Текст книги "Молох (сборник)"

Автор книги: Станислав Лем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 63 страниц)

Повторение сказанного [348]348
  Repetycja, 2001. © Перевод. Язневич В.И., 2003


[Закрыть]

1

К сожалению, я приближаюсь к 80-й годовщине своего рождения; следовательно, я оказался, как определил это С. Беккет, в конце. Этот факт заставляет задуматься над тем, какие из явлений, сегодня уже привычных, мне удалось исследовать в прошлом.

Я бы начал с того, что это неправда, будто бы я когда-то выступил в роли прорицателя возможности клонирования. Множество людей писало об этом и до меня, и я не хочу присваивать себе чужих заслуг. В то же время есть несколько дел, которые я считал неизмеримо более важными. Второе издание «Суммы технологии» заканчивается утверждением, которое я процитирую по памяти: «Язык, на котором обращаются гены к следующим поколениям генов, стоит изучать, потому что мы на нашем человеческом языке создаем только философию, а язык генов создает философов». Этого я придерживался. Одновременно одним из первых я придумал то, что сегодня называется «виртуальной реальностью» и что я назвал «фантоматикой». В этом я могу признаться.

2

Некоторые испытывают разочарование по поводу того, что наш организм построен на основе всего лишь тридцати с небольшим тысяч генов, и мы имеем столько общих генов с дрожжами, что можем считать дрожжи почти родственниками. Обращаясь к тому, что я писал очень давно, я бы ответил так: «При написании на польском языке мы используем 24 буквы (не считая диакритических знаков), и их можно заменить точками и тире азбуки Морзе, в настоящее время уже забытой. Число основных букв не имеет никакой связи с тем, что из этих букв может быть сконструировано: из небольшого количества знаков можно сложить и молитву, и Евангелие, и Коран, и описание строения Вселенной». Это заключение банально и тривиально, но правдиво: самая возвышенная поэзия печатается теми же буквами, что и статьи в самой гнусной газете. Из того факта, что число генов относительно невелико, тоже ничего не следует, и это не повод рассматривать строение нашего тела как какой-то вид внутриэволюционной дискриминации.

«Вначале было слово» – эту фразу мы хорошо знаем. В области естественной эволюции она также имеет смысл: имеется в виду слово, сложенное из биохимических букв. На Земле более пяти тысяч языков, часть из них сформировала письменность. Мы используем латинский шрифт с нашими локальными добавками в форме диакритических знаков. Язык, на котором сообщаются гены, состоит из элементов, сформированных биохимически. В обоих случаях основу составляют определенные кирпичики. Вероятней всего, основная разница между человеческим письмом и биохимическим языком генов заключается в том, что наш письменный или печатный текст может быть прочитан только нами – книга сама себя не читает, остается в неизменном состоянии, – зато язык генов характеризуется обратными связями.

3

Открытия в области генетики рождают новые вопросы: можно ли использовать эмбриональные клетки в исследованиях, целью которых является терапия или клонирование людей? Что касается клонирования, подавляющее большинство специалистов и авторитетов, светских и не только, сказало «нет». Не вызывает сомнения то, что, несмотря на это, работы в области клонирования будут продолжены. Не так давно группа молодых людей прыгала с моста на шнурах, доморощенно изготовленных из каких-то подтяжек, и это закончилось трагически. Люди подвержены разным видам безумств, а желание быть первым – важнее, чем все запреты и благоразумные замечания, сдерживающие неблагоразумные начинания. В моем творчестве это тоже нашло отражение в двух направлениях: с одной стороны, в «Сумме технологии» я писал о клонировании довольно сдержанно, но, с другой стороны, в «Путешествии двадцать первом» [349]349
  Рассказ написан в 1971 году.


[Закрыть]из «Звездных дневников» я рисовал скелеты восьминогих мужчин и безруких женщин; я считал, что определенный вид развязного безумия, не воспринимающего всевозможные этические, светские и духовные запреты, является фактом.

Президент Буш, пытаясь угодить как сторонникам, так и противникам биогенетических экспериментов, запретил (с чем я полностью согласен) клонирование человеческих существ и одновременно разрешил терапевтически направленные эксперименты на материнских клетках, ограничивая, однако, их до такой степени, что, как пишут некоторые ученые, возник типичный оксюморон: можно, но нельзя. Вместе с тем такая высокоразвитая страна, как Япония, стоящая, однако, в стороне от западной мысли и христианства, подошла к этой проблеме иначе: там тоже не хотят клонировать людей, но разрешено проводить эксперименты в терапевтических целях в более широком объеме, чем в Америке и даже в Великобритании. Сейчас некоторые американские учреждения будут как милости ждать результатов исследований, проводимых в Японии.

4

Следующая тема – направление, называемое сегодня нанотехнологией. Уже существует биологическая наноинженерия – все становится значительно меньшим. Эту тему я развивал очень давно: например, на планете Энэфэр (Наивысшей Фазы Развития) [350]350
  В романе «Непобедимый» (1963 г.).


[Закрыть]отдельные крупинки покрывающего ее песка являются компьютерами. Верил ли я в это? В определенной степени – да. Я был убежден, что мы сами как будто из такого песка слеплены и подобная перспектива находится где-то впереди на человеческом пути. А что из этой возможности когда-нибудь родится – этого мы не знаем. Был такой немецкий биолог прошлого века Ханс Дриш, который писал: « Die prospektive Potenz ist immer gröber als die prospektive Bedeutung» – возможности всегда больше, чем их реализация. Дриш ставил опыты на яйцеклетках морских ежей, и оказалось, что если такую яйцеклетку перерезать, то появятся два морских ежа, а если операцию повторить – получим четыре. Процесс развития всегда удавалось довести до какого-либо законченного результата. Тогда, впрочем, верили в жизненные силы, придумали митогенетическое излучение, наука обрастала мифическими представлениями, от которых позднее освобождалась. Сегодня на смену геномике приходит протеомика, и мы уже имеем дело не только с прочитанной впервые консорциумом Celera Genomicsкартой генома, которую я недавно повесил у себя на стене; теперь следует выяснить, каким способом отдельные гены взаимодействуют друг с другом (почти как буквы в словах и предложениях, которые вместе со знаками препинания создают новое единство) и на что они способны в перспективе.

5

Сейчас я скажу нечто далекое от темы, но не совсем. В последнее время – возможно именно потому, что я нахожусь в конце жизненного пути – я вновь обратился к произведениям наших величайших поэтов. От чтения даже не столько стихотворений Норвида, которые прекрасны, а от его биографии волосы встают дыбом. Способность принижения и недооценки собственных достижений была в нашем народе ужасающей. У Словацкого по сравнению с Норвидом, жизнь была роскошной, хотя путь его тоже не был устлан розами.

Привлекло мое внимание то, что писал Словацкий после встречи с Шопеном: «Я встретил этого умирающего». Сам он был на шаг от смерти, оба они умерли от туберкулеза. В нашем веке благодаря достижениям медицины появилась возможность явного увеличения продолжительности жизни конкретного человека. Это – аверс, а реверсом являются все те ужасы, которые могут осуществиться после приведения в движение биотехнологий. К тому же не все громкие предсказания несут в себе хотя бы зерно правдоподобия. Мы постоянно слышим о скором создании прививки против СПИДа. Но если уж вирус гриппа умеет с непредсказуемой частотой превращаться в свою мутационную разновидность так, что большие институты Пастера и Беринга вынуждены каждый год создавать новые вакцины, то что уж тут говорить о дьявольском ВИЧ. Больше надежд, чем на прививку, я бы возложил на группу противовирусных лекарств. Уже многие годы говорят о лечении рака, но все время люди, близкие и далекие, от него умирают. От генетических отклонений, которые вызывают новообразования, а этих новообразований существует немерено, трудно себе представить одно лекарство. Это должен быть такой препарат, который, с одной стороны, спасал бы нас от врастания ногтя в большой палец, а с другой стороны – устранял мигрень; но таких лекарств не существует.

6

В последнее время большое впечатление на меня произвело чтение изданных в 2000 году солидных американских трудов, в которых говорится о чрезвычайной уникальности нашей планеты с ее биосферой, и косвенно, но выразительно авторы нас убеждают, что все мы (вместе с родственниками дрожжами) являемся единственными живыми существами во всей галактике, называемой Млечный Путь. О других галактиках нам ничего не известно и трудно поверить в то, что мы сможем установить контакт с их возможными жителями: сигнал будет идти от двух до трех миллионов лет.

Как скептик, я считаю, что где-то там кто-то, возможно, и существует, но слишком далеко, чтобы с ним связаться. Мое вначале оптимистическое мнение, что такой контакт возможен, явно изменилось. Посвятил меня во всю эту область давно уже умерший российский радиоастроном Иосиф Шкловский, который вместе с Карлом Саганом любезно пригласил меня на советско-американский семинар, проходивший в Бюракане и посвященный контактам с внеземными цивилизациями. Произошло это как раз 30 лет назад. В книгу материалов семинара я поместил скептическую статью, которая появилась только в русской версии. Я написал в ней, что следует задуматься над тем, не изменятся ли наши взгляды, если в течение тридцати лет ни один сигнал не будет нами услышан или получен. И позже Шкловский, который, как и Саган, был большим энтузиастом идеи контактов между цивилизациями, отступил от своей концепции, но прежде чем я сумел узнать, что же именно он думает, Иосиф Шкловский умер.

Позволю себе привести следующее сравнение. Представим, что мы хотим повторить последовательность цифр числа p путем подбрасывания монеты или другим способом образуя случайную последовательность цифр. Чем больше цифр после запятой, тем меньше вероятность того, что мы именно таким образом можем добиться нужного результата случайно. Количество случайностей, которые должны были наступить, чтобы на Земле возникла жизнь и чтобы через миллиарды лет она развилась так, как развилась, также неповторимо.

7

Иногда мне приписывают пророческие способности, которыми я вовсе не обладаю, одновременно обвиняя в черновидении. Однако 30 лет назад я не был черновидцем, а наоборот; основной идеей книг, которые я тогда писал, был, пожалуй, твердый оптимизм, называемый мною условно оптимизмом конструктора. Мой мыслительный процесс протекал как бы в двух направлениях. Более осторожный в предсказаниях со знаком утверждения, я позволял себе большую свободу только в области фантастической беллетристики. Здесь я действительно изображал ужасы, к которым могут привести человеческие пороки: выстилание стен нейронами и т. д. Однако я трактовал это как невинный юмор, поскольку не было ни малейшего основания для того, чтобы мое предвидение стало существенным или значительным. Но вскоре оказалось, что юмористические идеи, к сожалению, начали воплощаться в реальности. Это, вероятно, стало одной из основных причин, почему где-то в глубине моей души родилось решение, что уже не следует больше заниматься научной фантастикой, что я должен, пожалуй, ограничиться усердным чтением специальных журналов. Предпочитаю быть научаемым, а не поучающим, поскольку вовсе не так уж много знаю.

8

Несколько лет назад меня навестила госпожа Маар, профессор психологии из Германии, в связи с проектом так называемой «Akademie des XXI Jahrhunderts», финансируемым фондом Бурды – миллиардера из сферы моды. Речь шла об исследовании будущего. Она считала, что я являюсь крупным специалистом в этой области, потому что писал в «Диалогах» о пересадке мозга и вживлении в него чипов. Я защищался, объясняя, что вовсе уже не придерживаюсь тех взглядов, гостья же убеждала, что мои пророчества наверняка сбудутся и я не должен отказываться от того, что сам написал.

Тем временем темпы увеличения производительности компьютеров приобрели ошеломляющее ускорение. Количество битов, которые можно преобразовать за секунду, постоянно увеличивается: сначала были мегабиты, и отсюда моя «Мегабитовая бомба», затем – гигабиты, а теперь уже – фемто– и терабиты. До сих пор все основные элементы производили из кремниевых пластинок, на которых литографически прорисовывали логические контуры, пока не дошли до границы возможного, составляющей несколько десятков нанометров между линиями – это уже стало непреодолимой стеной. Но сейчас возникла новая школа, представители которой решили действовать совершенно иначе, а именно: они работают над системами, которые саморазмножаются и самоконструируются. Этот процесс необходимо только начать, задать определенное соединение, а из него в дальнейшем возникнет система, в которой отдельные молекулы будут функционировать как элементы вычислительного устройства. В эти исследования уже вложена добрая пара десятков миллиардов долларов, хотя они и находятся еще на начальном этапе. Наука выходит, однако, за пределы продолжительности жизни индивидуума и даже целого поколения.

9

Опасностей, которые стоят перед нашей цивилизацией, очень много. О некоторых из них я писал в вышеупомянутом российском томе материалов Бюраканской конференции. Там я отмечал, что мы, люди, нашей деятельностью изменяем некоторые постоянные параметры планеты в переменные. Я бы проиллюстрировал это на примере парникового эффекта или гибели видов, которая означает сокращение генофонда на всем земном шаре. Это, впрочем, взаимосвязанные процессы: изменения климата, к которому мы причастны, и исчезновение видов вызывают, например, разрыв пищевых цепочек. Раньше я предполагал, что так называемые мною «технологии второго порядка» будут сокращать отрицательные последствия исчезновения у нас из-под ног некоторых постоянных параметров, которые мы застали на Земле, когда нас, людей, было еще немного. Сегодня я вижу, что нет ни одного способа результативно задержать развитие нашей цивилизации. Некоторые даже пишут, что эта цивилизация имеет тенденцию к самоубийству, Папа Римский говорит о цивилизации смерти. Не хотел бы заглядывать так далеко, хотя наша цивилизация наверняка является смертной. Мы не будем жить на Земле вечно, это невозможно с разных точек зрения, о чем, впрочем, мы издавна знали от астрофизиков.

Одинаково неизвестно как будущее жизни на Земле, так и ее прошлое. Зато мы знаем наверняка, что сами этой жизни угрожаем и очень мало о ней заботимся. У нас есть такая организация чудаков, молодых экологов, которые издают журнал «Дикая жизнь». Поскольку публично я выступил как сторонник кормления воробьев зимой, а вдобавок написал, что после того как прочитал книгу «Жизнь паука», ни один паук в моем доме не должен опасаться за свою судьбу, они меня причислили к группе своих сторонников и взяли у меня интервью. Это отступление, но фактом является то, что жизни надо содействовать. Это не какое-то чрезвычайное открытие. Мы должны со всем багажом достижений принимать грядущее, следует придерживаться правил, обязательных, например, при регуляции рек. Реки нельзя бетонировать, ибо это грозит внезапным паводком, и нельзя позволять, чтобы они текли меандрами, образуя болота. Как везде и во всем, желательна некая средневзвешенная стратегия.

К принятию и освоению новых технологий, особенно биотехнологии и нанотехнологии, а также огромных вычислительных мощностей компьютеров, которые вырисовываются на горизонте, человечество абсолютно не подготовлено в связи с имеющимся политическим разделением и культурным противостоянием. Евреи и арабы имеют ведь почти одинаковый набор генов, и противоречия между ними не могут быть сведены к биологии, однако израильско-арабский конфликт постоянно грозит кровавым взрывом. Знаменитые писатели представляли всю силу человеческого безумия, они знали, что в истории человечества Прометей [351]351
  В древнегреческой мифологии – титан, похитивший с неба огонь и научивший людей им пользоваться, чем подорвал веру в могущество богов.


[Закрыть]идет под руку с Калибаном. [352]352
  Получеловек, получудовище, олицетворение грубой стихийной животности в человеке (в «Буре» Шекспира).


[Закрыть]

В мои юношеские годы, когда мы покупали билет в кино, можно было прийти на сеанс в любую минуту, даже и в середине фильма. Такими же являются и наши вход и выход на сцене истории. Ни первое, ни второе не зависит от нашей воли или желания. Но человечество как сообщество существует и будет существовать, надеемся, еще долгое время.

Приложение.
Фантастика?

Два молодых человека [353]353
  Dwóch mіodych ludzi, 1965. © Перевод. Язневич В.И., 2003


[Закрыть]

Белый дом над ущельем выглядел пустым. Солнце уже не грело, темно-красное среди облаков – малых, золотых пожарищ, остывающих до розового цвета, а небо до самого горизонта насыщалось бледной зеленью такого оттенка, что когда утих ветер, это мгновение казалось вступлением в вечность. Если бы кто-нибудь стоял в комнате у открытого окна, видел бы скалы каньона в их мертвой борьбе с эрозией, за миллионы бурь и зим терпеливо находящей слабые места, способные превратиться в осыпь, а твердые, гранитные вершины преобразовывающей иногда романтически, а иногда насмешливо в руины башен и искалеченные статуи. Однако там никто не стоял; солнце покидало дом, каждую комнату отдельно, как бы в последний раз выявляя домашнюю утварь, которая быстро освещалась, выделяясь в нереальном зареве, словно предназначенная для целей, о которых никому до сих пор и не снилось. Сумерки смягчали остроту скал, делая их похожими на сфинксы и грифы, бесформенные днем трещины превращали в глаза, наделяя их взглядом, и эта их неуловимая, медленная работа на каменной сцене получала из нее все новые, правда, все более домысливаемые эффекты по мере того, как они отбирали у предметов цвета, еще сильнее насыщая их глубины фиолетом, а в зените зеленью. Весь свет словно возвращался на небо, а неподвижные края облаков отнимали у перечеркнутого горизонтом солнца остатки сил. Дом тогда стал полубелым, призрачного, неясного белого цвета ночного снега, и последняя капля солнца долго растворялась на горизонте. Он не был еще темным – какой-то фотоэлемент, неуверенно решив, что уже наступило время, в четырех нишах включил свет, который не смог согласоваться с голубым достоинством вечера, и немедленно его выключил. Однако этого мгновения хватило, чтобы заметить, что дом не пуст. Его обитатель лежал на гамаке с запрокинутой головой, волосы закрывала металлическая сеточка, прилегающая к черепу, руки у него были по-детски прижаты к груди, как будто бы он держал в них нечто невидимое и драгоценное, он часто дышал, а глазные яблоки двигались под натянутой кожей век. От металлического обода сетки спускались гибкие кабели, соединяясь с аппаратом, стоявшим на трехногом столике, тяжелом, будто бы выкованном из шероховатого серебра. Там медленно вращались вокруг своей оси четыре барабана в такт подмигивающему зеленоватым светом катодному мотыльку, который искрился, пульсируя, а по мере того как сгущалась темнота, из салатного цвета мерцания становился источником света, отчетливым контуром обрисовывающим лицо человека. Но человек не знал об этом, потому что уже давно был в ночи. Микроскопические кристаллики, внедренные в ферромагнитные ленты, по свободно свисающим кабелям посылали в глубь его головы волну за волной импульсы, наполняющие образами все его органы чувств. И не существовали для него темный дом и ночь над ущельем; словно глаз в рыбьей голове он сидел в прозрачной кабине корабля, который меж звезд летел к звездам, и он, одновременно со всех сторон охваченный небом, смотрел в галактическую ночь, которая никогда и нигде не кончается. Корабль двигался почти со скоростью света, поэтому тысячи звезд появлялись в кольцах кровавого свечения, а обычно темные туманности выделялись из бездны мрачным тлением. Движение корабля не нарушало неподвижности небесного свода, но меняло его цвета: из двух звездных скоплений от одного прямо впереди с каждым часом исходила все более яркая голубизна, а другое, за кормой, краснело; те же созвездия, которые находились прямо на пути корабля, постепенно исчезали, как бы растворяясь в черноте, и два круга ослепленного неба, беззвездного, пустого, составляли цель путешествия, видимую уже только в ультрафиолете, как и оставшееся за выбросами пламени пространство земной системы во главе с Солнцем, невидимом даже в инфракрасном спектре.

Человек улыбался, ибо корабль был старым и потому полным шороха механических крыс, которые пробуждаются к жизни только при необходимости, когда вентили перестают плотно закрываться, когда датчики на щитах реактора обнаруживают радиоактивную течь или микроскопическую утечку воздуха. Он сидел без движения, погрузившись в свое неестественно большое, как трон, кресло, а под ним и за ним бдительные членистоногие сновали по палубам, шныряли в холодных втулках опустошенных резервуаров, шуршали в галереях кормы, весь воздух в которой светился от чудовищного вторичного излучения, доходили до границы темного нейтринного сердца реактора, где любое живое существо не выдержало бы и секунды. Рассылаемые посредством беззвучных радиосигналов в самые дальние закоулки, они здесь что-то подкручивали, там что-то уплотняли, и корабль был полон их мелкой, разнонаправленной беготни по извилистым путям, которыми они неустанно семенили с приготовленными к действию щупальцами-инструментами.

Человек, погруженный по шею в пенное пилотское ложе, опоясанный как мумия спиралями амортизации, опутанный тончайшей сетью золотых электродов, следящих за каждой каплей крови в его теле, с единственно только свободной и нагой головой с черными глазами, в которых дрожал звездный мрак, улыбался, потому что полет должен был продолжаться еще долго, потому что он чувствовал, бдительно напрягая внимание, длинный левиафаноподобный [354]354
  Левиафан – в библейской мифологии огромное морское чудовище, напоминающее гигантского крокодила.


[Закрыть]корпус корабля, который благодаря слуху – и только ему – рисовала, как бы выцарапывая контуры на черном стекле, беготня электрических созданий. Он не мог увидеть его – целиком – любым иным способом, ибо вокруг не было ничего, кроме неба, то есть этой темноты, насыщенной сгустками инфракрасной и ультрафиолетовой пыли, этой бесконечной бездны, к которой стремился.

В это же самое время другой человек летел – но уже вправду – на расстоянии нескольких парсеков над плоскостью Галактики. Вакуум молчаливыми магнитными бурями атаковал бронированную оболочку его корабля, которая уже не была такой гладкой, такой незапятнанной, как много времени назад, когда он отправлялся в полет, стоя на колонне вспененного огня. Металл, наиболее твердый и устойчивый из возможных, постепенно улетучивался, уступая атакам бесконечной пустоты, которая, прилипая к глухим стенам этого столь земного, столь реального предмета, высасывала его снаружи так, что он испарялся, слой за слоем, невидимыми облачками атомов – но броня была толстой, рассчитанной на основе знаний о межзвездной сублимации, [355]355
  Переход вещества из твердого состояния непосредственно в газообразное.


[Закрыть]о магнетических порогах, о всевозможных водоворотах и рифах величайшего из возможных океанов – пустоты.

Корабль молчал. Был словно мертвый. По многомильным жерлам его трубопроводов мчался жидкий металл, и каждый их поворот, каждая излучина были взращены в теплом нутре земных вычислителей, тщательно выбраны из сотен тысяч вариантов математических расчетов, чтобы нигде, ни в одной стенке, ни в одном соединении не развился опасный резонанс. В его силовых камерах извивались узловатые жилы плазмы, этой сути звезд, натягиваемой в магнитных оковах, чтобы, не касаясь зеркальной поверхности, которую они мгновенно превратили бы в газ, извергаться за кормой огненным столбом. Эти зеркала пламени, эти оковы солнечного жара сосредотачивали всю мощь, на которую способна материя на пороге самоуничтожения, в столбе света, который, покинув корабль, был виден как звезда первой величины на расстоянии миллиарда миль. Все эти механизмы солнечной инженерии имели свою земную предысторию. Они долго дозревали в пробных полетах и катастрофах, которым сопутствовал шелест катодных осциллографов, полный то подмаргивающего одобрения, то неспокойного удивления, в то время как цифровая машина, вынужденная точно разыгрывать астронавтические драмы, даже не вздрагивала, и об этих секундах, полных молчаливого гама, в котором спрессованы были целые века космодромии, бодрствующему программисту говорило только тепло ее стенок, ласково греющее руки словно кафельная печь. А так как продолжалось это многие годы, огненные внутренности корабля работали молча. Тишина на борту ничем не отличалась от галактической тишины. Бронированные окна были закрыты наглухо, чтобы в них не заглянула ни одна из звезд, краснеющих за кормой или голубеющих перед носом. Корабль мчался так быстро, почти как свет, и так тихо, как тень, как будто бы он вообще не двигался, а только вся Галактика покидала его, опадая в глубину спиральными извивами своих ртутных, пылью прошитых рукавов.

От датчиков оболочки, от толстых латунных корпусов счетчиков, от камер, ослепляемых невидимым нейтронным пожаром, тянулись тысячи серебряных и медных волокон, сплетаясь под килем, как под позвоночником, в набухающие от сигналов толстые узлы, из которых ритмы, фазы, утечки, перенапряжения потоком мчались к передней части корабля. То, что в огнеупорном нутре кормы было Колонной Солнца, звездной струной, вибрирующей в резонаторах полей, становилось в кристалликах передатчиков точным танцем атомов, балетные па которого исполнялись в пространстве, меньшем пылинки. Впаянные в броню глаза фотоэлементов искали звезды-ориентиры, а вогнутые глазницы радаров – метеориты; встроенные в металл шпангоутов, килей, распорных балок, рычагов гладкие скользкие кристаллы, превращающие каждую перегрузку и каждое давление в дрожь электронов, в математический стон, беспрерывно сообщали, сколько еще может выдержать яйцевидный гигантский корпус, а золотые мурашки электронов безустанно обтанцовывали его контур. Внутри корабля на всех палубах всевидящий электронный взгляд наблюдал за трубопроводами, перегородками, насосами, а их образы превращались в пульсирующие ионные облака в полупроводниках – так одновременно со всех сторон сообщения на безмолвном языке сбегались в рулевую рубку. Здесь, под полом, покрытым шестью слоями изоляции, они попадали в глубь главной цифровой машины – темного кубического мозга, достигая своего предназначения; мерно вращались круги ртутной памяти, холостой пульсацией тока подтверждали свою неустанную готовность контуры противометеоритной защиты, решения оценивались решениями, при этом соседние цифровые центры, действуя в условиях абсолютного нуля, следили за каждым вдохом и каждым ударом сердца человека; в самом же центре машины на случай аварий и величайших опасностей находились программы маневрирования, ориентации наряду с теми, которые уже однажды были запущены во время старта и через много лет при приземлении должны были начать действовать в обратной последовательности; а всех вместе, уверенно функционирующих в мономолекулярных оболочках, можно было растереть между пальцами, как пыльцу крыльев бабочки; судьба человека и корабля решалась именно здесь, между атомами.

Этот черный мозг был холоден и глух, как кристаллическая скала, но малейшая неясность, задержка входящих сигналов порождали ураган вопросов, направляемых в самые отдаленные закоулки корабля, откуда длинными сериями отстреливали ответы. Информация сгущалась, кристаллизовалась, наполнялась смыслом и значением, а когда наконец превышала критический уровень, автомат осмеливался вторгнуться в глубь черной рулевой рубки и в пустоте, среди бледно-зеленых циферблатов секундомеров, выскакивали, словно из ниоткуда, стремительно отображаемые в пространстве красными или желтыми буквами важные сообщения: о превышении половины скорости света, об очередной переориентации корабля на цель…

Но человек, отдыхающий в пилотском ложе, их не читал. Он сейчас о них ничего не знал. Пестрая мозаика букв, которые усердно сообщали ему о ходе космического полета, напрасно озаряла цветными вспышками его спокойное лицо. Он не торопился знакомиться с этими ежедневными известиями, ибо впереди у него еще было годами отмеряемое время. Губы у него слегка шевелились при медленном, спокойном дыхании, словно он собирался улыбнуться, но только отвлекся на мгновение. Голова его удобно располагалась на подушке, только на край лба была надвинута сеточка, прижатая к волосам; гибкий кабель сбоку соединял ее с плоским аппаратом, будто бы вырезанным из одного куска шероховатого серебра. Он не знал в тот момент, что летит к звездам, – не помнил об этом. Он сидел – в вытертых полотняных брюках, на коленях убеленных каменной пылью – на краю большого обрыва и, чувствуя на виске щекотание волос, взлохмаченных ветром, смотрел в огромный каньон под знойным небом на далекие миниатюрные дубы, на холодную пропасть, наполненную голубоватым и двигающимся, как вода, воздухом, на будто бы запаянный в стекле рисунок скальных чудовищ, достигающих горизонта, – только очертания обрывов размывались в дальней дали, где многоэтажные глыбы равнялись зернышкам песка. Он чувствовал усиливающееся прикосновение солнца к его темени, ощущал, как ветер треплет его рубашку из грубого полотна, подкованным башмаком он лениво двигал прямо над тем местом скалы, где она, резко наклоненная, мертвым прыжком летела на километры вниз. Излучина огромного каньона напротив того места, где он расположился, была залита тенью, над которой возвышались высочайшие вершины, похожие на легендарных грифов или древнейшие божества. И так прочно прикованный к Земле, глядя в огромную трещину ее старой коры, он улыбнулся, чувствуя, как сильно обращается в нем кровь.