Текст книги "В поисках Алисы"

Автор книги: Софи Бассиньяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Кое-что появилось, – сообщил Куаньяр, когда инспектор подъезжал к Сен-Назеру. – На прошлой неделе он взял напрокат автомобиль. Белый «кангу», сроком на месяц.

Это была просто отличная новость. Сестры Кантор живы! Пикассо позвонил Пьеру Эштремушу, пересказал ему разговор с Куаньяром и попросил связаться с Венсаном. Прежде чем повесить трубку, потенциальный свойственник Пикассо счел нужным уточнить, что ни на миг не допускал мысли о том, что Франсуа способен пойти на убийство собственных дочерей.

– Зачем ему это? – убежденно проговорил он. Уж кому-кому, а ему, всю жизнь просидевшему в нотариальной конторе, в последнюю очередь следовало бы удивляться странным поступкам некоторых людей.

– Я пока не знаю зачем, – ответил инспектор. – Но собираюсь спросить у тех, кто знает. У его брата, например. У этой, как вы ее называете, тети Фиги.

– Главное – выяснить, где они сейчас, – напомнил Пьер. Ему не слишком нравилось, какой оборот приобретает расследование.

– Я не меньше вашего понимаю, как важно их найти, – не поддался Пикассо. Повисла пауза. – Я буду держать вас в курсе дел.

Волнение Эштремуша передалось и ему, и он напрочь забыл про море. Вдавив в пол педаль, он затормозил перед современным зданием, сиротливо скучающим под противным моросящим дождем. Такой дождь должен идти в конце света, подумал инспектор, зябко ежась в своем быстро намокшем парижском пальто.

Анри Кантор встретил его, шмыгая простуженным носом. Возможно, именно этим объяснялся кавардак в квартире, из-за которого она выглядела меньше, чем была на самом деле. «На грани допустимого», – про себя определил инспектор. Он хорошо знал подобные пристанища, населенные отчаянием. В них порой находили усохший труп в окружении годами копившихся пустых упаковок из-под пирожных, пакетов, набитых пустыми пакетами, тщательно разглаженных серебристых оберток от шоколада и других напластований бытия. Впрочем, воспользовавшись тем, что хозяин удалился на кухню приготовить чай, он огляделся внимательнее и чуть успокоился, обнаружив старые журналы, книги по искусству на французском и немецком языках и пухлые папки с вылезающими из-под обложек рукописными листами, заполненными почерком, не имеющим ничего общего с записью в книге отзывов.

– Я пишу книгу о всемирных выставках. – Анри в упор смотрел на Пикассо, словно оценивая его культурный уровень. – Конечно, я не первый, но мне удалось найти оригинальный угол зрения. – Он отхлебнул обжигающе горячего чаю, шмыгнул носом и добавил: – К сожалению, это почти неосуществимая затея. Почти никаких документов не осталось.

Он закашлялся.

– Вы что-нибудь принимаете? – поинтересовался Пикассо.

– Зачем вы приехали? – вместо ответа спросил тот из-за носового платка.

Пикассо стоял у окна и пытался через дырявую завесу дождя рассмотреть море, равнодушно игравшее вдалеке пенной полосой прибоя.

– Ваши племянницы пропали.

Дядя открыл рот, мгновенно сделавшись похожим на старого идиота.

– Не понимаю, о чем вы…

– Ваш брат тоже исчез.

Анри Кантор поднялся с обезумевшим от страха лицом, подошел к инспектору и схватил его за руку. Тот ощутил эту хватку сквозь все слои зимней одежды, точно в него вцепилась когтями хищная птица.

– Вы должны их найти! Найдите их немедленно! Мой брат, он же ненормальный…

– А более точных сведений вы мне не сообщите? Состояние вашего брата ни для кого не загадка. Где он может быть?

Дядюшка – рог у него по-прежнему оставался открытым – присел, подумал и ткнул в Пикассо своей крючковатой дланью.

– Поймите, он – человек не в себе. – Старик принялся загибать пальцы. – Отец его не любил, считал слишком высокомерным. Мать, не знаю уж почему, явно предпочитала меня. Учителя в школе терпеть его не могли, потому что он был выше их всех. Когда он женился на несчастной Мари-Клод, я надеялся, что все наладится. К сожалению, она вышла за него только ради того, чтобы сбежать от собственной семейки, во всяком случае мне так кажется. Его последним шансом стали дочки, но что он им дал? – Анри говорил все более возбужденно. – Вонючий сарай, от которого на весь сад несло ладаном? Он никогда не мог взять в толк, что люди имеют право жить так, как им хочется. Он вечно давил на дочерей, а они сопротивлялись. Мне стыдно за брата, понимаете? Я всю жизнь несу на себе этот стыд как грязное пятно, которое ничем не смоешь. Почему человек должен отвечать за свою родню? – Он шмыгнул носом. – Я не верю, что это когда-нибудь кончится, вот и все. Наверное, мне до могилы тащить этот крест. И все всегда будут знать, что у меня брат – псих. – Он поглядел на Пикассо затуманенным взором и вздохнул. – А что за спектакль он устроил на кладбище? Примерно то же самое он учинил, когда хоронили нашего отца. Даже хуже. Явился босиком и прямо в церкви запел по-английски песню. Ужасную песню под названием «The End» [21] 21
  Конец ( англ.).


[Закрыть]. Никогда не забуду. Это был кошмар, кошмар…

Анри Кантор едва не задыхался, и Пикассо решил больше его не мучить. Ему стало очевидно, что ничего конкретного из него все равно не вытянешь.

– Ваш брат левша?

– Да, от природы левша. Но мать заставляла его учиться писать правой рукой. Она говорила, что этот мир создан для правшей, значит, надо приспосабливаться. И потом он всегда писал правой рукой. Привык.

– Вы не представляете, где он может быть?

– Я же вам уже сказал: я не знаю.

– А я вас не спрашивал, знаете вы или нет. Я вас просил подумать, где он может обретаться, – бросил Пикассо, берясь за дверную ручку.

И, не дожидаясь ответа, затопал по лестнице. Спустился к машине и тронулся в путь. В сторону моря он даже не посмотрел, настолько был подавлен. Ехал он несколько часов. Дождь, временами переходящий в мокрый снег, затруднял движение, не давая развить скорость и утомляя глаза. В свете фар ему все время мерещилась Алиса. Она танцевала, чтобы его соблазнить. Чтобы дать им обоим шанс. Он позвонил Куаньяру: нет, ничего нового. Связался с Бремоном, который частым гребнем прочесывал департамент. Тоже ничего. Поиск по единой базе данных также не принес результатов. Около четырех утра, где-то за Руаном, Пикассо остановился возле мотеля и ввалился в номер, заставленный дешевой пластиковой мебелью. Его трясло от долгой езды и тревоги. Не раздеваясь он рухнул в постель.

– Мадам нет дома.

Пикассо показал удостоверение, и служанка его впустила. Указала на глубокое кресло, обитое атласом в бело-зеленую полоску, и чуть погодя принесла чашку черного кофе.

– Я ей сейчас позвоню. Она у парикмахера.

Инспектор некоторое время мерил шагами роскошно обставленную старомодную гостиную. Попытался угадать, какое из кресел в этом огромном зале ожидания принадлежит лично хозяйке, но так и не пришел к определенному выводу. На стене висела сангина, изображавшая молодой эту женщину, никогда не отличавшуюся особенной красотой, но, как шепнула инспектору Клотильда в день похорон, сумевшую понравиться именно тому мужчине, «которого она хотела». Та же Клотильда в нескольких словах рассказала ему историю Оноре, присутствовавшему в комнате в виде фотографии в рамке, стоящей на пианино, – белые шорты, сигарета в углу рта, за спиной – парус роскошной яхты. В книжном шкафу обнаружилась фотография сестер Кантор, заставившая его сердце болезненно сжаться. Девочки, худющие и светловолосые, с сощуренными от яркого солнца глазами и слишком белыми лицами – результат передержки камеры – напоминали двух падших ангелов. Должно быть, им было лет по четырнадцать-пятнадцать. Алиса оперлась спиной о балюстраду и смотрела прямо в объектив, улыбаясь вымученной улыбкой, словно под дулом пистолета. Клотильда глядела куда-то вправо, но что именно привлекло ее внимание, теперь уже было не узнать.

– Раз вы здесь, значит, их еще не нашли. Я права? – Тетя Фига одной рукой стаскивала с головы норковую шапку, из-под которой инспектора обдало сильным запахом лака, а другой снимала с полки снимок племянниц. – Отец без конца их фотографировал. У меня этого добра полные коробки. Они ненавидели позировать. Антуанетта вам что-нибудь предложила?

– Да, спасибо.

Фига махнула ему рукой, приглашая занять место напротив нее. Сама она устроилась в велюровом кресле цвета старого золота, безупречно прямо держа спину. После сидения под сушилкой кожа у нее под макияжем покраснела и к ней прилипли крохотные волосинки. Свою чашку кофе она выпила в два глотка.

– Чем я могу вам помочь?

– Попробуйте поставить себя на место Франсуа и скажите мне, где их искать, – вздохнув, ответил Пикассо. – У нас очень мало данных. Кантор приехал встречать Алису на вокзал во вторник днем. Клотильду он скорее всего подобрал по пути из мэрии к дому. Взял напрокат машину с неограниченным пробегом. Сейчас они где-то все вместе.

– Н-да… – протянула Фига и окликнула служанку: – Накройте стол на двоих, Антуанетта. – Та склонила голову и вышла. – Я рано обедаю. Старые английские привычки. – Она нахмурила брови. – Видите ли, господин инспектор, я не слишком волнуюсь. Франсуа, конечно, не вполне нормален, но он не причинит им никакого вреда.

– Анри так не думает.

– Этот старый вонючий придурок! – Она задрала подбородок, давая понять, что не намерена извиняться. – Ни он, ни его брат никогда не умели жить. Они же вдохнуть не способны, пока хорошенько не обдумают, зачем это нужно! Они же оба наркоманы. Только Франсуа жрет грибы, а Анри нюхает нафталин! А почему? Потому что сами себе надоели до смерти. Нет, я вам серьезно говорю, нет здесь никаких семейных тайн, и искать нечего.

– Психиатр утверждает, что он извращенец.

– Ну разумеется. Такой же извращенец, как, например, я или вы Просто у него извращения проявляются в более наглядной форме, вот и все. Он всегда любил быть в центре внимания. Наверное, в детстве обожал переодеваться. И верит словам. Это его слабое место.

– Что вы имеете в виду? – Пикассо вдруг обнаружил, что они уже в столовой. Он даже не заметил, когда это они успели сюда перебраться.

– Присаживайтесь, прошу вас. Я имею в виду вот что. Есть люди, которые верят в то, что все на свете можно объяснить. Что жизнь состоит из узлов и надо только научиться их развязывать, один за другим. – Она недобро усмехнулась и развернула салфетку. Антуанетта внесла блюдо рыбы и стала наполнять тарелку Пикассо.

– Люди думают, что достаточно перебеситься, чтобы потом все у них наладилось. Вздор, месье Пикассо, чистый вздор.

Инспектор не сдержал улыбки. Ему стало почти весело.

– Так в чем же заключается ваша теория?

Фига скривилась от неудовольствия. Причем тут теории? Она говорила о самой что ни на есть реальной действительности.

– Только дисциплина позволяет довести свою жизнь до подобающего конца. Если бы не дисциплина, мой бедный Оноре умер бы давным-давно. Он мог плакать и рыдать дни напролет – поводов у него хватало. Но мы решили иначе, и я уверена, это сделало его счастливым. Этот кретин Франсуа всегда мечтал о волшебном мире, но никогда пальцем о палец не ударил, чтобы не то чтобы его построить, а хотя бы заложить фундамент. Впрочем, постойте-ка. Кажется, я догадываюсь, чем он их обдурил. Шантажом. – Она с невероятной ловкостью отделила рыбу от костей и разрезала картофелину в мундире на две абсолютно ровные половинки. – Это продолжается уже тридцать пять лет. Он все перепробовал – молчание, бойкот, убедился, что это не работает, и, видимо, разработал новую тактику. – Она посмотрела на мешанину в тарелке гостя. – Не волнуйтесь. Они скоро вернутся, свежие, как две розы. – И бросила в окно затуманенный взгляд. На губах у нее играла улыбка. Она смотрела на рыночную площадь, как сеньор смотрит на свою вотчину. Вдруг раздался звон колокола, гулко звучавшего в морском воздухе. Фига отложила нож и вилку. – Вы ведь отлично знали, что приезд сюда ничего вам не даст. Да ведь и приехали вы совсем с другой целью. – Вошла Антуанетта, поймала взгляд Фиги и немедленно удалилась. Пикассо чувствовал, что в присутствии этой женщины, словно явившейся из стародавних времен, молодеет. Несмотря на пестрое платье, она напоминала мать-настоятельницу монастыря и изучала его лицо, читая в нем как в открытой книге. – Вы любите Алису. – Пикассо молчал и не отводил глаз. – Вы приехали, чтобы получить от меня благословение. Ну так я вам его даю. – Она повернула голову: – Антуанетта! Несите сыр! Клотильда счастлива, а вот Алиса… Алиса – нет. Она все еще верит, что мужчина имеет право отсутствовать. – Служанка внесла новое блюдо и унесла рыбу. – Очень хорошо, – не совсем понятно, но величественно произнесла Фига.

Она сложила салфетку и поместила ее строго параллельно вилке, как будто показывая, что в жизнь снова возвращается логика. Потом поднялась и закурила длинную сигарету с золоченым ободком.

– Да вы ешьте, ешьте, – пригласила она, снова присаживаясь к столу. – Видите ли, когда кто-то умирает – и ваша профессия должна была вас этому научить, – не так уж много меняется. И с этим сознанием и надо жить. Вот это блюдо с сыром реальнее, чем все наши мертвецы. Остальное – поэзия, вещь тоже необходимая, не спорю, но все-таки только поэзия. Именно в этом и состоит суть моих упреков к Франсуа. Эти его вечные переодевания, весь этот цирк… И презрение к сыру. – Она улыбнулась. – Я люблю вспоминать Оноре, но я – единственная в мире, кто это делает. Когда я умру, он умрет во второй раз. Вот и все.

Монолог Фиги принимал удивительный оборот. Пикассо огляделся. Мебель темного дерева, дорогая посуда, марины на стенах… Он понял, что эта сильная женщина методично, с утра до вечера, живет со своим покойником, без слез и печали. И не без волнения подумал, что со всей своей роскошью и прямой как палка спиной она знает о жизни не меньше, чем полицейский с двадцатипятилетним стажем и мозолистыми руками.

Кофе они пили в гостиной. Атлас, бархат, инкрустированное дерево. Трюфели с начинкой пралине. Антуанетта зажгла камин, и по комнате поплыли приятные ароматы. Некоторое время спустя Пикассо коротко попрощался. Ему не хотелось отсюда уходить. В промерзшей и какой-то липкой изнутри машине его ждали все тревоги последних дней. Он поехал назад, опять забыв посмотреть на море.

По дороге он снова и снова прокручивал в голове разговор с Фигой и поражался, как Алисе удалось вырваться из всего этого. Мать-алкоголичка, вялая и безвольная; отец, так и оставшийся ребенком и существующий от дозы к дозе; полупомешанный дядька и тетушка, похожая на статую командора и шагающая по жизни с повадкой кадрового военного. Либо человеческое существо еще более непробиваемо, чем мы думаем, либо Алиса сама не знает, что ей грозит, нося внутри себя мину замедленного действия. Тогда она в настоящей опасности. Его остановили за превышение скорости, он показал удостоверение, извинился и помчался дальше, с сумбуром вместо мыслей и жалобно ноющей спиной.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

По приезде в город Пикассо поужинал в компании Бремона и еще одного полицейского, похожего на Старски или Хатча – тип, который инспектор терпеть не мог, – в шумном мексиканском ресторане. Они быстро подвели итоги, довольно ничтожные. Американец не скрывал своей убежденности в том, что они имеют дело с психами. Решили поместить в местной прессе фотографии обеих сестер и их отца. Потом инспектор распрощался и пошел в одиночестве бродить по пустынным пешеходным улицам, оживляя их гулким эхом своих шагов. Из гостиничного номера он позвонил Куаньяру:

– Все нормально?

– Нормально.

В трубке слышался какой-то шум.

– Вы где?

– В бистро.

«С кем?» – чуть было не ляпнул инспектор, но успел прикусить язык и повесил трубку.

Спать ему не хотелось, и он набрал еще один номер. Поговорил с дочерью, которая временно перебралась к Конкам.

– Шарль дергается, Венсан ворчит, а Ирис ничего не говорит. От мамы новости есть? – спросила она.

Элен все реже давала о себе знать. Она стремительно, на головокружительной скорости, исчезала из их жизни. Пикассо включил телевизор. Шел черно-белый исторический фильм, и он как загипнотизированный сидел и смотрел его до поздней ночи, забыв включить звук. Навалилась бессонница. «Алиса, – тихо повторял он, – Алиса». Запертый в этом безликом номере, он мысленно проделал ее путь от японского сада на вокзале Монпарнас – кстати, она в поезде хоть что-нибудь съела? Куаньяр с его убогим воображением, конечно, не догадался расспросить персонал вагона-ресторана. Вот она прибыла в город, вот встретилась с отцом. А что, если Кантор вообще не имеет к делу никакого отношения? Да нет же, имеет, и еще какое. Именно он вызвал обеих сестер, он – хранитель тайн и режиссер этого спектакля, как назвала бы его Фига. Пикассо представил себе, как они идут, все трое – светловолосые, красивые надменной северной красотой, – и почувствовал боль, как от удара, словно его грубо вышвырнули из тесного Алисиного круга. Сестрицы ведь тоже были мастерицы ломать комедию – как ни неприятно это сознавать, но это правда. На сером экране выключенного телевизора перед ним вдруг возник образ Алисы, танцующей перед заснеженным ветровым стеклом его машины. Ему пришлось встать и распахнуть окно в надежде выпустить вон свою тревогу. Он не умел размышлять в одиночестве, долгие годы об этом заботилась Элен, изгонявшая всех его демонов и с успехом развенчивавшая все его иллюзии. Элен… Чем она сейчас занимается в этом своем ашраме? У Пикассо с детства сохранилась привычка проводить параллели между событиями. Когда судмедэксперт называл ему, часто с точностью до минуты, время смерти, он обязательно прикидывал, а что он сам тогда делал и о чем именно думал. Возможность подобных сопоставлений его завораживала. «Я живу, а ты умер, ты умер, а я живу. Я открываю дверь, а ты покидаешь этот мир. Я подбрасываю мяч, а ты испускаешь последний вздох. Тете Фиге это точно понравилось бы», – сказал он себе и, продрогший, закрыл окно. Мир за двойным стеклом сразу утих, оставив Пикассо наедине с его одиночеством. Он рухнул поперек кровати и наконец заснул.

В шесть утра у него на тумбочке зазвонил телефон. Это был Бремон.

– Нашли отца. Бродил по дорожной обочине. Сейчас он у нас.

– Это все? – спросил Пикассо.

– Допрос не начинаем, ждем вас. А он дрыхнет.

Франсуа Кантор держал пластиковый стаканчик с дымящимся кофе длинными, по-женски изящными пальцами. При виде вошедшего инспектора он словно вынырнул из своей надменной летаргии.

– Месье Кантор? – Пикассо уселся напротив этого странного человека, который с нарочитой медлительностью втягивал и вытягивал руки и ноги, словно шевелил щупальцами под десятиметровой толщей воды. – Где Клотильда и Алиса?

Кантор улыбнулся. В других обстоятельствах эта улыбка могла бы сойти за милую.

– Я их убрал.

По спине Пикассо снизу доверху прокатилась ледяная волна. Может, с этим типом следует обращаться как с психом, подумалось ему.

– Куда вы их убрали, месье Кантор?

– На место.

Вошел Куаньяр, незаметно кивнул Пикассо и устроился в уголке. Того охватило теплое чувство признательности к коллеге.

– А где оно, их место? – с улыбкой продолжал допытываться инспектор.

Кантор поднял глаза к небесам и засмеялся, словно ему только что рассказали новый прикольный анекдот. Потом его взгляд упал на Куаньяра. Явно огорошенный выходками задержанного, тот не знал как себя вести и на всякий случай схватил блокнот и ручку. Повисла тишина. Пикассо часто замечал, что паузы иногда помогают вести допрос, и вовсю пользовался ими. В отличие от многих других полицейских он не верил в эффективность «колотушек». Другое дело – молчание. Это ценный инструмент, способный обездвиживать людей. «Как в игре „Раз-два-три, замри“?» – как-то спросил у него Куаньяр, на миг приоткрыв завесу над своим далеким детством. Паузы придавали допросам трагизм и серьезность, перенося его участников в иллюзорный мир грез и сновидений. У тех, кто нуждался в реальности для убедительной лжи, они выбивали почву из-под ног.

– Где они? – нарушил молчание Пикассо.

– Я их убрал, – повторил Кантор и поставил на стол опустевший стаканчик.

– Понимаю. Вы их убрали. – Пикассо переглянулся с Куаньяром. – И вы убрали их в одно и то же место?

К величайшему удивлению инспектора, допрашиваемый вздрогнул всем телом и замер, как старый святоша, услышавший богохульство.

– Да, – выдавил он.

– Вы бы предпочли их разделить, не правда ли?

Пикассо продвигался на ощупь, как делал это часто. Он уцепился за сбой в поведении Кантора, хотя пока даже приблизительно не понимал его причин. Тот напряженно думал, безостановочно шаря глазами по комнате и ни на чем не задерживаясь взглядом.

– Что вы делали втроем в последние дни? – спросил Пикассо.

Кантор менялся на глазах, все больше становясь похожим на помешанного. Пикассо засомневался, а понимает ли он, о чем его спрашивают. Может, его надо показать психиатру, подумал он, продолжая искать в его чертах хоть что-нибудь напоминающее Алису.

– Где они, месье Кантор?

В комнате снова настала тишина, прерываемая лишь шумным дыханием Куаньяра. Пикассо с безразличным видом черкал что-то в блокноте.

– Они наказаны, – вымолвил Кантор.

– Разумеется. А за что вы их наказали?

– Они убили свою мать.

Куаньяр закашлялся. «Как все просто», – сказал себе Пикассо. Кантор окончательно спятил, он перешел через какую-то невидимую грань. Никакие тонкости с ним больше не нужны, достаточно изобретательности.

– Согласен. Они убили свою мать, – поддакнул инспектор. – Вы совершенно правы…

– Они ни разу не навестили ее в больнице. Ни разу. Это ее убило, – перебил его Кантор.

Пикассо пристально разглядывал сидящего напротив него худого мужчину, существующего в своем непостижимом мире.

– А вы ходили к ней каждую неделю. Вы были хорошим мужем. Почему же они ее не навещали?

– Они хотели, чтобы она умерла.

– А почему они хотели, чтобы их мать умерла?

– Они ревновали нас друг к другу. Мы были такими красивыми, нас так много объединяло. А потом явились эти двое и все поломали. Сначала эта, старшая, – Кантор замялся, словно не мог вспомнить имя собственной дочери, – вечно встревала в чужие разговоры, орала на мать, а потом вторая, Алиса… Она ко мне приходила, когда сестра не видела, и плакала у меня на руках целыми часами.

– Вы в этом уверены, месье Кантор?

Допрашиваемый не ответил, очевидно, не понял, в чем именно ему следует быть уверенным, а потом заговорил снова:

– Но в глубине души она была лицемеркой, младшая. Обе они были два сапога пара, что положить, что поставить, что в лоб, что по лбу. Шпионили за нами. Трепали языком. Наушничали этой старой дуре из Дьеппа. Поднимали вой, как только моя жена садилась за фортепиано. Ко мне таскались, отрывали меня от дел. От них не было ни минуты покоя, понимаете? А когда обе смотались из дому, сдали ее в эту богадельню. Я ничего не мог поделать.

– Месье Кантор, я разделяю вашу боль. А где они сейчас? – Его собеседник внимательно изучал полоски у себя на брюках. – Там, где они сейчас, у них есть еда? Крыша над головой?

Пикассо устал. Он боялся, что больше никогда не увидит Алису и потеряет последний выпавший ему в жизни шанс. Он встал и приблизился к Кантору. Тот отшатнулся вместе со стулом, не отрывая прижатых к коленям рук.

– Если хотите знать мое мнение, вы никогда их не найдете. – Он говорил таким тоном, словно это он вел допрос.

– Да? А можно узнать почему?

Пикассо уже понял. Стоило ему подойти вплотную к Кантору, тот начинал извергать потоки слов, словно пытался выплеснуть вместе с ними терзавший его страх.

– Потому что я хорошо их спрятал.

– В этом я не сомневаюсь, Франсуа. Инспектор наклонился к самому лицу Кантора, и тот, не сдержавшись, вскрикнул. Куаньяр поднялся и встал за спиной у инспектора. Пикассо перешел в наступление.

– Где вы оставили машину? – спросил он, резко выпрямляясь.

– В саду.

– В каком саду?

– Возле дома. – Вдруг Кантор вскочил. Лицо у него пылало яростью. – Они наказаны! – орал он. – Наказаны!

Вошел Бремон, встревоженный криками. Пикассо успокаивающе кивнул ему, и тот вышел.

– Давайте вместе съездим и заберем вашу машину, – предложил Пикассо. – Вы нас туда проводите, а мы ее сдадим.

Пикассо взял Кантора за руку. Тот, безвольный, повиновался. Куаньяр протянул ему плащ – тот самый, устаревшего военного образца, в котором он появлялся на кладбище. Не говоря больше ни слова, все трое покинули комиссариат. Бремон, догадавшийся, что между прошагавшей мимо него троицей установилось что-то вроде хрупкого взаимопонимания, не стал вмешиваться и молча проводил их глазами.