Текст книги "Три ялтинских зимы (Повесть)"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 31

У СД был свой отлаженный конвейер. Машина с арестованными обычно поднималась из города и въезжала во двор через главные ворота. Вид у этих тяжелых ворот внушительный. Да и весь комплекс зданий, где находился застенок, производил даже сам по себе мрачноватое впечатление, хотя и строился как вилла какого-то богача.

Само слово «застенок» оказалось здесь не случайным. Затененная старыми кедрами небольшая сравнительно усадьба вычленена и как бы приподнята над всем окружающим высокими каменными стенами. Одна из них – подпорная, но другая, под прямым углом сопряженная с нею, начинаясь как подпорная стена, становится затем внешней глухой стеной неких не видных снаружи, спрятанных под землею построек. Своеобразный фокус строителя: снаружи, со стороны улицы, высится каменная стена, а изнутри, со двора, вниз уходят ступени подземелья.

…Постоянно ловлю себя на предубеждении, которое возникает при одном взгляде на эти здания – так много чудовищно страшного связано с ними. Здесь выкалывали глаза, отрезали уши, выворачивали руки в суставах… Понимаю, что сами здания ни при чем, и все же…

Претензия прямо-таки шибает: ворота с башенками, со странноватой надстройкой – «замковые» ворота, стена – «крепостная» стена, передний двор – эдакий дворик цитадели… Но это, видимо, и нравилось «сверхчеловекам». Они дополнили антураж шлагбаумами, часовыми и черным эсэсовским флагом.

Собственно вилла совершенно в другом стиле – спокойные, мягкие линии, просторные и удобные балконы, большие окна. И двор здесь становится совсем другим – по-настоящему южным, и калитка в подпорной стене должна бы настраивать на игривый лад… Не могу отделаться от мысли, что на здешнего строителя каким-то образом повлияла двуликость Алупкинского дворца.

В «готической» части усадьбы арестованных содержали, на уютной вилле с венецианскими окнами – допрашивали и пытали. Измордовав, опять бросали в камеры. А когда «материал был отработан», прибегали к помощи запасного выхода. Дело в том, что в самой «крепостной» стене есть еще одни – нижние – ворота. К ним и подгоняли машину. В такие минуты в переполненных камерах воцарялась мертвая тишина. Всех интересовало, куда поедет машина. Это было чрезвычайно важно. Направо и вверх по Симферопольскому шоссе означало неизвестность и хоть смутную, но надежду. Если же машина поворачивала налево – значит, людей везли на Массандровскую свалку – на расстрел.

– …Тебе-то что с этого? – спросил раздраженный голос из дальнего угла камеры.

– Мне лично? Ничего.

– Тогда чему радуешься?

– А я не за себя. Там, – Трофимов показал на глухую стену, – остались другие люди, остались дети…

– Они остались, а нам крышка. Ни щелочки не видать.

– Не говори, – вступил в разговор кто-то третий (лица разглядеть в темноте было невозможно, да и были все на одно лицо – грязны, небриты), – в прошлом году отсюда удрал кто-то…

– А может быть такое, что наши вдруг высадят в Ялте десант? В Евпатории, когда высадились первый раз, немцы в тюрьме пострелять никого не успели…

– В Феодосии было то же самое. Разговор становился общим. Обычные тюремные надежды: на побег, на чудо.

– Все может быть, – согласился Трофимов. – Как говорится: пока дышу, надеюсь.

– А у нас говорят: пока солнце выйдет, роса очи выест. – Это был все тот же раздраженный голос из дальнего угла.

– Так это точно, что наши под Одессой?

– Сам читал московскую сводку, – отвечал Трофимов.

Человек, который сидел с ним в одной камере, рассказывал потом, что Михаил Васильевич вел себя очень достойно. Понимал, видно, что отсюда ему не выбраться, а потому решил не скрывать свои взгляды и свое отношение к происходящему. Как мог, подбадривал и утешал товарищей по несчастью. Он производил впечатление человека, переступившего некую грань, за которой происходит полное освобождение, поражал всех твердостью духа и ясностью ума.

На первом же допросе заявил, что не будет говорить ничего, абсолютно ничего. И сдержал слово. Когда начали бить, потерял сознание.

Возможно, от него так сразу не отступились бы, но времени для сатанинских экспериментов и утонченных пыток не оставалось. Блокада Крыма становилась все жестче, фронт уходил по северному побережью Черного моря все дальше на запад. Херсон, Николаев, Очаков, Одесса… До арестованных сведения об этом доходили не сразу, но они видели нервозность и торопливость своих тюремщиков и палачей.

Когда в очередной раз к нижним воротам подошла машина, все в камере замерли: кто следующий?

Фамилии, фамилии, фамилии…

…– Трофимов!

Вот и пришел его час.

Вместе со всеми – уже в кузове – он напряженно ждал: куда повернет машина? Она повернула в сторону Массандровской свалки.

АРХИВНАЯ СПРАВКА.

По неполным спискам лиц, расстрелянных немецко-фашистскими оккупантами в 1941–1944 гг. в гор. Ялте, значится ТРОФИМОВ М. В. (имя и отчество полностью не указаны), 69 лет…

Основание: Ф. Р. 1289, оп. 1, д. 4.

Елизаветы Максимовны в этих списках нет – по-видимому, ее тело не опознали. Ведь в списки большей частью вносили тех, кого удавалось опознать после вскрытия могил на месте массовых казней. К этим запретным при оккупантах, окруженным страшной тайной местам потянулись после освобождения города тысячи ялтинцев и к великой радости примешались слезы и неутешное горе. Да, все в те дни слилось воедино. А вокруг, в одичавших парках, в запущенных садах бушевал терпким многоцветьем южнобережный апрель, и, как всегда, прекрасно было весеннее море.

…Пустое дело – сетовать на судьбу. Во-первых, потому, что это бесполезно, а во-вторых, не каждому и не всегда дано понять, какой была эта судьба. С Елизаветой Максимовной она повела себя в конце концов мачехой. Но, с другой стороны, разве не мечтала с девичества Лиза Муратова, встретив и полюбив человека, жить с ним, как говорится в старинных книгах, долго и счастливо и умереть в один день?.. Последнее ее желание сбылось, хоть и по злой воле.

ГЛАВА 32 И ПОСЛЕДНЯЯ

Прошло несколько лет. Иногда казалось, что война закончилась так давно, а иногда – будто совсем недавно. Еще видны были ее следы: коробки сгоревших зданий, остатки железобетонных дотов, заброшенные сельские усадьбы, запущенные виноградники, кострища на местах партизанских стоянок. Еще донашивали кителя со стоячими воротниками демобилизованные. Еще многие путались в новых названиях сел и улиц. Еще висело в стене набережной похожее на серьгу кольцо, к которому гитлеровцы крепили конец бонового заграждения, закрывавшего вход в гавань…

Но уже шумела курортная толпа на этой набережной и становилось тесновато на пляжах.

Для человека из глубинной, трудно живущей послевоенной России окунуться в атмосферу повседневной праздничности курорта было необычно. Даже если этот человек – девочка-подросток. Знакомая по самым первым воспоминаниям Ялта поворачивалась неведомой в сущности стороной. А знакомой она оказалась потому, что подростком этим была Вера Чистова.

Они вернулись сюда всей семьей после нескольких лет вынужденного отсутствия, и теперь Вере было не понять: как могла она жить без этих платанов, без моря, без жаркого солнца и этих вот кривых улочек? Взрослые были озабочены разными скучными делами, а она целыми днями бродила по городу, будто надеясь что-то отыскать.

Только одно место ее не влекло – их прежний двор. Даже рада была, что живет теперь совсем на другой улице. А в тот старый двор заглянула как-то и ушла опечаленной, с чувством потери. Это было тем более странно, что все время разлуки вспоминался именно он, знакомый до каждого кустика, до каждого закоулка их единственный двор. Сейчас же думала о нем, как о временном пристанище на длинном пути, где судьба свела ее с несколькими хорошими людьми. Куда-то уехал с мамой Гарик, не стало дяди Миши с Елизаветой Максимовной, так и не вернулся сюда их добрый Степа…

Без них этот двор для нее опустел.

Пройдут еще годы, события отдалятся, обретут некую непреложность, выкристаллизуются в гранях музейной экспозиции, найдут свое место на страницах книг, и она станет вспоминать собственное детство с удивлением, а иногда и с запоздалым испугом: неужели это было? Тогда же все оставалось живым, сегодняшний день был непосредственным продолжением того недавнего, и между ними пока ничто не стояло. И женщина, которую она увидела на автостанции, возникла, казалось, прямо из вчерашнего дня.

Как это случилось?.. На автостанции, как всегда, было полно народу, плавился под ногами асфальт с «отпечатками пальцев» машин, пахло бензином и моторной гарью. Вера отрешенно и совершенно бесцельно пробиралась через площадь в этой толчее, когда рядом, над самым ухом, рявкнул клаксон, кто-то схватил ее за руку и выдернул почти из-под колес.

Высунувшись из кабины, сердито кричал шофер, что-то говорил морячок, все еще державший Веру за руку, а она ничего не слышала, увидев вдруг ту женщину в толпе готовившихся к посадке пассажиров. Нужно же было чуть не угодить под машину, прийти в себя, встряхнуться, чтобы разглядеть ее!

Рыжеватые, цвета увядших листьев волосы знакомо выбились на выпуклый лоб… Неужели она?

– Игорь, пойдем! – сказала женщина, и Вера увидела рядом с нею мальчика лет пяти. И обмерла, и почувствовала, что сейчас заплачет. Рывком освободила свою руку, так что замолк на полуслове державший ее веселый морячок, и кинулась вперед.

– Постойте! Постойте! Женщина, видно, не отнесла этот крик к себе, продолжала идти, чуть изогнувшись под тяжестью чемодана, за ручку которого цеплялся мальчик. Вера догнала их и пошла рядом, заглядывая ей в лицо.

– Вы не узнаете, не помните меня?

У входа в автобус кто-то просил разрешения уехать раньше, кто-то норовил протиснуться без билета…

– Что случилось? – спросила наконец женщина, поставив чемодан. Уже не первый раз Вера сталкивалась с тем, что люди, знакомые до войны и в войну, не узнавали ее, уже бывало такое, что люди не помнили событий, казавшихся ей такими важными… Она смотрела с призывом и надеждой, но в то же время грустно и сладостно было оставаться так вот неузнанной. И тут что-то дрогнуло во взгляде женщины, она спросила – как это бывает от неожиданности – почти с испугом:

– Тебя как зовут? Об этом же она спрашивала пять лет назад. И голос был тот же – низкий, с приятной хрипотцой. Правда, тогда его искажало страдание. Вера улыбнулась, всем своим обликом говоря: да-да, это я. И женщина обняла ее и заплакала. Увидев маму плачущей, заревел на всякий случай и тут же замолк, с любопытством глядя на происходящее, малыш. И Вера подумала, что ведь первый раз видит этого давно знакомого ей малыша…

– Кто еще с билетами на тринадцать сорок пять?.. – послышалось рядом, а они не могли оторваться друг от друга.

– …Я была в вашем дворе, – говорила женщина, – но они ничего не знают. Сказали, что деда забрали, а вас никого нет. Я даже не знаю, как его зовут… Вот только сына назвала, как он просил – Игорем…

– Кто на тринадцать сорок пять? – повторила дежурная, и женщина виновато улыбнулась, показывая, что ей пора.

Ушел автобус, и на его опустевшее место тут же стал заруливать следующий, а худенькая девочка-подросток все еще не решалась двинуться, будто боялась вернуться в сегодняшний день. Хотелось чуда: чтобы дядя Миша был. Пусть путешествует по дальним странам и делает добро другим людям, пусть даже она, Вера, никогда его больше не увидит, как, может быть, не встретит больше этого своего крестника Игоря, – лишь бы он был. Так хотелось чуда! Но она уже не верила в чудеса.