Текст книги "На тревожных перекрестках - Записки чекиста"

Автор книги: Станислав Ваупшасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Спутница моя оказалась женой советского дипломата, впервые ехала за границу, в Брюссель. Все ей было внове, и она нервничала, особенно когда ее неуемный Вова слишком громко задавал различного рода вопросы.

– Мама, а почему носильщики похожи на полицейских?

– А почему у полицейских такие квадратные фуражки?

Мать просто не успевала отвечать ему, и он вскоре стал обращаться ко мне.

– Дядя, а почему они все в серебре, как Деды Морозы?

– Это у них галуны, Вова. Такая форма у польских жандармов.

– Жандармы? – переспрашивал любознательный ребенок.– Так это же враги? И полицейские тоже!

– Ты замолчишь или нет! – восклицала мать.

Вова утихомиривался, однако ненадолго.

На станции Барановичи к нам вошел четвертый пассажир. Одет он был в длинную кавалерийскую шинель, сапоги со шпорами и военную конфедератку с кокардой в виде орла. Вежливо извинился за беспокойство и присел на краешек дивана. Его тут же атаковал Вова:

– Дяденька, вы польский жандарм?

Мать обмерла. Но пассажир ласково улыбнулся мальчику и на хорошем русском языке ответил:

– Нет, я не жандарм.

– Откуда же вы знаете наш язык? – последовал вопрос.

– Я много лет жил в России.

– А зачем уехали? Здесь вам лучше, да?

– Да. Если вы, мадам, не возражаете, я сниму шинель.

– Пожалуйста.

Новый пассажир снял шинель и предстал перед нами в длинной черной рясе.

– Ой, так вы же поп! – удивленно воскликнул Вова.

– Ты не ошибся, я действительно ксендз, как называют священников в Польше.

– А почему у вас шинель?

– Я военный священник. Полковый ксендз.

– Вот так штука! – сказал парнишка.– А в Красной Армии никаких попов нет.

Ксендзу не по душе пришелся наш маленький воинствующий безбожник, он помрачнел, схватил свою шинель, конфедератку и перешел в другое купе.

– Добился своего! – сказала в сердцах женщина и стала выговаривать сыну за бестактные вопросы, но вынуждена была замолкнуть. В нашем купе появился новый пассажир – невысокий господин в темном пальто и шляпе. Его встретила тишина, только слышно было, как постукивают колеса да позвякивает ложечка в стакане.

Углубившись в книгу, я не столько читал, сколько пытался угадать, был ли приход ксендза случайностью или преднамеренным трюком польской контрразведки. Мои размышления прервал новый пассажир, тоже отлично говоривший по-русски.

– Вы, по всей видимости, русский,– сказал он.– Очень приятно встретить земляка. Позвольте представиться. Виктор Александрович Березняк.

– Весьма рад,– ответил я.– Дубовский.

Из многословного рассказа нового пассажира мы узнали, что он архитектор, раньше жил в Киеве, но в семнадцатом году, когда начались "известные вам события", эмигрировал в Польшу.

– Сами понимаете, на чужой стороне несладко, да что поделаешь обстоятельства вынудили... Однако, – воскликнул он,– я по-прежнему люблю Россию и всегда рад поговорить с русскими!

Жена дипломата и я не могли сказать того же о себе. У нас не было никакого желания поддерживать разговор с белым эмигрантом, тем более, что обаянием он не отличался, а его устаревший словарь, взгляды и психология обывателя выдавали в нем личность серую, заурядную.

Нам стало противно. Женщина занялась Вовой, тихо ему что-то втолковывая, я же демонстративно отвернулся к окну, показывая нежелание вести разговор. Однако он и виду не подал, что заметил нашу неприязнь. Угодливо предложил мне французскую сигарету, попросил у меня русскую папиросу и развязным тоном продолжал:

– Так хочется раскрыть свою душу! Надеюсь, вы меня поймете. Эмигрант! Само слово звучит оскорбительно. До сих пор, поверите ли, я не принял польского гражданства и надеюсь, что мне разрешат вернуться на родину. Правда,– он горестно развел руками,– на мои три заявления я получил три отказа. Смешно! Разве я враг обновленной России? Нет, буду подавать заявления еще и еще, пока не получу разрешения. Как вы считаете, добьюсь я своего?

Я обратил внимание на то, что у "архитектора", как и у ксендза, не было с собой ни чемодана, ни портфеля. Это обстоятельство насторожило меня. Мелкие шпики часто допускают небрежности в работе. Но на вопросы надо было отвечать, чтобы не вызвать у него подозрений, и я как можно спокойнее произнес:

– Не исключено, что добьетесь. Много честных эмигрантов вернулось в Советский Союз. Все зависит от личности заявителя.

"Архитектор" стал горячо убеждать меня в том, что он человек аполитичный, безвредный, и вдруг, без всякой логической связи с предыдущим, задал вопрос:

– Вы, кажется, дипломат?

– Нет, вы ошиблись. Я инженер.

С этими словами я вышел из купе и, прислонясь к окну, за которым мелькали поля и полустанки, закурил. Не прошло и двух минут, как рядом раздался все тот же вкрадчивый голос:

– Не помешаю? Миллион извинений...

– Места всем хватит,– не очень приветливо ответил я, так как назойливость ласкового господина стала всерьез раздражать меня.

Он тоже закурил и как бы невзначай повел такой разговор:

– Может быть, вы не откажетесь пообедать со мной в вагоне-ресторане? Если у вас туговато с валютой, я расплачусь.

– Благодарю вас, но я еще не проголодался.

– Да вы не стесняйтесь, господин Дубовский.

– Я и не думаю стесняться.

– Тогда в чем же дело, можете рассчитывать на меня. Мы же свои люди!

– Вы ошибаетесь. Обедать с вами я не намерен.

– Но я настаиваю!

Нахальный шпик совсем обнаглел и вывел меня из терпения. Я ткнул папиросу в пепельницу и громко произнес:

– Послушайте меня, господин... Не помню вашей выдуманной русской фамилии... Исчезайте – и немедленно, благо багажа с вами, кроме провокаций, нет. Если вы сейчас же не испаритесь, я вызову полицию и пожалуюсь, что вы пристаете в вагоне к лицам, имеющим дипломатический паспорт. За такую грубую работу ваши хозяева не похвалят вас. Итак, принимаете мои условия или желаете объяснений с властями?

Провокатор побледнел. Не отрывая от меня сощуренных ненавидящих глаз, он попятился к выходу и через тамбур перешел в другой вагон.

Больше ко мне шпиков не подсылали, хотя дальнейший путь также не был безмятежным. Проехав Польшу, мы оказались на территории фашистской Германии. Перроны вокзалов пестрели гитлеровскими флагами, мрачной униформой штурмовиков и гестаповцев.

На этом отрезке дороги меня также могли подстерегать всякие неприятности. Я отлично знал ненависть немецких фашистов к Советскому Союзу, повадки агентуры из аппарата адмирала Канариса и Гиммлера и поэтому был настороже.

Но мальчик Вова не улавливал настроения взрослых и продолжал оставаться самим собой. На польско-германской границе, когда в купе вошли гитлеровские контролеры в военной форме, он бесцеремонно воскликнул:

– Дяденька, ведь это фашисты?

Видимо, один из офицеров понял возглас мальчика, потому что зло нахмурил брови и с особой тщательностью стал выполнять свои проверочные функции.

Я предъявил паспорт.

Оформлен был он тщательно, без каких-либо погрешностей, однако офицер предложил мне следовать за ним в помещение контрольного пункта. Здесь с нескрываемой недоброжелательностью он заявил, будто бы в паспорте не проставлен номер, поэтому мне придется задержаться на станции до выяснения. Я понимал, что назревает новая провокация. Сдерживая раздражение, я открыл последнюю страницу паспорта, где находился номер, и указал офицеру на его ошибку.

– Господин офицер, вот номер, можете убедиться сами.

С деланным изумлением гитлеровец уставился на последнюю страницу паспорта, чертыхнулся по-немецки, но вынужден был отпустить меня. Провокация сорвалась. Я вернулся в свой вагон, где застал встревоженную спутницу, решившую, что меня арестовали. Притихший Вова скромненько сидел в уголке.

Расстался я с ними на станции Льеж, в Бельгии.

До Парижа доехал вполне благополучно, нашел полпредство СССР и узнал, что мне придется несколько дней подождать отправки по дальнейшему маршруту. Я решил использовать свободное время для ознакомления со столицей Франции и ее достопримечательностями. Моим гидом по городу стал один из сотрудников посольства, вместе с которым мы осмотрели набережную Сены, подземный перрон на вокзале Кэ д'Орсе, Лувр, бульвар Распай, площадь Бастилии, кладбище коммунаров Пер ла Шез и многие другие места.

Париж понравился мне изяществом, чистотой, нарядностью, а его публика приветливостью и доброжелательством. А как умеют французы веселиться!

Из шумного, гудящего, сверкающего рекламами Парижа я выехал поездом до пограничной станции Перпиньян. Здесь меня оглушили сонная тишина и безлюдье на улицах. На верандах мелких баров дремали посетители, не спеша проезжали тяжелые повозки, заваленные овощами, порой раздавался недовольный протяжный крик мула.

Франко-испанская граница тянется примерно на 500 километров. Начинаясь вблизи Перпиньяна, у кромки морского берега, она ведет к крохотной республике Андорра, пересекает снеговые вершины Восточных и Больших Пиренеев и плавно спускается к зеленым откосам Малых Пиренеев.

Я находился почти у цели моего путешествия. Мне надо было попасть в столицу Каталонии Барселону. От границы туда курсировал автобус, и вскоре я на старенькой машине благополучно доехал до места назначения.

Рыцари свободы

Товарищи добровольцы.– Судьба Артура Спрогиса.-Рассказывает генерал Вальтер.– Они будут партизанами! – Боевой побратим

Национально-революционная война продолжалась уже больше года. Республиканцы отстояли Мадрид и отвели угрозу его захвата, взяли Теруэль, провели несколько успешных сражений на других направлениях. К моему приезду линия фронта стабилизировалась и протянулась с севера на юг, разрезая страну на две части. В восточной были республиканцы, в западной – мятежники и интервенты.

Барселону не напрасно называют жемчужиной Средиземного моря. Город просто великолепен со своими величественными старинными зданиями, пышными пальмовыми бульварами, многокилометровыми проспектами и набережными, роскошными виллами в окрестностях. Когда я приехал, небо над морем и городскими кварталами сияло яркой голубизной, и все кругом тоже было по-южному ярко, жизнерадостно, красиво. Народ на улицах смуглый, черноволосый и темпераментный.

Побывал я и на окраинах, где сосредоточились фабрики, судостроительные верфи, доки, трамвайные депо, типографии. Здесь город не сверкал подобно жемчужине, преобладали краски мрачных тонов, и вместо живописных жилых домов тянулись неблагоустроенные и часто ветхие трущобы, густо населенные беднотой. Молодая Испанская республика не успела уничтожить социальные контрасты, война за свое существование стала ее главной заботой.

В Барселоне я повстречался со многими советскими добровольцами, приехавшими сюда раньше меня. Очень радостной была встреча с Кириллом Прокофьевичем Орловским, все таким же молодым, задорным, огневым.

– Тесен мир, Станислав! – произнес он, когда мы обнялись.– Сколько раз мы с тобой разлучались, но дорожки наши сходятся вновь и вновь. Ну, не чудеса ли!

– Если разобраться, Кирилл, не чудеса. В такой век так и должно происходить. Закономерности времени совпадают с закономерностями личности.

– Вот-вот, Станислав! Этак мы с тобой всю жизнь прошагаем рядом.

Кирилл Орловский и другой доброволец, Максим Кочегаров, находились в Испании не первый день, успели детально познакомиться с обстановкой на фронте и в тылу. Оба принялись с жаром вводить меня в курс дел.

– Вот скажи,– спрашивали они меня,– ты обратил внимание, сколько разных флагов повсюду висит?

– Обратил.

– Это флаги Испанской республики, автономной области Каталонии, красные знамена коммунистов и социалистов, черно-красные – анархистов. Тут, брат, многопартийная система, и к здешним порядкам тебе еще придется привыкать. Не так все просто.

– Постараюсь привыкнуть, куда же теперь деваться.

– Беспорядков и неразберихи хватает, но народ хочет свободы и дерется, как правило, отчаянно. Крепкие люди испанские коммунисты. Компартия – это надежда республики и лучший организатор борьбы. А вообще врагов много, пятая колонна действует, авось еще познакомишься с ее методами.

Товарищи сообщили мне кучу всяких сведений, которые они почерпнули здесь, и я поблагодарил их за заботу.

На следующий день с Максимом Кочегаровым я поехал в Валенсию, где тогда находилось республиканское правительство. Этот город славился небоскребами и красивыми домами. В первый же вечер мы попали под бомбежку. Фашистские самолеты налетали не только на порт, на военные и промышленные объекты, но и на мирные кварталы. Жители выбегали на улицы, тащили на себе или везли в тележках небогатый скарб: стулья, кастрюли, подушки, одеяла, прятались в убежищах, тушили пожары.

А на фронте шли бои. Утром мальчишки-газетчики громко выкрикивали заголовки военных сводок. На площади Кастелар собралась оживленная толпа, обсуждавшая радостную новость: республиканцы отбили очередную атаку на Мадрид. Всюду звучал краткий, энергичный лозунг:

– Но пасаран! (Они не пройдут!)

В Валенсии я повстречался еще с двумя товарищами по Западной Белоруссии Александром Марковичем Рабцевичем и Никоном Григорьевичем Коваленко. Действительно, мир тесен! А впоследствии у меня произошли встречи с моими старыми друзьями Василием Захаровичем Коржем, Николаем Архиповичем Прокопкжом, Артуром Карловичем Спрогисом.

Рабцевич, Коваленко и Корж в 20-е годы были бойцами отряда Кирилла Орловского. Прокопюк – старый закаленный воин, служил главным образом на Украине, но нам часто приходилось видеться в 30-е годы на различных сборах, совещаниях, участвовать в совместных маневрах.

Латышский стрелок Артур Спрогис в годы гражданской войны был курсантом Первых Московских пулеметных курсов и не раз дежурил на посту No 27 – у кремлевской квартиры Владимира Ильича Ленина. В своих воспоминаниях он так рассказывает о встречах с вождем:

"Однажды стою я на посту, шестнадцатилетний мальчишка, самый молодой из курсантов. Полон суровости и достоинства. Винтовка-трехлинейка с примкнутым граненым штыком гораздо выше самого часового.

Подходит В. И. Ленин. Поздоровавшись, останавливается, начинает расспрашивать, откуда я, как попал на пулеметные курсы, учился ли где раньше. Потом прошел в квартиру. Выйдя через некоторое время, положил на подоконник пакетик и сказал:

– Когда сменишься, возьми...

В пакетике оказался бутерброд – два кусочка черного хлеба с повидлом. Лакомство двадцатого года.

Очень трогала курсантов манера Владимира Ильича здороваться с часовым за руку. Потом комендант Кремля Петерсон, очевидно, зачитал Председателю Совнаркома соответствующую выдержку из Устава гарнизонной службы, запрещавшую подобное обращение с часовыми. И Владимир Ильич здоровался уже просто кивком.

Несколько раз в те годы доводилось мне слушать В. И. Ленина на конгрессе Коминтерна в Большом театре, где мы, курсанты, несли внутреннюю охрану. Страстная вера вождя в силы революции, в силы народа передавалась и нам, молодым, сплачивая наши ряды, помогая с большей сознательностью и убежденностью бороться за общее дело".

Артур Карлович не участвовал в западнобелорусском подполье, в те времена он служил на границе. Я познакомился с ним в 30-е годы в Советской Белоруссии, где мы вместе с Орловским, Коржем и другими товарищами готовились к будущей партизанской войне.

В Испанию Спрогис прибыл почти на год раньше меня, а решение о поездке принял так же, как и я,– мгновенно: Он ехал с западной границы на курорт через Москву. В столице его спросили, хочет ли он помочь Испанской республике, на что немедленно последовал утвердительный ответ, и на другой день Артур Карлович продолжал свой путь к Черному морю, но уже не отдыхать, а садиться на корабль, отправляющийся к далеким берегам.

Он провоевал на Пиренейском полуострове полтора года. Его назначили советником частей специального назначения, но Спрогис не ограничивался этой ролью, а возглавил отряд разведчиков и непосредственно участвовал в боевых операциях. Отряд входил в состав 11-й интернациональной бригады, действовавшей на Гвадалахарском фронте.

Разведчики Спрогиса взорвали вражеский пороховой завод, пустили под откос около 20 эшелонов, проводили рейды по фашистским тылам, добывали "языков" и секретные документы. За подвиги на испанской земле Артур Карлович был награжден орденами Ленина и Красного Знамени.

В Испании я познакомился и подружился с национальным героем Польши Каролем Сверчевским (генералом Вальтером). Он командовал 35-й дивизией, и при каждой возможности я заворачивал к гостеприимному военачальнику. Нам было о чем поговорить – он из Польши, я из Литвы, соседи.

У генерала Вальтера была отличная выправка, он был строен, худощав, наголо брил лысеющую голову. К его светлым глазам, строгому интеллигентному лицу хорошо шла республиканская военная форма. Беседы наши проходили на русском языке, генерал говорил на нем чисто и темпераментно, как и на польском. Знал он также испанский.

Кароль Сверчевский рассказал мне, что родился он в 1897 году в семье польского рабочего, рано познакомился с нуждой и голодом. В начале первой мировой войны эвакуировался в Россию вместе с фабрикой, на которую устроился В 1917 году вступил в Красную гвардию, участвовал в гражданской войне. Впоследствии закончил Военную академию имени Фрунзе. Когда вспыхнул мятеж Франко, он одним из первых записался в добровольцы и в 1936 году прибыл на Пиренейский полуостров, вначале командовал бригадой, теперь вот – дивизией.

У нас нашлись общие знакомые, он сообщил мне много интересного об участии в испанской войне добровольцев из Польши. По численности они были вторыми после французов. В Испанию приехало более 5 тысяч поляков, украинцев, белорусов и евреев с родины Сверчевского. Основную массу среди них составляли коммунисты и комсомольцы, были также социалисты, члены крестьянской партии, беспартийные. Принадлежали они все к трудящимся классам– рабочим, земледельцам, интеллигенции.

Уйти за Пиренеи из Польши добровольцам было крайне тяжело. Польское правительство беспощадно преследовало сторонников республиканской Испании, а особенно тех, кто хотел сражаться за нее с оружием в руках. Уехавшие лишались польского гражданства, задержанные при переходе границы приговаривались к двум, а то и трем годам тюремного заключения. Но, невзирая на все препоны, интернационалисты тайно покидали страну и ехали воевать "за вашу и нашу свободу", как повелевал лозунг польских борцов за свободу, провозглашенный еще в прошлом столетии.

Первые группы добровольцев из Польши сформировали батальон имени Ярослава Домбровского, затем батальоны имени Палафокса (испанского генерала, героя войны против Наполеона Бонапарта), имени Адама Мицкевича, украинско-белорусскую роту имени Тараса Шевченко и еврейскую роту имени Нафталия Ботвина (рабочего-комсомольца, расстрелянного польской полицией за убийство провокатора). Спустя год на базе первого польского батальона возникла 13-я интернациональная бригада имени Домбровского, ею командовали сначала Юзеф Стшельчик, потом Кароль Сверчевский.

Генерал Вальтер сказал мне, что под Мадридом смертью храбрых пал секретать ЦК комсомола Западной Белоруссии Николай Дворников (С. Тамашевич). У меня сжалось сердце, я знал погибшего по западнобелорусскому подполью.

Сильно тронул меня рассказ о той денежной помощи, которую оказывают трудящиеся Западной Белоруссии испанским республиканцам. Я же прекрасно знал, в какой нищете живет западнобелорусская деревня, и несмотря на это, в ней стал популярным лозунг "Первый сноп урожая в помощь детям и народу Испании". Люди, которые едва могли прокормить своих собственных детей, отдавали последнее во имя интернациональной солидарности! Рабочие и земледельцы Гродненщины одними из первых собрали 801 злотый. Крестьяне Полесья, не сводившие концы с концами, внесли свои 349 злотых. Какими словами воспеть самоотверженность и высокое благородство их души! Секретариат ЦК Компартии Польши в августе 1937 года отмечал, что первое место по денежным сборам в фонд помощи Испанской республике занимают Варшава и белорусская деревня.

Мера героической пролетарской солидарности стала еще явственней, когда Кароль Сверчевский поведал мне, что даже польские политзаключенные ведут денежные отчисления в пользу сражающегося народа Испании. Узники тюрьмы в Серадзе, например, постановили направить республиканцам сумму, выделяемую им МОПРом на полмесяца. Вот что такое коммунисты, подпольщики, которые даже в неволе остаются великими борцами за правое дело!

Генерал Вальтер назвал имена еще нескольких добровольцев из Западной Белоруссии – руководящего партийного работника Г. Дуа (Богена), ставшего комиссаром 13-й бригады, а также П. Бутько, В. Розенштейна, И. Григулевича. Я ему сообщил, что кроме меня здесь воюют участники западнобелорусских партизанских отрядов 20-х годов Орловский, Корж, Рабцевич, Коваленко.

– Слышал, слышал,– ответил генерал.– Как же! Замечательная компания подобралась.

После встреч с боевыми побратимами я приступил к работе. Партизанские действия велись разрозненными небольшими группами, республиканское командование намеревалось значительно расширить войну в тылу врага. Правда, оно так никогда и не пошло на дислокацию партизанских отрядов и соединений на территории противника, но решило усилить удары подразделениями, переходящими линию фронта, а затем возвращающимися назад.

Но прежде чем вплотную заняться делами и проблемами партизанской войны, мне было необходимо нанести визиты начальству.

По договору с Испанской республикой и выполняя свой интернациональный долг, правительство СССР направило сюда группу военных советников. Старшим из них был в то время комкор Григорий Михайлович Штерн (Григорович), впоследствии отличившийся во время событий у озера Хасан и на Халхин-Голе. Испанцы называли его русским генералом. Общительный, стройный, с отличной военной выправкой, Григорович обычно находился в штабе Восточного фронта. Встретил он меня радушно, подробно расспросил о боевом пути, затем посетовал на то, что некоторые ранее прибывшие товарищи, имеющие опыт партизанской войны, допускают ошибки. В частности, захваченных пленных не отправляют в войсковые штабы, а доставляют прямо в Барселону. Здесь их подолгу допрашивают, показания протоколируют, и лишь потом с большим опозданием копии протоколов поступают непосредственно в действующие части.

– Кому нужна такая запоздалая информация? – говорил Григорович.Обстановка на фронте меняется с головокружительной быстротой, а из-за подобной удивительной неторопливости ценные сведения зачастую пропадают впустую. Надо добывать новых "языков" и заново узнавать, какие части противника занимают тот или иной участок фронта, каковы их численность, вооружение, моральное состояние и так далее. Понимаете, товарищ Дубовский, насколько отвлекаются ваши коллеги от конкретных злободневных задач?

– Понимаю, товарищ Григорович, и постараюсь изменить сложившийся порядок. Пленных будем допрашивать сразу же, а добытые сведения немедленно пересылать вам лично.

– Вот это другое дело,– обрадовался Григорий Михайлович.– Да, кстати, вы же будете все время в войсках, среди испанцев, интернационалистов. Вам надо дать имя, более привычное для европейского уха. Давайте будем называть вас товарищем Альфредом. Подойдет?

– Не возражаю. Альфред, так Альфред.

– Теперь, товарищ Альфред, я вас представлю командующему республиканской армией генералу Миахе как специалиста в военном деле. А в прошлом вы, ну, хотя бы бывший полковник русской царской армии.

– Какой же из меня полковник царской армии? По возрасту никак не выходит.

– Ничего. Сойдет! – улыбнулся Григорович.

Генерал Миаха встал из-за стола и протянул мне руку. Это был высокий, румяный и совершенно лысый старик с обвислыми щеками и усталыми глазами под большими, в роговой оправе очками. Он мало походил на военного и скорее смахивал на обычного гражданского человека, надевшего генеральский мундир.

Принимая меня, он был, по всей вероятности, поглощен своими огромными заботами и на все объяснения Григоровича отвечал односложно:

– Муй бьен. Муй бьен! (Очень хорошо!)

Республиканские партизанские формирования той поры существовали в виде отдельных небольших подразделений, не имевших централизованного управления и подчинявшихся командирам армейских частей или соединений.

В тот же день меня назначили советником партизанских отрядов Восточного фронта, в подтверждение чего я получил мандат за подписью генерала Миахи. Он предоставлял мне право формировать новые партизанские группы и отряды, обучать, инструктировать, переправлять их через линию фронта в тыл врага, принимать обратно, а также снабжать необходимым оружием и снаряжением.

Ну что ж, дело привычное. Первым делом я познакомился с будущими партизанами. Молодые испанские ребята, смелые, самоотверженные, страдали одним недостатком: у них не было никакого военного опыта и разумной осторожности, зато в избытке хватало наивности и горячности. Пришлось начинать с азов, так как многие солдаты даже не представляли себе, что и как они должны делать, какие обязанности выполнять в тылу врага.

Учились все охотно, причем каждый старался показать, что именно он сможет принести наибольшую пользу республике. Более спокойными и рассудительными были интернационалисты – немцы, поляки, французы.

В процессе учебы бойцы произвели на меня отрадное впечатление и подтвердили его уже в первых операциях. Они добровольно шли на самые опасные участки фронта и брались за выполнение наиболее рискованных заданий.

Подготовив несколько партизанских разведывательно-диверсионных групп, я по плану, утвержденному командованием Восточного (Арагонского) фронта, перебрасывал их в районе Уэски через линию фронта. Переброска не всегда проходила гладко. Однажды я переправлял во вражеский тыл отряд численностью 120 человек. Ему предстояло нарушать коммуникации противника, минировать дороги, совершать диверсии, создавать панику, доставать различные сведения. Линия фронта проходила между двумя скалистыми высотами. С горы, занятой республиканцами, надо было проникнуть в тыл франкистов южнее Уэски, скрытно спуститься в зеленую долину, затем подняться на другую гору и углубиться в тыл франкистов.

Командир отряда, испанский капитан П., несколько бравировавший своей смелостью, решил совершить этот переход в дневное время. Через моего боевого товарища и переводчика Павла Науменко я посоветовал капитану дождаться ночи, иначе противник заметит скопление, а затем передвижение бойцов и сорвет операцию. Капитан самонадеянно ответил, что на этом участке фронта уже давно не слышно стрельбы, так что опасаться нечего. Мои возражения, что на войне нельзя надеяться на легкомыслие и глупость врага, не произвели на капитана никакого действия. Что мне оставалось делать?

Ладно, думаю, поступай по-своему, раз такой упрямый. Бойцы отряда с ящиками взрывчатки за спинами, с мешками, нагруженными продовольствием и боеприпасами, стали подниматься на высоту. Я шел вместе со всеми. Мне предстояло проводить партизан до передовой. На горе даже невооруженным глазом можно было видеть линию обороны противника, провода связи и солдат-часовых. Естественно, что партизаны были замечены и обстреляны. Загудели, загрохотали горы, словно начался неожиданный обвал. Франкисты стреляли из 75-миллиметровых пушек. Снаряды рвались в расположении залегшего отряда, осколки с визгом проносились мимо нас, камни и земля сыпались нам на головы.

Сильный артиллерийский огонь продолжался до позднего вечера. Партизан спасли каменистые расщелины, куда все они быстро забрались. Я посоветовал бойцам рассредоточиться, залечь и не подавать признаков жизни. Командир отряда уже не выглядел таким самонадеянным и во время обстрела виновато поглядывал то на меня, то на Павла Науменко. Находившиеся неподалеку от нас бойцы, оглушенные взрывами, вывалянные в земле, изредка перекидывались короткими репликами, которые Науменко перевел мне так:

– Осуждают они своего капитана. Говорят, надо было послушаться товарища Альфреда.

– Тяжела наука, но пойдет на пользу,– ответил я.

Ночью мы оставили склон злополучной высоты и отошли назад, в тыл. Только на вторую ночь при помощи проводника из местных жителей отряд благополучно перешел фронт и восемь суток находился в тылах противника. За это время партизаны на шоссе Уэска – Сарагоса и Сарагоса – Толедо подорвали толовыми шашками 15 автомашин с солдатами и офицерами франкистов, из засады перестреляли более 50 мятежников, перехватили 3 мотоциклистов с донесениями и привели с собой на нашу сторону 6 пленных, в том числе 2 фашистских офицеров. Сам отряд потерь не имел.

Помня наставления генерала Григоровича, пленных и все захваченные на вражеской территории документы – оперативные карты, боевые донесения, удостоверения личности, личные письма военнослужащих – я немедленно переправил в штаб фронта, где операцией остались очень довольны.

В состав тогдашнего Восточного фронта (прежде он именовался Арагонским) входили Восточная и Маневренная армии, 21-й и 13-й армейские корпуса. На следующее утро к нам приехал командующий Восточной армией генерал Посас, поздравил участников боевой операции, распорядился выдать бойцам отряда подарки и предоставить краткосрочный отдых.

Я тоже не скрывал своего удовлетворения, потому что с этого дня нас, партизан, в вышестоящих штабах стали оценивать как серьезную силу, установился тесный контакт с высшими армейскими офицерами, наладилось взаимодействие с полевыми войсками.

Был доволен я и тем, что постепенно партизаны-испанцы привыкали слушаться моих советов, начали соблюдать осторожность, скрытность, маскировку и научились действовать в ночное время. Когда к их природной храбрости добавились воинский порядок, организованность, твердая дисциплина и боевая выучка, они стали настоящими разведчиками и диверсантами.

В работе с испанскими партизанами мне сильно помогал Павел Иванович Науменко, французский коммунист, доброволец республиканской армии. В день нашего знакомства он рассказал мне о своей жизни. Павел родился на Украине, в Полтавской губернии, в 1896 году. Был призван в царскую армию, в артиллерию, и стал унтер-офицером. В период первой мировой войны в составе русского экспедиционного корпуса попал в Париж. Впоследствии здесь и вступил в компартию.

После Великой Октябрьской социалистической революции французское правительство Пуанкаре пыталось вербовать солдат и офицеров русского экспедиционного корпуса в белую армию барона Врангеля. Большинство русских военнослужащих отказалось перейти на сторону белогвардейщины. Тогда французские самолеты стали бомбить русские лагеря, начались аресты. По совету французских друзей-коммунистов Науменко, чтобы избежать репрессий, эмигрировал в Испанию и с большим трудом устроился работать по своей специальности ювелиром.