355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Станислав Славич » Три ялтинских зимы (Повесть) » Текст книги (страница 9)
Три ялтинских зимы (Повесть)
  • Текст добавлен: 6 января 2019, 22:30

Текст книги "Три ялтинских зимы (Повесть)"


Автор книги: Станислав Славич


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 14

Однажды встретилась дата – 28 июля 1943 года. В этот день Николай Степанович Анищенков был казнен гитлеровцами в совхозе «Красный» близ Симферополя. Тогда же была замучена его жена.

Ни подтвердить, ни опровергнуть эту дату не удалось.

Да и нужно ли? – возникает невольный вопрос. Но дело в том, что в письмах, воспоминаниях о судьбе Анищенковых немало противоречий. От них можно бы и отмахнуться, поскольку речь идет о частностях, однако не раз ведь случалось, что малозначащая, на первый взгляд, деталь оказывалась очень существенной и важной при более пристальном изучении. И потом у меня так мало точных временных зацепок, вешек, по которым можно восстановить путь, что порою просто теряешься, как неизбежное принимаешь смещение событий во времени вперед или назад.

Теперь о деталях. Вот, к примеру, упоминание о совхозе «Красный» близ Симферополя – месте массовых казней наших людей фашистами. Зачем понадобилось Анищенковых везти туда? А этот факт подтвержден. В Ялте были свои места, где расстреляны сотни, если не тысячи людей. Так, может быть, дело Анищенкова выходило за пределы компетенции местного, ялтинского СД? Об этом заставляет думать другое свидетельство: «По-моему, за связь с Анищенковым в Ялте было расстреляно еще несколько человек…»

Наталкивает на раздумье и то, что сперва был арестован один Николай Степанович, потом взяли его сына Алешу и еще одного паренька – Сергея, о котором речь пойдет ниже. «Причиной ареста всех нас, – считает Сергей, – послужило освобождение Николаем Степановичем военнопленных, проведенное неосторожно. Потом Алешу и меня выпустили для слежки за нами. Мы это понимали…»

Этель Матвеевну пока не трогали, первопричина злоключений была, судя по всему, не в ней!

Когда же «арестовали Антонину Матвеевну, – пишет Сергей дальше, – Алеша скрылся, а меня арестовали снова и в комнате моей устроили „мышеловку“»…

«Меня посадили всего на одни сутки. Как я потом узнал, в это время в моей комнате была засада, но никто не пришел. Днем меня выпустили, но довольно странно. Полицейский вывел меня из тюрьмы, довел до аллеи у Пушкинского базара и приказал сесть на скамейку и сидеть, а сам ушел. Я просидел более двух часов, потом этот полицейский подошел и сказал, что я могу идти».

«Меня снова выпустили, чтобы через несколько дней опять арестовать, но я уже был готов к встрече…»

Создается впечатление, что они, ничего не добившись от самого Анищенкова, искали. Что? Кого?

Организацию?

Связи?

Сейчас на эти вопросы можно ответить утвердительно: да, организацию и связи. Гитлеровцы видели: в городе что-то происходит. Да кой черт «что-то»! Появляются листовки, распространяются сводки Совинформбюро, пропадают оружие, медикаменты, продовольствие, ведется подрывная работа среди румынских, итальянских солдат и матросов, среди словаков и хорватов из вспомогательных частей, размещенных в окрестностях Ялты; участились случаи саботажа, возобновились диверсии на дорогах…

Кто и что стоит за всем этим? Нет ли некоего организующего центра?

Не мудрено, что гитлеровская служба безопасности хваталась за любую ниточку, которая могла привести к цели. Однако на этот раз ниточка оборвалась на Анищенкове.

Я упомянул Сергея. В то время ему шел восемнадцатый год, но ростом парень не вышел и давали гораздо меньше, принимали за подростка. На жизни это по-разному сказывалось. Кой у кого появлялось искушение покомандовать, пошпынять – надо было все время держаться настороже. Но иногда мальчишеский вид шел на пользу – Сергея не принимали всерьез. А парень был крепенький. Жизнь трепала его безжалостно. Рассчитывать мог только на самого себя. Рядом ни родных, ни близких – один, как перст, в водовороте войны.

Куда только не швыряло! Но до поры бог, как говорится, миловал. А в сорок втором году, когда немцы снова заняли Керчь, Сергей оказался среди тех многих тысяч наших – военных и гражданских, – которые не смогли переправиться через пролив. Так началась и для него жизнь в оккупации.

Решил пробираться домой, в Ялту. И вот тут мальчишеский вид был как пропуск.

Когда встретил у ворот своего дома соседа Николая Степановича Анищенкова, тот поразился:

– Ты-то как оказался здесь?.. Сергей пожал плечами. Сказать по правде, он тоже был удивлен. Сначала даже не понял, чему удивляется. Уж не тому ли, что вообще встретил Николая Степановича в такое время в Ялте? Нет, пожалуй. Уже пришлось в окружении повидать рядовых и командиров, простых работяг и вчерашних начальников. Это «в окружении» иногда приобретало странный смысл и означало: на территории, занятой врагом, но не в лагере, не в плену. Нет, дело было не в этом. Странным показался вид Николая Степановича; наглажен, подстрижен, побрит и даже попахивает одеколоном. Вдруг обратил внимание, что одет он по-летнему, в белое – для нынешних времен совершенно необычно, почти дико. Даже парусиновые туфли начищены зубным порошком или толченым мелом… Он выглядел точно так же, как и до войны, когда спешил на работу к себе в курортное управление. Николай Степанович, однако, то ли не заметил этого удивления, то ли уже привык к тому, что вызывает такое чувство. Он думал о своем. Отчетливо представил себе, что ждет мальчишку. Изволь явиться в домоуправление, в полицию, на биржу труда – назовись, зарегистрируйся. И кто-то непременно скажет:

– А-а-а, пожаловал! Слышали про таких, слышали… Сыночек, значит, вернулся… А где сам папаша?

Отец Сергея был на фронте. Комиссаром полка.

Появляться здесь парню, конечно, не следовало. Но если уж он тут – как быть дальше? Анищенков выдал его за своего сына, поселил в комнатушке рядом, устроил работать на электростанции.

По-настоящему в эту семью Сергей не вошел (это ведь не так и просто), истинной, сердечной близости, кажется, не получилось, но стал все-таки человеком своим, не посторонним.

Тому, что Николай Степанович оказался вдруг бургомистром, городским головой (словечки-то какие старорежимные!), тоже подивился. Однако опыт научил судить людей по делам. А то, как отнесся Анищенков к нему самому, уже было делом.

Видел, чувствовал, что в семье есть свои секреты, и не лез в них. Но слушал Москву и пересказывал новости на работе. Анищенков знал об этом. Просил только быть поаккуратней.

Как-то зашел разговор об оружии. Сергей сказал, что может достать пистолет. Николай Степанович помолчал, потом ответил: «Не очень торопись. Когда понадобится, все будет». Звучало многообещающе. Хотелось спросить, как это понимать, но не решился. Разница в годах, да и обстановка не располагали к расспросам. Можно ведь нарваться на ответ, который словно бы ставит тебя на место… Похоже, Анищенков опасался горячности, неосторожности ребят – и своего сына Алеши и Сергея.

Однажды заговорили о партизанах: где именно они могут быть? Где их искать в случае необходимости? Да, ставились и такие вопросы. Николай Степанович сказал: «В районе монастыря». Имелся в виду Козьмодемьянский монастырь в горно-лесной части Крыма, в заповеднике. Кажется, хотел что-то еще добавить, но сдержался. Вообще ему все время приходилось сдерживаться – такое было впечатление.

Обходились пока без обстоятельных разговоров, да и вместе собирались не так часто – обычно вечером у приемника. Многое и без слов было ясно. Сергею казалось, что близится момент, когда Николай Степанович привлечет и его к каким-то своим делам, даст задание, а может, и оружие. И тут – арест.

Последний раз виделись в тюрьме, когда Сергею удалось приблизиться на миг к решетке, за которой сидел Анищенков.

Поговорить не смогли: Николай Степанович был плох, но все же попытался улыбнуться.

Положению этого человека не позавидуешь. Очень точно сказано в одних воспоминаниях: «Анищенков все время „сидел на вулкане“. Многие ялтинцы считали его изменником, предателем. Ему приходилось защищаться от своих и от врагов. На него писали анонимки, доносы, жалобы гитлеровцам. Обвиняли в связях с партизанами. Словом, надо было обладать исключительным хладнокровием и выдержкой, чтобы жить и работать в таких условиях».

Выдержки, похоже, у него хватало.

Приведу один пример – об этом случае рассказывали несколько человек. 7 ноября 1942 года Анищенков приказал выдать улучшенный паек населению города, особенно детям. Возможности были ничтожными: немного сладкого, чуть больше обычного хлеба…

Посыпались доносы: бургомистр-де отмечает советский праздник. Когда был вызван, причину вызова хорошо знал, понимал, что дело может кончиться плохо, однако явился эдаким подтянутым, щеголеватым, вполне уверенным в себе господином.

– Как! Разве вы забыли? Ровно год тому назад в Ялту вступили германские войска.

И ведь пронесло. Господин комендант, говорят, даже расчувствовался.

Не хочу выдумывать человека – хочу, насколько это можно, приблизиться к нему. Выдумать, сочинить, право же, легче. Наделить выражением глаз, какой-нибудь особенностью в говоре, в походке (а этим отличается каждый человек), подкинуть ему какое-нибудь острое приключение… – что может быть проще! Но я хочу увидеть этого человека на этих улицах. Мне интересен Николай Степанович Анищенков, живший некогда в Ялте. Здесь он был счастлив и здесь страдал, здесь ходил летом на пляж, а осенью в горы вместе с маленьким сыном Алешей, рассказывал ему о море и лесе, о рыбах и птицах, и здесь оставил его высоким, сильным, самолюбивым парнем, с тоской понимая, что оставляет навсегда, но уже не думая о себе, желая только одного – чтобы сын остался жить и был счастлив.

Я хочу понять его и, кажется, в чем-то понимаю.

Человек – как зерно. Оно может попасть в жернова, превратиться в пыль – муку и отруби, а может прорасти и выбросить флаг – побег цвета надежды. И то и другое предопределено. Здесь нет лучшей или худшей судьбы – они одинаковы, обе они – смерть. Но каждый человек, хотя бы в мечтах, хочет уподобиться флагу. Таким был, наверное, и он. Отчаянно сопротивлялся чудовищной силе, старался изменить ход событий, не смея этого показать, проявить наружно, только надеясь, а не веря, что это когда-нибудь будет оценено.

Он оставлял на своем пути зарубки – добрые дела. Но лес вырублен, лес изменился – как найти эти зарубки? Только немногие из уцелевших не оплыли еще смолой, не заросли, сохранились. Я собирался искать в Доме-музее Антона Павловича Чехова – одном из тех мест, где такая зарубка обязательно должна быть, но искать оказалось даже не нужным: этот добрый дом всегда сам возвращает то тепло, которое кто-либо когда-нибудь пролил на него.

В 1974 году журналом «Наука и жизнь» были опубликованы записки Евгении Чеховой о сестре и ближайшем друге великого писателя – Марии Павловне.

«…Опять Мария Павловна оказалась на целые два с половиной года отрезанной от Москвы, от родных, без средств. Существовала она главным образом тем, что с большим трудом и опасностью для жизни приносили ей в обмен на ее вещи.

Конечно, главной заботой для Марии Павловны было спасение дома от постоя гитлеровских солдат. Но этого сделать не удалось. Явился однажды немецкий майор и, осмотрев дом, потребовал, чтобы его поместили в кабинете и спальне Антона Павловича. Для Марии Павловны, целью жизни которой было сохранение комнат брата, исполнение такого требования было равносильно смерти. После продолжительного разговора с гитлеровцем ей каким-то чудом удалось убедить его, что эти комнаты – музейная реликвия, которой пользоваться нельзя. Она собственноручно заперла кабинет и спальню на ключ, и „герр майор“ должен был поместиться в столовой.

В довершение всех бед Мария Павловна заболела брюшным тифом. Целый месяц сидела Елена Филипповна[2]2
  Елена Филипповна Янова – многолетняя помощница и друг М. П. Чеховой.


[Закрыть]
у ее кровати…»

«Наконец я стала поправляться, – рассказывала мне Мария Павловна в мой первый приезд в Ялту после ее освобождения. – Однажды, когда я еще лежала в постели, пришел навестить „городской голова“ Онищенко. Я, еще слабая после болезни, с возмущением отвечала на его вопросы, как я себя чувствую, не нуждаюсь ли в чем. У нас не было ни продуктов, ни топлива, хотя немцы сулили хорошую жизнь. И вдруг Онищенко, сидевший у моей постели, схватил меня за руку и сказал:

– Мария Павловна, дорогая, потерпите, скоро все будет! Ведь скоро наши вернутся в Ялту. Оказалось, он работал на немцев для виду, а на самом деле был подпольщиком. Позже мы с огорчением узнали, что при отступлении он был расстрелян немцами». Фамилия «городского головы» несколько искажена, но не в этом же суть… (Помнится, я прочитал эти записки в самом начале своего знакомства с материалом и все время вспоминал о них. Как важное свидетельство о Николае Степановиче держал их вместе с семейными письмами и фотоснимками брат погибшего. То было время бесконечного выспрашивания. Одним из первых я побеспокоил человека, который мог знать об Анищенкове больше других и уж во всяком случае должен был понять меня – сам пописывал и печатал разные истории. Визит Анищенкова к Марии Павловне я, конечно, преподнес в нашем разговоре как событие. Фашисты ведь с воинственностью и вызовом объявили, что никакие культурные памятники на Востоке не должны оберегаться и сохраняться – с их точки зрения они не имели никакой ценности. А тут чеховский Дом-музей!

– Он пришел в чеховский дом, когда узнал о болезни Марии Павловны!

– Это которой? – спросил мой собеседник. – Хранительницы, что ли?

Я чуть опешил: кто такая Мария Павловна, объяснять в Ялте не приходилось. Вот так, просто Мария Павловна была у нас одна.

– Мария Павловна – сестра Антона Павловича…

– Ну да, хранительница. Вы о ней не очень, она ведь тоже…

– Что?

– Не будь она сестрой Чехова, ее бы отсюда тоже это самое…

Что на это можно было сказать? Такого не проймешь даже тем, что Марии Павловне Чеховой в 1943 году было 80 лет…)

После прочитанного в «Науке и жизни» можно было не идти в чеховский дом, но я пошел, а потом повидался с Еленой Филипповной Яновой. Разговор с нею был долгим; обаяние, артистичность и лукавство красивой даже в своей старости гречанки сделали его приятным; однако, задавая вопросы, слушая ответы, замечая на себе доброжелательный, но внимательный, оценивающий взгляд, я иногда чувствовал себя, как человек, волею случая очутившийся в пустом и темном театре среди декораций. Пусть знаешь пьесу, пусть даже где-то видел ее, но этот отзвучавший вчера спектакль тебе не знаком и представить его себе, вообразить – неимоверно трудно, невозможно…

И все же встреча была нужной. Оказалось, что еще до прихода самого Анищенкова в чеховский дом Елена Филипповна побывала у него в городской управе. Надо было разведать, разнюхать, что за человек, чего ждать от него. Как ни была Елена Филипповна насторожена, Анищенков показался ей человеком порядочным. Не очень верилось, что на такой должности может оказаться кто-либо из приличных людей, но сердцу, интуиции не прикажешь – а они говорили свое.

И ведь ничего особенного сказано тогда не было: спросил о Марии Павловне, о самом доме. Тут важны были тон, отношение. И мелочи: принял сразу, попросил секретаря не беспокоить во время разговора, слушал доброжелательно. Что же касается слов, то слишком смелые слова могли только насторожить.

Этот визит предпринимался и еще с одной целью: Мария Павловна боялась, как бы гитлеровцы не превратили музей в проходной двор. Сменяющая друг друга на постое солдатня грозила самому его существованию. Нельзя ли тут как-то схитрить? Анищенков, подумав, согласился, что вполне, по-видимому, можно. План заключался в том, чтобы числить квартиру за майором, который с самого начала в ней поселился, даже после его отъезда на фронт. Так и было сделано. Правда, Елене Филипповне пришлось идти еще и к коменданту, но Анищенков и в этом всячески старался ей помочь.

– А что он сделал практически? Вот вы говорите: не было еды, топлива… Елена Филипповна посмотрела устало и грустно. К ней будто бы вернулась вся неимоверная усталость тех давно прожитых лет.

– Топливо? Привезли немного брикетов. Но, поверьте, тогда не менее важно было и это – почувствовать нравственную поддержку, услышать слова надежды. Да что слова! Просто намекнуть на что-либо такое и то нужна была большая смелость…

– Когда он навестил Марию Павловну?

– Зимой. Это было зимой.

Он приходил к ним незадолго до ареста.

ГЛАВА 15

Не обойтись без банальности: не дай бог дожить до того, что ты не только окружающим, но и себе самому будешь в тягость.

…В комнате было сыро и зябко. Окно выходило на подпирающую откос замшелую слепую кладку. С тех пор, как артель каменщиков в конце прошлого века начала поднимать эти стены и, наконец, накрыла их балками, в комнату ни разу не заглянуло солнце. Сюда не мог попасть даже случайный, отраженный соседскими окнами луч.

В этой комнате по самому ее характеру не могло быть уютно, а тут еще закопченная плита, сероватые, в пятнах стены и печать непоправимой бедности на всем (ситцевая занавеска, рваненькое полотенце, кособокий, вытертый веник).

На этом фоне казались странными старинное потемневшее зеркало, туалетный красного дерева столик на изящных, украшенных резьбой ножках (даже покрытый застарелой пленкой грязи, этот столик выглядел здесь, как грациозная экзотическая лань, испуганно забившаяся в угол), припыленные фотокарточки женщин в широких шляпах, с пышными прическами, мужчин, затянутых в крахмальные воротнички (на паспарту оттиснуто, как это было принято когда-то, имя петербургского, парижского, московского, одесского, симферопольского или еще какого-нибудь фотографа), и особенно писаные маслом портреты из тех, что называли фамильными. Все это казалось странным, но отнюдь не разрушало представления о неуюте и бедности, а как бы подчеркивало его.

Постель тоже была бедна. Под тулупом лежало что– то маленькое. Зашевелилось, и появилась седая старушечья голова. Присмотревшись, я увидел, что черты лица мелковаты, но есть в них то, что некогда считалось породой.

Мои попытки установить контакт, объяснить цель и причину прихода не сразу вызвали ответное движение. Старая женщина была относительно любезна, потом у нее пробудился некоторый интерес, но ни на йоту симпатии ко мне. А я рассчитывал на понимание и симпатию. Знал, что разговор предстоит трудным, и, как мог, старался смягчить эти трудности.

…Трофимова и его жену она не знает. Нет, и не слышала ничего о них.

Анищенков?..

Вот тут она совершенно неожиданно взорвалась. Заклокотал гнев, страшный, как это ни удивительно, своим бессилием. Страшный еще и потому, что чреват был сердечным приступом.

…Анищенков – отвратительный человек. Карьерист. Был заместителем у первого ялтинского бургомистра доктора Василевского и охотно взял на себя обязанности городского головы. У Анищенкова старые счеты с Советской властью. Здесь она, по-моему, стала заговариваться: у него-де большевики забрали библиотеку…

– Помилуйте, – начал было я, – он же в революцию был ребенком… Но тут выяснилось, что библиотеку отобрали у ее матери.

– Алеша Анищенков был чудный мальчик, но отец – бр-р-р… Чего стоит хотя бы то, что он пожаловался в полицию на человека, которого из-за этого водили по городу, привязывали и били… Я не стал спорить – переубеждать собеседников, навязывать им что-то свое не входит в мои задачи. Я только спросил:

– А что сделал этот человек? И тут она споткнулась. Посмотрела на меня зорко, проницательно, заподозрила (или поняла?), что спрошено неспроста, и словно бы споткнулась. Вспомнила? По-видимому, да. Мы говорили еще о многом, в какой-то момент старуха вспомнила о своем дедушке – она не говорила «дед» или «мать», но только «дедушка» и «мама»… Я сперва не понял: о ком она? Что за дедушка?

– А вы оглянитесь – вот он на стенке.

Я оглянулся и узнал. С изумлением узнал. Громкое в наших краях имя. Ученый, инженер, общественный деятель. Крым обязан ему очень многим.

Она растопилась, когда увидела, что имя ее деда для меня – еще молодого в ее представлении человека – что-то значит. Поговорили о нем.

Эта старая женщина – последний, судя по всему, отпрыск некогда славного семейства.

Тогда я и подумал это: не дай бог…

Ее ожесточенность нетрудно понять. Послевоенная жизнь сложилась жестоко. Когда она говорила об этом, и в словах и в голосе появилось что-то особое. Я так и не смог понять: умышленная ли это грубоватость или невольная дань пережитому…

Рядом сидела Клара Шмаевна Полотняненко – это она привела меня сюда, к одной из своих спасительниц.

Она далека от того, чтобы осуждать что-либо («Ах, не нашего это ума дело!»), зная, что старуха больна, она просто захватила с собой сладкий сырок, бутылку простокваши, булочку и масло… Похоже, ее, как и меня, потряс взрыв этой неистовой элоквенции. Однако неожиданным он был все-таки только для меня. В живых, темных глазах Клары Шмаевны были горесть, сожаление, а когда она поворачивалась ко мне, взгляд становился извиняющимся. Сама она давно поняла, что люди не бывают черными или белыми – они полосатенькие. Все дело в том, что стало у них полосами, а что главным – черное или белое…

А мне что только не приходило в голову! Мелькала даже бредовая как будто мысль: старуха не может простить своему бывшему начальнику, что смерть избавила его от других испытаний. А что! Останься Анищенков жив, и ему, чего доброго, пришлось бы совершить поездку на север.

Действительность, впрочем, оказалась изобретательней бреда. Но чтобы рассказать все по порядку, я начну со слов, которые бывало нередко с грустью повторяла моя мама: «маленыи дітки – маленыи клоштки» (маленькие дети – маленькие хлопоты…) Из этого с неизбежностью следовало: чем старше дети становятся, тем больше из-за них хлопот. Теперь я и сам это хорошо понимаю.

Старуха не всегда, естественно, была старухой, и не всегда была так одинока. У нее была единственная сестра, а у той – единственный сын, которого обе они горячо любили. Мальчик запомнился знавшим его как «маменькин сынок». Нет, я не вкладываю в это ничего плохого – просто констатирую факт. Он всегда ходил с мамой по городу, нежно взяв ее об руку, – в довоенное, теперь уже такое далекое время это выглядело непривычно, потому, наверное, и запомнилось.

И потом Ялта ведь, в сущности, крохотный город, где все знают друг о друге почти всё. До войны, когда население было более стабильным, когда жили больше в коммунальных квартирах с общими кухнями, а то и верандами, когда двор был настоящим форумом, это особенно чувствовалось. Каждый в своей среде был на виду.

Между тем мальчик стал юношей. В 1942-м ему шел восемнадцатый год. В таком возрасте во время войны скучать не придется. Оккупанты с парней не спускали глаз. На работы в Германию, на строительство оборонительных сооружений, на ремонт дорог, расчистку завалов их хватали первыми. Зарегистрировали всех до единого. Мать и тетка забеспокоились: как уберечь, как спасти Женю (назовем его так). Это было тем более не просто, что парень вымахал не ко времени рослым и крепким.

То, что я рассказываю сейчас, – своеобразная реконструкция событий по воспоминаниям нескольких человек. Саму старую даму я об этом расспрашивать не стал – не решился, да и понимал, что ничего из этого не выйдет. В деталях у меня возможны неточности, но всякое сомнение я истолковывал в пользу тех, о ком веду рассказ. Я верил и по сей день верю, что единственной заботой обеих женщин было уберечь, спасти Женю. Кроме него, у них никого больше не оставалось на земле.

Надо было что-то есть, надо одеваться, обуваться… Тетка, работая в городской управе, делилась, видимо, тем, что получала от немцев, но на троих этого было мало. Надо было где-то хотя бы числиться на работе и иметь об этом документ, чтобы не дрожать при облавах и проверках…

Не знаю, сами ли они нашли подходящий выход или кто-то им его подсказал, но однажды ялтинцы увидели «маменькиного сынка» в форме. Опять-таки не берусь судить, была ли это немецкая форма или та особая форма, которую оккупанты завели для местных полицаев, – об этом говорят разное, да это, пожалуй, не столь уж и существенно для нашего рассказа. Он ходил по городу в форме, он получал паек – отпало множество проблем. Тетушка была не такая уж и фря, однако работала в управе, да и вообще – юноша из приличной семьи, из «бывших»… Я думаю, что серьезные дела ему не поручали, держали при бумажках и на побегушках. Этого, наверное, и хотели мама с теткой. Впрочем, с некоторых пор стал ходить при пистолете, а это уже новое качество, новая степень отношений с хозяевами. Тут недалеко и до того, чтобы пустить пистолет в дело…

Собирался ли он пустить его в ход в т о т день? Шел по поручению с бумажкой, хотя и при пистолете. Шел по адресу: улица Западная, дом № 10. Вы небось уже забыли этот адрес? Напомню: здесь жил Анищенков.

Сам Николай Степанович был арестован. Недавно схватили, не оставив никаких надежд, и Этель Матвеевну. Алеша скрылся. (Уже потом, много позже, пойдет разговор, будто его прятала на первых порах некая учительница, впоследствии тоже расстрелянная немцами. Еще одна нераскрытая тайна…). К кому нее направлялся аккуратный и подтянутый молодой человек, такой ласковый с мамой и выглядевший вполне интеллигентно даже в этой гитлеровской форме?..

В комнатке, примыкавшей к квартире Анищенковых, оставался Сергей.

Я говорил о бумажке, но, вполне возможно, что и ее не было. Зачем бумажка? Чтобы запомнить адрес? Но свой город и так известен до малейших подробностей. Чтобы предъявить ее как ордер на арест? Но немцы не церемонились, не обременяли себя ордерами и повестками. Достаточно того, что вот послали человека в форме с приказом явиться – значит, немедленно явись. У них был «орднунг», порядок, дважды повторять одно и то же они не любили и недвусмысленно дали это понять, быстро и деловито (так что сразу было видно: все делается не лишь бы как, а по четко разработанной методе) расстреляв или повесив энное количество людей.

Бумажка могла быть нужна, чтобы не забыть, кого именно вызывают, но посыльный с пистолетиком в кобуре и без того хорошо знал, за кем идет. (Маленький вороненый пистолет – игрушка на вид, однако же имеет вес и в прямом и в переносном смысле: приятно слегка оттягивает ремень, придает уверенности, заставляет встречную цивильную публику сторониться.) Племяннику моей нынешней собеседницы этот Сережка был известен, как облупленный: до войны они учились в одной школе.

Сейчас можно только гадать, как он относился к этому Сережке. Людям свойственно оправдывать свое падение. Если это так, то он мог испытывать к Сергею неприязнь и даже подогревать в себе это чувство: ишь ты, дескать, при Советах был сыном старого большевика, а при немцах стал приемным сыном бургомистра! Надеялся укрыться за спиной господина Анищенкова, да не вышло…

Он мог по-своему сочувствовать этому Сережке: надо же так влипнуть! Рассчитывал на помощь и заступничество бургомистра, а попал на зуб СД. Вот жизнь!.. Нет, что ни говори, а надо в ней поаккуратней…

Но он мог и никак к нему не относиться. В конце концов ему только велено сказать, чтобы этот Сергей собирался и шел вместе с ним. А что там будет дальше, он не знает, да его это и не касается. Это уж Сережке надо было загодя думать о последствиях, если что-нибудь натворил вместе со своим Анищенковым…

Суть, однако, не в том, с каким настроением он шел на Западную – факт тот, что шел.

А Сергей? Если помните, он говорил: «Меня снова выпустили, чтобы через несколько дней опять арестовать, но я уже был готов к встрече…»

К этому нужно отнестись с доверием. Однако и здесь некоторая осторожность не помешает: слишком жестко и определенно сказано. А ведь сказано много, много лет спустя…

Человеку свойственно, оглядываясь назад, принимать свершившееся как неизбежность. Иначе, видно, нельзя: что было, то было. Это когда делают кино, крутят пленку на монтажном столе взад-вперед и выбирают лучший из нескольких дублей. В жизни дублей нет.

Спустя годы Сергей говорил: «Меня выпустили, чтобы через несколько дней опять арестовать…» Но тогда такой абсолютной уверенности, видимо, не было. Иначе зачем сидел в своей комнате? Ждал ареста?

Сегодня задним числом можно объяснить и это: был готов к встрече, хотел добыть оружие у гестаповца или полицейского, который придет арестовывать… А если бы пришли двое? Приехали бы на машине?

Громковато это звучит: «был готов к встрече…» И все-таки, забегая вперед, нужно признать – он действительно оказался к ней готов.

В чем-то, конечно, повезло. Пришел Женька, «маменькин сынок», который его, Сережку, щуплого и маленького, никогда всерьез не принимал. Напялил эту гнусную форму, прицепил кобуру, корчит из себя черт знает кого, а ведь стыдно должно быть ему, стыдно…

– Собирайся. Вызывают.

– Куда? – спросил так, на всякий случай.

– Сам знаешь. «Гад. И больше тебе нечего сказать, гаду?..»

– Сейчас соберусь.

Видно, и в самом деле ему нечего было сказать и было стыдно. Отвернулся, скользнул взглядом по голым стенам. Эти голые стены стали последним, что он увидел в своей оказавшейся такой куцей жизни.

За дверью стоял топор. Когда полицейский отвернулся, Сергей взял топор и изо всех сил ударил полицейского по голове.

Сергей взял с убитого пистолет и ушел из дому.

Идти решил к монастырю, о котором говорил Анищенков. Путь оказался нелегким, потому что дорог и населенных пунктов приходилось избегать. Двигаться старался больше ночью. Нередко, обходя вражеские посты и заставы, продирался прямиком через заросли. Однако через несколько суток, совсем отощавший и оборванный, встретил все-таки партизан. Без малого год воевал вместе с ними – до самого освобождения Крыма.

Вот так один удар топором разрушил все казавшиеся такими хитроумными семейные построения. В силу обстоятельств я рассказал об этом несколько упрощенно, но что уж тут усложнять, когда издавна известно: коготок увяз – всей птичке пропасть…

Отчаяние двух женщин после этой смерти было, как я понимаю, непередаваемо. По-видимому, оно и отправило преждевременно в могилу одну из них. Осталась тетушка. Смерть племянника навсегда связалась для нее с именем Анищенкова, который пригрел и объявил своим сыном «этого ужасного человека». В отчаянном своем озлоблении она даже сказала, что Сергей убил и Алешу Анищенкова. Между тем несчастьем Алеши было как раз то, что он не пошел вместе с Сергеем, заметался, словно в предсмертной тоске, как мечется дельфин, окруженный сетью, не решаясь на простейшее – перепрыгнуть через эту лежащую на воде сеть.

Алешины следы возникают то там, то здесь. В одном письме я читал, будто преданный его отцу человек снабдил его одеждой, пропуском и помог выбраться за пределы Крыма. Но этому противоречит другой документ – письмо некоего шофера. Он будто бы тайком привозил Алешу из Симферополя в Ялту, а потом помог ему уйти в лес вместе с партизанским разведчиком Николаем Попандопуло. Несколько месяцев спустя, говорится в письме далее, Алешу Анищенкова видели в Джанкое – он собирался перейти линию фронта.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю