Текст книги "Три ялтинских зимы (Повесть)"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Перепроверить это письмо невозможно: Николай Попандопуло погиб в бою.

Не знаю, откуда пошел слух, будто Алешу Анищенкова видели мертвым в районе ялтинской инфекционной больницы, – такой слух тоже был.

А вот свидетельство Наталии Михайловны – той самой Наташи, которую одно время прятали Трофимовы. Она говорит, что Алеша как-то появился у них в Симферополе. Наташа с мамой жили на полулегальном положении, их адрес можно было узнать у Михаила Васильевича Трофимова. Значит, Трофимов принял участие в судьбе сына Анищенковых? Наталия Михайловна уверена в этом. Алеша, говорит она, хотел во что бы то ни стало перейти линию фронта. Ни о чем другом и слышать не хотел. Был полон решимости добиться своего, но в то же время опасно возбужден, взвинчен, а это, хотя и было понятно, не сулило добра…

С уверенностью можно сказать, к сожалению, только одно: судьба этого честного, славного парня сложилась горестно. Где и как он погиб, мы никогда, по-видимому, не узнаем, это так и останется одной из многих тайн, которые породила и унесла с собой минувшая великая и страшная война.

ГЛАВА 16

Из воспоминаний Т. А. Поляковой: «… Тем временем мы производили подготовку к печатанию газеты. Мы решили выпускать газету „Крымская правда“, в которой можно было дать уже больше материала…»

Весна сорок третьего будоражила и звала.

Как ни старались, как ни вырубали оккупанты леса вдоль дорог, все равно зеленела, упрямо пробивалась на вырубках новая поросль. Нечто подобное происходило и с людьми.

Нельзя просто сказать, что смерти не боялись – никто не хотел умирать. И каждый знал цену, которую, может быть, придется заплатить. Знали ее там, на той стороне, когда рвались на фронт, знали и здесь.

В одной школе учились четверо.

Надя Лисанова – казнена.

Толя Серебряков – погиб.

И все-таки ушел, зная об этом, к партизанам Сергей.

При первой возможности примкнул к подпольщикам, тоже обо всем зная, Леня Ходыкян.

Таких было куда больше в этой школе – просто У меня на памяти сейчас всего четыре имени…

Мысленно обозревая цепочку организаций, разбросанных на побережье, Казанцев и Гузенко должны были, думается, испытывать удовлетворение. Но с ним постоянно соседствовала тревога. Непросто выбрать единственно верную линию, не впасть в чрезмерную осторожность, но и не сделать опрометчивых шагов. Нужно было точно угадать момент, чтобы организованно, не допуская провалов, уйти в лес.

Людей, готовых идти в партизаны, хватало. Тут была и подросшая за годы оккупации молодежь, были и обстрелянные солдаты, которые прошли уже оборону Севастополя, бои на Керченском полуострове, гитлеровские лагеря. Наиболее компактные группы сложились, пожалуй, в Аутке (нынешний поселок Чехово – и тогда, и теперь фактически часть города), в Ливадии, Кореизе, на электростанции. Здесь утвердились свои признанные лидеры, которые или входили в центральный штаб или поддерживали с ним связь.

Кореизские товарищи пытались, например, установить связь еще с первым Ялтинским партизанским отрядом! С конца сорок первого года в кореизской больнице действовал тайный госпиталь, где лечили и прятали наших бойцов, подпольщиков, и это продолжалось все два с половиной года оккупации.

Нынче на здании мемориальная доска. Расположенная в живописнейшем месте у подножия Ай-Петри (гора высится, как исполинская крепость), старая больница дала некогда приют агенту ленинской «Искры» Шкляревичу; тут работал доктор Волков, который лечил Льва Толстого, когда писатель, приехав в Крым, тяжело заболел… Подпольный партизанский госпиталь – еще одна строка истории больницы.

Ячейки сопротивления возникали по-разному. В Кореизе такая ячейка сложилась как бы сама собой. Люди, начиная с главного врача и кончая больничным шофером, просто не могли иначе. По-другому было в Ялте, на электростанции. Здешний вожак Антон Мицко – один из немногих уцелевших от разгрома первого подполья. Да, он был изначально оставлен, пережил гибель товарищей, испытал ужасающее одиночество человека, над которым в буквальном смысле кружит смерть, однако не поддался панике, сохранил выдержку. Мицко понимал: жизнью своей обязан стойкости товарищей, которые под жесточайшими пытками не назвали никого. Убедившись, что ждать помощи неоткуда, стал сам собирать верных людей. Скромный функционер, неутомимый организатор из тех, что, как правило, остаются в тени… Само бесстрашие его было спокойным, несуетливым, деловитым.

Одним словом, «боевиков» хватало. Организация располагала даже людьми, которым иногда удавалось предупреждать о готовящихся полицейских акциях, о заботах и тревогах господина коменданта или господина начальника полиции – знать это было чрезвычайно важно.

Удивительное это явление – подполье! Мы привыкли восхищаться революционным подпольем, которое за десятилетия выработало свои методы и тактические приемы, что же касается Великой Отечественной войны, то приходится слышать о неподготовленности этого подполья, об отсутствии у него опыта. В этом есть резон – пример Ялты тому подтверждение. Но в конце концов появился и выстраданный, оплаченный кровью опыт.

Любопытный эпизод рассказал мне ялтинский старожил, бывший подпольщик Павел Фролович Сериков. По профессии он плотник. Был плотником до войны, так получилось, что плотничал и в осажденном Севастополе. После захвата его немцами попал в плен, бежал из-под Бахчисарая, пришел домой и здесь опять пришлось взяться за инструмент. Плотничая, познакомился с Казанцевым, был, как теперь понимает, подвергнут нескольким проверкам, вошел в организацию, стал выполнять задания – большей частью самого Казанцева.

(– А как выглядел Казанцев? – в который раз любопытствую я.

– Андрей Игнатьич? Худой был, заморенный – в чем только душа держится. Вечно мешки под глазами. Много болел…)

Так вот, в последние месяцы оккупации группой русских рабочих командовал некий унтер-офицер Гарри (Сериков очень жалеет, что не узнал фамилию этого немца). Трудно сказать, что он усмотрел в простодушном Павле Фроловиче (может быть, именно это простодушие), но доверился ему, рассказывал о положении на Фронтах: «Гитлер капут – русские наступают…» Сам Сериков о своем участии в подполье, разумеется, помалкивал. Когда немцы в Крыму сперва дрогнули, а потом стали бежать в Севастополь, Гарри сказал, что решил остаться в Ялте, сдаться в плен. Павел Фролович обещал помочь.

Волновался, переживал немец ужасно: «Ах, Гарри капут! Капут Гарри!» – говорил на том ломаном языке, каким объяснялся обычно с русским приятелем. Однако решился на непростой этот шаг. Что им руководило? Понимание обреченности армии, отрезанной в Крыму? Наверное. Но, видимо, не только это. Он ведь делал следующий шаг сравнительно со Шпумбергом, знакомцем Андриана Чистова.

Так или иначе, не будь этого унтер-офицера, вряд ли Серикову удалось бы спасти красивое четырехэтажное здание, в котором разместился немецкий госпиталь, и имущество госпиталя. Все это должно было быть уничтожено. Павел Фролович и Гарри не допустили взрыва и пожара. Тот дом можно видеть и сейчас, в нем находится одна из клиник института имени Сеченова.

…Гарри знал Казанцева и относился к нему с пре небрежением (Андрей Игнатьевич не был, по видимому выдающимся стекольщиком и, тем более, печником), почти не заметил даже, что тот осенью исчез, перестал выходить на работу. Каково же было его изумление, когда, после прихода советских войск он увидел Казанцева в военной форме, в роли начальника штаба партизанской бригады. Немец буквально обалдел: как?! Тот жалкий стекольщик и этот комиссар (он почему-то считал его комиссаром) – одно и то же лицо? Невозможно, невероятно!.. Сериков только усмехался: для него ничего невероятного в этом не было.

О Казанцеве говорят, что он был прирожденным подпольщиком, и это, судя по всему, действительно так. Что чаще всего губит подполье? Предательство и неосторожность. Поэтому он так пристально приглядывался к людям, с разных сторон испытывал их. Тот же Павел Фролович выполнил несколько опасных заданий – налепил, к примеру, прокламацию прямо на стене комендатуры, – прежде чем был допущен к новым секретам. Внимателен был Казанцев к мелочам – мелочей для него просто не существовало. Знаки предупреждения об опасности, условные сигналы, подходы к явочной квартире… – все продумывалось.

У него сильна была жилка кадрового военного, для которого приказ – нечто незыблемое, но вместе с тем он привык иметь дело с молодыми бойцами, учить и воспитывать их.

Для подполья личность руководителя особенно много значит. Казанцев был весь нацелен на одно. Неприхотливостью в те годы удивить было трудно, но образ его жизни был монашески суров. Чаще всего он был замкнут, всегда корректен. Позже, в лесу, это вызывало кой у кого даже раздражение, но в исключительных условиях подполья отрешенность от всего, что не имеет отношения к цели, придавала ему вес и значительность.

Я вовсе не хочу создавать вокруг него ореол. Понимаю, что иные из наших вчерашних достоинств сегодня могут обернуться недостатками. Но будем справедливы – в 1942–1943 годах он сделал в нашем городе для борьбы с врагом больше, чем кто-либо другой.

Казанцев был человеком с размахом, с перспективой, и это отчетливо проявилось в истории подпольной газеты «Крымская правда». Для него она была одним из дел, но из дел важнейших.

Из воспоминаний А. И. Казанцева: «Часто в часы набора газеты, когда мы с Александром Лукичем Гузенко сидели в тесной комнатушке, замаскировав окна от света, мы слышали четкие шаги кованых сапог немецких патрулей, проходивших в десяти метрах от нас, не подозревая, что может таить в себе заброшенный сад со сгоревшим домом…»

Само количество шрифта требовало выпускать что– то большее, чем маленькие прокламации. Этот шрифт был, как взрывчатка, которая и сама по себе, даже в хранении опасна, а потому торопит, подстегивает к действиям.

Редактором был Казанцев – «Южный», но все делали вместе. Это потом, спустя годы, пришло время выяснения отношений и определения вклада каждого. Конечно, он был разным. Но тогда делили еще и опасность, а ее, как ни прикидывай, больше всего выпадало на долю Т. А. Поляковой. Ее «пай» был самым весомым. Она смертельно рисковала не только собой, но и детьми, и старухой матерью.

Как-то, уже после выхода первого номера «Крымской правды», Гузенко пришел в обеденный перерыв домой с заткнутым за пояс свертком бумаги, на которой должны были продолжить печатание тиража. Его приходилось печатать в несколько приемов. Выложил бумагу, сел за стол и увидел, что напротив окон остановилась легковая машина. Из нее вышли четыре человека в форме СД (их отличал ромбик с этими буквами – «SD» – внизу, на левом рукаве черного мундира) и направились в дом.

Ничего из типографских принадлежностей в квартире в тот момент не было. Доску с набором, валик, краску прятали после работы на задворках под кучей сушняка. Отпечатанную газету тоже уносили немедленно. Но этот лежавший на виду сверток!.. Бумага в нем по формату и качеству точно соответствовала той, на которой делалась газета. Чтобы понять это, достаточно одного взгляда.

Гузенко заметался по комнате. Куда спрятать? И по всему выходило – негде.

Немцы были уже в квартире, загремело ведро, на которое наткнулся один из них, когда Татьяна Андреевна с трагическим спокойствием взяла сверток и сунула в колыбель своего грудного ребенка. Малыш! Если повезет, сегодня ты спасешь всех. Ему повезло.

Наверное, было в этом что-то, противное самому материнскому естеству, но что еще оставалось делать!

Из письма А. И. Казанцева: «Хотя вся типография из рабочего положения могла быть разобранной в течение одной минуты, однако товарищи – хозяева квартиры очень и очень переживали, жертвуя всей своей семьей…»

И все-таки это было прекраснейшее в их жизни время, их звездный час. Правда, понимание этого тоже пришло спустя годы. Никогда потом ни у кого из них, разобщенных и разбросанных по всей стране, не было столь полного ощущения необходимости для других людей их, именно их существования. Они были вынуждены таиться, прятаться, однако же, чувствовали себя сильнее своих преследователей, были уверены в победе.

«Когда темнело, – вспоминал впоследствии Казанцев, – я околицами через запущенный сад пробирался к месту, где производился набор газеты. Место типографии знали немногие…»

Работали, естественно, ночами. Снаружи, притаившись в укромном месте, кто-то сторожил – чаще всего это были шестнадцатилетняя Оля Полякова и ее престарелая бабушка. Поскольку работа, случалось, затягивалась на всю ночь, часовые менялись. Самое трудное дежурство брала на себя обычно Татьяна Андреевна.

Эта женщина поспевала всюду: засветло надо было, будто ненароком, осмотреть окрестности – нет ли чего подозрительного, нужно было подготовить все необходимое для ночной работы и надо покормить, уложить своих младшеньких, надо проверить светомаскировку – не пробивается ли какой лучик сквозь щель и время от времени надо выглянуть к часовым, самой постоять рядом с мамой или Олей во дворе, прислушаться к шагам патрулей на шоссе, к шелесту ветра, к ночным шорохам в парке. При всем этом Татьяна Андреевна помогала набирать газету, править корректуру, разводить краску, печатать…

В наглухо закупоренном помещении было душно. Работать надо было в абсолютной тишине. С непривычки многое не ладилось. Однако они, изнуренные, вымотанные такой ночью, удивительным образом сохраняли и доброе расположение и даже бодрость. Никто их не принуждал к этой каторге, они, право, не ждали для себя каких-либо наград или благ, но каждый думал: если не мы, то кто же?..

Появление газеты вызвало переполох. Но этого следовало ожидать, и этого ждали. Поначалу главной задачей, казалось, и было наладить печать, выпуск, однако при этом где-то таилась надежда, что дальше станет легче. Легче не стало. Стало опасней.

Прежние следы, которые вели к центру – к типографии, были едва заметны. Эти тропки топтало всего несколько человек. И потом лист чистой бумаги может, конечно, стать смертельно опасной уликой, но сам по себе он еще ничто, он мертв. Совсем другое дело – газета, тот же лист, заполненный словами. Это уже крик, призыв да еще тысячекратно повторенный. Он адресован друзьям, однако совершенно ясно, что враги постараются откликнуться на него первыми. Услышав голос, они тут же кинутся на него, поймав след, приложат все силы, чтобы дойти но нему до конца.

Ярости фашистов не было предела. Маленькая «Крымская правда», в четвертушку обычного газетного листа, несла правду о положении на фронтах, сообщала о наступлении наших войск, звала советских людей на борьбу, с великолепным презрением писала о Гитлере и его ближайших приспешниках, показывала их в истинном свете.

Насмехаться над фюрером, называть его бесноватым!.. – чины службы безопасности заходились от злобы. Покончить с газетой стало для них вопросом престижа.

А прием, к которому прибегли подпольщики, чтобы по возможности запутать следы, был не нов и весьма прост. Отпечатанная в Ялте газета должна была сперва появиться в Симферополе, Евпатории, Джанкое или, скажем, в Саках. Пусть поищут типографию сначала там. И ведь искали! Только дня через три-четыре «Крымскую правду» раздавали и расклеивали по Ялте…

ГЛАВА 17

Да, стало опасней…

До недавнего времени их типография была, как затерявшееся лесное озерцо, куда впадают несколько тихих, незаметных ручьев. Ручьи и подпитывают его и выдают, помогают найти в чащобе. А теперь у озера появился сброс. Еще одна ниточка. Тут вся надежда на то, что сток этот петляет, дробится на рукава, прячется в зарослях и трясине, а то и вовсе уходит под землю…

На этот раз Гузенко собирался к Чистову с особой тщательностью, даже послал предупредить, когда придет. Андриан Иванович и встревожился и заинтересовался: что стряслось? Хотя, с другой стороны, ничего, может, и не случилось, просто давно не заходил Лукич…

Гузенко пришел днем. Солнце уже изрядно пригревало, а на нем был грубый брезентовый плащ из тех, что носили кондуктора на товарняках да ломовые извозчики. В мастерской он с облегчением скинул его, но садиться не стал, хотя Чистов и засуетился при встрече, не зная, куда усадить гостя.

– Дело есть, – сказал, поглядывая на окно, на дверь.

– Только не здесь. Где поговорить, чтоб не помешал никто? Андриан Иванович повел его в жилую комнату. Попросил мать:

– Посторожи в мастерской. Шумни, если придет кто. Она молча вышла.

– У тебя как – все по-прежнему? – спросил Гузенко.

– Спокойно? Ничего подозрительного не замечал? Чистов пожал плечами.

– Все как было. А что? – И спросил после паузы: – Взяли кого-нибудь? При одной мысли об этом жить не хотелось. Гузенко понял и поспешил успокоить:

– Все на месте. Просто дело очень важное и провернуть его надо понадежнее. – Подмигнул, еще раз успокаивая: – Чтоб комар носа не подточил. Расстегнул брючный ремень и вытащил спрятанный под рубашкой плоский сверток. Вынув, вздохнул с облегчением и даже улыбнулся:

– Теперь можно и сесть. А то будто аршин проглотил. Спрячь это получше и будем говорить. По величине сверток больше обычных, тех, в которых были прокламации, а на ощупь в нем тоже бумага… Чистов вышел в прихожую и спустя минуту вернулся – уже. без свертка.

– Значит, так, – сказал Гузенко. – То, что я принес, разделишь на три части: десять штук, двадцать и двадцать. Десять штук спрячь до особого распоряжения.

– Лукич еще раньше заметил, что Чистову нравятся такие военные слова, и сам, говоря с ним, с удовольствием употреблял их. – И чтоб кроме тебя никто их пока не видел. Это очень важно. Понял? Остальные две пачки отдашь своему парню-шоферу. Одну пусть оставит в Симферополе – пароль и адрес прежние. А другую может сам раздать, кому найдет нужным. Но не в Ялте. Все ясно? Чистов кивнул.

– Откуда товар, шофер знает? На этот вопрос можно было и обидеться: Гузенко вроде бы перепроверяет его.

– Он не спрашивал, я молчу – откуда ему знать?..

– Когда должен ехать?

– Послезавтра.

– Это что у нас будет?

– Среда.

– Годится. Как только уедет, дай знать – убери с окна в мастерской примус. Я загляну в четверг в это же время. И не забудь о примусе. Пускай это и дальше будет сигналом. Если он на окне – заходить не надо.

– Сделаем, – сказал Чистов, – все сделаем.

– Как дочка?

– Растет.

– Ну, я пошел.

– До встречи, – сказал Чистов.

– До четверга, – еще раз напомнил Гузенко.

Уходя порожнем, он повеселел: все шло пока нормально.

Казанцев в это солнечное утро поплелся на работу.

С удивлением вдруг обнаружил, что уже отцвел миндаль и цветет алыча; на вершинах гор еще прочно лежал снег, но обращенные к морю южные склоны по-весеннему переменились – коричневые пятна лиственных лесов свежо и нежно зазеленели, и на этом фоне померкла еще недавно казавшаяся яркой зелень сосновых массивов.

Однако отнюдь не прелесть этой свежей зелени его занимала, а мысль о том, что наступает пора, когда «каждый кустик ночевать пустит». При нынешней фронтовой обстановке в лесах непременно должны оживиться, если они еще оставались, или появиться вновь партизаны. Наверняка уже сейчас карты Крыма опять лежат на столах в генеральных штабах – события перемещаются сюда, и к этому надо быть готовым…

Как всегда, когда шел по набережной, Казанцев замедлил шаг у дерева, на котором немцы повесили в первую военную зиму семью Горемыкиных. Глянул на загороженную со стороны моря стальными сетями гавань. У пострадавшего от бомбежек, зиявшего проломами мола стоял под разгрузкой итальянский военный транспорт. Да, пока Крым – глубокий вражеский тыл, но долго ли так будет?..

Идти пришлось через весь почти город. Устал.

– Живой? – с простодушной радостью встретил его Сериков.

– Как видишь, Фролович. Они работали вместе: Казанцев резал и вставлял стекла, а Сериков закрывал окна светомаскировочными щитами.

– Мартышкин труд, – посмеивался Казанцев, глядя на эти щиты.

– Чего ты? – недоумевал Павел Фролович.

– Напрасным трудом заставляют тебя немцы заниматься.

– А тебя?

– Я работаю для своих, – все так же посмеивался Казанцев. – Застекленные окна и нашим послужат, а светомаскировка будет ни к чему. На растопку пойдут твои щиты.

– Что-то больно шустро ты настроился. Щитов мне не жалко, только наши-то где?

– Под Таганрогом. Ростов заняли.

– Это хорошо, хотя Ростов уже сколько раз переходил из рук в руки. Ростов еще не показатель. Когда здесь наши будут?

– Зависит от направления главного удара.

– Видишь! Нашим выбить их еще из Новороссийска надо…

– Да ты что – вроде радуешься, что щиты немцам служить будут? – деланно удивился Казанцев и вконец смутил этим Серикова. Тот даже рассердился:

– Лишнее говоришь, Андрей Игнатьич. Я просто правде в глаза гляжу.

Работали не спеша, благо причина всегда наготове: нет материалов. Чтоб получить рейки для щитов, приходилось вручную распускать доску. Это требовало сил, а где их взять на оккупационных харчах?

И дальнейший разговор тоже был о харчах. С неделю назад Павел Фролович как-то сказал, что надо бы похлопотать о пропуске и сходить за перевал, обменять где-нибудь в селе остатки барахлишка на зерно или муку. Сказал, даже не думая, что это может заинтересовать приятеля. А Казанцев заинтересовался и не то посоветовал, не то попросил (эта вечная его уклончивость!):

– Ты бы не спешил пока. Погоди с недельку. И погода к тому времени получшает… И вот теперь сам спросил:

– Идти на менку не передумал? Планы у Серикова остались прежние.

– А куда собираешься? Павел Фролович хотел добраться до Старого Крыма, а потом взять левее, ближе к Сивашам – там будто бы еще остались глухие степные села, которые оккупанты не успели ограбить до конца.

– Хорошо, – одобрил Казанцев. – И откладывать нечего. А то ведь у этих дьяволов сам знаешь – сегодня дают пропуска, а завтра запрещают нос из дому высунуть. Сериков слушал и удивлялся: мудрит приятель, мудрит…

То – не спеши, то вдруг – давай поторапливайся… Но в безмятежно ясных голубых глазах Павла Фроловича по-прежнему трудно было обнаружить что-либо, кроме простодушия. Это сбивало с толку многих. В действительности он не так уж простосердечен. Казанцев убедился в этом, когда услышал:

– Ты, Игнатьич, конечно, великий дипломат, только со мною лучше говорить прямо. Что нужно сделать?

Однако Казанцев и на сей раз подтвердил репутацию дипломата:

– Да ты пропуск получи сначала. Впустую зачем воздух сотрясать? И подумай, кстати, не собирается ли какой надежный человек в Джанкой или Евпаторию…

И все-таки, несмотря на обычную свою сдержанность, он добавил:

– Спешное дело есть.

Дважды поторопил – это на Казанцева было не похоже.

Со Степаном Чистов встретился не откладывая, в тот же день. Вдвоем они и развернули принесенный Гузенко пакет, хотя Лукич наказывал, чтоб никто-де, кроме тебя, не видел. Взял это на себя, потому что понимал – во всем должна быть мера, и в скрытности тоже. Совсем не обязательно (и даже не нужно) говорить Степану, откуда взялся этот груз, но знать, во имя чего он рискует головой, парень имеет право. Сам об этом не спросит – тут Чистов был уверен, – но может подумать, что вот, мол, не доверяют. А Степану Чистов доверял.

Однако, открыв пакет, Андриан Иванович сам присвистнул от удивления: газета!.. Не ожидал такой прыти. Кто ж это заголовок вырезал? Грубовато получилось. Не без ревности подумал, что уж он-то сделал бы лучше.

Понюхал оттиск, осторожно потер пальцем: краска пахла и пачкалась – печать была совсем свежей.

Степан, как обычно, помалкивал, но похожие на темные сливы чуть раскосые глаза тоже не могли оторваться от газеты. Теперь самое трудное ложилось на него. Постоянные контрольные посты были на выезде из Ялты, у гурзуфской будки, возле Алушты, на перевале и при въезде в Симферополь. На каждом могли остановить и обыскать машину. Кроме этих постов немцы время от времени выставляли заставы в самых неожиданных местах. А еще – моторизованные патрули, местные полицаи и эти цепные псы-добровольцы, которые пошли с оружием в руках служить гитлеровцам и отличались особой жестокостью. Этих, «своих», перехитрить было труднее, чем немцев или румын. Эти знали все уловки.

А перехитрить надо – провал недопустим, невозможен. Для самого Степана он означал смерть.

Чистов сразу понял ту немудреную, задумку, кот рая должна была увести гестаповцев от Ялты. Гузенке ничего не сказал, но все и так ясно. Иначе зачем держать десять экземпляров до особого распоряжения – сразу бы пустить их по рукам. Тем более, что так и кажется: тоненькие листочки эти, как живые, нетерпеливо дрожат в руках. Нет, сперва надо выпустить пташек в других местах…

Правда, человек практичный, Андриан Иванович понимал и то, что долго эта хитрость не продержится. Недаром говорят: земля слухами полнится. Рано или поздно секрет вылезет наружу, тем более, что охотников раскрыть его будет предостаточно. Однако попытаться обмануть немцев надо.

– Так где прятать товар будем?

Спросил то, о чем все время думали оба.

Перед рейсом Степан нередко заезжал во двор, и Чистов, случалось, помогал готовиться в дорогу. Ничего удивительного – машины находились в скверном состоянии. Мало того, что их восстанавливали из брошенных нашими частями при отступлении развалюх, – они ведь были еще и переоборудованы. По бокам позади кабины появились две уродливые бочки – газогенераторы.

Голь на выдумки хитра! Нужно же было гениальным инженерам создать мощный, экономичный, компактный бензиновый двигатель, чтобы потом пришлось присобачивать к нему эти громоздкие бочки газогенераторов. Что поделаешь – бензина не хватало, автомобильным топливом стали дрова.

Деревянные чурки водитель возил с собой. В ящик с чурками иногда прятали что-нибудь, но делалось это скорее для отвода глаз, это была игра в поддавки. Нашел, скажем, полицай или жандарм в ящике бутылку самогона и чувствует себя великим сыщиком. Вот-де все-таки его не обманули!.. А его-то этим как раз и облапошили, подсунув бутылку, чтобы больше ничего не искал.

Все это так, но куда спрятать газеты? Машина ведь вот она – стоит на дороге, вся на виду…

Решение пришло как бы само собой. В предыдущем рейсе спустил скат, пришлось ставить запасное колесо. Готовясь к новой дальней поездке, нужно было привести запаску, как их называют шоферы, в порядок. Этим и занялись вместе с Андрианом Ивановичем. Размонтировали колесо, нашли прокол, надежно, по всем правилам наложили латку. А когда пришло время собирать скат, остановились оба, глянули друг на друга, и Чистов пошел в дом.

Вечерело, возились уже с полдня и перестали привлекать к себе во дворе внимание, так что сверток с газетами удалось сунуть в колесо между покрышкой и камерой совершенно незаметно.

– Подкачать? – засомневался Степан. Видно, его самого удивила неожиданная простота решения.

– Разве что самую малость, – посоветовал Андриан Иванович.

Колесо они бросили в кузов – пускай лежит себе…

Так и обошлись без дискуссии о том, где прятать товар. Правда, перед тем, как идти к себе наверх, Степан сказал:

– Значит, двадцать штук там мои? Одну надо бы сейчас взять…

– Для отца? – спросил Чистов. Он тоже не лыком был шит, Андриан Иванович. Заметив, что парню приятно, когда его называют сыном Трофимова, учел это. А почему бы и не доставить хорошему человеку удовольствие?..

– Для него.

– Сейчас никак нельзя.

– Да уж куда. Поздно. Спрятали. Однако в этом мог быть намек: у тебя, мол, десять штук осталось… Поэтому Чистов и не стал отмалчиваться:

– Не потому, – сказал он. – Тут хитрость есть. Приказано до особого распоряжения газетки эти в Ялте никому не показывать. Да ты не обижайся! – заторопился он, увидев, что Степан помрачнел. – Дело не в тебе и не в Михаиле Васильевиче. Уж вам-то мне не доверять невозможно. Приказ! Он сам военный человек – понял бы. Ну, представь: приказал командир вскрыть пакет в двадцать два ноль-ноль. Ты бы вскрыл раньше? Степан молчал, и тогда Андриан Иванович сказал:

– Я ему сам принесу эту газету. Понял? Так что можешь ехать с чистой совестью.