Текст книги "Три ялтинских зимы (Повесть)"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Ну и прекрасно, – сказал Анищенков, как бы ставя точки над «i». – Главное, чтобы вы не возражали.

Говорить об этом дальше не имело смысла, надо было с домашними подумать и посоветоваться. Трофимов вернулся к тому, о чем уже спрашивал:

– Как Этель Матвеевна? Анищенков помрачнел.

– Плохо. Считает себя причиной всех несчастий семьи. Клянет себя, что не смогла уехать. Алеша, тот держится молодцом, хотя тоже под топором ходит… Вы уж не оставьте его, если с нами что случится. Трофимов промолчал. Что на это скажешь? Есть вещи, которые сами собой разумеются. Перевел разговор на другое, давно и постоянно волнующее.

– Вот вы говорите, что дали себе задание сами… Но должен же в городе быть еще кто-то…

– Я думал об этом.

– И что?

– Организованной, активной силы в самой Ялте, по-моему, сейчас нет. Если что и было – СД вырубило. Вы не представляете, что это за адская организация. Для них лучше уничтожить десять ни в чем не замешанных людей, чем оставить в живых одного врага. Ценность нашей с вами жизни для них равна нулю. Жандармов и СД боятся сами немцы, тот же наш комендант. Они даже щеголяют жестокостью. В открытую. Вы знаете этот случай с мальчишкой, который украл у жандарма полбуханки? Жандарм застукал его, когда мальчик доедал хлеб, и тут же собственноручно повесил… Вдумайтесь. Не надрал уши, не побил, наконец. Повесил… Организованной силы как будто и нет, но вся эта огромная оккупационная машина постоянно сталкивается с противодействием. Они все время вынуждены заставлять и угрожать, а это требует сил. Ничто не делается по первому их требованию, порядка, в их понимании, нет. Как говорят шоферы, мотор у них работает с перегревом. И это, поверьте, точно сказано. В технологии тоже оказываются просчеты…

– О чем вы?

– А это я, кстати, от одного немца услышал. Мне приходится с ними общаться и в неофициальной обстановке. Они ведь на нас даже обижаются. Представляете? После военной победы наступает оккупация, и оккупированное население должно беспрекословно выполнять все приказы… А здесь происходит черт те что. Как же не обижаться? А технология такая: вслед за передовыми частями появляются фельдкомендатура и фельджандармерия, они передают эстафету ортскомендатуре и зондеркоманде; зондеркоманда, уничтожив коммунистов, евреев и активистов, передает дела СД и полиции, а сама следует во фронтовом обозе дальше; ортскомендатура создает управы и готовит почву для разных виртшафткоманд, которые должны нас тихо и мирно грабить. В итоге каждый занимается своим делом: одни воюют, другие расстреливают, третьи грабят. Но не выходит. Повсюду нужно держать гарнизоны, все надо охранять, фронтовые резервы приходится бросать на борьбу с партизанами… Конвейер дает перебои.

– Да, иногда несколько песчинок…

– А тут, как вы понимаете, не песчинки. Анищенков взглянул на часы.

– Должен идти. Поднявшись, он сказал:

– И все-таки хочу попросить вас – не говорите лишнего. – Вы называете это лишним? Вы говорите – «лишнее», Лиза говорит – «бравада»… Можно подумать, что я какой-то болтун и позер. Хочу, чтобы вы поняли: все, что я говорю, не случайно сорвавшиеся слова и не старческая болтовня. Это не поза, а позиция. Конечно, я старый человек. Когда тебе под семьдесят, особенно не повоюешь. Я бессилен, я ничего не могу… Когда-нибудь вы сами поймете это…

– Доживу ли? – усмехнулся Анищенков.

– Единственное, что мне доступно, – говорить людям правду. Пусть это кого-нибудь ободрит, кого-то заставит задуматься…

– А остальное вам все равно? «Остальное» – это, очевидно, была угроза ареста и гибели для самого Михаила Васильевича и для семьи. Трофимов будто споткнулся. Помолчал. И, наконец, ответил:

– Нет, не все равно.

Попрощались они без слов.

ГЛАВА 7

Будь это чисто беллетристическое произведение, читателю, пожалуй, впору было бы и взбунтоваться: как можно без конца вводить в повествование все новых и новых персонажей! Нерасчетливо и избыточно. А изящная словесность, как некогда именовали литературу, чтобы быть изящной, требует выверенности, точного расчета.

К тому же в этой истории некоторые персонажи, появившись один раз, тут же исчезают. Тот же, скажем, Шпумберг. По-видимому, больше мы его и не вспомним. А ведь есть соблазн сохранить его до конца, показать другие его поступки, передать всю эволюцию духовного мира этого немца. К сожалению, достоверных фактов, на которые можно опереться, у меня нет. По рассказам Веры Чистовой знаю, что она встречалась с ним несколько раз. Иногда, жалея худенькую, бледную девочку, он сам совал ей что-либо съестное, иногда велел отцу сходить на кухню и принести для дочери что-нибудь, сославшись на него. А потом Шпумберг исчез. Должно быть, отправили на фронт.

А вот другой пример – с Антониной Кузьминичной Мохначевой, главным врачом районной управы, жившей в одном доме с Трофимовыми и Чистовыми. Из писем Чистова мы знаем, что в дальнейшем она не раз приходила ему на помощь, помогая доставать лекарства. Одной ее вполне бы достаточно, а я как раз сейчас собираюсь говорить еще об одном главном враче – городской управы – некой Вере Ильиничне.

В произведении чисто беллетристическом имело бы смысл объединить эти два персонажа, создать образ, так сказать, обобщающий. И, честно говоря, был такой соблазн. Но, поразмыслив, я решил этого не делать, по возможности строго придерживаться подлинных фактов, документов, свидетельств. Путь свободного романа принес бы в данном случае больше потерь, нежели приобретений.

Вижу, вижу, что и экспозиция, вступительная часть, у меня затянулась, но и тут оправдываю себя: я ведь не сочиняю – просто пересказываю. А жизнь не разобьешь на экспозицию, кульминацию и развязку. Вся она – жизнь. Поэтому – прочь сомнения! Вверимся потоку, не забывая, однако, об осмотрительности, о кормчем весле.

И еще одно. О многих из тех, кого я только упоминаю, можно было бы написать отдельную книгу. Они же здесь появляются как эпизодические персонажи.

Но что поделаешь, если в ходе изучения материала я услышал о стольких людях! Возникла вдруг странная фигура Анищенкова, которую, как стало ясно, никак нельзя обойти. Появился сперва на заднем плане, а потом выдвинулся вперед Андриан Чистов…

На одном из листков с «попутными» заметками я однажды записал: «Сколько прекрасных людей все-таки было! Тот же доктор Мухин или этот аптекарь Романовский…» Было это после очередного дня, проведенного за документами. О Дмитрии Петровиче Мухине уже писали. Это он в помещении ялтинского противотуберкулезного диспансера создал подпольный госпиталь, где лечил наших раненых бойцов (предостерегающие надписи «Туберкулез!» магически действовали на оккупантов; себя они любили все-таки больше, чем фюрера, и не рисковали заражаться). Мухин был также партизанским врачом. Сейчас его именем названа улица в нашем городе.

О Романовском, кажется, не упоминал никто. Я даже спрашивал: «Жив ли он?»

Сперва телефонный разговор, а потом и визит в уютную, пахнущую лекарствами (увы, не потому на сей раз, что лекарства – профессия хозяев, а потому, что Александр Викторович тяжко болен) квартиру. Признаюсь: меня Романовский сперва интересовал в связи с Анищенковым. Не могло же быть, чтобы человек, руководивший в годы оккупации городскими аптеками, не сталкивался с бургомистром! И верно – сталкивался, рассказал кое-что. Но гораздо больше говорил о Вере Ильиничне, которая, как он считает, спасла ему жизнь.

(Не первый раз мы это слышим. Поразительное, невероятное время! И плата и расплата одна – человеческая жизнь…)

Но спасла – это было потом. А при первой встрече посмотрела внимательно, попыхивая немецкой сигаретой, переспросила:

– Фармаколог? Где служили? Сказал, как на духу: располагала к откровенности, хотя не хотелось в тех обстоятельствах говорить об этом – Очаков, Севастополь, госпиталь в Ялте…

– Принимайте аптечное хозяйство. Доктора Мухина знаете? Вот и хорошо. Его заявки удовлетворяйте в первую очередь и по возможности полностью.

Чуть позже, когда понял характер деятельности Мухина (и восхитился его мужеством, и ужаснулся при мысли, что Мухина в случае разоблачения ждет), это стало ключом к пониманию самой Веры Ильиничны.

Разными путями попадали к подпольщикам и партизанам лекарства, но у истока этого поистине целебного ручья был Романовский. Ни в каких списках не значится, подпольщиком не считается, хотя и получал (это было позже) распоряжения штаба: выдать то или другое.

Вот отрывок из записи нашей с ним беседы:

«Я понимаю, что был мелкой сошкой: „сделайте“, „отпустите“, „помогите“. Какая-то куда более крупная игра шла помимо меня… Хоть не знаю, более ли крупная? И вообще – те ли это слова? Выигрыш мог быть и действительно оказывался разным, но проигрыш и ставка – собственная голова.

Вера Ильинична меня поражала, изумляла – вот тут подходят любые слова. Она ведь что сделала. Выдала себя за члена семьи помещиков Фальц-Фейнов. Были такие. Из немцев. Имение на Херсонщине. Знаменитая Аскания-Нова. Кстати, в доме этих Фальц-Фейнов находился одно время штаб Манштейна. Там он разрабатывал планы захвата Крыма. А Вера Ильинична до революции вроде служила там гувернанткой и подноготную всей семьи знала досконально, в мелочах. Немецким владела прекрасно. И – представьте! – даже какого-то „родственника“ нашла в комендатуре. Кузена или племянника. Как решилась на это – не знаю. Авантюра? Не берусь судить. И вообще, так ли все это? Но слышал: „Баронесса!.. Комендант ей ручки целует…“ И ведь на самом деле целовал, проявлял всяческое почтение.

Внешне если чем и обращала на себя внимание, то, пожалуй, только тем, что прихрамывала и курила. На немку не была похожа, скорее какая-то костромская, что ли, по облику.

Знаете, о чем я думаю, когда вспоминаю ее? Вот есть же несостоявшиеся люди. Мог человек прославиться в какой-то области, это было заложено в него, да так и умер безвестным. Как великий по своим данным актер, который в силу каких-то обстоятельств не пошел дальше самодеятельности. Ей-богу, А мы тут, в Ялте, и занимались самодеятельностью.

Это я без самоуничижения говорю, я, если хотите, горжусь тем, что мы сделали. Но если бы той же Вере Ильиничне дать связь, дать задание, направить ее работу…

Итак, принял я должность, обошел аптеки. Везде разгром, все разграблено. Попросил разрешения облазить окрестные больницы, клиники и санатории. Отправился в клинику тубинститута, в знаменитую нашу „Пироговку“. Разруха и разгром. Но растащили в основном то, что могло пригодиться в хозяйстве-: одеяла, простыни. А я порылся, поискал и нашел кристаллический йод в банках, стерильные бинты, марлю… Да этому цены нет! Увез на ручной тележке.

Другой раз поехали уже на телеге, запряженной лошадью. Постепенно на складе появилось и то, что было особенно ценно по тем временам – сульфидин, стрептоцид.

На углу набережной и Черноморского переулка, там, где сейчас овощной магазин, была аптека. Ее разбомбили, но я пробрался сквозь завалы в подвал и ахнул: спирт в бочках. Раскапывать не стал: узнают немцы – отнимут, но сам тайком, по мере надобности брал.

А тут вдруг слух: в Байдарской долине разгромлен аптечный склад Черноморского флота. Не успели вывезти, а может, и не до него было. Я к Вере Ильиничне. И – что вы думаете! – добыла у немца-коменданта несколько грузовиков. Из Байдар мы вывезли много разного – и лекарства, и хирургический инструмент. Что нужно, дали доктору Мухину, но немало сохранили до самого освобождения, передали в наши армейские госпитали.

Немцы к медикаментам советского производства относились в то время с пренебрежением, но как-то к нам в аптеку наведалась компания в сопровождении русского переводчика: подавай им спирт! Сказать, что совсем нет – не поверят. И я с униженностью, вроде бы даже виновато отдал им флакончик граммов на сто пятьдесят: больше, мол, нет. Им это не понравилось, а переводчик говорит: вы что, дескать, не понимаете – это же фельджандармерия. А я и сам вижу. И этого переводчика вижу насквозь – негодяй. Ушли, но ясно – снова придут. Я побежал к Вере Ильиничне. Она подумала минутку, посмотрела на меня сочувственно и говорит: „Ждите здесь“. Часа через два вернулась с бумагой за подписью коменданта, в которой был запрет немцам и румынам обращаться в эту аптеку, предназначенную только для гражданских лиц.

Те немцы действительно через некоторое время пришли, но мы уже успели вставить нашу „охранную грамоту“ в рамочку и повесить на стенке. Убрались несолоно хлебавши.

С разными людьми приходилось сталкиваться. Были наши хуже немцев. Двое таких работало со мною. Украли целую банку стрептоцида, который был тогда на вес золота. Обнаружилось это после одной из бомбежек. Было много пострадавших среди гражданского населения. Требовался для обработки ран стрептоцид. Я подписывал заявки больниц, зная, что-стрептоцид имеется – сам его привез. Но эти двое с отвратительным цинизмом сказали, что ничего нет и никакого стрептоцида они в глаза не видели.

Это был не первый случай. Что делать? Пошел, как всегда, к ней. Она: „Увольняйте“. Уволил. А они в отместку – донос.

И пришли за мною из этой самой полевой жандармерии…»

Старый, больной человек, он заплакал, вспоминая об этой подлости. Он сказал:

– Как же они били меня!.. А я подумал: как же он боялся все те годы! Но глаза боятся, а руки делают – есть такая поговорка.

Какие подлецы! Нет ничего хуже предательства. Как-то в самом начале оккупации я собрал всех и сказал: «Вот мы получаем по двести граммов хлеба, а наши товарищи Файнер и Элькина не получают ничего. Так давайте же будем получать не по двести, а по сто семьдесят пять граммов, но все. И хоть в этом нам не будет стыдно». Согласились. У некоторых даже глаза заблестели. А те двое в своем доносе не забыли и об этом. Выручила опять-таки Вера Ильинична… А они, эти же двое, написали донос на Романовского и нашим после освобождения Ялты: служил-де немцам. И был суд, и, к счастью, была установлена правда: «Не виновен!» Тогда Романовский попросил председательствующего:

– А вы спросите у этих свидетелей, где их семьи.

– Где же?

– Угнаны в Германию, – ответили те двое.

– Неправда, – сказал Романовский. – Уехали добровольно. Из Ялты как раз в то время ни один человек в Германию угнан не был.

– Неужели? – удивился председательствующий. – Как же так?

Спустя тридцать с лишним лет, услышав эту историю, я удивился точно так же. Неужели?

Многого в этой Вере Ильиничне Анищенков понять не мог. А может, наоборот – слишком многое в ней понимал и угадывал?

Есть люди внешне общительные и разговорчивые. Говорят, говорят… – ничего вроде бы не скрывает, не прячет человек, но вот поговорили, расстались, а вспомнить из разговора нечего, словно все слова и мысли просеялись. Не такой ли была и она?

Иногда подмывало поговорить начистоту, самому выложить карты и ее попросить сделать то же, но в последний момент всякий раз останавливался у какой– то крайней черты. Вспоминалось это потом по-разному. Иногда клял себя за чрезмерную осторожность, вспоминал об этой еще раз упущенной возможности объясниться, как о потере, но чаще думал: все правильно. Что в конце концов слова и зачем они – слова?

Что-то неуловимое было в этой одновременно и скрытной и прямой, некрасивой и в чем-то привлекательной женщине. Иногда Анищенков со страхом ощущал ее власть над собой. Это когда она смотрела в трудные для него минуты общения с начальством, с немцами, проницательно и насмешливо. Бывало такое. А порой чувствовал в ней почти родственную душу.

Часто ему казалось, что она знает о нем все. И о нем самом, и о его семье. Сам же нередко терялся. Эта женщина представлялась каким-то оборотнем. То хотелось сказать ей насмешливо: «А вы что думаете, баронесса?» (ведь самозванка же, ясное дело!), то, глядя, как она высокомерно шпыняет заведовавшего в комендатуре хозяйством пожилого фельдфебеля, подумывал: «А может, и впрямь?..»

Кстати сказать, Анищенков так и не смог доискаться, откуда пошел этот разговор о том, что «наша-то – слыхал? – баронесса». Вроде бы никому сама об этом не говорила… Чудеса и только.

А бывали минуты, когда она представлялась ему эдакой Мата Хари, выполняющей важную миссию, ловкой и проницательной… Всякое бывало.

Сейчас шел и вовсе странный разговор. Оккупационные власти объявили о наборе добровольцев для отправки на работу в Германию. На столе бургомистра лежал плакат, который как раз в эти минуты расклеивали на улицах города. Вера Ильинична его прежде не видела и теперь с любопытством разглядывала картинки, показывающие идиллические отношения бауэров и иностранных рабочих. Усмехнулась.

– И на много добровольцев вы рассчитываете? «В этом она вся, – подумал Анищенков. – Да, именно в этом. Сама отмежевалась, а собеседника ткнула носом в дерьмо: фу, дескать, чем вы занимаетесь…» Однако сдержался.

– Это – только начало. Дальше будет мобилизация.

– Вас предупредили об этом?

– Нет. Знаю, что так делалось повсюду. Сперва призывы к добровольцам, которых почти не оказывается, а потом мобилизация. Она опять усмехнулась.

– Отработанный вариант? А вас-то чего это беспокоит?

– Меня? – сделал вид, что удивился.

– Не беспокоит, значит? – сказала она, будто радуясь его замешательству, Правильнее всего было бы прекратить этот разговор, перейти на другое, но всякий раз в таком случае Анищенков словно надеялся на что-то и ждал от нее чего-то. Сказал:

– Беспокоит. Многое. Только не думайте, что это не касается вас. Глаза ее стали внимательными, но не потеряли насмешливости.

– Я очень сомневаюсь, – продолжал Анищенков, – в том, что из Ялты, Симеиза, Алупки вообще можно брать людей в Германию. Но последнее слово тут за врачами… Вера Ильинична все еще ничего не понимала – он это видел по ней и добавил внушительно:

– Нужно напомнить или объяснить германским властям, что Южный берег Крыма долгие годы был крупнейшим в нашей стране противотуберкулезным курортом. Они немало рискуют, беря отсюда людей в Германию…

Прошло всего лишь мгновение, а она смотрела на него совсем по-другому..

– Это вы отлично придумали, – сказала негромко. – Я непременно с кем нужно поговорю. Сегодня же. Уходя, еще раз пытливо заглянула ему в глаза, однако в лице господина бургомистра не дрогнула ни одна черта. А на следующий день комендант, выслушав обычный доклад бургомистра, сказал:

– Плакаты о добровольцах в Германию пусть висят, но каждого согласившегося ехать нужно подвергать строгому медицинскому контролю, осмотру немецкими врачами. Впрочем, – брюзгливо добавил он, – это вне вашей компетенции. Отправку людей в Германию удалось притормозить, но знал бы Анищенков, что пройдет не так уж много времени и ему это припомнят…

ГЛАВА 8

Свое знание немецкого Трофимов не считал хорошим – понимал разговорную речь, читал, но говорить всегда предпочитал на других языках. Причина была в том, что все старался делать наилучшим образом. А теперь к этому прибавилось еще одно: не желал он ни о чем с ними разговаривать. Однако приходилось, если не беседовать, то как-то объясняться. Знание английского решил скрывать во избежание возможных неприятностей: гитлеровская пропаганда на все корки честила «коварных британцев». Да и что дал бы английский? Его знали лишь немногие немцы. Поэтому переговоры с гауптманом-филателистом вел по– французски. Вел, как ему самому казалось, очень хитро. Впрочем, он в самом деле на сей раз был предусмотрителен. От этого даже вернулось какое-то подобие хорошего настроения. Эрзац хорошего настроения, как сам же и шутил.

– Филателисты, – говорил за обедом, – чем-то напоминают масонов. – Заметил удивленный взгляд жены и объяснил: – Тоже узнают и находят друг друга почти непонятным образом. Обедали с неукоснительным соблюдением раз и навсегда установленного порядка: независимо от того, что подавалось, на столе были салфетки, подставочки для вилок и ножей, тарелки мелкие и глубокие. Приняв этот порядок много лет назад, Лиза, похоже, считала делом своего престижа всегда и всюду придерживаться его. Утром можно просто перекусить, вечером, если нет гостей, – тоже, но обед (садились за стол в одно и то же время) сопровождался неким церемониалом. Последнее время это, может быть, выглядело смешно, поскольку ели затируху и лепешки из жмыха, но, пока были силы, заведенного порядка придерживались. А сегодня и обед был роскошным: настоящий хлеб и масло.

– Хотя вы же не знаете, кто такие масоны! – спохватился старик. – Тут я, правда, предубежден. Не люблю. Но одно время их подозревали во всех грехах и даже запрещали масонские ложи… Между прочим, масоном, кажется, был сам Моцарт. Когда-то меня это удивило… Да! И Пушкин! Он был масоном в кишиневской ложе. Обычно во время обеда шел неторопливый разговор о чем-либо, в котором главенствовал Михаил Васильевич. Он любил эти застольные беседы и с домашними, и с гостями, когда случались гости. Но последнее время было не до разговоров. Садились за стол и вставали в угрюмом молчании.

– А как ты этого немца нашел? – спросила Лиза, и в этом было нечто большее, чем простой вопрос, – было признание правоты мужа.

– Не я, а он меня! Он! Я подобрал в развалинах несколько конвертов с марками. Сел, стал разглаживать, тут этот гауптман и появился… Истинный любитель, должен сказать, хотя и негодяй, наверное, как все они. Но не побоялся уронить себя, пренебрег и офицерской и этой нынешней их великогерманской спесью, подошел, заинтересовался…

О том, чтобы обменять некоторые марки на продукты, Михаил Васильевич подумывал давно. Тем более, что Лиза не принимала всерьез эти планы. К увлечению мужа филателией она вообще относилась как к слабости. Бывают же у людей слабости! Нравится – пусть возится. Думала об этом снисходительно, но не и без иронии. А в то, что марки можно обменять на хлеб и масло, просто не верила. Кому они нужны в такое время, эти марки!.. И вот ошиблась. Михаил Васильевич не то чтобы торжествовал, но рад был доказать, что оказался прав, «как всегда». Да, как всегда.

Осуществить план мешало отсутствие настоящего партнера. Именно настоящего – знающего толк в марках и платежеспособного. Теперь он появился. Но показывать ему альбомы не следовало. И Михаил Васильевич брал с собой по одной-две марки, встречался со своим покупателем (он долечивался в госпитале после ранения) в разных местах города. И вот сегодня на столе были настоящий хлеб и настоящее сливочное масло.

А говорил он с гауптманом по-французски. Тот весьма неплохо знал язык.

Конечно, жаль редкую марку, которую искал, с трудом добывал, не раз любовно рассматривал, отдавать за буханку хлеба, но война и оккупация установили свою шкалу ценностей.

– Нет мыла, и кончается соль, – коротко, как обычно, сообщила Елизавета Максимовна – она вообще не отличалась многословием. Вот они, истинные ценности, валюта нынешнего времени: хлеб, соль, мыло…

– Учту, – сказал Михаил Васильевич. Отобедав, положил на стол салфетку и спросил:

– Как девочка и старуха? По лицу Степана увидел: плохи. Соседей по двору Чистовых подкосил тиф. Первым заболел Андриан Иванович и понес в бреду такое, что лучше бы чужим ушам не слышать. Об этом сказал Степан, который продолжал бывать у Чистовых:

– Ругает немцев. Жалуется, что к нему кто-то не идет. Ждет какого-то человека и просит спрятать какие-то лампы… Выслушав это, Трофимов прежде всего написал мелом на двери: «Typhus» – «Тиф». Бумажку с такой же надписью выставил в окне мастерской. Потом отправился к докторше Мохначевой. Та сказала:

– Надо изолировать.

– Имеете возможность? Замялась.

– Как бы это не пошло ему во вред. Понял: значит, тоже слышала кое-что из бреда. Впрочем, ее же первой старуха позвала к больному… Глянул остро, по-птичьи, с некоторой даже бесцеремонностью. Мохначева никак не реагировала на этот взгляд, промолчала, и стало ясно: дальше нее это не пойдет.

– А больницы-то сейчас работают?

– Инфекционная – да. Но там тифозные все вместе. Долго раздумывать не приходилось – надо идти на поклон к господину бургомистру. Нельзя ли положить в больнице как-то отдельно? Подробности Анищенкову не нужны – так проще. Андриана Ивановича устроили, но тут же свалились в тифу его дочь и мать. Лизу Михаил Васильевич попросил:

– Ты туда не ходи, чтобы не заразиться. Будешь в резерве. Кто-то должен остаться здоровым… Сам же с Мохначевой и Степаном бывал у больных постоянно. Это Мохначева сказала:

– Их в больницу нельзя – погибнут.

Решили выхаживать сами.

Если б не марки, трудно сказать, как бы и выкрутились.

Немец оказался жадным. Кто знает, может, в прежней, обычной своей жизни был он вполне приличным человеком, но сейчас возможность провернуть выгодный гешефт делала его гадким и суетливым в азартности. Михаил Васильевич продолжал ожесточенно торговаться, однако стал, вместе с тем, этого немца побаиваться.

Гауптман, поняв, что имеет дело с истинным коллекционером, каким, наверное, был и сам, добивался: покажи-де ему альбомы, дай возможность выбирать. Дудки-с!.. Трофимов хотел оставить инициативу за собой.

И как-то вдруг заметил, что гауптман с помощью другого немца пытается выследить, где он живет. Пришлось воспользоваться проходными дворами, благо в Ялте почти каждый двор проходной. Вот такая на старости пошла авантюрная жизнь.

Хорошо еще, что этот гауптман действовал пока кустарно, не стал искать напарника в жандармерии или полиции – то ли сам опасался их, то ли надеялся обойтись собственными силами. Однако распалился сверх всякой меры, до неприличия. В то же время Михаил Васильевич скоро заметил, что возможности немца почти иссякли. Да и не мудрено: что может простой фронтовой офицер, не интендант и не какой-нибудь высокий чин, а обыкновенный гауптман, по-нашему, капитан, в лучшем случае командир батальона, находящийся к тому же не в своей части, а на излечении?.. Надо было с этим кончать.

Во время предпоследней встречи Михаил Васильевич поманил немца необыкновенной старой русской маркой – земской. Выпускались такие в свое время. Тот слышал о них. Возгорелся. Трофимов назвал цену: «Два кило масла и два кило меду». Мед нужен был, чтобы подкормить больную девочку. Гауптман схватился за голову: «Вы с ума сошли». Пришлось объяснить: сам заплатил за нее столько, что до войны можно было купить центнер масла. В ответ услышал, что это, мол, так, но времена и обстоятельства меняются. Твердо стал на своем: потому и прошу так мало, но меньше не могу.

На последнюю встречу пошел со Степаном, который остался ждать неподалеку. Отдал немцу марку, бережно завернутую в прозрачную бумагу, и пока гауптман со знанием дела (знатока видно сразу по повадке) рассматривал свое приобретение, которым, если останется жив, будет сам «угощать» других знатоков у себя дома, Михаил Васильевич ощупал полученный взамен сверток, прикинул, есть ли в нем четыре килограмма, и даже будто ненароком понюхал – не обманывает ли месье офицер, потом ведь с него взятки гладки…

Все это совершалось рядом с опутанной колючей проволокой и ощетинившейся дотами набережной, в городском саду, под прикрытием купы бамбука, разросшегося у старого, еще дореволюционного, по-видимому, фонтанчика в ложноклассическом стиле.

Обменявшись напоследок взглядами, с облегчением расстались. С облегчением – потому что старик все– таки опасался какой-нибудь пакости от немца и хотел побыстрее развернуть пакет, а гауптман, со своей стороны, побаивался патрулей.

Офицер вышел на центральную садовую аллею, слегка размахивая опустевшим портфелем в левой руке, а правой отвечая на приветствия солдат, которые фотографировались на фоне пальм и кипарисов.

Глядя ему вслед, старик мимолетно подумал о странности немецкой офицерской формы, которая как– то изначально сконструирована (если к одежде применимо это слово) таким образом, что у мужиков некрасиво оттопыривается зад. Попытался и не смог припомнить, был ли этот недостаток в форме прежней кайзеровской армии. Впрочем, случайная мысль как появилась, так и ушла. Рядом скрипнула под ногами галька. Обернулся – Степан. Он ни о чем не спросил, только глянул: «Ну, что?»

На главной аллее было по-прежнему шумно и весело. Разбившись на группы, солдаты фотографировались. На них Степан посмотрел мельком, холодно и отчужденно.

– Не можешь привыкнуть? – сказал старик. – И не надо. – Затем без всякого видимого перехода спросил: – Знаешь в чем преимущество возраста? – И тут же ответил: – В том, что вы удивляетесь, а я помню: однажды они уже были и здесь, и на Дону. И помню, чем это кончилось. Степан знал его манеру задавать себе вопросы как бы за собеседника и по-прежнему молчал.

– Правда, тогда они пришли сюда на четвертом году войны, а теперь на пятом месяце. Это наводит на размышления. Но сути дела не меняет.

Здоровье и сытость будто распирали солдат. То ли судьба их еще по-настоящему не клевала, то ли было это давно, и они, как свойственно молодости, на время забыли об окопных вшах, о заснеженной передовой, о вони переполненных полевых лазаретов, о залпах «катюш»… Сейчас они были начищены, аккуратно подстрижены, побриты и чувствовали себя неотразимыми. Когда на аллее показалась женщина, это подняло новую волну оживления. Они чувствовали себя всемогущими и ничем, ничем не стесненными, запросто кричали ей вслед, предлагая «шпацирен» и «шляфен». Не верилось, что среди них есть ребята из добропорядочных семей, которые уступали места женщинам в трамвае, слали нежные письма матерям и невестам, ходили к причастию…

Девица, кажется, не отказалась бы ни «шляфен», ни «шпацирен», но солдат было слишком много, и за их бесцеремонностью угадывалась на сей раз дурашливость, поэтому она, пройдя мимо, вдруг обернулась и «показала им нос», чем вызвала взрыв веселья и одобрения.

– Трупы, кандидаты на тот свет, – сказал Трофимов. – Знали бы они, что их ждет через полтора-два года…

– Что? – спросил Степан.

– Они будут молить бога, чтоб в живых остались хоть их дети.

– Правда?

– Это же арифметика. Нужно быть слепым или недалеким человеком, чтобы не понять этого. Всех этих немцев с австрийцами, эльзасцами от силы восемьдесят миллионов. Прибавь союзников: итальянцев миллионов сорок пять, венгров – девять, финнов – четыре, румын – пятнадцать. Всего, если взять с походом, наберется миллионов сто шестьдесят. А с другой стороны: нас сто восемьдесят, англичан пятьдесят, американцев почти сто пятьдесят, канадцев четырнадцать… Без малого четыреста миллионов человек. И это, не считая всех остальных, которые примутся за них, как только они чуть дрогнут. И дело не только в людях, хотя количество солдат – вопрос первостепенный. А добыча нефти, выплавка стали, алюминия, производство хлеба, сахара!.. Тут нечего и считать. Ни до Америки, ни до Урала с Сибирью они не дотянутся – руки коротки. А там сейчас раскручивается такой маховик, что трудно представить…