Текст книги "На тревожных перекрестках - Записки чекиста"

Автор книги: Станислав Ваупшасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Надо отдать должное мастерству французских пилотов: они не позволили самолету рухнуть, а благодаря умелому планированию посадили его, вернее, врезались в гущу виноградника. Сильный взрыв потряс машину, моторы, сорванные со своих креплений, отшвырнуло далеко вперед. Почти все мы отделались легкими ушибами, гораздо больше пострадали оба летчика и моя переводчица, у нее оказался перелом руки.

Вынужденная посадка произошла на территории, захваченной предателями. К месту катастрофы поспешили солдаты и офицеры мятежных войск. Раненых летчиков и переводчицу они отправили в госпиталь, а остальных под усиленным конвоем привезли в Аликанте и присоединили к товарищам, арестованным раньше.

Нам удалось выяснить, что специалисты, обслуживавшие посадочную площадку, искали способ доказать изменникам свою преданность. Вредители разбавили авиабензин изрядной дозой воды, отчего моторы в полете и заглохли.

В Аликанте за двое суток мы пережили немало неприятных и тревожных часов. Нас и прилетевших за нами французских летчиков часто допрашивали и шантажировали, пытаясь склонить к выступлениям в поддержку хунты Касадо. Естественно, мы категорически отказались. Тогда нам объявили, что все мы будем расстреляны. И только после решительного протеста с нашей стороны и заявления, что за готовящееся преступление хунта будет нести ответственность перед Советским Союзом и всем миром, нависшая над нами опасность стала как будто рассеиваться. Из Мадрида поступило разрешение отпустить нас в Оран.

Приказ хунты об аресте и расстреле нас коменданту Аликанте был передан устно, по телефону или по радио. Письменного распоряжения на этот счет у него не было, а обстановка в Мадриде в те дни складывалась не в пользу Касадо. Он сидел в подвалах министерства финансов, со всех сторон окруженный частями, оставшимися верными республике. Вот почему комендант Аликанте побоялся взять на себя ответственность за судьбу советских людей и привести в исполнение приказ главного ренегата.

Разрешение на вылет мы получили, по всей вероятности, так. Когда мы с Шумиловым добились встречи с комендантом, он сообщил нам, что относительно нас послал запрос в Мадрид. Надо полагать, что запрос не попал к вожаку измены. Получил телеграмму какой-нибудь второстепенный чиновник хунты, который ничего не знал о приговоре, вынесенном нам Касадо. Вот он и ответил впопыхах: "Разрешить русским вылет с соблюдением всех формальностей".

Задержись он с ответом денька на два, и все могло обернуться для нас иначе. 12 марта Касадо с помощью частей 4-го анархистского корпуса восстановил свою власть в Мадриде.

Я понимал, что переводчицу нельзя оставлять в руках предателей республики, поэтому предварительно поехал в госпиталь и, несмотря на то, что до выздоровления ей было еще далеко, привез к нашим товарищам. Она была очень рада вновь очутиться среди своих.

На аэродром нас вез начальник местной полиции, который, видимо, втайне сочувствовал нам, но скрывал это от окружающих, опасаясь попасть в немилость к мятежникам. Сидя за рулем автомашины, он заводил с нами разговор на разные отвлеченные темы и между прочим спросил:

– Какое впечатление осталось у вас от Испании?

Я ответил:

– Испания – прекрасная страна. А испанцы – трудолюбивый, мужественный, замечательный народ.

– Но ведь Народный фронт не смог удержать республику... И с вами поступили не очень-то хорошо... Что же вы теперь станете думать об испанцах?

– Правительства меняются,– сказал я,– а народ остается. Так что будем надеяться на лучшее будущее испанцев.

Не знаю, как отреагировал на мои слова собеседник, потому что в этот момент мы подъехали к аэродрому.

Начальник аэропорта, француз, принял нас радушно, угостил ужином, но его заместитель, испанский фашист, не скрывал своей враждебности и даже обронил за столом такую угрожающую реплику:

– Жаль, что у нас в меню нет рыбы! Но кое-кто завтра еще успеет закусить свежей рыбкой.

Его намек был более чем прозрачен: в полете над Средиземным морем нас могли поджидать всякие сюрпризы здешних ренегатов. Поэтому я предупредил французских летчиков, чтобы те не отходили от самолета и внимательно наблюдали за его техническим обслуживанием.

А наглому изменнику я сказал:

– Нехорошо злорадствовать над людьми, очутившимися в критической ситуации. Вы же еще молоды, впереди жизнь, в которой всякое может произойти. Не пришлось бы вам самому угодить в беду, тогда бы вы припомнили этот ужин и свою неудачную шутку.

В ответ он злобно промычал что-то и криво усмехнулся.

До вылета нас охраняли карабинеры (испанская пограничная стража), которые по отношению к нам тоже были настроены враждебно. Мне удалось уловить такие реплики из их разговоров:

– Незачем их отпускать...

– Давайте покончим с ними...

– Каждому пулю в лоб – и все дела!

Ночь мы провели в неисправном автобусе без колес в кольце вооруженных карабинеров. О сне не могло быть и речи. С огромным нетерпением дожидались рассвета. Он наступал очень медленно, словно хотел продлить наши переживания. Но вот небосклон стал светлеть, и мы услыхали сердитые возгласы охранников:

– Чего спите! Торопитесь! Улетайте, пока не поздно!

В кабину морской авиетки втиснулись Шумилов, я и переводчик. Загудел на полных оборотах мотор, но через несколько минут авиетка из серебристой стала желтой: маслобак отвалился и масло облило капот и фюзеляж. Пилот побледнел и выключил мотор. Не надо было быть авиационным специалистом, чтобы сообразить, что кто-то умышленно подпилил маслобак. Я сразу вспомнил наглую ухмылку фашистского молодчика. Вот сюрприз, преподнесенный предателями. Однако они в злобе своей перестарались и подпилили бак чересчур сильно. Отвались он над морем, отведали бы мы свежей рыбки...

Шумилов и я стали возле авиетки и не подпускали к ней никого из карабинеров и наземных специалистов аэропорта. А французский летчик под нашей охраной устранял неисправность. Неподалеку в шезлонге сидел начальник полиции и, обхватив руками голову, сочувственно наблюдал за происходящим.

Но он был бессилен чем-либо помочь нам и только глубоко переживал наши злоключения. В его крупных коричневых глазах отражалась боль.

И вот мы в воздухе. Курс на Оран. Мотор работает нормально. Взгляды товарищей светятся радостью. Лицо летчика спокойно. Кажется, вырвались!

Высадив нас в Оране, французы уже на трех самолетах снова полетели в Аликанте, и к вечеру 12 марта вся остальная часть нашей группы благополучно присоединилась к нам. Мы сердечно поблагодарили пилотов за братскую помощь и стали собираться в Марсель, чтобы продолжить через Францию путь в Советский Союз. Однако комиссар полиции французской Африки обескуражил нас таким заявлением:

– Разрешения на ваш выезд нет, и потому я вас выпустить не могу.

Новое препятствие! Ссылки на то, что прежние группы наших товарищей свободно вылетели из Орана, не помогли. Комиссар, по его словам, руководствовался имеющимся у него приказом держать нас под домашним арестом впредь до особого распоряжения.

Советское посольство в Париже регулярно присылало нам деньги, и мы могли существовать вполне безбедно. Жилище нам предоставили в лучшем отеле города. Питались мы весьма сносно в ресторане при гостинице и терпеливо ждали решения нашей судьбы. В местной буржуазной газетенке появилась провокационная заметка о том, что прибыли советские инженеры, которые заинтересовались Африкой с разведывательными целями. Мы посмеялись над беспардонной ложью убогих писак, и нам очень захотелось прочитать правду о текущих событиях. Кто-то из нашей группы обнаружил, что в Оране продаются советские газеты. С какой же радостью мы набросились на них! Они скрасили наше долгое вынужденное безделье на африканском берегу.

В один из томительных дней домашнего ареста меня вызвала по телефону междугородная станция.

– Алло! Мсье Альфред? С вами будет говорить Франция.

Хорошо, думаю, наверное, из посольства звонят, есть приятные новости. А в трубке раздается родной голос:

– Алло, Альфред, Альфредушка!

– Ты, что ли, Павел?

– Ага, я. Из концлагеря звоню, арестовали меня во Франции.

– Как же ты говоришь из концлагеря, не разыгрывай!

– Честное слово, Альфред! Братья по классу устроили разговор. Сижу вот за колючей проволокой, как в годы гражданской войны. Что делать, не знаю.

– Послушай, Павел, да как ты меня разыскал у черта на куличках, аж в Африке?

– А братья по классу помогли.

– Так вот, Павел, немедленно связывайся с нашим посольством в Париже. Ты же теперь советский гражданин, и Советская власть тебе поможет освободиться из лагеря. Понял? А мне больше не звони, я сам тут сижу под домашним арестом и не знаю, когда выпустят.

– Понял, Альфред. Но каким образом я свяжусь с посольством?

– А братья по классу на что?

– Понял, понял! Большое спасибо, друг!

– До встречи, дорогой, на Родине!

– До побачения, друже!

Разговор взволновал меня. Сколько же испытаний может выпасть на долю одного человека! Мало Науменко перенес в первую мировую войну, после нее в лагерях, во французской эмиграции, в испанской войне и теперь, уже имея советское подданство, мается по прихоти французских реакционеров за колючей проволокой. А мои товарищи по группе, военные советники и переводчики, тоже ведь хлебнули лиха в Испании и раньше, а это лихо все тянется да тянется.

Тридцать шесть дней пробыли мы под арестом в Оране, пока наше правительство не вызволило нас. На американском корабле приплыли в Марсель.

В Париже я узнал, что Павел Науменко освобожден из лагеря, получил паспорта и вместе с семьей уже отбыл в Москву. На сердце полегчало.

Работники посольства рассказали нам, что генерал Франко после нашего отлета в Африку рвал и метал. Диктатор не мог простить администрации Аликанте, что она выпустила нас живыми. А французское правительство во главе с социалистом Леоном Блюмом тоже продемонстрировало свою неприязнь к советским добровольцам, вырвавшимся из лап мятежников. Оно лишило летчиков, спасших нас, воинских званий и французского гражданства. Жестокое наказание! Советское посольство расплатилось с пилотами и возместило им стоимость самолета, разбившегося под Аликанте из-за диверсии предателей Испанской республики.

Как-то ко мне в парижскую гостиницу пришли двое посетителей. Кто такие, думаю. Оказалось, Пальмиро Тольятти со спутником. Был он весел, бодр. Поражение республиканской Испании не лишило его оптимистического взгляда на перспективы революционного движения в Европе. Я рассказал, как мы выбирались с территории, захваченной предателями.

– Натерпелись парни,– произнес он сочувственно.– Ничего, вы же советские, вам еще не такое по плечу! Прощаясь, он вынул бумажник и сказал:

– Я ваш должник, товарищ Альфред. Вот, возьмите, большое вам спасибо. Салюд!

– Салюд, камарадо,– ответил я также по-испански.

Спустя десять дней после приезда в Париж мы выехали в Гавр и сели на советский пароход "Ульяновск". Отплыли, но вскоре причалили к незначительной пристани. Там на борт поднялась Долорес Ибаррури. В крупном порту ей было опасно садиться на корабль, товарищи по партии резонно полагали, что, чего доброго, французские власти в угоду фашистам арестуют ее и передадут на расправу диктатору Франко. Пасионария плыла в СССР инкогнито, но скоро ее узнал весь пароход, популярность ее была очень велика.

19 мая 1939 года "Ульяновск" прибыл в Кронштадт.

Гроза над Родиной

Накануне большой войны

Последний отпуск.– Бои в снегах.-Накопление опыта.– Зарубежная командировка.– Разведка в порту.– Сквозь коричневую Европу

Вернувшись из Испании, я некоторое время привыкал к мирной жизни, к шумной и похорошевшей столице, к спокойному домашнему обиходу.

Отпуск я провел под Ленинградом вместе с женой, Анной Сидоровной. Отдыхали мы славно, от души, как будто знали, что теперь не скоро доведется вот так побездельничать под мирным небом. Ни я, ни жена, ни другие отдыхающие не могли тогда предположить, что прекрасный город, близ которого мы беспечно коротали дни, спустя несколько месяцев окажется в прифронтовой полосе.

По возвращении в Москву я стал работать в одном из управлений НКВД. Жил в семье, ходил на службу по родным московским улицам, любовался столичным блеском и деловой суетой огромного города, вспоминал недавние события испанской войны и замечательных людей, с которыми довелось сражаться в одних рядах.

Передышка была недолгой. Судьба многих моих товарищей – кадровых военных и моя личная складывалась таким образом, что каждый из нас мог бы сказать о себе словами одного из любимых героев Эрнеста Хемингуэя: "Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписал договор на весь срок".

После отдельных военных очагов, так называемых локальных войн, осенью 1939 года разразилась вторая мировая война. Она полыхала вблизи наших границ, и не было никакого сомнения, что рано или поздно советскому народу придется с оружием в руках встать на защиту социализма.

Мировой империализм уже не однажды проверял крепость наших рубежей. Бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол наглядно продемонстрировали нашу военную мощь. Но агрессорам этого показалось недостаточно, и они предприняли новую попытку, на этот раз на северо-западной границе СССР. В ноябре 1939 года началась советско-финляндская война.

Жизнь сразу приобрела военную окраску. Скоро я узнал, что мне придется принять участие в этой войне, но не сразу выяснилось, в каком качестве. Месяца два наркомат не давал мне нового назначения, наконец мои рапорты о желании принять непосредственное участие в боевых действиях были удовлетворены, и меня послали на Карельский перешеек командиром пограничного батальона.

В мирное время пограничники охраняют границу, во время войны воюют. Так повелось издавна в советских пограничных войсках, комплектуемых, как правило, из хорошо проверенных, особо стойких, отлично обученных кадров.

Война была недолгой, но тяжелой и кровопролитной. Географические условия действовали на наших бойцов и командиров изматывающе. Глубокие снега, сорокаградусные морозы, пронзительные ветры мешали воевать, мешали жить.

Противник лучше был подготовлен к боям в этой климатической обстановке. Он оборонялся на заранее подготовленной, глубоко эшелонированной укрепленной линии со множеством долговременных огневых точек, сооруженных из железобетона и увенчанных броневыми колпаками. А для обороны, как известно, требуется в несколько раз меньше сил, нежели для наступления. Враг воевал на местности, которая была им отлично изучена. Он был в хорошей спортивной форме, предельно натренирован и фанатичен.

Тем не менее части Красной Армии наносили белофиннам один удар за другим, методично уничтожали их опорные пункты и продвигались в глубь вражеской территории. Умный и коварный противник оставлял на занятой нами земле многочисленные подразделения стрелков и автоматчиков, целые лыжные батальоны с задачей дезорганизовать функционирование войсковых тылов, рвать коммуникации, нападать на госпитали, штабы, склады. Легкие, подвижные группы шюцкоровцев были мастерами такой вот "малой" войны и доставляли нашему командованию много хлопот.

На борьбу с диверсионными отрядами были брошены пограничные батальоны и другие войска НКВД. Базируясь в тылу действующей армии, мы охраняли подъездные пути, линии связи, тыловые учреждения, выслеживали, вылавливали и уничтожали вражеских лыжников. Не помогали им ни хорошая боевая и спортивная подготовка, ни природная приспособленность к суровым северным условиям, ни заграничное автоматическое оружие, ни удобное обмундирование, ни фанатичный национализм. Мне неоднократно случалось подымать батальон в атаку, и тогда белофинны, как правило, бежали, бросая оружие, снаряжение и не принимая рукопашного боя. Видимо, они хорошо усвоили, что страшнее русского штыкового удара ничего не бывает.

Наибольшую опасность представляли одиночные финские автоматчики и снайперы, засевшие на деревьях в белых маскировочных халатах и совершенно сливавшиеся со стволом и ветками, запорошенными снегом. Советские бойцы прозвали их "кукушками", видимо, за одиночество и "древесный" образ жизни. "Кукушки" имели задачу выводить из строя командный состав. Наши командиры и политработники очень скоро перестали носить далеко видные знаки различия, но "кукушки" все же ухитрялись узнавать начальников по кобуре пистолета, портупее, командирским полушубкам и стреляли без промаха. Ни на минуту нельзя было снять маскхалат, чтобы не выделиться из среды бойцов.

Пограничники берегли своих командиров, не спускали с них глаз и часто своими телами заслоняли от вражеского огня.

Загадочный, неяркий северный пейзаж таил для нас немало иных неожиданностей, из которых весьма опасной были мины. Противник закапывал их прямо в снег, и бойцам приходилось почти беспрерывно работать миноискателями. За несколько месяцев войны мы обезвредили десятки минных полей, обеспечивая свою собственную безопасность и уберегая от потерь двигавшиеся к фронту полевые войска.

Быть проводниками у частей Красной Армии тоже входило в наши функции. До самой передовой сопровождал их частенько командир роты Александр Федорович Козлов, кадровый пограничник, умелый и храбрый воин. Не однажды он со своим подразделением громил белофинские гарнизоны, засевшие на каком-нибудь хуторе или в деревушке, захватывал пленных и трофеи. Он также отлично вел разведку прилегающей местности, устраивал рейды в районы скопления вражеских диверсионных групп. За финскую кампанию правительство наградило его орденом Красного Знамени. Пришлось мне повстречаться с ним и в грозную годину Великой Отечественной войны.

Личный состав батальона был хорошо подготовлен к ведению боевых действий в природных условиях Карельского перешейка. Многие пограничники раньше служили в этих краях, у всех была великолепная физическая закалка и отличные моральные качества. Подобно личному составу других частей НКВД, мы единогласно отказались от спирта, входившего во фронтовой паек. Нашим парням не требовалось спиртное для поднятия духа, он у них и без того был высок. Одеты все были тепло, на базе имелись теплые блиндажи, регулярно получали горячую пищу, много двигались, и никакой мороз нам не был страшен.

Тяжелей, чем всем другим, приходилось мне. Я был старше, и со здоровьем не все обстояло благополучно: временами обострялся хронический бронхит, которым наградили меня еще в 20-е годы болотистые леса Западной Белоруссии. На морозе, особенно при сильном ветре, было трудно дышать, лицо покрывалось коркой льда и болело, как от ожога. Но я всячески старался виду не показывать, что слаб и болен, в минуты отдыха шутил, смеялся, скрывая свое состояние. А бойцы, народ смешливый, отзывчивый на юмор, охотно подхватывали шутку и не замечали, как нелегко приходится их командиру.

Любил я своих подчиненных, по-отечески заботился о них. И они не однажды спасали меня от верной гибели, а между собой за возраст, юмор и вечную заиндевелость прозвали дедом Морозом. Я не сердился за прозвище. Пусть мне едва только перевалило за сорок, но все же по сравнению с двадцатилетними ребятами, если учесть прожитое и пережитое, вполне мог сойти за деда.

Славные парни окружали меня на войне. Среди многих запомнился старшина Иван Сергеевич Сидоров, который отличался в поисковых группах и операциях по ликвидации "кукушек". Батальон чаще всего действовал мелкими подразделениями в радиусе 10 километров от места дислокации.

Ведь против нас враг тоже не выставлял полков и дивизий, а обходился небольшими отрядами и даже одиночными диверсантами. Поэтому мы рассредоточивались по разным направлениям и наводили порядок на угрожающих участках. Поисковые группы нередко приводили "языков", допрос которых помогал выявлять и уточнять осиные гнезда диверсантов. "Кукушек" засекали благодаря усиленной визуальной разведке и военной хитрости. Главным было установить местонахождение снайпера, снять его с дерева особого труда не представляло.

Передвигаться обычно приходилось по пояс в снегу, оружейная смазка на холоде и ветру замерзала. Не дай бог притронуться к металлу обнаженной рукой кожа намертво прилипала и оставалась на нем клочьями. Трудно было на морозе оказывать первую помощь раненым – кровотечение остановишь, а от обморожения, случалось, не убережешь.

Никогда не изгладятся из памяти фронтовые карельские вечера, когда бойцы, свободные от разведывательной и караульной службы, собирались у костра послушать ротного балагура, этакого Васю Теркина погранвойск. Посмеются, вспомнят милые сердцу места, родных и близких, прочтут письма из дома, а потом заведут песню. Даже не запоют, а она как бы сама возникнет в солдатском сердце, вырвется на волю и зазвучит под снежными еловыми лапами, нависшими над самой головой.

Маршевых песен не пели, они для строя. А в час досуга и для души лучше нет песни старинной, народной.

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны,

начнет запевала, не торопясь, со вкусом и проникновенно. А хор крепких, слегка простуженных и чуть хриплых голосов подхватит:

Выплывают расписные

Стеньки Разина челны!

Бывало, командир роты Александр Козлов, сидя в сторонке, заслушается, смуглое худощавое лицо его просветлеет, глаза подернет дымка мечтательности. Он у нас волжанин, и богатырская песня о Стеньке Разине и несчастливой персидской княжне – его личная, дорогая, кровная.

Озорство и лихость просторной русской песни, прославленное в ней святое мужское братство близки моим парням. Костер бросает неровные блики на простые, ледяными ветрами обмытые лица ребят курских, новгородских, полтавских, и в груди погорячеет, размякнет всегдашнее напряжение.

У командира батальона на войне мало свободного времени, сплошной недосуг, и все равно урву минутку, постою за елью, послушаю. А над базой, затянутое облаками, висит черное небо, к ночи стихает ветер, не шелохнется ветка в лесу. На одно лишь мгновение представится, будто нет ни боев, ни крови, ни могил в насквозь промерзшей земле, а есть только хорошие люди, неизвестно почему вдруг очутившиеся в зимнем искрящемся лесу и вспомнившие в песне самое им дорогое и близкое... Задумаешься так, заслушаешься, а где-то недалеко вроде швейная машинка внезапно прострочит: та-та-та-та! А в ответ полетит граната: бум! Это шюцкоровские лыжники нарвались на наш караул. Мигом обрывается песня, раздается команда:

– В ружье!

И взвод, а то и рота уходит в морозную дымку на ликвидацию непрошеных ночных гостей. Нередко батальону приходилось действовать и в сложной, запутанной обстановке, совершенно самостоятельно, автономно от армейских частей, на свой страх и риск. Однако личный состав, проявляя стойкость, храбрость и находчивость, всегда с честью выполнял боевые задачи.

За финскую кампанию наша армия накопила немалый боевой опыт, на практике постигала науку взламывания укрепленной обороны, борьбы с диверсионными группами противника и многое другое.

Богатые уроки из участия в советско-финляндской войне извлек и я для себя. Сам того не зная, в 20-е и 30-е годы я как бы готовился к наиболее жестоким и кровавым сражениям 40-х годов, когда решался вопрос – быть или не быть Советской стране.

Наверное, мне повезло, что к Великой Отечественной войне я подошел не зеленым новичком, а хлебнувшим немало лиха, обстрелянным солдатом, подпольщиком, разведчиком, партизаном и командиром. Да и не один я был во всеоружии военного опыта, а многие советские люди. И это, в числе многих других важных факторов, безусловно помогло нам решить острейший исторический конфликт первой половины XX века в свою пользу.

Удивительные по трудности и разнообразию испытания выпадали на долю моего поколения, сильно поредели его ряды, но одна бесспорная мысль служит мне утешением: мы не зря принесли жертвы, кровью нашего и последующих поколений оплачена нынешняя мирная жизнь советского народа и других народов планеты. А что может украсить любую судьбу, как не сознание честно выполненного долга!

После победоносного завершения советско-финляндской войны у меня не было очередного отпуска, я получил новое назначение, сдал батальон, распрощался с боевыми друзьями и с походным чемоданом в руке пошел навстречу будущему, скрытому от меня непроницаемой завесой времени.

Война все ближе подкрадывалась к нашим границам. Не увидеть ее грозных предзнаменований мог только крайне самонадеянный человек. Зловещая действительность рассеивала всякие иллюзии относительно джентльменских намерений гитлеровских громил.

Полтора года провел я в капиталистической Европе, выполняя специальные задания.

Длительное время мне довелось находиться в сопредельном государстве, чья прогерманская ориентация выявлялась чем дальше, тем больше. Внешне все обстояло как нельзя лучше: нас уверяли в теплых добрососедских чувствах, а за нашей спиной точили острый нож.

Согласно указанию Центра, чтобы не привлечь внимания вражеской контрразведки, я морем добрался до соседнего государства, там сел на поезд и с севера по железной дороге приехал в страну, в которой мне надлежало работать.

В одном вагоне со мной ехали немецкие летчики, одетые в свою серо-голубую форму, украшенную всеми характерными регалиями. Сомнений не оставалось: в сопредельном государстве сосредоточивались части гитлеровских военно-воздушных сил.

Первого мая 1941 года вместе с товарищем по работе Алексеем Алексеевичем я выехал в один из портовых городов. У нас была задача проверить, какие грузы прибывают сюда и каково их назначение.

Было хмурое, туманное утро. На душе тяжелым камнем лежала тревога, но в дороге мы не преминули мрачно пошутить относительно того, как нам приходится встречать веселый первомайский праздник. На Родине в этот час все приготовились к параду, демонстрации, к торжествам. Повсюду звучит праздничная музыка, царит радостное оживление, и мало кто знает, какие грозные тучи собираются в небе.

Прибыли на побережье, сняли в гостинице номер. Алексей Алексеевич остался в номере и завалился спать (у него были основания не появляться в людных местах), а я сел в трамвай и поехал в порт.

В плотном утреннем тумане трамвай тащился медленно. На остановках входили и выходили пассажиры. Эта монотонность убаюкивала меня. Я глядел в окно на чистенькие городские улицы, наблюдал чинную, размеренную жизнь проснувшегося города и перестал обращать внимание на своих попутчиков. А они тем временем понемногу почти все вышли. На одной из остановок вагон оказался заполненным полицейскими. Куда ни взглянешь – всюду поблескивают портупеи, форменные пуговицы, лоснятся откормленные физиономии.

Мне стало очень неуютно. "Ну и ну,– подумал я.– Чекист в логове зверя".

С абсолютно безразличным лицом, будто ничего не произошло, словно каждый день мне приходится ездить в битком набитом полицейскими трамвае на разведывательное задание, я стал глазеть в окно и даже позевывать, приготовившись разыграть роль заблудившегося в незнакомом городе легкомысленного обывателя. Понемногу окончательно успокоился. Трамвай продолжал неторопливо дребезжать уже в районе порта. "Однако куда это они собрались так рано и почему их так много?"

Моя некрупная штатская фигурка в пальто и шляпе, затерявшаяся среди их пуговиц, револьверов и галунов, не произвела на стражей порядка никакого впечатления. Они меня просто не замечали. А может быть, они приняли меня за своего? Или решили, что я портовый служащий и еду на работу?

Как бы там ни было, а трамвай благополучно въехал на территорию порта. Только тут я понял, зачем сюда прибыли мои флегматичные спутники – порт был оцеплен полицейскими. Наш вагон они пропустили совершенно свободно: еще бы, ведь приехали свои. Знали бы они, кто затесался в их верноподданническое общество!

Мои неожиданные соседи по трамваю прибыли в порт для усиления оцепления. Значит, здесь ожидаются какие-то незаурядные и таинственные события. Непринужденно и деловито я вышел из вагона и зашагал в сторону пирса.

Мое появление никого не заинтересовало, наверное, потому, что приехал я в полицейском трамвае. Море было затянуто туманом, но у причалов толпилось много людей.

Выйти на пирс я счел неразумным – появление незнакомого человека среди портовых рабочих и служащих не могло остаться незамеченным. Оглянулся по сторонам и увидел рядом двухэтажный домик таможни, совершенно безлюдный в этот час. Вошел в него, поднялся на второй этаж и разыскал окно с видом на море, через которое можно было наблюдать все, что происходило у причалов.

Туман вскоре рассеялся, и к пирсам стали подходить и швартоваться немецкие транспортные суда, о чем свидетельствовали отчетливо выведенные названия на их бортах. Сразу же началась их разгрузка в поданные к причалу железнодорожные вагоны. На палубе появились серо-зеленые фигуры гитлеровских солдат. Работа шла быстро и четко, я еле успевал считать и запоминать количество разнообразной военной техники. Здесь были танки, самолеты, артиллерийские орудия различного калибра и назначения. Нагрузили один эшелон, подали другой. По трапам с судов сходили солдаты, вооруженные винтовками, автоматами, пулеметами. Выгрузилось одно подразделение, другое, третье...

Всего на шести транспортах прибыло, по моим подсчетам, около дивизии хорошо оснащенных войск. На папиросной коробке я записал условными значками названия кораблей, все остальное хранилось в памяти. Теперь мне нужно было как можно быстрее попасть к радиопередатчику, продиктовать шифровальщику донесение в Центр, но шифровальщик и рация находились в другом городе, а выйти из порта мешало полицейское оцепление.

В народе говорят: хуже нет ждать и догонять. А в работе разведчика почти не бывает заданий, когда не приходилось бы ждать и догонять. Торопливость ведет к неосторожности, а она грозит провалом операции. Я даже затрудняюсь сказать, чего больше надо разведчику – отваги или терпеливости. Скорее всего нужен их органический сплав.

В тот первомайский день, несмотря на огромный соблазн как-то прорваться сквозь оцепление, я решил дождаться темноты и только под ее покровом выйти с оцепленной территории порта.

Время тянулось медленно. Сильно хотелось спать и есть, но расслабиться, а тем более отдохнуть в укромном местечке, разумеется, было нельзя: надо было внимательно следить, чтобы не нарваться на кого-либо из служащих, и одновременно поглядывать в сторону оцепления, чтобы не прозевать момента, когда его снимут. Успешное выполнение первой половины задания придавало мне силы и надежду на то, что вторая половина будет проведена столь же безукоризненно.

К вечеру полицейское оцепление было снято, в порту возобновилась нормальная жизнь. Я беспрепятственно покинул его, добрался до вокзала, сел на поезд и вскоре передал донесение в Москву. Когда я вернулся в приморский город и пришел в номер, мой товарищ Алексей Алексеевич все еще спал крепким сном. Европейские расстояния не сравнишь с нашими российскими, поэтому мне и удалось обернуться так быстро.