Текст книги "Три ялтинских зимы (Повесть)"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 22

Книга называлась «Wir erobern die Krim» – «Мы покорили Крым». Алеша Анищенков принес ее, когда приходил последний раз, уже после ареста матери. Этот арест его особенно потряс и, как понял Трофимов, не только сам арест, хотя он и был равнозначен смерти, но то, что мама, ожидая, предвидя его, слышать не хотела о том, чтобы уйти, скрыться, спрятаться. Она сказала, что сама мысль об этом есть предательство по отношению к Николаю.

– Я сказал, что тоже останусь, тогда она шепотом закричала: «Если ты немедленно не уйдешь, я сегодня же, сию же минуту убью себя!» Трофимов слушал все это с печалью и думал: Николай Степанович хотел спасти ее, она хотела спасти его, а все с самого начала было безнадежно. И то, что рассказывал теперь Алеша, говорило о безнадежности. Остается одно – спасать мальчика. Алеша силился что-то понять:

– Она же этим ничем не поможет папе! Все верно. Да разве в том суть! А говорить с мальчиком о любви, об отчаянии не имело смысла, и не стоило вспоминать сравнительно недавний разговор, который был у него, Трофимова, с Николаем Степановичем. Даже не следовало. Это верно: искупительные жертвы всегда были тщетны. Однако были, есть и будут. И до тех пор, пока хоть кто-то способен дорасти до готовности принести такую – пусть даже практически бесполезную – жертву, мы остаемся людьми. Парень был растерян и взвинчен. Его следовало бы оставить у себя, и Трофимов пытался это сделать, но ничего не вышло. Расстались с тем, что дал ему симферопольский адрес (записывать не стал —. выучил, запомнил), а Алеша оставил эту книгу.

– Папа принес перед самым арестом. Сказал, что для вас.

Тогда не обратил на нее внимания– было не до этого. Перед глазами стоял Алеша – уже не мальчик и еще не взрослый человек. Его не следовало отпускать и невозможно было удержать. А книга долго еще лежала сверху на столе, где оставил ее Алеша. Михаил Васильевич странным образом как бы не замечал ее – у него и раньше были такие нелюбимые, даже ненавистные книги, к которым долго присматривался, будто набирался решимости, прежде чем взять в руки и полистать. Лиза в прежние времена посмеивалась над этим чудачеством. А недавно, в который раз вспомнив об Анищенкове, о безвестно сгинувшем Алеше, глянул на обложку со стилизованными дубовыми листьями («Ах, как они обожают всяческую символику! Как им нравится чувствовать себя ubermensch’ами! Wir erobem die Krim – мы покорили Крым!..»), присмотрелся к изображенной на той же обложке нарукавной бляхе, которую Гитлер учредил для своих «Krimkampfern»… И тут символика! Бляха в форме геральдического щита, сверху орел со свастикой, а под нею – покоренный Krim…

Однако что хотел сказать Николай Степанович этим презентом?

Год издания 1943-й… Не в этом ли дело?

«Das Krimbuch» – «Крымская книга», задуманная как рассказ о триумфе, явно опоздала.

А задумано было именно так. Чего стоит хотя бы этот снимок – «Парад победителей в Севастополе»!

Михаил Васильевич взял лупу. Где они маршируют – уж не по Большой ли Морской?

Любопытная деталь: фотограф снял марширующую колонну с нижней точки, чтобы солдаты казались более рослыми и крепкими…

А кто принимает парад, стоя на небольшом помосте, похожем на возвышение для дирижера? Манштейн?

Рядом был снимок колонны наших военнопленных, растянувшейся на степной дороге.

Все, так сказать, атрибуты триумфа, а книга опоздала. Настолько, что последняя фраза предисловия: издано, мол, все это и «молодым в назидание» – звучит сейчас просто саркастически. Получилась действительно назидательная книжонка. И опоздала-то всего на полгода с небольшим! Вышла в свет после Сталинграда.

А может, правильнее сказать: не опоздали они с этой книжкой, а поторопились? Конечно. Сейчас, когда фронт опять придвинулся к Крыму, это особенно очевидно.

«Фюрер приказал, и мы выполнили!» Как бы не так!

А ведь это – о фюрере – стоит в тексте, как строчка из стихов. И вообще после каждой главы – стишки. Лживый одический стиль такого рода вызывал у Трофимова раздражение. Напыщенная декламация, которая пыжится изобразить из себя поэзию. Впрочем, это тоже было, есть и будет…

Да и проза не лучше. Он задержался на главе, которая называлась «Ночные бои на русской Ривьере». Любопытно было узнать, что и как пишут об этом они. Оказалось – болтовня. «Высшее напряжение», «шорох волн», «голубеющие снежные вершины яйлы», «волшебство»… Пошлая болтовня.

Было, впрочем, и кое-что любопытное. «… ins Meer zuriickzuwerfen» – «и снова сбросить в море…»

Михаил Васильевич вышел на балкон и устроился в качалке, отодвинув ее в тень ближе к стенке. День выдался жаркий. Внизу, по разбитой тысячами колес Аутской улице время от времени проходили машины. Куда это они перебрасывают войска – на Керченский полуостров или к Перекопу? Создавалось впечатление, что противник выскребает по амбарам и сусекам последние крохи армейских резервов. Румын и итальянцев нынче как-то сразу и не поймешь, даже зубоскалят, а у немцев, по всему, настроение паршивейшее. Вот тебе и «Wir erobern die Krim»…

Однако что же там дальше?.. «Чертовски холодно было в Крыму в критические дни декабря сорок первого года. Двадцать градусов ниже нуля показывал в среднем термометр. Саперы были рады после длительных маршей найти, наконец, в Симферополе теплое укрытие. Их командир в дальнейшем руководил атакой на Феодосию, а позднее некоторое время был комендантом Ялты, где опасались десанта большевиков. Но все обошлось…»

В самом деле любопытно.

«…И вот мы снова в Симферополе с надеждой на короткий отдых. Однако радость длилась недолго. Вскоре, как лесной пожар, распространилась новость о вражеском десанте в Евпатории. Точно ничего не было известно. Как силен враг? Как далеко он продвинулся? Каким оружием располагает?.. В этом опаснейшем положении, в страшной спешке подполковник фон X. получил приказ немедленно выступить и своим батальоном, который в предыдущих боях уже сильно поредел, снова сбросить противника в море…»

Сколько разговоров было об этом Евпаторийском десанте! Удастся ли когда-нибудь узнать, что же в действительности произошло?…

А книгу стоит сохранить. После войны читать и комментировать ее будет интересно. Да и сейчас это поучительно. Ведь в ней как бы между делом проводится и такая мысль: Крым-де – германская земля, поскольку еще в середине III века здесь– «твердой ногой» стали готы. Вот так-то. А дальше, конечно, стишки об этих готах:

 
Они летят с нашими знаменами
Через дальние широкие земли —
– Духи наших предков —
От берегов Северного до Южного моря…
 

Многозначительные стишки.

Успел ли сам Николай Степанович познакомиться с этим трудом? Поговорить бы…

После встречи с Казанцевым старик не раз вспоминал Анищенкова. Кто знает, как сложилась бы судьба Николая Степановича, узнай он Казанцева и сумей найти с ним общий язык. Во всяком случае, многое могло быть по-другому.

Неужели все, что останется в память о нем, будет эта книга? А человек был интересный. Была ему присуща та активная любознательность, которую Трофимов ценил в людях. Эту черту унаследовал и Алеша. О чем только не случалось говорить с мальчиком! Одно время пытался привить ему вкус к античной мифологии – давняя слабость. Жизнь в Крыму, кстати, поощряла к этому. На этот берег немало выплеснулось и осело на нем немало еще с гомеровских времен… Говорили а пушкинском: «Я верю: здесь был грозный храм, где крови жаждущим богам дымились жертвоприношенья…» Читали с нажимом на это «здесь», как, наверное, читал и сам Пушкин.

А сколько других громких имен, неожиданных предположений возникало в разговорах! Спорили. О киммерийцах, скифах, о борьбе с пиратами на Черном море, об итальянской колонизации. Конечно же, о караимах («Кто они? Откуда?»), потому что, говоря о караимах, невозможно не спорить.

Вспоминали и о готах: отыскали перерод трактата Прокопия Кесарийского, где упоминаются осевшие в Крыму готы, которые не захотели идти за королем Теодорихом завоевывать Италию, а остались здесь, листали «Путешествие» Гильома де Рубрука, обронившего о готах несколько слов…

Было в этом, как понимал сейчас Трофимов (да и раньше на сей счет не заблуждался), нечто от дилетантской игры, в которую невольно вовлекается почти каждый, пожив в Крыму. Приезжие люди особенно подвержены ей. Но вдруг игра обернулась жестокой реальностью, и вопрос о тех же караимах стал не просто любопытным или забавным. Запахло кровью. Кто они, эти караимы? Откуда? Теперь спрашивали специалисты по расовым вопросам, и любопытство их было отнюдь не праздным. За ним стояло: убивать ли караимов вместе с евреями и цыганами или пусть пока живут?

А готы! Знал бы Прокопий, этот прижившийся в Константинополе выходец из Кесарии, во что выльется упоминание об одном из племен маленького, но многоязычного края! Или дженовезе – генуэзцы, назвавшие кусок побережья «капитанством Готия»!.. Не в них, впрочем, дело. В то же примерно время это побережье называли и Газарией по имени хазаров. Каких только народов не было здесь, кто только не заявлял притязания!

Дело и не в самих готах, растаявших, как щепотка соли в кипящем котле. Они просто зацепка и повод, а не будь ее, обошлись бы и без этого. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…» Но вот тут-то и получилась промашка. Волк в басне сказал и «в темный лес ягненка поволок». В жизни, к счастью, получилось иначе.

Угревшись на солнышке, Трофимов задремал. Раньше не замечал за собой такой слабости. А теперь, случалось, задремывал и с книгой в руках. Лиза, когда однажды сказал об этом, как всегда, успокоила: со всеми, мол, случается. А Михаил Васильевич подумал, что становится беспомощным, и это нехорошо. Раньше был для Лизы опорой – так и должно быть, – а теперь сам ждет помощи и сочувствия.

Как тяжка и унизительна старость!

Дремотные мысли были странно бесследными. Как облака. Даже то, что в реальной жизни пугало или тревожило, в дремоте вызывало лишь забытое с детства предчувствие сладких, облегчающих душу слез. Тоже примета старости? Обремененные недугами и тяжким грузом лет люди невольно замыкаются в себе. Неужто и с ним это происходит? Как безжалостно верны простые слова – «груз лет»…

«Вот видите – совсем незачем было спешить», – послышалось откуда-то издалека, и он готов был согласиться: да, незачем и некуда.

Женский голос всегда напоминал ему флейту. Даже когда звучал грубо и сипло. Это он тоже объяснил себе: значит, флейту испортили, она побывала в дурных руках. На этот раз в флейте была трещинка…

– Его самого нет, а вы торопились, боялись… Почему вы всегда так спешите домой? Михаил Васильевич не доверяет или ревнует? Он вдруг почувствовал, что страшится пробуждения, боится ответа. Ведь и в самом деле не любил, когда Лизы долго нет дома, случалось и ревновал, хотя не говорил об этом… Лиза рассмеялась. Какой чистый, ничем не затемненный смех! Но что она скажет?

– Мне спокойнее с ним рядом. А для ревности – все мы люди – не хочу давать даже повода. Ревнивый человек делается смешным…

– Всегда ли?

– Я не говорю об Отелло. А просто ревнивец все– таки вызывает усмешку. А я не хочу, чтобы мой муж был смешным.

– Простите, Елизавета Максимовна, но я вас не понимаю… Да, флейта была попорчена. Но до чего же невыносим этот разговор о тебе самом, это еще одно напоминание о разнице в летах, о твоей старости!

– А что понимать? Вы же ничего не знаете о нем. Чтобы понять мужчину, надо видеть его в минуту опасности. Я Михаила Васильевича видела. Он для меня муж, и дитя, и отец. Я не представляю себе жизни без него.

Упала книга с колен. Упала почти неслышно, но Лиза услыхала. Выглянула в дверь.

– Миша, ты здесь? – сказала с видимым облегчением.

– Да вот задремал, – ответил он виновато.

ГЛАВА 23

Начальник зондеркоманды г– крепыш с баронским титулом и эсэсовским чином – называл Середу «господин Динстаг» – вторник. Снизошел до объяснения: Середа (то бишь среда) переводится как «der Mittwoch». Но что может быть скучнее таких прямых переводов! Неинтересно и плоско. К тому же в слове «Динстаг» есть и еще один оттенок. «Der Dienst» значит «служба». И вообще, почему бы господину Середе не стать вторником?..

Веселый человек барон, будь он трижды проклят. А Середу вот уже много недель, а может, и месяцев, ни днем, ни ночью не отпускала смертельная тоска. Чего только не натерпелся от нее, какие только личины она не принимала!

То казалось, что она проникла в его небольшое, но ладное, крепкое тело, как крохотный червячок, как некая личинка величиной с маковое зернышко (такую и проглотишь, не заметив), а потом разрослась и теперь ненасытно сосет. Тупая, безмозглая тварь не понимает, что конец его, Середы, станет и ее концом.

Иногда представлялось, что эта тоска зародилась в нем самом, как те загадочные, беспричинно, на первый взгляд, возникающие опухоли, которые, зрея, точат организм, пока не доведут его до погибели.

А то вдруг вспомнил дурочку из соседнего двора, которую перед самой войной обрюхатил неизвестно кто. В предположениях на этот счет недостатка не было, и Середа с женой дома об этом тоже не раз говорил. Должно быть, какой-то приезжий проделал это по пьяной лавочке. В Ялту кого только не заносило.

Дурочка она и есть дурочка. Когда живот стал расти, колотила себя по нему, выла да размазывала сопли. Сам однажды видел и не мог удержаться от смеха. Ее пробовали успокоить, ничего, мол страшного, от этого не умирают, родишь и будешь, как все. А она выла еще страшней: не хочу! не нужно мне это!

И смех и грех. Раньше надо было думать, говорили ей. Но кто-то резонно заметил со стороны: «Думать? Так этого-то как раз она и не умеет».

Страшный суд! Теперь Середа понимал дурочку: не хочу! не нужно мне это! Только что не кричал – молча, про себя вопил. И знал, если ему кто скажет: «Раньше надо было думать», у него, Середы, никаких отговорок нет.

Все больше ненавидел жену: это она, толстозадая, сама лезла в каждую дырку и ему не давала покоя. Положение ей, видите ли, нужно! «Посмотри, как люди живут. А ты кто? Букашка! Счетовод в зеленхозе». Чтобы хоть как-то быть на виду, пошла бухгалтером в газету. Чуть что: «Я из редакции!..» В сороковом году, как он ни отговаривал, хотела даже в партию вступить. Слава богу, не приняли.

Это осталось его козырем и сейчас. Стоило жене заикнуться о пьянстве, о девках, как он тут же цедил сквозь зубы:

– Помолчи, партейная дама… И после прихода немцев она чуть ли не с первого часа теребила его:

– Чего ждешь, вахлак? Пока другие все места захватят?

Однако и сам тогда думал, что медлить нельзя. Может, в самом деле его час, наконец, настал? И вот, пожалуйста, – самый страшный человек в городе. Не считая немцев, конечно. Начальник полиции. Но и вспоминать, как стал им, сейчас страшно. Может, оттого и гложет?

Пришел в комендатуру. Перед этим дома решали: как одеться – получше или похуже? Надел костюм, новый плащ, шляпу. Побрился. А там оказалось, что не один он такой шустрый. Но он выделялся, выходит, точно рассчитал. И кой-какое знание немецкого пригодилось. Когда нужно было построить остальную шантрапу, велели это сделать ему.

Привел их вместе с немцем на Боткинскую, где в гостинице разместилась жандармерия. А напротив, в школе, лагерь военнопленных. И тут же первое задание – немцы народ деловой, чикаться не любят. Уже успели отобрать среди пленных жидов и комиссаров. Шесть человек их было – ровно полдюжины (почему-то ему, Середе, тогда приятнее казалось считать и мерить по-старому, полузабытому: дюжина, пуд, аршин…). И машина – здоровенный дизельный грузовик, у нас таких не было – стоит наготове. Не машина – сила!

Деловой народ немцы – ни анкет, ни расспросов. Первым делом дали пожрать. По котелку супа. Суп такой, что ложка стоит. А потом – к куче винтовок: выбирайте! Середа взял СВТ. Слышал, конечно, что этот полуавтомат капризен, не любит пыли и грязи, но правильно рассудил: не на фронт, не в окопы. А вид у полуавтомата солидный.

Приказали погрузить тех шестерых и лезть в кузов вместе с ними. И опять распоряжался Середа. Хоть те шестеро и были измордованы, но черт их знает, чего можно ожидать от них, – велел связать руки.

Немцев поехало с ними всего трое. Двое сели в кабину с шофером, третий тоже полез наверх. Всего, значит, вместе с немцами их было восемь человек. А тех– шестеро, ровно полдюжины. Еще подумал: что-то они этих шестерых сильно охраняют – важные птицы, что ли? Или далеко везти? Уж не в симферопольский ли лагерь?

Но ехать оказалось недалеко, и шофер дорогу не спрашивал. «Все-то они, черти, знают, – подумал не без восхищения. – Но куда это, куда? Если в Симферополь, то– поворачивать надо, а он жмет прямо к Массандровскому парку…»

Остановились на свалке.

– Aber los! Aber schnell! Давай, давай! И тут Середа все понял. А отступать некуда. Зябко стало. Не от осенней сырости, не от поездки с ветерком. И еще не от страха – страх потом пришел. Даже не от дурных предчувствий – их тогда не было. Просто зябко и все. Сам себе объяснил: с непривычки. А расстреляли тех шестерых в минуту. Дело оказалось нехитрое. Главное – не рассуждать и в глаза не смотреть. Не чикаться. Из его помощничков только один слабаком оказался. Весь немецкий суп тут же выблевал.

– Падло! – кричали на него. – Ты что не можешь отойти в сторону?

…Была у Середы страсть, о которой никто не знал. Если случалось до войны оказаться в большом городе, где есть ипподром, поигрывал на бегах. Играл трусовато, по маленькой, и выходило баш на баш. Оставался при своих. Но мечтал сорвать куш. И осталось воспоминание от этого. Воспоминание о том, какими виделись ему лошадки. Когда облюбовывал и ставил на них, они казались воплощением силы, скорости и красоты. Когда же после проигрыша рвал билеты, видел взмыленных, загнанных кляч, чувствовал себя дураком, которого опять обманули, решал, что больше ноги его здесь не будет. Зарекалась свинья дерьмо есть…

Ах какими ему показались немцы 7 ноября 1941-го, когда вступали в Ялту! Лавина техники прокатилась через город в сторону Севастополя. Машины, каких прежде не приходилось и видеть. А лошади – мощные, сытые битюги с короткими хвостами… А солдаты – все в суконной форме, никаких тебе «ха-бэ», обмоток или брезентовых поясов, никакой кирзы – кожаные сапоги на подошвах, по-хозяйски подбитых гвоздями. Все у них есть! Даже хлеб едят только белый. И к тому же, как скоро узнал, у каждого солдата, кроме сапог, есть еще ботинки… Это так его поразило, что заговорил о немецких ботинках с женой. Та, дура, ничего, конечно, не поняла:

– Ну и что? Ты лучше спроси, сколько у них у каждого дома костюмов. Больше, чем у тебя рубашек. А он хотел сказать, что армия, которая так вооружена и снаряжена, ясное дело, может воевать, не слезая почти с машин.

– Ты лучше ушами не хлопай, – говорила жена. – Им сейчас люди потребуются, чтобы местную впасть укомплектовать…

Неужели это было всего два года назад? Ровно два года. За это время видел немцев разными, но первоначальной сперва уверенности в них, а потом надежды не терял. И только нынешней осенью понял: засеклась лошадка. Большевики вышли на Перекоп, отрезали Крым. А несколько дней тому во время очередного доклада начальнику СД узнал: первого ноября под Керчью высажен десант. Пока небольшой, принимаются все меры, чтобы сбросить его в море, но возможны новые десанты…

Тогда-то во всей отвратительной наготе и встал вопрос: а что сделают с ним, когда высадятся в Ялте?

Слушал московское радио, но оно о высадках помалкивало, и понимать это можно было по-разному. А вчера, 6 ноября, услышал, наконец: «Южнее города Керчь наши десантные части овладели сильно укрепленным пунктом противника Эльтиген…» Однако еще до этого Середа знал, что новый и, по-видимому, главный десант высажен также севернее Керчи.

То, что Москва не спешила сообщать об этом, он еще недавно с ухмылкой истолковал бы как неуверенность и осторожность: можно-де и промолчать в случае неудачи, а сейчас видел в этом грозную и неумолимую неторопливость, от которой ему спасения нет. И даже доверительно поговорить не с кем. А потребность крайняя. Что делать? Куда бежать?

Теперь он ненавидел немцев за то, что обманулся в них. Не сказать чтобы завидовал тем, кого арестовывал и стрелял, – мертвым не завидуют. Но вдруг увидел, что в главном они были дальновиднее и расчетливей его. То, что им не повезло, – особь статья. Не повезти может каждому. А он, Середа, оказался дурак дураком в главном. На кого поставил – на немцев! И всегда ведь осторожно играл, по маленькой, а тут все, что имел, – самую жизнь поставил.

Ненавидел немцев за высокомерие и чванство. Никто из них за все два года так и не подал ему руки. Оказалось, они в самом деле считают себя высшей расой, народом господ. Раньше думал, что. это советская пропаганда. Какой-нибудь паршивый жандармский вахмистр или унтершарфюрер позволял себе орать на начальника городской полиции. Ей-богу, не окажись его собственная судьба связанной с ними, даже рад был бы, что им накостыляли.

Ненавидел и за то, что не верил им. Ведь бросят же. Полагаться на них нельзя. Начнут драпать, сами смотают удочки, если успеют, конечно, но тебя наверняка бросят. Плевать им на тебя, Середа…

Особо же ненавидел землячков, которые, как считал, оказались хитрее его. А это был почти весь город. Одни просто не поверили немцам, ловчили, вертелись, как могли, а другие – так думал – подзуживали, гадили, пакостили и до того ловко – ни СД, ни полиция ничего не сумели сделать. То есть арестовывали, вешали, стреляли, и уже казалось иногда, что в маленьком зеленом городке воцарились, наконец, тишина и спокойствие, но вдруг загоралась лесопилка (а она поставляла материалы для строительства противодесантных укреплений), опять пропадало оружие в румынской части, снова появлялись листовки, а то вдруг бесследно исчезал кто-нибудь из наиболее надежных полицейских…

Все начиналось сначала. А зажатый в двух речных долинах, притиснутый горами к морю городок как ни в чем не бывало сдержанно шумел своими базарчиками, ловил помаленьку рыбу, вскапывал грядки, собирал хворост и менял! последние тряпки на харчи.

Никогда Середа не думал, что известный ему «от и до» легкомысленный курортный городишко окажется таким неподатливым и коварным.

Еще в самые первые дни тот же барон говорил:

– Мы действуем методом сепарации. В первую очередь надо снять сливки (die Sahne). Занимая любой населенный пункт, мы знаем, что, во-первых (erstens), в самом населенном пункте оставлена большевиками группа для проведения саботажа, пропаганды и диверсий против германской армии и, во-вторых (zweitens), эта группа, как правило, связана с вооруженной бандой партизан в окрестностях. Кроме того, существует фанатичная молодежь и какая-то часть военнопленных, готовых продолжать бессмысленную борьбу. Это и есть сливки, которые мы должны снять. Но местное население (die Bevokerung) для нас на одно лицо, а действовать нужно немедленно. Поэтому на следующие сутки после вступления наших войск наносится психологический удар: публичная казнь, повешение. Объект в данном случае безразличен. Если в населенном пункте случается пожар, взрыв или нападение на кого-либо из германского персонала, операция устрашения повторяется: публичная казнь, но в гораздо больших масштабах. Личности повешенных нам безразличны. Это могут быть первые попавшиеся прохожие. Данное население (die Einwohnerschaft) должно увидеть нашу абсолютную безжалостность. Мы можем уничтожить все село или весь город. И вот тут вы, господин Динстаг, можете сыграть по отношению к своим соотечественникам гуманную роль. Избавьте нас от хлопотной необходимости казнить всех, помогите собрать сливки.

Все казалось так просто! Но прошло два года, давно нет в Ялте барона, не раз менялись коменданты, другой даже командующий германскими войсками в Крыму – был фон Манштейн, стал Еннеке, а утихомирить маленький город не удалось. Да так, наверное, повсюду.

И ведь было с самого начала кое-что, в чем следовало бы увидеть предостережение. Пренебрег.

Такой хотя бы факт. Интеллигенцию Середа ни в грош не ставил, болван комендант то ли сам решил, то ли установка у них такая: городским головою, бургомистром должен быть кто-либо из «приличных людей». Назначили доктора Василевского. И что же? Ужом вертелся, но ускользнул. У него-де плохое здоровье. Но дело-то было не в этом. Не захотел мараться. И Середа знал, усек слушок, будто почтеннейший доктор специально колет себе какую-то гадость, чтобы взвинтить температуру и предстать чуть ли не умирающим. Что угодно, лишь бы не связываться с немцами!

Поставили Анищенкова. Уж ему, казалось бы, только и оставалось – верно служить. Как еще отвести удар от жены и единственного сына! Нет, и этот с первого же дня стал финтить. Дошел до прямого и откровенного саботажа. Попытался сорвать отправку людей на работу в Германию. И болван комендант поддался этому, наложил полные штаны при одном слове – туберкулез. Хорошо, что нашелся господин Динстаг, который объяснил кой-кому, откуда ветер дует. Середа одно время даже подумывал, что листовки и «Крымская правда» тоже дело рук Анищенкова. Так или иначе – попал в сепаратор. Но тоже настораживающий факт: не захотел быть с немцами.

Впрочем, что вспоминать. Дал Середа маху! А теперь надо крепче держаться за СД. Единственная надежда. Тем тоже в плен попадать нельзя. Цепляться нужно за них, как вошь за кожух, чтобы в последний момент не бросили. Служить исступленно, по-песьи, чтоб поверили: господин Динстаг еще пригодится. Городишко этот – зажать в клещи, чтобы пикнуть не смел…

Сегодня – 7 ноября, главный их праздник. Жди сюрпризов. Заглянуть бы этому городу в глаза… Взять железной рукой за грудки, прижать спиной к отвесной стене гор, посмотреть в глаза и понять, что еще он задумал…

Раздался звонок. Снял трубку:

– Середа слушает.

– Господин начальник, кто-то флаг повесил над электростанцией.

– Что? Какой флаг? – переспросил, хотя все уже понял.

– Красный.

Скрипнул зубами. Подумал было: «Ну…» А что, собственно, «ну»? Машина стояла у подъезда. Теперь одна была мысль: приехать на место и покончить со всем раньше, чем спохватятся немцы. Флаг заметил издали. Впечатление было такое, будто этот флаг работает. Несильный утренний ветер не давал ему обвиснуть ни на секунду.

– Гони! – приказал шоферу.

Середа не мог понять, почему флаг до сих пор развевается, почему его сразу же не сорвали. Нетерпение было чисто физическим. Хотелось поскорее выскочить из машины, броситься к металлической опоре, на которой вывешен флаг…

И тут увидел впереди на дороге сперва грузовик, а потом и хорошо знакомую легковую машину. Немцы стояли неподалеку от мачты перед табличкой с надписью «Minen».