Текст книги "Грустная книга"

Автор книги: Софья Пилявская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Константин Сергеевич в то лето, работая над статьей к 40-лет-нему юбилею театра, писал: «…Искусство и артисты, которые не идут вперед, тем самым пятятся назад». А тогдашнему директору театра говорил, что надо держать себя очень достойно, очень скромно и не занимать позиции людей, которые, в связи с юбилеем, домогаются чего-то…

На другой день, довольно рано утром приходил поезд из Минеральных Вод. Муж и приехавший с ним Кедров уже знали. По дороге домой расспрашивали подробности.

Пока Николай Иванович принимал душ и переодевался, все время звонил телефон – как, когда, что? Наспех позавтракав, пошли в Леонтьевский. Там было уже много наших, приехал автобус из Пестово – накануне по радио было сообщено о кончине.

…Гроб стоял в Онегинском зале: Было очень жарко – цветы вносить не разрешали. Уже произвели вскрытие и объявили диагноз – паралич сердца.

Люди все прибывали, но был еще отпускной период, и многие, узнав в последний момент, не успевали приехать к похоронам. Как отчаянно металась в Ялте Ольга Леонардовна Книппер-Чехова – она никак не могла успеть на похороны! Федор Николаевич Михальский мучительно добирался из какого-то туристического горного похода и не успел. Все, кто был ближе, добирались кто на чем – на попутных грузовиках, в товарных вагонах. И пускали, узнав – зачем.

Поразительно, что от Владимира Ивановича из Парижа пришла телеграмма, что 7 августа, до окончания лечения, он срочно выезжает в Москву. А он тогда еще ничего не знал! Телеграмма была отправлена утром. Николай Афанасьевич Подгорный поехал встречать.

…Константин Сергеевич лежал сильно похудевший, но такой прекрасный, величественный и такой умиротворенный. Его дивной красоты руки были совсем спокойны.

В первой половине дня его понесли в театр – гроб несли на руках, часто сменяясь. Несли без музыки, при абсолютной тишине. Леонтьевский переулок и переход через улицу Горького были перекрыты. До поздней ночи были мы все в театре. Марию Петровну все это время не видели.

Доступ публики был объявлен 9 августа с четырех часов. С самого утра стояли люди в очереди к театру, конец ее был за Столешниковым переулком.

С раннего утра 10 августа опять все мы были в театре, вначале только свои, а с 12 часов снова открыли доступ публике для прощания. Бесконечным потоком шли люди, и гора цветов у изножия гроба росла так, что приходилось уносить их охапками, чтобы цветы не заслоняли гроб.

Я смутно помню гражданскую панихиду, она была очень торжественной и мучительно длинной. От запаха массы венков из живых цветов, этой горы цветов у гроба кружилась голова.

И вот вынос, фанфары. Гроб ставят на задрапированную длинную машину. Перед гробом неподвижно застыли Дорохин и Раевский, каждый держит на подушке орден. Огромная толпа ждет на улице. Машина едет шагом, и за ней пешком идут все сестры, брат Владимир Сергеевич, Зинаида Сергеевна – мой педагог и много племянников, родных и двоюродных, за ними весь состав нашего театра и много, много других людей.

Я подходила к Зинаиде Сергеевне и Владимиру Сергеевичу, но они только молча кивали.

Шли мы долго – путь до Новодевичьего кладбища был длинный. На всем протяжении по троту арам стояли люди. Венки везли на грузовиках. Перед процессией двигались три мотоциклиста. Много было милиции, но порядок и тишина были абсолютные.

Когда мы подходили к зеленым воротам Новодевичьего кладбища (нового кладбища тогда еще не было), в воротах стоял Владимир Иванович Немирович-Данченко с сыном Михаилом Владимировичем и с Николаем Афанасьевичем Подгорным. Он приехал прямо с поезда – успел!

Во время похорон смутно помню взволнованную речь Владимира Ивановича с требованием клятвы честно продолжать дело Константина Сергеевича, и мы все вскрикнули: «Клянемся!» Помню хрупкую, поникшую фигуру Марии Петровны в чем-то белом, в соломенной шляпе, почти закрывавшей лицо, и рядом массивную фигуру дочери – Киры Константиновны. Они сидели прямо на земле у края вырытой могилы.

На кладбище пришла такая масса народа, что трудно было дышать. Как добрались обратно – совсем забыла. Помню жару и страшную усталость.

Очень ненадолго заехали домой, взять вещи мужа и какую-то парадную еду, приготовленную к его встрече, и пошли в театр, где ждал всех нас пестовский автобус.

Уже поздно приехали в Пестово, я пошла через галерею умываться. Иду обратно, и вдруг от окна отделяется фигура Леонида Мироновича. Цепко взяв меня за запястье, он проговорил: «Ну, теперь рассказывайте!» Оказывается, он нас видел, проезжая мимо дома Константина Сергеевича. И еще он сказал: «А я не смог, я убежал! Не смог!»

Я стала рассказывать, он слушал молча. Мы почти не видели друг друга, было совсем темно. Потом сказал: «Идите, устали». И такой он был растерянный, такой непривычно тихий, совсем не тот грозный Леонид Миронович, которого мы так боялись.

На сборе труппы во второй половине августа Владимир Иванович очень взволнованно говорил о том, что театр осиротел и что в несчастии надо быть особенно собранными и честными, целиком отдавать себя делу в память Константина Сергеевича. Говорил о предстоящем 40-летнем юбилее Художественного театра уже без Станиславского!

Грустно было в тот день в театре. А когда Владимир Иванович, не справившись с собой, заплакал (правда, очень скоро взял себя в руки), мы и совсем растерялись. Трудно было «старикам». Они очень горевали о своем, иногда таком грозном, а иногда бережно-нежном великом Учителе.

Но репетиции были уже расписаны, на сцене готовили третий акт «Горя от ума» – «Бал у Фамусова». Готовили юбилейную декаду, в нее вошли: «Царь Федор Иоаннович», «Женитьба Фигаро», «Мертвые души», «На дне», «Враги», «Анна Каренина», «Земля», «Достигаев и другие», «Горе от ума».

Не могло быть «Бронепоезда» – без Николая Петровича Баталова. Во время первого съезда колхозников для участников съезда было приказано играть спектакль «Бронепоезд». Я попала в картину «Станция», где метались беженцы. Спускаясь заранее на сцену, я увидела сидящего на диване под зеркалом Николая Петровича. Очень похудевший, с воспаленным лицом, мертвенными руками (температура была сильно повышенной), он играл свой последний спектакль – и как играл! Больше живым мы его не видели, только на панихиде и на похоронах.

Шел слух, что правительство хочет праздновать 40-летие театра очень пышно, ожидались большие награды. Мы, молодые, естественно, о наградах не думали, а вот о туалетах для сцены – волновались очень. Надо было иметь вечерний туалет, дневной – для приема делегаций и парадное закрытое длинное платье – для приема гостей во время дежурства на декаде в публике. Я тоже суетилась, чтобы быть не хуже других. Хотя, бывая на подобных дежурствах, я уже научилась не узнавать прежних знакомых моего отца.

К юбилею старый репертуар тщательно проверяли, а «Горе от ума» ежедневно репетировали, поэтому свободного времени не было совсем. Очень было тревожно за Бориса Николаевича Ливанова: человек очень эмоциональный, он страдал, что «Горе» пойдет с Прудкиным вместо него.

Почти перед самым юбилеем Немирович-Данченко попросил Качалова сыграть первые спектакли. Василий Иванович вначале отказывался, ссылаясь на возраст, но его убедили, что это необходимо.

На премьере я его не видела – была занята на бале третьего акта. Мы все только слышали гром аплодисментов в первом акте при его появлении: «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног!» Потом я смотрела этот акт с ним специально. Он стремительно, как молодой, вбегал на сцену. Чего это ему стоило, знали только близкие.

Василий Иванович, конечно, украсил спектакль, но скоро перестал играть. Второй состав «Горя от ума» был теперь таким: Чацкий – Ливанов, Лиза – Алеева, Фамусов – Станицын, Молчалин – Белокуров, Софья – я.

Несмотря на то, что я и некоторые молодые уже играли ответственные роли, от народных сцен мы не освобождались и были заняты и в «Мертвых душах», и в «На дне», и в «Фигаро», и в новом спектакле «Земля», где так блистательно играли Листрата – Добронравов, Сторожева – Хмелев и старика Фрола – Грибов. Эти выдающиеся артисты поднимали пьесу Вирты на очень большую высоту, да и весь состав спектакля был отменным.

Владимир Иванович приезжал в театр ежедневно, даже когда бывал не совсем здоров. Тогда он появлялся в клетчатой кепочке, извинившись за нарушение правил. К режиссерскому столику с лампочкой, свет которой падал только на лист бумаги, приближаться могли лишь старшие. О курении не могло быть и речи даже для «стариков».

Напряжение перед юбилеем все нарастало – без Станиславского!

В филиале, тоже «почищенные», шли: «Турбины», «В людях», «Пиквикский клуб». Если я не ошибаюсь, «Вишневый сад» тоже перешел к тому времени в филиал, и роль Раневской вначале играла В. С. Соколова, а потом и Вера Николаевна Попова.

Юбилейная декада прошла торжественно. На всех спектаклях сидела избранная публика – приглашенные, обычных зрителей было мало.

За юбилярами театра, и не только за артистами, а за всеми, кто работал с основания (юбилярами считались все, кто начал не позднее 1902 года), по традиции ездила пара – актрисами актер. Василию Александровичу Орлову и мне выпала честь ехать за Лидией Михайловной Кореневой.

Мы в машине, с букетом, в полном параде явились к ней на квартиру. Орлова провели в гостиную, где висело много дивных эскизов Добужинского – верного рыцаря Лидии Михашщвны, а меня пустили в спальню. На голубом ковре перед фарфоровым (севрским!) трюмо на колоннах в брюссельских кружевах стояла Лидия Михайловна. Серебряная голова, жемчуга на шее и в ушах, а старая ее горничная еще что-то подшивала на длинном – до пола – роскошном туалете. Коренева была очень красива и величественна.

Лидия Михайловна Коренева – одна из первых артисток Художественного театра, в конце жизни она была совершенно забыта, никому не нужна. И теперь, когда вспоминаешь ее и когда вспоминаешь рассказы о ее ролях в пьесах Тургенева и в сценах из произведений Достоевского, кажется: то, что было полвека назад, – было лишь одним из эскизов Добужинского.

Обратно мы ехали по Камергерскому, как по коридору, среди массы людей, к актерскому подъезду во дворе театра. Все окна соседних домов были открыты, и оттуда кричали слова приветствия юбилярам и Художественному театру.

Освободившись от своих почетных обязанностей, я пошла на сцену отыскивать свое место. До начала было еще 30 минут, но со сцены уже слышались приглушенные голоса.

Одеты все были хорошо. Кто-то сострил, что после Парижа все актрисы «завернулись» в «лямэ» (очень мягкая, на тонкой основе парча всех цветов и оттенков). Моя портниха, «раздев» какую-то послицу и слупив с меня большие деньги, тоже «обернула» меня в серо-голубое «лямэ».

На сцене была та же лестница, что и на 30-летнем юбилее, и юбиляры должны были по ней спускаться. Все было так, как и десять лет назад, только Владимир Иванович Немирович-Данченко за одну-две минуты до поднятия занавеса пришел на сцену и встал внизу у лестницы, там, где стояли кресла юбиляров, а по другую сторону лестницы так же сидел весь почетный президиум.

Когда открыли занавес, первое, что мы увидели, была ложа правительства. Только два первых ряда в ней могли сидеть, остальные стояли. На виду у всех, а не как обычно в глубине, – Сталин, в ногах у него рыжая девочка – дочь Светлана. Стало понятно, почему за кулисами было так тесно от незнакомых людей.

Юбиляры спускались по лестнице, публика гремела аплодисментами стоя. После приветственных речей и ответного слова Владимира Ивановича – гимн. Опять все встали. Дочка Сталина в пионерском галстуке стояла с поднятой в салюте рукой, которую папа шутя несколько раз опускал, а она сердито вскидывала, что умиляло зрительный зал.

Кончилась официальная часть. Начались приветствия. Отчетливо помню только приветствие Большого театра. Под звуки полонеза из дверей амфитеатра появились цвет и гордость русского оперного и балетного искусства: в первой паре Гельцер со Смольцовым, за ними Нежданова с Головановым. Мужчины во фраках, дамы блистали драгоценностями и роскошными туалетами. Их было много – знаменитых, любимых всеми и любящих Художественный театр. Было много и других поздравлений, но этот полонез запомнился особо.

Торжественный вечер продолжался долго. После окончания как-то стихийно возник банкет в «Национале», где в то время жил Владимир Иванович, потому что его квартира в нашем доме была еще не совсем готова. Я уверена, что «старики» устроили эту «стихийность», чтобы Владимир Иванович не оставался в этот вечер один.

Нам с мужем была оказана честь присутствовать на банкете. Народу было не так много. Помню, на одном конце длинного стола сидел Владимир Иванович, а на другом – Алексей Николаевич Толстой, который сам определил себя быть тамадой. Он весело острил и уже в середине ужина сказал что-то по поводу слабости Владимира Ивановича к женскому полу. Владимир Иванович очень церемонно осадил его и вскоре ушел.

Когда поздно ночью мы шли домой, было невесело – и от усталости, и от того, что не было с нами Константина Сергеевича, в театре отсутствовала Мария Петровна Лилина и Владимир Иванович был не совсем таким, каким мы привыкли его знать. Это был 1938 год – один из самых страшных предвоенных годов. И я ничего не знала об отце.

Как я уже упоминала, в начале этого года после короткой болезни скончалась жена Владимира Ивановича – Екатерина Николаевна. Она была, как говорили «старики», «Маскотой» – приносящей удачу театру. Ее присутствие казалось малозаметным, но, несомненно, это был самый близкий человек и друг замкнутого и никого не подпускавшего к себе нашего учителя. Он всю оставшуюся жизнь переживал эту потерю.

Выхлопотали разрешение поставить гроб в нижнем фойе. (Находились чиновники, которые пытались протестовать – «не была работником театра».) Очень много людей пришло на прощание – почти весь состав обоих музыкальных театров, много наших актеров и друзей и почитателей Владимира Ивановича. Панихиды не было, только тихая музыка. Незадолго до выноса Федор Николаевич Михальский попросил всех удалиться. Получилось так, что я, выходя из дверей нижнего фойе, услышала знакомые быстрые шаги Владимира Ивановича и невольно заглянула в стекло. Владимир Иванович, подойдя к изножью гроба, закрыл руками лицо и простоял так несколько секунд, потом быстро прошел к себе в кабинет. С ним был только Михальский.

Когда приехали в крематорий и началась церемония прощания, я на минутку вышла наружу и вдруг увидела: Владимир Иванович сидит на корточках перед каким-то замотанным в платки малышом и тихонько спрашивает: «Ты помнишь бабу Катю, ты помнишь?» Я тут же ушла, чтобы он не заметил. Меня поразило, как он – замкнутый и гордый, так раскрылся перед этим дитенком.

А теперь несколько строк для тех, кто настойчиво и охотно говорит о вражде основателей нашего театра.

Константин Сергеевич писал Владимиру Ивановичу в связи со смертью его жены: «…В последние годы между нами было много недоразумений, запутавших наши добрые отношения.

Постигшее Вас тягчайшее горе возвращает мои мысли к прошлому, тесно связанному с дорогой покойницей. Думая о ней, я думаю о наших прежних хороших отношениях. Под впечатлением этих воспоминаний мне хочется писать Вам.

Мне хочется по-дружески сказать Вам, что я искренно и глубоко страдаю за Вас и ищу средства помочь Вам. Может быть, мой дружеский, сердечный порыв придаст Вам сил, хотя бы в самой малой степени, для перенесения посланного Вам тяжелого испытания» [11]11
  Станиславский К. С.Собр. соч., т. 8, М.: Искусство, 1961. С. 142–143.


[Закрыть].

И вот ответ Владимира Ивановича: «Не мог сразу ответить на Ваше ласковое письмо, не в силах был писать.

…Конечно, прежде всего люди «запутали» наши добрые отношения. Одни, потому что им это было выгодно, другие из ревности. Но мы устраивали для них благодарную почву сеять вражду. Сначала, естественно и неизбежно – рознью наших художественных приемов, а потом, очевидно, не умели еще преодолеть в себе какие-то характерные черты, ставившие нас в виноватое положение друг перед другом.

…А нашей с Вами связи пошел 41 год. И историк, этакий театральный Нестор, не лишенный юмора, скажет “вот поди ж ты! Уж как эти люди – и сами они, и окружающие их – рвали эту связь, сколько старались над этим, а история все же считает ее неразрывною”» [12]12
  Немирович-Данченко Вл. И.Избранные письма в 2-х т. М… 1979. С. 413–414.


[Закрыть].

Нашим любимым выездным спектаклем в те годы была «Женитьба Белугина» по пьесе Островского. Борис Георгиевич Добронравов очень любил эту роль и играл ее вдохновенно.

В течение нескольких лет у меня была маленькая роль невесты Белугина, а летом 1939 года, на гастролях в Киеве, меня стали вводить на центральную роль Елены Карминой. Первый свой спектакль я играла с дублером Добронравова Иваном Кудрявцевым, а второй – с самим Добронравовым.

Видя мое исступленное волнение, Борис Георгиевич сказал мне: «Тебе будет легко. Ты только ничего не играй, а слушай, спрашивай и отвечай по правде, а я все сделаю». С Добронраво вым нельзя было играть, с ним надо было быть – такой была сила правды его героев.

В ВТО составилась группа из актеров разных театров, хорошо чувствующих юмор, и к концу года было создано несколько великолепных капустников. Сценарии писались сообща. Один, помню, был на тему «Зерно роли и физические действия». Блинников – директор, переброшенный из другой организации – читал немыслимый доклад, часто повторяя: «Зерно будет, об этом не беспокойтесь – работайте», а Василий Осипович Топорков – профессор «системы» – делал «научный» разбор, приводя наглядный пример «физических действий». В клетке метался Владимир Канделаки, он пел арию князя Игоря «О дайте, дайте мне свободу», а Василий Осипович, действуя указкой, сообщал, где действия правильные, а где есть ошибки.

Был еще «Трагический треугольник»: жена – Марецкая, муж – Абдулов, любовник – Плятт. Играли они якобы французов, изъясняясь «по-французски» на абракадабре, но абсолютно соблюдая мелодику, ритм и грассирование французской речи. Это было всерьез талантливо и от этого необыкновенно смешно. Зрители плакали от смеха.

Была сцена на любовную тему, составленная только из объявлений. Играли талантливые актеры во главе с тем же Осипом Абдуловым.

Была очень смешная пародия на первую театральную декаду из Азии – речи на «родном» языке и перевод для встречающих, их приезд в гостиницу. «Руководителем» декады был Дорохин, переводчиком – Петкер.

На одном из ночных прогонов присутствовали Шолохов и Фадеев. Они громко хохотали, вытирая глаза, а после конца номера Фадеев подошел к Дорохину и Петкеру и сказал: «Вы что, не понимаете? Это же тюрьма!» И «декаду» заменили художественным свистом в исполнении Абдулова и Канделаки – делали они это уморительно.

Готовились капустники и к 40-летию нашего театра, но внезапная кончина Константина Сергеевича отодвинула показ их к концу года.

В те далекие времена во Всероссийском театральном обществе бывали очень интересные вечера. Ведь ВТО издавна было актерским домом, и домом родным и любимым. Там состоялась торжественная встреча экипажа Чкалова после исторического перелета через Северный полюс. Прошел вечер и в честь папанинцев. Помню молодого пилота – героя Коккинаки и его очаровательную жену. На протяжении многих лет мне выпала удача встречать их у друзей, и мне кажется, в старости его облик не потускнел, а приобрел еще большую значительность. Вне профессии он был легким, остроумным, изысканно простым, а в работе – строгим, мудрым наставником.

1939 год мы встречали в ВТО. Была елка с подарками, и мне достался потешный щенок, якобы овчарка. Завернув щенка в салфетку, я держала его на коленях, и он мирно спал, полакав жидкого мороженого. Из ВТО пошли поздравлять Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову и семью Тархановых. В то время между нами еще не было той тесной связи, какой они одарили меня и мужа позднее.

Отношение к Ольге Леонардовне всегда было особым почти у всех в театре и вне его тоже. В ней поражало сочетание высокой духовности, блестящего ума, образованности, интеллекта и абсолютной простоты. Она была одинакова и с почтенными, знаменитыми, и с молодыми и неизвестными. К Ольге Леонардовне было неприменимо понятие «старость», иногда она бывала моложе молодых. Вот поэтому мы, тогда скромные актеры, соседи по дому, и могли в новогоднюю ночь вторгаться к ней с поздравлениями. Принимала она нас ласково и весело.

Ольга Леонардовна всегда встречала Новый год дома с близкими: с племянником – композитором Львом Книппером и его женой, с семьей Дмитриевых – художником Владимиром Владимировичем и красавицей Мариной и с Елизаветой Николаевной Коншиной.

Всем в доме заправляла Софья Ивановна Бакланова, в прошлом подруга старшей племянницы Ольги Леонардовны Ады Константиновны. Эта особенная женщина была многолетней почитательницей Книппер-Чеховой. Узнав, что Ольга Леонардовна, бросая свою давнюю квартиру на Гоголевском бульваре, теснимая родней, в 1938 году решила переехать в Глинищевский дом, Софья Ивановна, к тому времени разошедшаяся с мужем, сдала свою комфортабельную двухкомнатную квартиру Моссовету и поселилась в проходной комнате (всего комнат было три) в новой квартире Ольги Леонардовны, чтобы она не осталась одна.

Почти вся обстановка квартиры Ольги Леонардовны осталась в доме на Гоголевском бульваре, с ней переехали только самые любимые, привычные вещи: ночной столик, туалет, маленькое, очень старинное бюро с фарфоровыми медальонами, старинный приземистый комодик, одностворчатый, с зеркалом гардероб, кровать, расстроенной пианино и шкаф с книгами. Замечательный розовый фонарь-люстра, красного дерева старинный секретер по просьбе Ольги Леонардовны были куплены Дмитриевым в Ленинграде, так же как и вся обстановка столовой.

Комната Софьи Ивановны была обставлена ее уникальной мебелью из карельской березы еще работы крепостных, она перевезла и ценную посуду, а также старинное стекло.

В ту новогоднюю ночь мы явились к Ольге Леонардовне со щенком, уткнувшим нос в мое парадное «лямэ». Щенок был принят восторженно, а мы ласково.

Наутро давали «Синюю птицу», где я бессменно играла Ночь. Надо было возвращаться домой.

К тому времени у нас с мужем уже был пес – замечательный огромный овчар Прохор. Придя на спектакль, я стала навязывать всем бесплатно «породистого» щенка. На мое счастье, Вера Дмитриевна Бендина охотно согласилась взять его. Так и жил мой презент у Веры Дмитриевны и сторожил дом.

…Когда меня приняли в Художественный театр, Ольга Леонардовна, несмотря на возраст, была в полной творческой силе, играла много, но все прежние роли.

Раневская в «Вишневом саде» – последняя из всех ее чеховских ролей. В эту роль Ольга Леонардовна вложила все накопленное ею за предыдущие годы жизни в чеховских образах. Раневскую она не играла, она была ею, естественно, глубоко и просто. Константин Сергеевич называл это «мастерством, доведенным до шалости». Кажется, на шестисотом спектакле «Вишневого сада» Константин Сергеевич назвал ее исполнение подвигом.

Замечательными партнерами Ольги Леонардовны в мое время были Ангелина Степанова – Аня, Василий Иванович Качалов – Гаев, В. Орлов – Петя и, конечно, Борис Георгиевич Добронравов – Лопахин. И необыкновенно тонко, с глубоко спрятанной тоской, прикрытой юмором, играла Шарлотту Халютина. Никто не шел в сравнение о нею.

Ольга Леонардовна любила играть «Дядюшкин сон». Тут ее взрывной темперамент, ум, озорство давали выход еще не растраченным силам.

Я видела «Дядюшкин сон», еще будучи студийкой, с Синицыным в роли Мозглякова и с Кореневой в роли Зинаиды. Синицын был артист необыкновенного таланта, и бесконечно жаль, что его болезнь уготовила ему такой трагический конец. И Яншин играл Мозглякова великолепно, но Синицын весь был из Достоевского.

Степанова была очень хороша в роли Зинаиды, а о Хмелеве – князе – что и говорить – слов нет, и сравнивать его с последующими исполнителями – грех.

Но вершиной искусства в этом спектакле была Мария Петровна Лилина – Карпухина! Она в своей коронной сцене была только чуть «на взводе». Коварная, оскорбленная, легкая в своем мстительном порыве, она обличала зло и мещанство с убийственной силой и так тонко, не переходя черты дозволенного сценой.

Каким же огромным был ее диапазон: Снегурочка, Маша в «Чайке», Соня в «Дяде Ване», Наташа в «Трех сестрах», о которой Владимир Иванович говорил – «прелестное ядовитое насекомое», Аня в «Вишневом саде» и много еще блистательно сыгранных ролей.

Из-за обострения болезни сына Марии Петровне пришлось отказаться от премьеры «Дядюшкиного сна» и от исполнения Коробочки в «Мертвых душах». Все досталось дублершам, из которых достойной была только Зуева.

Мария Петровна была не только любящей женой, матерью, но и верной помощницей во всех свершениях своего гениального мужа. И помощь ее в создании Системы очевидна.

Вне театра Булгаковых, еще не женатых, мы с мужем увидели в доме Шиловского – первого мужа Елены Сергеевны, куда мы попали через Ольгу Бокшанскую. С 1938 года мы уже допускались в Нащокинский переулок, в скромную небольшую квартиру, с такой любовью созданную умными руками Елены Сергеевны.

Бывая там среди замечательных людей театра тех лет – актеров, художников, писателей и музыкантов, – мы, скромные молодые актеры, учились понимать, ценить и на всю жизнь глубоко полюбили этого необыкновенного писателя, драматурга, человека. Полюбили его юмор, всегда без улыбки, его бескомпромиссность в суждениях, его строгий вкус и душевную деликатность.

Как-то встретились мы в ВТО, и Булгаковы пригласили нас к себе «досиживать» вечер. Еще когда ехали в трамвае, Михаил Афанасьевич начал рассказывать о случае, происшедшем с ним в Киеве в пору его студенчества. Дядя поручил ему нанять в Киеве небольшой особняк с садом. Поручение было выполнено, но что-то смущало Булгакова – уж очень мрачен был старик сторож с заплатой на коленке (в глубине сада была сторожка). Переезд благополучно состоялся, и когда семья дяди мирно сидела за вечерним чаем, тетя, случайно взглянув в окно, вдруг издала вопль и упала в обморок. Михаил Афанасьевич успел увидеть ноги с заплатой на коленке, а над ними – скелет. Затем была погоня за скелетом, которая привела к сторожке. Булгаков рванул дверь – и пар, пар, а в клубах пара – Екатерина! Молодой Булгаков рухнул без чувств. Оказывается, в сторожке был притон фальшивомонетчиков, тут они печатали купюры, которые в то время назывались «екатеринками».

Жалею, что сразу не записала в подробностях этот экспромт. Михаил Афанасьевич был поразительный рассказчик, и только по окончании истории я поняла, что это шалость гениального фантазера.

Когда Булгаков бывал в хорошем настроении, он иногда пародировал сцену покаяния Мадлены в Соборе из «Кабалы святош». Надев для этого ночную сорочку Елены Сергеевны, он выходил из спальни, пятясь задом, с подвыванием вскрикивая текст Мадлены. Было это зло, но очень похоже и от этого необыкновенно смешно. Потом, по рассказам Елены Сергеевны, повторяя этот «номер», он каждый раз варьировал, добавляя новые подробности.

Однажды нас и Раевского с женой Булгаковы пригласили слушать «Записки покойника» («Театральный роман»). Мы пришли к назначенному времени и застали только чем-то взволнованную Елену Сергеевну. Мы уже решили уходить, когда Михаил Афанасьевич, ведя сына Елены Сергеевны, Сережу, рука которого была в гипсе, вошел со словами: «С этим ребенком не соскучишься, на этот раз он для разнообразия сломал руку». Когда гордого своей травмой Сережу увели в его комнату, чтение состоялось. Читал Михаил Афанасьевич главу «Предбанник».

Это было поразительно! Так интересно было узнавать всех от мала до велика, скрытых под смешными псевдонимами. Мы плакали от смеха, буквально падая со стульев, так это было похоже, остро, а иногда и беспощадно; но это не было просто злым высмеиванием, это было о своем, о дорогом, близком. Хотя часто «Театральный роман» воспринимается чуть ли не как злой памфлет на МХАТ.

«Записки покойника» не были предназначены для публикации. Но обстановка второй половины пятидесятых – начала шестидесятых годов вынудила Елену Сергеевну хлопотать о напечатании именно «Театрального романа» – это было наиболее приемлемым началом. За ним последовало написанное ранее, а главное – многолетний труд «Мастер и Маргарита».

Именно Елене Булгаковой, посвятившей 30 лет после кончины мужа служению его могучему таланту, мы обязаны тем, что он предстал перед нами во всем величии своего дара Писателя, Драматурга, Человека.

Помню Булгаковых перед отъездом в Батуми. Это было в период подготовки к работе над принятой театром пьесой Михаила Афанасьевича о юности Сталина, где Хмелев должен был играть молодого вождя.

Михаил Афанасьевич был возбужден, весел, даже помолодел, так был увлечен предстоящим трудным делом. И казалось, что впереди его ждут большие свершения и наконец большое признание. Но все произошло иначе. И уже не было встреч, а были лишь известия о том, как его вернули с дороги, как принял он этот приказ, как слег, чтобы больше не встать.

Умирал он мучительно, зная все о своей болезни. До последней возможности, до того как сознание оставило его, он диктовал жене правку «Мастера и Маргариты», и она поклялась ему, что этот его главный труд будет напечатан, и сдержала слово. В эти последние дни в доме, чередуясь, дежурили В. В. Дмитриев, Ю. С. Эрдман и С. А. Ермолинский. Приходил Михальский, и все время рядом с Еленой Сергеевной находился ее старший сын Женя.

Мы с мужем ночью были в Союзе писателей на Поварской, где он лежал в гробу, на панихиде в театре, в крематории и потом на захоронении его праха на Новодевичьем кладбище.

В начале зимы 1939 года пришла открытка от Елены Густавовны Смиттен из тюремного лагеря под Карагандой. Ей разрешили переписку – одно письмо в месяц, и получение посылок, кажется, один раз в три месяца.

После бесплодных попыток получить для Наташи разрешение на свидание с матерью мы решили пойти на риск. Собрав посылку с продуктами и теплыми вещами и довольно большую сумму денег, стали готовить Наташу в дорогу. Но отпускать ее одну было нельзя, и я стала уговаривать сестру Елены Густавовны Евгению ехать на свидание вместе с Наташей. Вначале она отказалась довольно решительно и не очень деликатно («Я не гувернантка вашей сестры»), но потом согласилась, и они уехали.

Там, далеко от Москвы, начальство было человечней: после долгого стояния под какой-то дверью сестре и дочери разрешили свидание – и какое! Им выделили отдельную избу, куда привели заключенную Елену Смиттен, и оставили их на целых трое суток одних, причем их никто не контролировал. Они могли вволю наплакаться и наговориться.