровому не пойти повоевать за правое дело?

– Томилка за ватагу обижен, – и Бажен положил руку петрушечнику на костлявое плечо. – Что ж, ребята, наш Томилка прав. Ватага – дело святое, И чтобы оно не страдало, придётся новоприбылым товарищам нашим – тебе, дядя, и тебе, Василий, Томилку слушать и работу прилежно работать.

Бубенист кивнул и начал было:

– Да у меня своих забот…

– Ты, дядя, и своё дело верши, и Томилке, прошу, помогай. Вернусь, как ляхов разобьем, вместе пойдем на Русь, и я тогда дорогою свой должок отработаю. Вот вам крест святой! А Томилку слушайте.

– Да что ты заладил: Томилку, Томилку? – возмутился, напыжившись, петрушечник. – Скажи: пана Евсея Петрова сына. Я, может, не такой храбрец, как некоторые, и сафьянных сапог не нашивал, зато дело свое знаю и теперь за атамана остаюсь. Пусть малый мне голову Ляха красками распишет, чтоб поглупее вышел, усы и хохол черные, а потом пусть играть помогает.

– Быть по твоему, пан Евсей Петров сын, – улыбнулся Бажен. – Что ж, пойдём, дядя?

– Пойдём. Не прощайся, вернёшься ведь ещё.

Бажен возвратился уже под вечер на жолнерском коньке, обвешенном походным снаряжением, и шепотом рассказал друзьям, что повезёт в Переяслав лист от митрополита Иова Борецкого к сыну его старшему, Стефану Ивановичу. Святой отец получил весточку, что тот сейчас там на бою меж казаками. Быстро собрался, попрощался с Томилкой и лёг, попросив Васку разбудить его перед светом, чтобы мог выехать, как только откроются городские ворота.

На рассвете Бажен едва не сбил конём в воротах Бубениста, прямо засыпавшего уже на ходу. Они обнялись, потом Бажен снова вскочил в седло и уехал, не оглядываясь.

Глава двадцатая. Васка в ней пытается разыскать Бубениста и убеждается в коварстве Грицька

Через неделю Бубенист улучил после обеда время, когда они остались вдвоём в чулане, и рассказал Васке, весьма польщенному необычным доверием лазутчика, что он нашёл-таки исчезнувшего было Настаса Петрова и что хитрый грек обещал сегодня поведать свежие ведомости из Варшавы, с сейма. А главное – обещал свести с двумя польскими жолнерами, которые намекали-де греку: они, дескать, к православным добры и хотят предупредить о каких-то им ведомых коварных замыслах своих начальников. Бубенист предупредил, что вернется поздно, и попросил Васку покараулить, чтобы ему отпёр калитку.

Васка ждал его под воротами и уснул, только когда поднялся Селивон, чтобы вместе с Грицьком уйти на Днепр. Когда малый проснулся, Бубениста ещё не было. Он не пришел и на следующий день. Он исчез, растворился в Киеве, Бубенист.

Васка искал его целый день вместе с Грицьком, отпущенным по этому случаю отцом, всюду искал – и в Михайловском Златоверхом монастыре, и у приказчиков русских купцов на рынке, и в друкарне Спиридона Соболя на подворье митрополита Иова: везде Бубенист появлялся несколько дней назад, но с тех пор его никто не видел. На следующее утро, когда Грицько ушел с отцом рыбачить, Васка уже сам вышел на поиски. Обходить улицы, почти уж и не надеясь, просто для того, чтобы иметь право сказать потом атаману: «Баженко, я сделал всё, что мог».

Солнце поднялось совсем высоко, когда он в третий уже, наверное, раз оказался у городских ворот, что выводят на мост, перекинутый от Подола к Замку. Васка плёлся, еле передвигая ноги, глаза опустив к земле. И вдруг остановился.

Справа от выложенной булыжником дороги, за несколько сажень до ворот, в утоптанной глине слабо блеснула… да, это блеснула глазурь казацкой люльки! Сломанная, с раздавленным мундштуком, она очень походила на ту, с которою так любил возиться дядя Андрей… Впрочем, у той трубки была примета. Малый дрожащими пальцами выковырял из глины чудом уцелевшую чашу. Сомнения отпали: на ней, возле дыры, всё ещё воняющей горелым табаком, видна трещинка. Это была трубка Бубениста.

Васка огляделся. Натоптано здесь было больше, чем рядом же у дороги, а выше на обочине трава странно потемнела. Малый нагнулся ещё раз, отогнул ярко-зеленые по майскому времени верхушки бурьяна и отвёл в сторону листья подорожника. Корни травы и сухая глина вокруг них замараны чем-то тёмно-багровым. Кровью, вот чем.

Страшась обдумать свои открытия, Васка огляделся ещё раз. Светлое пятно на недальней городской стене бросилось теперь ему в глаза. Он подошел осторожно. Это было место, недавно починенное. От бревна, пахнувшего ещё смолою, отколота была щепка. Васка всмотрелся попристальней и разглядел на белой древесине отщепа темный след свинцовой пули.

Малый вернулся на дорогу и огляделся. Толстый и низкорослый стражник, прохаживающийся с алебардою у ворот, остановился и с благожелательным любопытством на него поглядел. Васка осторожно приблизился к стражнику.

– Скажите, пане жолнире, то не твоя милость стоял тут позавчера вечером?

– Позавчора? Увечери? А що трапилося?

– То я своего дядьку разыскиваю. Тут где-то пропал. Может, воры напали. Ты не слыхал ли чего, пане жолнире?

– Не, не слыхал. Да ты, хлопче, подойди поближче. Постой туточки, а я десятника поклычу.

Васка попятился.

– Пане десятнику, я казацького шпига поймал! – завопил вдруг стражник, бросился к Васке и крепко ухватил его за плечо свободною левою рукой. – До мене, пане десятнику! Ой-ой, рассукин сын!

Одурев от ужаса, Васка укусил стражника за волосатую руку и рванулся что было сил. Старенький подрясник не выдержал, раздался короткий треск. Васка полетел плечом вперед, выправился и стремглав пустился по дороге вниз.

– Шпиг! Люди добрые, держите шпига!

Тяжелые сапоги стражника бухали позади, казалось, что сразу за спиной. Прохожие прижимались к домам и заборам. Васка летел стрелою, сворачивая за первые попадающиеся углы. Вдруг он понял, что больше не слышит погони. Прислушался, для верности забежал ещё за один угол. Не сразу поверил, что стражник отстал.

Васка боязливо огляделся. Он стоял, согнувшись и пытоясь отдышаться, в незнакомом переулке. Днепр был совсем рядом: от него веяло свежим запахом речной тины, и мачты байдаков торчали прямо над соломенными крышами. За забором мещанка кормила гусей, с большим чувством оценивая поведение каждого из них, а также невестки своей Горпыны, которая ухитрилась разбить её любимый, от бабуси ещё доставшийся горшок.

Ноги у Васки задрожали и подкосились, он еле добрел до бревна под тем забором. Сел и уставился на муравьев, снующих по своим муравьиным делам, как будто на свете ничего не случилось. Да, ничего другого тут не придумаешь: дядя Андрей был там, у ворот, с теми жолнерами, на беседу к которым собирался. Там они, наверное, хотели его скрутить и затащить по мосту в Замок. Дядя Андрей с ними бился, выпалил из малой пищали (или это они стреляли в него и не попали?) и пролил там кровь… Только с одним человеком во всём Киеве мог теперь посоветоваться Васка, к нему и направился. Дорогой натерпелся немалого страху: не раз мерещился ему давешний стражник и, пока не убеждался в ошибке, всё казалось, что вот-вот узнает и снова погонится.

Типограф Спиридон Соболь вышел к нему усталый, в перемазанной краской рабочей одежде, тяжело опустился на крыльцо и рукою пригласил гостя сесть рядом. Тут он и выслушал всю историю.

Подумав, мастер испытующе поглядел на Васку и, понизив голос, сказал, что не хотел бы его, хлопчика, пугать, однако дела пана Андрея плохи. Настас, понятно, изменник, те жолнеры были ловушкой. У ворот на Замок беда, скорее всего, так и случилась, как предполагает Василько. Только (тут мастер Спиридон тяжело вздохнул) и для самого пана Андрея, и для всех них было бы лучше, если бы он был сразу убит в той стычке. Так было бы лучше и для общего дела, для православных людей.

Васка возмутился тогда, а мастер Спиридон пояснил ему свои слова, в землю глядя. Мол, если пан Андрей попал к жолнерскому начальству, – а такими делами, как допросы вражеских посыльщиков, занимается поручник Киевского воеводы, человек жестокий и упрямый, – так вот, если пан Андрей раненым попал в Замок, то живым ему оттуда не выйти. То, что с Москвою перемирие, здесь значения иметь не будет. Ляхи, как понять можно, считают пана Андрея запорожским шпигом, а такому во время казацкой войны пощады быть не может. Если он жив, его беспрестанно пытают. А скорее всего, был он убит сразу, потому что, – тут друкарь снова испытующе посмотрел на Васку, – и сам он, хлопчик, и второй уважаемый московский скоморох, и пан Селивон, да и он сам, Спиридон, не взяты до сих пор в Замок.

Друкарь опять задумался. Верно, вражьим ляхам не удалось выследить пана Андрея, поэтому, если он не живёт уже, то все они в безопасности. Мне-то, сказал он, деваться пока некуда, а вот панам скоморохам не худо бы перейти в иное, более безопасное место, а куда именно, надо пораскинуть мозгами.

У Васки голова шла кругом. В по-прежнему тесной, но как-то сразу опустевшей каморке Селивона Рыболова его встретил упреками уязвленный до глубины души Томилка, он же наместник атаманов пан Евсей Петров сын Стуков. Мало того, что Бубенист на промысел вовсе плюет и, чтоб легче от дела отбояриться, перестал даже дома появляться, теперь и он, Васка, слоняется по Киеву целыми днями – вместо того, чтобы помочь куклы доделать и слова для кукол придумать.

Малый безропотно выслушал его. Ещё дорогою решил он не пугать пока Томилку несчастьем с дядей Андреем. Зато Голубку рассказал всё без утайки.

Там, в душном хлеву, он прижался щекой к тёплой, домашней шкуре Голубка. Хозяйская коза Машка, вскормившая своим молоком многочисленное потомство пана Селивона, косилась на него желтым глазом и спрашивала себя, наверное, не собирается ли ещё и этот пришелец поселиться в её жилище.

Как только Васка сумел собраться с мыслями, он тотчас же забыл о козе. Главный вывод из его раздумий оказался неутешителен: ватаги весёлых больше нет. Остались не растерянные ещё в дороге потешные снасти и их хранитель – атаман без ватаги Томилка. Этот, впрочем, доделав новые куклы, сможет промышлять и сам. А прежней ватаги не будет, пока не вернётся Бажен. Васке же лучше исчезнуть из Киева. Город, ещё вчера приветливый и весёлый, казался теперь ему огромной тюрьмой, по которой шныряют, выискивая его, Васку, стражники и жолнеры.

Ватаги нет. Он может и должен, как говорил тогда Бажен, принять решение, подумать и о себе. Атаман обещал ему, что на Украине можно будет поискать родичей. Десять дней назад (как давно это было!) их, связанных, провезли, как узнал потом Васка, верстах в двадцати от Березани, где родился и жил его отец. Тогда ему было не до родичей… Сейчас, пока отлучился Бажен, он съездит туда один. Васка не боялся пускаться в одиночестве путешествовать по краю, охваченному войной – Киев с его Замком и замковым застенком казался ему сейчас страшнее всего на свете.

– А не найду своих, поедем искать Бажена, правда, Голубок? С Баженом нигде не пропадём.

Услышав знакомое имя. Голубок встрепенулся, повернул голову и потрепал малого за плечо своими мягкими губами.

Мастер Спиридон тоже одобрил это решение Васки. Вздохнув, он порылся в чулане и вынес оттуда старое седло, нашел, порывшись, и прочую верховую сбрую.

Возвратившись во двор Селивона Рыболова, Васка тихонько вывел из хлева Голубка, оседлал его, собрал свою котомку, привязал её к седлу и хотел уже, безлюдьем двора воспользовавшись, съехать тихо, ни с кем не прощаясь, однако передумал. Ведь нe пригласить с собою на войну Грицька было бы нечестно.

– Грицько! Грицько!

Грицько оказался дома. По-домашнему, в одной длинной рубахе, вышел он из хаты.

– Грицько, я еду сначала в Березань родичей искать, потом на войну под Переяслав. Хочешь со мною? Голуб мой двоих снесет. А там, глядишь, ты у ляха и себе коня добудешь.

Грицько хмыкнул, черные бусинки его глаз оценивающе ощупали Голубка. Он почесал в затылке и отказался:

– Неколы мени, треба батьке допомогать. А вдруг убьют, кто тогда батьке помогать будет?

– Вольному воля, – свысока, с седла уже, глянул на него Васка. – А за вас, людей деловых, найдется, кому повоевать.

Грицько, не сморгнув глазом, выслушал это язвительное замечание и спросил невинно:

– А ты у старшого свого отпросился? Нет? Ага… Дядьку Евсей! Дядьку Евсей! Тут ось ваш Василько на войну, у старшего не пытаючись, поихал!

Голубок прижал уши и затрусил было к воротам, однако Грицько повис на засове. Из-за коморы, с зеленой крыши погреба, свалился Томилка, в руках имея иголку и пеструю тряпку; как сообразил впоследствии малый, не раз потом со стыдом вспоминавший этот разговор, петрушечник там, на светлом месте, кроил платье для новой куклы.

Томилка воткнул иглу в тряпку, сунул, скомкав, тряпку за пазуху, укололся, недоуменно потер грудь и спросил шепотом:

– И ты, малый, сбегаешь? Что ж с ватагой теперь станет?

– Поеду я, Евсей Петрович, родичей в Березани искать. Поищу, поищу, да и вернусь. Вот те крест святой!

– Поклялся лепше бы нашими Козьмой и Демьяном… Отчего ж в Березань? Говорил ведь, что родичи в Киеве…

– Солгал, виноват. Так оно красивей как-то было. Кто ведает про Березань? А Киев всем на Руси ведом.

– Красивее, ишь ты… Так пойди, принеси икону нашу.

Когда Васка вернулся, Томилка скармливал Голубу, несколько тем удивленному, сухарь с ладони и бормотал растерянно:

– На кулачки с ним биться, что ли, с мальцом? Если атаман разум теряет, чего с малого-то спрашивать? И меринок ведь не его, ватаги…

Из хаты выскочила пани Рыболовиха, наскоро завязывая узелок.

– Ты, сынок, говорить мой старшенький, на войну поедешь, атамана вашего искать… От, передай ему и скажи, чтобы вин, коли там казанка татарского не найдет, так пускай нарочно и не шукает.

В мирное время до Березани из Киева не дольше дня пути, однако Васка, на всякий случай попетляв по городу, выехал к Кирилловскому монастырю, под ним переправился на левобережные луга, несколько раз вплавь пересекал бесчисленные рукава и заливчики, добрался, наконец, до Троещины, а оттуда уже пустился на Борисполь. Не доехав нескольких верст до Борисполя, решил остановиться на ночевку. Уже в сумерках Васка, смертельно боявшийся встретить ночью жолнеров, с облегчением разглядел узкую тропинку, что пересекала дорогу и вела в чащу. Он спешился, с Голубом в поводу вышел по тропке на небольшую поляну. Стоял здесь стожок прошлогоднего сена, почему-то не вывезенного косарем.