Текст книги "Три ялтинских зимы (Повесть)"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 26

Дети играли. Игра была тихой, потому хотя бы, что не было сил для шумных, быстрых игр, для беготни и крика, в которых дети находят разрядку. Сил не было, но оставалась потребность в игре, и они возились на размытой дождями и талыми водами куче песка.

Вокруг были заросли одичавшего за три военных лета кустарника, буйно поднявшегося бурьяна. Природа, великий врачеватель Земли, сразу почувствовала отступление человека и взялась за свое дело. Она протянула щупальца и к полуразрушенному школьному зданию, которое высилось неподалеку. В трещинах каменных стен появились зеленые былинки. Дай им срок, и, присосавшись к этому камню, они обволокут, затянут, укроют его, растворят, переварят в корнях и листьях бумагу, дерево, железо, гипс лепных украшений, оставив грядущим векам под слоем земли (под «культурным слоем», как говорят археологи) следы пожара, битое стекло и фаянс мест общего пользования…

Весь этот район располагался на склоне горы. Как почти повсюду в Ялте, дома, дворы, огражденные подпорными стенами улицы перемежались садами, парками, а то и просто зарослями, полузаброшенными рощицами, в которых рядом уживались инжир, алыча, маслина, лавр, кипарис, жимолость и еще что-нибудь. Здесь рядом тоже был парк, куда ребята совершали вылазки – зимой в надежде убить черного дрозда и сварить из него суп (это так ни разу и не удалось, хотя черные дрозды с наступлением холодов перекочевывали вниз, поближе к теплому морю, во множестве), летом в поисках плодов.

Но сейчас дети играли неподалеку от дома.

У оккупации было много примет и одна из них – тишина. Кладбищенская тишина. В обычно шумной и многоголосой Ялте она казалась пронзительной. Жизнь будто вытекла из города.

Раньше раздражали курзал, танцплощадки, летние кинотеатры, ресторанные оркестры, рев и дребезжанье автомобилей, радиола на турбазе, полночные песни загулявших курортников, гомон набережной. Раздражали и мешали жить. Но вот наступила мертвая тишина. Мертвая – этим сказано все. Жить стало невозможно.

Раньше, услышав крик, можно было и не обратить на него внимания. Мало ли отчего кричат люди! От радости, по глупости… Может, человек увидел друга, которого не встречал сто лет, а может, хлебнул лишнего и решил исполнить арию. Крик мог разве что удивить.

В этой же тишине он пугал, заставлял насторожиться и сжаться. Наверное, и поэтому дети играли тихо.

Но вот наверху послышались крики, треск сучьев. Ребята замерли. Кричать, вести себя бесцеремонно могли только немцы, румыны да полицаи.

Несколько человек в полицейской форме, продираясь сквозь кусты, появились на школьном дворе. Один заметил ребят, вскинул карабин, бросился к ним, но лишь теперь понял, что это дети. По-прежнему держа карабин наготове, обшарил кусты. Подбежали остальные.

– Никого не видели? Никто не проходил?

– Да помолчи ты! – приказал старший из полицейских. Он приблизился последним. – Встаньте! Ребята поднялись.

– Откуда вы? Мальчик показал на соседний двор.

– Отвечай словами. Ответила девочка:

– Мы живем в соседнем дворе. Его мама самый главный врач, а мой папа…

– Давно вы здесь? – перебил полицейский.

– Не очень, – сказала девочка.

– Здесь проходила женщина. Куда она пошла?

– Какая женщина? – спросила девочка и недоуменно посмотрела на мальчика. Тот пожал плечами.

– Я спрашиваю – куда она пошла? Куда? Может спряталась?

– Мы никого не видели. Несколько полицейских осматривали тем временем здание школы.

– Не врешь? Поджав губы g округлив глаза, девчушка замотала белобрысой головкой.

– Вы учтите – это бандитка. Если заметите кого чужого – бегом к нам…

– В здании пусто, – доложили старшему.

– Могла шмыгнуть назад в балку, – сказал один из полицейских.

– Или проскочить проходным двором… – возразил другой.

– Которым? Тут их несколько.

Потеряв интерес к детям, старший полицейский приказал:

– Прочесать дворы вплоть до набережной! Минуту спустя здесь опять стало пусто.

– Им бы только людей гонять. Ищут сами не знают кого, – явно подражая кому-то из взрослых, с недетской сварливостью сказала девочка.

– Может, пойдем? – робко предложил мальчик. Он был определенно на вторых ролях в этой компании и теперь ждал решения.

– И дом растоптали… – продолжала девчушка. На песке четко отпечатались следы подбитых гвоздями немецких солдатских сапог.

– Завтра построим другой, – утешил ее мальчик. Они пошли было прочь, когда откуда-то послышалось:

– Ребятки!.. Повернулись на зов и увидели костлявую руку, которая тянулась из-за кучи мусора. Это было так неожиданно и страшно, что дети бросились бежать. Первой опомнилась девочка. Что-то заставило ее остановиться. Посмотрела на своего спутника, приказала:

– Стой здесь и никуда не уходи. Понял? И пошла назад. У мальчика сжалось сердце, но он двинулся следом. Оглянулась.

– Не ходи. Стой здесь. Я что сказала?..

Он видел, как она идет, то скрываясь за кустами, то снова оказываясь на виду, замирал от страха и восхищался смелостью подружки. А девочка подошла к мусорной куче, присела и как бы спряталась за ней.

Эта куча появилась в первые дни оккупации, когда в школе – тогда еще относительно целой. – поселились румыны. Очищая здание от всего им ненужного, они сваливали мусор в углу двора. Потом в школу попала бомба, жить в ней стало невозможно, и лишь время от времени в ее дворе останавливались отправлявшиеся под Севастополь или возвращавшиеся оттуда части. И всякий раз куча росла.

Между тем Верочка Чистова поспешила назад не только из любопытства и не от избытка смелости. Она почувствовала в этом необходимость. Происшедшее могло иметь отношение к отцу, а то, что касалось его, было для нее самым главным.

В углу двора, среди бурьяна и сорванного с крыши ржавого железа, Вера увидела лежащую прямо на земле женщину. Каким образом и когда она пробралась сюда? Как ей удалось остаться незамеченной?

Женщина подняла голову, и Вере показалось, что она ее уже видела. Женщина страдала, гримаса боли искажала лицо. Ей не пришлось звать Веру – та сама подошла ближе.

– Тебя как зовут? – спросила женщина, и это не был праздный вопрос, с каким взрослые часто обращаются к детям. Девочка поняла, что ответ действительно важен.

– Вера Чистова. Женщина мучительно затрясла головой, сдерживая крик.

– Скажи отцу, что я здесь… Беги… Да-да, конечно же, она ее уже видела. Раза два или три к отцу приходила эта женщина. Они почти ни о чем не говорили, только обменивались какими-то записками, и потом отец провожал ее. Не мудрено, что Вера не очень ее приметила – в мастерской бывало столько разных людей… Теперь вспомнилось, правда, как однажды папа сказал:

– От тебя дымом пахнет.

– Ну и что? – ответила женщина. – Я не роза и не мимоза. Дымом так дымом.

– Напрасно ты так, – сказал отец, и Вера уловила в его голосе раздражение. – Для них это примета… Спустя пару дней Вера вспомнила об этом, спросила:

– А если от человека пахнет дымом, это что? Отец посмотрел внимательно (так смотрел обычно перед тем, как попросить о чем-либо важном) и, наконец, сказал:

– Значит, человек живет не дома, а в лесу. Спит и кушает у костра, сушит одежду над костром. Ясно? И вот Вера бежала домой. Остановилась на мгновенье возле Гарика.

– Стой здесь и никуда не уходи. Понял?

– Я с тобой… Она чувствовала себя взрослее, старше и считала, что может приказывать.

– Я что сказала? Ни-ку-да!

Ни отца, ни бабушки с утра дома не было. Но может кто-нибудь уже вернулся? Как она хотела этого!

Ей казалось, будто на плечи наваливается и гнет к земле немыслимая тяжесть, выскользнуть из-под которой она не имеет права, а устоять под нею не сможет. Хотя бы кто-нибудь был дома! На двери висел замок. Такое несчастье!

Она чуть было не заметалась, как воробей, который однажды нечаянно залетел к ним в комнату и растерянно носился по ней, ударяясь о стены, стекла, готовый расшибиться до смерти.

Может, мать Гарика дома? Все-таки она доктор. И, главное, отец о ней говорил всегда хорошо…

Вера бросилась в подъезд, а перед глазами стояло искаженное болью, залитое слезами и потом лицо той женщины – выпуклый лоб, побелевшие губы, выбившиеся из-под темной косынки рыжеватые, свалявшиеся волосы…

Дверь Мохначевой тоже была закрыта. Ключ, который Гарик спрятал под половичок, лежал на месте.

В отчаянии Вера кинулась наверх. Постучала. Дверь открыл сам Трофимов.

– Дядя Миша! Она бросилась к нему. Вера тормошила его, а старик, будто нарочно, медлил. Подошел к окну, попросил показать, где лежит женщина. Переспросил еще раз, что с ней и как она выглядит. Задумался, поморщился, вздохнул. Открыл аптечку, порылся в ней, достал пузырек, накапал из него в рюмку, долил водой.

– Вот выпей и успокойся. Перестань плакать и дрожать. Пока ты не успокоишься, мы никуда не можем идти. – Он говорил ровно, негромко, и это успокаивало. Погладил девочку по голове. – Пойдем порознь, чтобы не привлекать внимания. Дружку своему скажи, чтоб не торчал на виду. Пускай пробежится вокруг и посмотрит, нет ли поблизости полицейских или немцев. Иди, а я следом. Только воды захвачу. – И объяснил: – Больные и раненые больше всего страдают от жажды…

Вера сбежала вниз по лестнице, а Михаил Васильевич снова подошел к окну. С высоты своего второго этажа он еще раз окинул взглядом окрестности. Тихо и спокойно…

Что же это за женщина и что с ней? Хотя существенно в данном случае лишь второе – что с нею? Рана? Но выстрелов не было слышно. Впрочем, раны бывают не только огнестрельные. На всякий случай надо прихватить что-то для перевязки. А во что взять воды? Нести-то ее открыто тоже нельзя. А что если налить в грелку и сунуть под брючный ремень?..

Михаил Васильевич видел, как Вера скользнула между прутьев железной ограды в школьный двор, подошла к мальчику и увела его. Самому Трофимову этот путь не очень подходит, но надо иметь в виду и его. Заторопился.

Что же случилось с женщиной? Нельзя допустить, чтобы она попала в лапы этих негодяев… Наверное, связная из лесу, а по пустякам человека посылать не будут – дело, видимо, важное. Пришла, судя по всему, в неурочный час, иначе Чистов ждал бы ее. Значит, дело оказалось неотложным… А может, к Чистову это не имеет отношения?

Трофимов уже привык к тому, что самые важные и неотложные дела совершаются без него, почти не испытывал из-за этого ни сожаления, ни ревности (а было время – ревновал, воспринимал груз своих лет болезненно, остро, как несправедливость), и вот теперь надо опять воспрянуть, взбодриться, проявить, как в прежние времена, и быстроту, и предусмотрительность, и ловкость.

Михаил Васильевич почувствовал вдруг, что медлить нельзя, и двинулся напрямик, тем же путем, что и Вера. Вокруг было пустынно, и вряд ли кто-нибудь заметил, как старый человек протискивается меж прутьями забора. А если кто и заметил, то не очень удивился – о Трофимове уже сложилась репутация чудака. Пустынно же было потому, что два с лишним года оккупации сделали город – и особенно его центральную часть – малолюдным.

Довольно ловко пролез во двор и поспешил за девочкой, которая бежала впереди. Волновался. Сказать по правде, давно не испытывал такого волнения. В самом деле: рану он сможет обработать, если окажется перелом – наложит шину, а если болезнь и состояние критическое? Одна надежда, что болезнь не может грянуть так вот вдруг и сразу унести человека.

Ах, если бы здесь была Любочка! Говорят, в старости мы обостренней вспоминаем давнопрошедшее, но тут дело, ей-богу, было не в этом. Как она с минимумом лекарств, совершенно поначалу не понимая своих чернокожих пациентов, столкнувшись к тому же с неизвестными северному человеку болезнями, умела помочь этим беднягам эфиопам… Ее бы, умницу, сюда!.. Но что об этом думать!..

Девочка остановилась и показала пальцем за мусорную кучу.

Господи! И это судьба человеческая – валяться без сил среди обломков камня, ржавого, рваного железа и обглоданных костей!

Трофимов не сразу заметил женщину. Услышав шаги, а потом увидев незнакомого человека, та затаилась, замерла, прижалась к земле. Разглядев ее, старик сказал:

– Не бойтесь. Что с вами? – И, не дожидаясь ответа, достал из-за пояса грелку, отвинтил пробку, поднес горлышко ко рту несчастной. Вода была теплой, пахла резиной, но женщина пила жадно. А Трофимов, все уже поняв, смотрел на нее и со страхом повторял про себя: «Она собирается рожать!..» Вот уж что не отложишь и не перетерпишь! Она будет рожать… Однако страх страхом, а надо что-то делать. И следующая мысль была: не здесь же! Но где? О том, чтобы перетащить ее к себе, нечего было и думать. Спросил:

– Можете идти? Хрипло ответила вопросом на вопрос:

– Куда?

– Здесь оставаться нельзя. Она закивала головой с каким-то непередаваемо горестным и даже виноватым выражением.

– Надо вас где-то спрятать. Схватки давно начались?

– Я, когда бежала от них, упала…

– Давно это было? Она страдальчески качнула головой. Недавно, значит… И то хорошо. Время, может быть, еще есть.

– Они вас видели? Говорить ей было трудно, однако ответила:

– Издали. А я свернула на другую тропу. Пока они кричали и шарили в кустах, я бросилась вниз напрямик…

«Ну что ж, будем надеяться, что они не знают о ее положении…» Трофимов заметил возвращавшегося с противоположной стороны мальчика. Видно, уже обежал, как было велено, окрестности. Облизывая губы и вытирая пот со лба, мальчишка сказал:

– Их нет.

– Вот и хорошо. – Михаил Васильевич будто похвалил его – тут всех надо успокаивать!.. И наконец решился, наклонился к женщине: – Обнимите меня за шею и поднимайтесь. Я помогу. Окончательно, видимо, вверившись ему и ни о чем не спрашивая, она обхватила Трофимова за шею. Другого выхода не было – он осторожно повел ее к полуразрушенному зданию школы, подбадривая:

– Смелее, смелее. Держитесь за меня. Все будет в порядке. Ребятам велел спрятаться поблизости. Надо было быстрее пересечь открытый участок двора. Приходилось полагаться на везение. Хотя бы никто не заметил, не окликнул! Когда миновали дверной проем (дверь, конечно, давно была сорвана и сожжена, как и все почти в этом доме, что могло гореть), женщина остановилась, обмякла, так что пришлось ее подхватить, закусила губу и застонала. Надо было ее положить. Трофимов ногой отбросил несколько камней, хотел было прямо здесь разровнять площадку, но женщина сказала:

– Тут дальше ход есть в подвал… Он понял все: и то, что она бывала здесь раньше, и то, что там, в подвале, оборудовано, по-видимому, какое-то убежище. Но где этот ход? Женщина показала в угол:

– Железо… под камнями… Он нашел эту дырку, но сколько же пришлось повозиться, пока опустил в подземелье женщину! До чего неудобным, тяжелым делается тело больного человека! Убежище внизу действительно было. Чиркнув зажигалкой, Трофимов увидел и подобие ложа – несколько досок. Спросил:

– Как дела? И опять она вместо ответа сказала:

– Задвинуть надо железо изнутри…

Он понял: речь о том, чтобы закрыть входную дыру, сделать ее снаружи опять незаметной. Приободрился: если об этом думает, значит, боль отпустила. Но боль обязательно вернется. Главное впереди. Надо спешить. Выбравшись наверх, Михаил Васильевич задвинул железный лист, кое-как почистился (не из любви к порядку, а потому, что предстояло идти домой и кто-нибудь мог встретиться) и отыскал ребят. Они ждали его с нетерпением. Хотел спросить, все ли спокойно, но решил не волновать вопросами. Да и так было ясно: случись что-нибудь – сами сказали бы. Подумал: детей надо отсюда отправить. Все слишком серьезно, чтобы их впутывать. Детей нужно отстранить, но ведь не уйдут, следить будут за каждым шагом, а это еще хуже. Верочка, та чувствует себя прямо причастной – первой пришла на помощь. Да и не обойтись пока без ребят. У Трофимова вылетело из головы имя мальчика, и он сказал:

– Ты держись поближе к нашему двору, к школе не подходи. А если увидишь немцев или полицейских, дай мне знать…

– Как?

– Запой какую-нибудь песенку.

Он смутился:

– Я не умею.

– Я запою, хорошо? – предложила девочка. – Я умею.

«Прелесть ты моя…» – подумал Трофимов и сказал:

– Ты погоди… Ладно, – сказал он мальчику. – Просто встреть меня во дворе – я сейчас к себе должен подняться.

– А я? – спросила Вера.

– Ты пойдешь со мной.

Надо было приготовить и захватить самое необходимое: какое-нибудь одеяльце, подстилку для роженицы, хоть немного еды. Трофимов решил перенести все это в подвал одним разом. В последний момент спохватился: свет! К счастью, в доме сохранился огарок свечи…

Собрав все нужное, еще раз подошел к окну: тихо и спокойно. Двор будто вымер. Напоследок попросил девочку:

– Никому, кроме отца, ничего не говори.

– А бабушке?

– Отец, если надо будет, сам ей скажет.

– Она заболела, да? И в этом вопросе, и в том, что она упомянула перед этим о бабушке, угадывался какой-то подтекст, была, быть может, некая девчоночья догадливость, проницательность, умноженная неукротимым стремлением узнать все тайны жизни. Она ждала ответа, приоткрыв рот и машинально ковыряя кончиком бледно-розового языка десну, где на месте недавно выпавшего молочного зуба прорезался настоящий, «взрослый». Михаил Васильевич ответил уклончиво:

– Это скоро пройдет. Так я надеюсь. Захвати эту мелочь, а то у меня слишком большой сверток получается… Ты раньше ее видела? Трофимов как-то неожиданно для самого себя спросил об этом. Для девочки неожиданность была тем большей. Да и вопрос, который требовал простого, однозначного ответа, был совсем не прост. Трофимов даже пожалел, что спросил об этом. В глазах у Веры мелькнула растерянность, и это, собственно, было ответом. Врать дяде Мише она не могла, но ведь и говорить о папиных делах ни с кем не следовало. Смышленая девчушка – сразу поняла, что речь идет о папиных делах…

– Можешь не отвечать, я понял. Тогда тем более никому не говори. И приятеля своего попроси об этом.

– А что просить – скажу и будет молчать.

Как не велико было напряжение, Трофимов, глядя на девочку, мимолетно улыбнулся.

Он давно уже научился принимать все происходящее как некую данность. Удивляться и роптать – бессмысленно и бесполезно. Да он и не роптал никогда, но удивляться приходилось. Да вот хотя бы этому – взрослости секретов, в которые оказались посвященными дети. А его собственная роль! Думал ли, что на старости лет придется принимать роды, да еще так вот, тайком! Хорошо, что хоть Лизы нет. Помочь все равно не сможет, а переживаний и волнений добавилось бы…

Однако надо спешить. Он наклонился и поцеловал белобрысую головку.

– Пошли, дружок. «Сентиментальным стал.

Действительно, видимо, старею…» А через час ребята увидели его снова. Михаил Васильевич выскользнул из развалин со всеми предосторожностями, но при этом улыбался, и это было так неожиданно…

– Мальчик родился, – сказал он. – Мальчик! Как хочешь назвать его? – спросил у Веры. Она потупилась, помолчала и наконец ответила:

– Гариком.

– Прекрасно! – Трофимов глянул на стоящего рядом мальчика и теперь вспомнил, как его зовут. – Прекрасно! Это как же полностью? Игорь, наверное? Отличное имя. Пусть будет Игорь. А теперь бегом отсюда, ребятки, и никому ни слова…

Они удалялись, однако, не спеша. Две гибкие, тоненькие фигурки. И даже в неторопливом шаге девочки было что-то танцующее.

ГЛАВА 27

Зеленая суша, голубое море, невысокие, симпатичные горы… И везде значки-символы: то аккуратные домики, а рядом с ними колосья пшеницы, груши, яблоки, виноград, то корабли, рыбы…

На обложке – пестренький легковой автомобиль и стоящая возле него пара. «Он» задумчиво смотрит вдаль, «она» фотографирует открывающиеся красоты.

Такие туристские карты-схемы Крыма сотнями тысяч раскупаются в курортный сезон.

Однако экземпляр, который лежит передо мной, – особый. Я рассматриваю его не знаю уже который раз, и наш полуостров в зависимости от ракурса кажется похожим то на клешню краба, то на зазубренный топор со странно коротким топорищем.

Не в этом, впрочем, суть. Схема расчерчена расходящимся пучком линий, у основания которого – Ялта. Попробуем разобраться в них.

Ялта – Гаспра – Алупка – Симеиз. Самая короткая линия. Рейс нынешнего пригородного автобуса.

Ялта – Новые Шули. Эта уже подлинней. Чуть-чуть не дотягивается до Севастополя.

Ялта – Евпатория – Татарский Мойнак – Ак-Мечеть. Неблизкий путь с Южного берега на Тархан-кутский полуостров…

Ялта – Симферополь – Фрайдорф. Линия утыкается в сердце, можно сказать, степного Крыма.

Ялта – Курман – Джанкой…

Ялта – Карасубазар…

Ялта – Отузы – Судак… Странный кружной путь! Но именно так доставлялась «Крымская правда» в Судак человеком, о котором я знаю только одно: связной Александра Цузенко.

На полях схемы указаны десятка три адресов, примерно, столько же фамилий и дан кой-какой комментарий. Такой, скажем: «Алушта – связной Хачатурян вручал Ткачеву К. (рыбак дядя Костя)».

Скуповато, не правда ли? К сожалению, в некоторых случаях нет и фамилий, просто говорится, что газета вручалась шоферу, связному, родственнику… Кто эти люди? Как жаль, что в свое время по разным причинам к этому не был проявлен интерес, и сам вопрос сегодня звучит во многих случаях почти безнадежно.

Надо сказать, что в Крыму существовали и другие организации, выпускавшие свои печатные издания. Но происходило это во второй половине сорок третьего года и они были связаны с Большой землей, им помогали, о них знали. (Ялтинцы, как, кстати говоря, и севастопольцы) оказались в особом положении…

Однако карта-схема все же существует и есть бесценные записи бесед с некоторыми участниками событий, сделанные хоть и не по свежим следам, но все-таки еще в пятидесятые годы, есть отрывочные воспоминания, письма. Все это – трудами главным образом двух женщин.

Мне кажется, я могу даже проследить, как одна из них – Мария Сергеевна Борцова – «вышла» на эту тему, заболела ею. Приехала в Ялту через десять лет после окончания войны, поступила работать в краеведческий музей – тихую, спокойную обитель, где все сложилось, устоялось, всему найдено свое место: это – в экспозицию, а то – в запасники, в фонды. В экспозицию для всеобщего обозрения – главное и бесспорное. Музейная экспозиция – это ведь признание, высокая степень признания. И благодарность, и память. Второстепенное, а тем более сомнительное, – что в фонды, в архив, а что на рабочий стол…

Все было до прозрачности ясно. В правом приделе бывшего костела, отведенном для Великой Отечественной войны, все казалось незыблемым и стояла холодновато-торжественная музейная тишина. Логическая постройка экспозиции выглядела вполне завершенной и такой же прочной, как каменная кладка стен этой церкви. Ни малейшего зазора, ни щелочки. Цитаты, портреты, пояснения, документы, оружие, личные вещи… – продуманно использован каждый квадратный сантиметр площади.

Ничто не располагало к переменам, и все-таки они произошли. Вдруг обнажился некий временной провал примерно в год – с лета 1942-го, когда, как мы знаем, был оставлен Севастополь, до лета 1943-го, когда в Крыму с новой силой вспыхнула партизанская борьба. Собственно, он всегда существовал, этот провал, только его обманчиво заилило, а тут опять: что же происходило в этом промежутке?

Вся страна воевала, и ее титаническая борьба отразилась в словах: Сталинград, Курская дуга, Северный Кавказ. Было известно о тяжелейших испытаниях партизан и подпольщиков этого периода в горных лесах и степных районах, в Симферополе, Феодосии, Севастополе… Но неужели на нашем южном побережье царили в это время тишь да гладь?

Не могло быть такого! Да такого и не было. Но что же было? Это бывшее возникало сперва как-то размыто, бесформенно и странно. Приходили люди, которые говорили о подполье, о борьбе, а сами порой не имели даже медали «За победу над Германией». Речь шла о благородстве и подвигах, о молчании под пытками, об арестах и казнях, которыми гитлеровцы пытались сломить сопротивление наших людей, но так и не смогли этого добиться. И все это в самый трудный период войны, за сотни километров от фронта, в зеленом курортном городке, уютно расположившемся на берегу красивой бухты. Назывались имена, показывались странные удостоверения, скрепленные еще более странной самодельной печатаю с надписью – «Орггруппа ЮБК»…

Что за орггруппа? Кто ее создал? Кто ею руководил?

Оказалось, что «иных уж нет, а те далече»…

Но ни одна встреча, ни одна беседа не проходила впустую. Наполнилась записями, фамилиями, адресами сначала одна общая тетрадь, потом вторая, третья. Полетели письма-запросы, начали приходить ответы. Стала наконец вырисовываться общая картина, все чаще повторялось одно имя – Казанцев.

Не буду судить – хорошо это или плохо, но Мария Сергеевна начисто лишена амбиций. Это милый, доброжелательный, домашний, я бы сказал, человек. Она не совершала открытий, а всего лишь делала свое дело: встречалась, выслушивала, записывала. Будущий исследователь, может быть, посетует на неполноту и обрывочность записей, на противоречия, которые встречаются в них, но в рабочем материале это неизбежно. Для меня ее записи оказались бесценным подспорьем. И если стоит о чем-либо пожалеть, то лишь о том, что М. С. Борцова оставила эту работу. Что поделаешь!

Другая женщина – Александра Михайловна Минько, партизанский политрук Майя.

Подполье не было частью ее собственной биографии, но с его людьми она столкнулась еще в лесу, в последнюю для Крыма военную зиму, когда была заброшена сюда с Большой земли.

Как она рвалась в Крым, как хотела в сорок первом здесь остаться! Но обстоятельства, долг, приказ чаще всего оказываются сильнее человека.

Ялта, этот маленький, милый, но казавшийся таким легкомысленным городок, при новой встрече потряс ее, как потрясает иной раз ребенок трагическим и неожиданно мудрым взглядом. Потрясали, конечно, не крыши, не дома. Удивительными и прекрасными показались люди.

Она была молода, а почувствовала себя еще моложе. Рядом были сверстники, которых она знала с детства и которые знали ее. Оказаться всем вместе в партизанском лесу, освобождать родной город было счастьем, хотя и трудным, горьким счастьем. Кстати, здесь, в лесу, Александра Михайловна после долгих месяцев неизвестности и разлуки снова встретилась со своим маленьким сыном.

Одним словом, многое из того, о чем я рассказываю в этой книге, Майя узнала еще в те далекие годы. Ее деятельная натура не позволила памяти остаться простой копилкой фактов. Она делала и делает все, чтобы прекраснейшие страницы биографии города не были забыты.

…Как-то я спросил:

– А почему вас зовут Майей? Александра Михайловна отмахнулась:

– Дань комсомольской молодости…

Она уже на пенсии, но то «комсомольское» имя так и осталось за ней.

О чем только мы не говорили! Жаль, что лишь малая часть рассказанного, записанного, сохраненного этими двумя женщинами (да и узнанного мною самим) нашла здесь свое место. Сейчас, когда повесть подходит к концу, думаю об этом с особым сожалением. Правда, я не замахивался на хронику или историю подполья – поначалу меня интересовала только жизнь Михаила Васильевича Трофимова. А эта тема возникла невольно и как бы сама собой. В чем-то она подмяла меня – отдаю себе в этом отчет. Но во многом так и осталась неразвернутой. Необыкновенных судеб оказалось так много, что я спросил себя: а есть ли судьбы обыкновенные?

Ну вот хотя бы история еще одной группы, которая отмечена скромной черточкой на нашей карте-схеме. Начало ее, как кончик нити, вручила мне Майя, но кое-что распутывать пришлось самому…

…Зима с сорок третьего на сорок четвертый была мягкой, гнилой. Снега почти не было, а дожди не могли как следует увлажнить почву. Необычно рано зацвели сады, и это тревожило: а вдруг пойдут утренники, или даже без заморозков просто наползут с моря или гор холодные туманы и съедят вешний цвет… Для края, где сады – одна из основ хозяйствования, серьезная причина беспокойства. И все-таки даже это отошло на задний план. Не о персиках и черешне – о самой жизни приходилось думать.

Сейчас уже, видимо, не установить, кто придумал применительно к войне это определение – «котел». Крым с конца сорок третьего года стал таким Котлом, в котором оказалась 17-я немецкая армия плюс семь румынских дивизий. Однако по разным причинам с ликвидацией этого котла не спешили. А он бурлил, кипел. Развязка наступила в апреле.

Вот как писал об этом уже после войны генерал-майор фон Бутлар:

«8 апреля русские перешли в наступление на позиции 17-й армии одновременно на Керченском полуострове, на Перекопском перешейке и через Сиваш. В районе Керчи в ходе многодневных боев русские несколько потеснили немецкие войска, оборонявшие перешеек. Но поскольку русским тем временем удалось осуществить прорыв с севера и поставить все находившиеся в восточной части полуострова войска под угрозу окружения, войскам, оборонявшим Керченский полуостров, пришлось отступить. На севере противник, сковав войска, действовавшие на Перекопском перешейке, внезапно форсировал Сиваш… Таким образом, обойдя перекопскую группировку немцев с фланга, русские лишили систему обороны полуострова ее прочности… Командование армии, не будучи в состоянии сдержать сильнейший натиск противника, было вынуждено принять решение о немедленном отводе всех частей в хорошо защищенную крепость Севастополь».

Господин генерал пытается дать эдакую академическую трактовку событий, напоминающую разбор шахматной партии. На самом же деле наши войска действовали настолько быстро, уверенно и решительно, что иной раз просто не оставляли вражескому командованию времени для каких-либо решений, случалось, по параллельным степным дорогам даже обгоняли отступавшего противника.

Немецкие части, однако, огрызались, вели арьергардные бои, старались задержаться на промежуточных рубежах. Один из них они пытались создать под Симферополем.

Дороги на Севастополь были забиты. Сплошным потоком по ним двигались войска.

К вечеру 12 апреля этот катившийся через Симферополь поток стал слабеть: советские танки и пехота подошли к северным окраинам города.

Когда стемнело, попетляв по опустевшим улицам, на Севастопольское шоссе выехали две ничем не примечательные машины с номерами вермахта. За рулем легковушки сидел немец-фельдфебель. Грузовичком-пикапом управлял некто в полувоенном без погон и других знаков различия. Был он из тех, кто и в свои тридцать пять сходит за молодого человека. Черняв, длиннонос, большерот – симпатичная, располагающая физиономия, готовая засветиться улыбкой. Сейчас, впрочем, было не до веселья. Рядом с ним в кабине грузовичка сидел немец с двумя лычками на рукаве – обер-ефрейтор.

Водители старались не потерять друг друга в темноте. Машины были загружены до предела – оружие, боеприпасы, продовольствие. Водители торопились.