Текст книги "В поисках Алисы"

Автор книги: Софи Бассиньяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Тот – честь ему и хвала – терпеть не мог, когда при нем над кем-нибудь насмехались.

– Тетя Фига вот-вот подъедет. – Он бросил взгляд на часы. – Ну ладно… – Разогнулся, сделавшись похожим на длинную рептилию, и ушел, оставив Алису наедине с дядей.

– Печально все это… – со вздохом произнес Анри. – Ваша несчастная мать…

– Наша несчастная мать умерла, потому что пила как лошадь, – не дала ему закончить Алиса, терзавшая в тарелке апельсиновую корку.

– А виноват в этом мой брат! – подытожил он.

– Не уверена, – возразила она.

Ей ужасно не хотелось затевать разговор о родителях. С раннего детства она привыкла сжимать зубы при малейшем упоминании о них. Пакт, который ее мать заключила с дьяволом, оказался сильнее любых предвидений, любых надежд, любых компромиссов. Перед мощью этого союза отступали все и вся. Алиса снова как наяву представила себе эту упрямую женщину, с вечной сигаретой, приклеенной к правой руке словно шестой палец, которая с легкостью переходила от смеха к слезам, как будто смотрела мелодраму, передаваемую по одной ей видимому каналу. Две-три попытки вовремя предотвращенного самоубийства – и окружающие оставили ее в покое, перестав допытываться, что она с собой вытворяет. Ее побаивались. Клотильда первой научилась распознавать, пила она или нет. Ей для этого хватало сущей малости: услышать, как мать отвечает «Алло!» по телефону, с каким лицом отпирает дверь дочерям, вернувшимся из школы, что играет на рояле в гостиной. Провести Алису было гораздо легче, очевидно, потому что та охотно поддавалась на обман. Однажды она сидела у матери на коленях и слишком поздно ощутила мерзостный спиртной запах, а вслед за тем услышала ее дурашливый смех. Она довольно долго воспринимала мать как двойственное существо, которое с годами все чаще выступало в наиболее ненавистной ипостаси, чтобы в конце концов сохраниться в ней навсегда. Алиса до сих пор помнила жгучий стыд, который охватывал ее при виде матери, затевавшей свару с продавщицами и способной отмочить что угодно перед кем угодно, в мгновение ока обернувшись умственно отсталым ребенком. Когда они учились в лицее, Клотильда запретила сестре приглашать домой подружек. Они понятия не имели, какая у них мать, а она к тому времени уже бросила уроки музыки, с раннего утра «наливалась по самое не могу» и терроризировала соседей громовыми записями симфоний Моцарта, которые в подражание своему кумиру Караяну сопровождала собственными комментариями завзятой меломанки. Алиса плакала, а Клотильда строго отчитывала мать, словно маленькую девочку – врунью, грубиянку и драчунью, после чего прямо в одежде укладывала ее спать, иногда часа в три дня. Та отрубалась на сутки, а потом просыпалась свеженькая как огурчик и готовая начинать все по новой.

– Алиса! Пирожное будешь?

Алиса вздрогнула и быстро огляделась. Ни отцу, ни матери так и не удалось помешать ее сестре создать вопреки всем душевным травмам это семейное чудо – подвиг, достойный садовода, вырастившего цветок в бесплодной пустыне. На глаза у нее навернулись слезы, которым она не дала пролиться.

Кофе пили в гостиной. Утомление, вызванное слишком обильной трапезой, не позволяло в полной мере ощутить тягость испытания, предстоящего во второй половине дня, – пожалуй, одна Клотильда понимала, чем оно обернется. Мальчиков она решила с собой не брать – «какой смысл смотреть на мертвецов», однако Алису не отпустила, хотя той смертельно хотелось исчезнуть куда-нибудь до самого вечера. Дядю Анри пришлось будить – никем не замеченный, он прикорнул на диване и сладко уснул. Алису, и без того загрустившую, охватили мрачные мысли о старости и жизненном крушении, к которому та ведет. И ее в свой черед ждет всеобщее забвение и траурная музыка на фоне натюрмортов.

В дорогу отправились несколькими машинами. Клотильда буквально вцепилась в Алису – видно, боялась, что та исхитрится сбежать. Небо стремительно надвигалось на отсыревшие поля, тянувшиеся все пятнадцать километров, отделявших их поселок от города. Дядя Анри сидел за рулем, стараясь не отстать от Клотильды, и поглядывал на силуэты ехавших впереди сестер – один длинный, второй – едва возвышавшийся над сиденьем. Он вспоминал, как в былые времена девочек привозили к нему на каникулы: «Не отсылать же их на два месяца в лагерь!» Он вступал в игру, если Мария-Луиза, она же тетя Фига, по какой-либо причине не могла принять их у себя в Нормандии. Ей всегда отдавали предпочтение, все-таки женщина. Его воля, он бы почаще приглашал младшую – привязался к этой улыбчивой малявке. Но об этом нечего было и мечтать – без «дылды», готовой наброситься на любого, кто посмеет приблизиться к сестренке, ее никогда бы не отпустили. Он понимал, конечно, что девчонкам больше нравится гостить у тетки, старая карга умела их развеселить, да и жила куда богаче его – хороший дом, кухарка, гувернантка. Плюс ее ненаглядный Оноре. Анри отказался от борьбы, когда стало ясно, что он проиграл. Позже, много лет спустя, они еще раз приезжали к нему в Ла-Боль, привлеченные пляжными развлечениями и ночными клубами. «А вот про Тюрпена де Криссе почти ничего знает, – удивился он. – Странно». Холод с улицы проникал в машину, несмотря на плотно закрытые окна, и он дрожал. Отопление в его маленьком «клио» вечно барахлило. Он подумал о смерти – сначала своей собственной, потом несчастной Мари-Клод. Ее кончину предрекали все вокруг на протяжении многих лет, как вполне ожидаемую катастрофу, которая почему-то запаздывала. Ему припомнилось лицо невестки, каким оно было до рождения дочерей. Хорошенькая, ничего не скажешь, хотя и не слишком женственная, зато, что называется, с изюминкой. Почему-то ходила исключительно в брюках, хотя у нее были красивые ноги. И курила жутко вонючие сигареты – темный табак, без фильтра. Материнство ее пугало. Она постоянно старалась сплавить детей кому угодно, нахваливала, какие они послушные и ласковые. Вначале она не пила, это Анри знал точно, правда, иногда смеялась невпопад, ну и что? Вон Клотильда тоже… Кто ж мог тогда подумать? Анри покрепче сжал руки на руле, чтобы успокоиться. Перед глазами тотчас же возник образ брата, с непререкаемостью старшего стерший все прочие воспоминания. «Сволочь, – пробормотал Анри. – Вот сволочь…» Он продолжал воинственно ругаться сквозь зубы, словно проклятиями возводил стену между собой и собственными мыслями, и бранился, пока не доехал до места.

Клотильда миновала распахнутые решетчатые ворота и припарковалась на стоянке возле какого-то массивного строения, похожего на склад или ангар. Анри неуклюже, как побитый, выбрался из машины, и пошел за сестрами. Они шагали медленно, глядя себе под ноги.

В холле стояли три живых растения, боровшиеся с унылостью обстановки и напоминавшие, что за этими стенами существует жизнь. Повсюду висели тяжелые драпировки, очевидно предназначенные для того, чтобы придать помещению торжественность и помочь не обращать внимания на запах дезинфицирующего средства. В уголке примостился Пьер, беседовавший с тетей Фигой. На ней была черная шуба и норковая шапка-ушанка. Он почти сразу уехал – в конце концов, его ждали встречи с родственниками совсем других покойников. Вечером, когда они останутся вдвоем в своей белой спальне, Клотильда перескажет ему события дня, подытожив их одной фразой: «Много времени это не заняло». Тогда Пьер начнет спрашивать, зачем она потащила туда сестру, на что она ответит: «Сама не знаю» – и отвернется к стенке, посылая подальше и Пьера, и его дурацкие вопросы.

Тетя Фига успела настроиться на похоронный лад, и остальным пришлось последовать ее примеру. Накрашенными губами она клюнула в щеку сначала зятя, потом племянниц, которые сейчас же вспомнили запах ее духов. Запершись в ванной ее дома в Нормандии, они поливали ими друг дружку – «Ночным полетом» средь бела дня. Все гуськом, ступая на цыпочках, двинулись вслед за Клотильдой. Алиса поймала себя на том, что говорит почему-то на повышенных тонах.

– А там что? – спросила она, ткнув пальцем в задрапированные боксы.

– Мертвецы, – шепнул Анри.

Она шарахнулась от него как от прокаженного и прибилась к тете Фиге.

– Что там, за этими занавесками? – Ее голос звучал неуместно громко.

Тетя Фига внимательно посмотрела на нее и ответила, тоже не понижая голоса:

– Покойники. Каждый в отдельном боксе.

– А наш где? – не унималась Алиса.

– Ты не можешь помолчать? – оборвала ее Клотильда.

Появилась невысокая женщина, раздвинувшая драпировки перед дверью в небольшой зал. Алиса успела заметить гроб и обитые зеленым бархатом стулья.

Клотильда шагнула в бокс, Алису кто-то подтолкнул в спину, и она очутилась нос к носу с матерью, которую не видела несколько лет. Несколько секунд она стояла неподвижно, а потом странно высоким голосом заговорила:

– Вот чудно, а? Я и не помнила, что у нее волосы такие седые. А они ее что, подстригли, да? – И смерила сестру взглядом, которого та за ней не подозревала. – Слушай, а что на ней за платье? Надеюсь, это не ты выбирала фасон? – Она улыбнулась тете Фиге и Анри, которые молча смотрели на покойницу. – До чего жарко здесь. И запах какой-то… Это чтоб они не протухли, да? Ой, тетя Фига, ты посмотри, у нее на щеке пятно, это случаем не… А откуда букет? Надо же, роскошь какая! – Она снова уставилась на Клотильду. – Можно снять пальто? А то тут градусов пятьдесят, не меньше. – Она засмеялась. – Смешно. Мертвецов наряжают. Все равно что надевать туфлю на деревянную ногу. – Приблизившись к гробу, она пощупала атлас, на котором покоилась голова ее матери. – Светло-зеленый – это хорошо. Ты молодец, Клотильда. Отличный оттенок.

Алиса уже собиралась тщательно проинспектировать древесину гроба и ручек, когда тетя Фига решительно взяла ее под руку и поволокла прочь из зала. Только на улице, дотащив до пустынной автостоянки, она выпустила свою добычу. Алиса пошатнулась и прислонилась к машине, чтобы не упасть. Тетя Фига повернулась идти обратно, оглянулась, вернулась к племяннице и встала рядом с ней, опершись о бок «альфа-ромео». Алиса смотрела вдаль, туда, где в небо стрелой уходил шпиль собора. Они помолчали. Алиса слышала, как с присвистом дышит тетка, несмотря на возраст так и не бросившая курить и отдававшая предпочтение довольно крепким и безумно дорогим английским сигаретам в позолоченных пачках. Ее показное спокойствие могло обмануть кого угодно, но только не стоявшую рядом Алису, с чуткостью прибора воспринимавшую исходящие от той тревожные волны, заставлявшие вибрировать окружающий воздух.

– Неужели ты надеялась, что сможешь от всего этого просто отмахнуться? – язвительно спросила тетя Фига, вынимая из лакированной сумочки крохотные перчатки черной кожи. Алиса беззвучно плакала. – Эта пьянчужка была тебе матерью, хоть ты ее и не любила. – Она огляделась вокруг. – Гаже места не придумаешь! Знаешь, почему ты плачешь? Потому что понимаешь, что тоже умрешь. Хорошенькое дело! Ты плачешь, потому что труп безобразен, от него воняет и он не умеет говорить. Вы же сами захотели иметь мир без Бога, в котором мертвяк – это просто мертвяк и ничего больше. Что ж теперь плакать?

Тетя Фига обошла вокруг машины, глубоко дыша. Из-под русской шапки, съевшей пол-лица, блеснули глаза. Она подняла их к небесам, наверное обращаясь к Нему. Затем уставилась на племянницу, которая больше не плакала и молча стояла, бледная до голубизны в своем красном пальто.

– И потом, – продолжила тетя Фига чуть спокойней, – откуда в вас столько эгоизма? Достаточно трех поколений, чтобы от человека осталась одна фраза. Я, например, стану «тетей Фигой, женой Оноре, которая жила в Дьеппе», твоя мать – «Мари-Клод, которая спилась», а Клотильда – «большой умницей, которая вышла замуж за нотариуса». А еще через поколение тебя уже и на фотографии никто не узнает. А это кто, спросят обо мне, вон та толстушка с глазами навыкате, на диване, справа? – Алиса улыбнулась, и тетя Фига воодушевилась. – Видишь ли, красавица моя, и в небытии можно найти свою привлекательность. По-моему, это даже удобно – стать ничем. Мы привыкли, что должны находиться где-то – на этом свете или на том, в раю или в яме, в утробе земляного червя, – распавшиеся на маленькие кусочки. Ну разве это не утешительно – знать, что тебя нет нигде?

Алиса не смотрела на тетку, упершись взглядом в колокольню церкви.

– Почему, – выдавила она, – мать так и не бросила пить? Даже ради нас!

Тетя Фига вздохнула и принялась рыться в сумочке. Она снова прислонилась к машине и придвинулась поближе к племяннице, которая ощутила на виске мягкое касание ворсинок шапки. Закурила сигарету, обдав их обеих теплым дымом, пахнущим Востоком.

– Не всегда мы делаем то, что хотим, – сказала тетя Фига.

– Ну не надо, а? – с неожиданной злостью произнесла Алиса. Эту песню про болезнь, за которую человека нельзя судить, она слышала уже много раз.

– Твоя мать была слабой. И с детства всем недовольной. Если у нее что-то не ладилось, она всегда умела свалить вину на кого-нибудь еще – на меня, на родителей. Она решила, что она – жертва. Не знаю, почему она стала такой. Ты права, всегда можно что-то сделать. – Потом чуть помолчала и добавила: – А этот подонок Франсуа ничем ей не помог, ты уж мне поверь. – Тетя Фига нервно затянулась. – Кроме того, девчонками вы были не сахар. Ты еще ничего, а уж твоя сестрица…

– Мы были такими, какими они нас сделали, – возразила Алиса, дернув головой и почти уткнувшись лицом в блестящий мех шапки.

– Вот видишь, ты говоришь в точности как твоя мать. – Тетя Фига отодвинулась от племянницы.

– Я говорю про то, какой я была в детстве. С тех пор я стала другой. Я многое поняла. И потом, я же не валяюсь в канаве. И Клотильда тоже…

– Вот и радуйся. – Тетя Фига повернулась к Алисе и одарила ее сияющей улыбкой, словно ставила точку в разговоре. – Ладно, я пошла назад.

Алиса предупредила ее, что пройдется до города пешком, а домой вернется электричкой. Издалека она видела подъехавшую машину, кажется, директора музыкального училища. Ей ни с кем не хотелось общаться, и она быстро покинула автостоянку. Шагая улицами старого города, она добралась до центра, залитого реками огней, сверкающего и переливающегося, словно одна сплошная витрина казино. Нырнула в предпраздничную суету универмага, купила всем рождественские подарки, а себе, даже не заглянув в примерочную, выходное платье из черного бархата – дань уважения тете Фиге и ее врожденному чувству такта.

В электричке она села у окна, забаррикадировавшись пакетами, словно мешками с песком во время бомбардировки. Улыбнулась, обнаружив, что точно так же поступили и прочие редкие пассажиры вагона, так что у окон не осталось ни одного свободного места. Наверное, каждому хотелось выжать максимум удовольствия из неспешно катящегося поезда, любезно распахивающего двери на каждой остановке. «Как же я устала, сдохнуть можно, – подумала она, с завистью глядя на сидящую поодаль девушку, с аппетитом жующую плитку шоколада. – Устала и есть хочу».

Алиса закрыла глаза. Интересно, где сейчас Венсан и дети. Она испытывала потребность точно знать, где они находятся в каждый момент времени и чем заняты. Наверное, уже приехали. Приятно будет снова их увидеть. Кстати, согласится ли Ирис надеть на похороны подобающую случаю одежду? И как отреагирует Шарль, увидев гроб? Не исключено, что так же, как она. В кармане завибрировал телефон.

– Алло! – прохрипел в трубке голос Пикассо, который за последние несколько часов ни с кем не сказал ни слова. Он прочистил горло и спросил, есть ли новости.

– Слегка осрамилась в траурном зале, – призналась Алиса.

– Я вас понимаю, – неожиданно поддержал ее инспектор.

– Вы сейчас где?

– В кафе.

– В каком именно?

– Не знаю, не посмотрел на вывеску. Это на площади, тут еще напротив большое белое здание. И что-то вроде конного манежа…

– Вы на площади перед театром, – просветила его она. Представила себе инспектора в местах ее юности и умилилась.

– Кафе-то хоть приличное? – чуть иронично поинтересовался он, видно вспомнив про блинную и секту. В провинции свои табу, поди в них разберись.

– Вполне, – засмеялась Алиса. – А вечером вы что делаете?

– Ужинаю с местным инспектором.

Он повторил перед Алисой ложь, которую уже выдал Элен несколькими минутами раньше. Делать ему вечером было решительно нечего, и он этого стыдился. «Тот, кому нечего делать, – конченый человек». Кто из них первым сформулировал эту мысль – он или Элен? Впрочем, какая разница. Все это враки.

– Завтра увидимся.

И он быстро нажал отбой, чувствуя себя несчастным. Он и не догадывался, сколько народу вьется вокруг этой женщины. Образ затравленной, потерянной Алисы, сидящей у него в кабинете, потихоньку стирался. Он еще цеплялся за него, потому что другая Алиса – плотно окруженная телохранителями – в нем явно не нуждалась. Зачем себя обманывать?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Алиса поднялась к себе в комнату по черной лестнице, со сноровкой жены, живущей на средства более богатого мужа, спрятала пакеты с подарками, рухнула в кровать и уснула, вдыхая ароматы свежевыстиранного белья, заботливо постеленного мадам Гролье. Ей приснилась мать, необъяснимым образом обретшая черты ее собственной дочери. На ней было черное бархатное платье и красные кроссовки. Мать закричала, вмешиваясь в ее ссору с отцом, который почему-то думал, что именно она – его жена, и от этого крика Алиса проснулась.

В темную спальню вошел Шарль, за которым гуськом следовали Венсан и Ирис. Семейство в сборе. Вместе с ними из-за двери просочился букет кухонных ароматов. Венсан прилег рядом с ней, Шарль сел сбоку на кровать.

– Что на ужин? – спросила Алиса, легонько гладя рукой щеку Шарля, который молча водил пальцем по цветочному узору на обоях.

Ирис тоже присела на кровать, на самый краешек, и с бесконечным восторгом погрузилась в созерцание собственного отражения в зеркальном шкафу. Она провела ладонью по длинным и прямым светлым волосам, восхищаясь их блеском, затем повернулась в три четверти и любовно оглядела себя в новом ракурсе.

– Фондю, – с закрытыми глазами ответил Венсан.

Ирис уже стояла перед зеркалом в профиль и с дотошностью геометра изучала расстояние, отделявшее ее голый пупок от пояса штанов. Потом крутанулась на месте, вихрем взметнув гриву волос, улыбнулась своему отражению и рассмеялась, словно была один на один с кем-то, кого пыталась соблазнить через зеркальное стекло. Венсан, похоже, задремал. Шарль, от которого не ускользнул ни один придурочный жест сестры, продолжал блуждать взглядом по обоям. Алиса рывком вскочила, немного нервно хмыкнула и вышла из комнаты. Вот всегда так. Дня без нее прожить не могут, хоть режь их.

Внизу сидели Поль и Виктор, какие-то притихшие и непохожие на себя. Обычное дело при встрече младшего поколения обоих семейств. Как будто столкнулись две команды – городских крыс и крыс-полевок.

– Не лезь, сами разберутся, – на ходу шепнула ей Клотильда, направляясь на кухню.

За ней по пятам следовала тетя Фига. Судя по увлеченности сигаретой и очередными байками, помощи от нее племянница вряд ли дождется. При появлении второй сестры она оживилась – свежая аудитория, – но тут Пьер позвал всех к столу. Молодежь усадили на одном конце, тетю Фигу – между мужчинами. Анри как существу практически бесполому досталось почетное место без собеседников. Алиса сидела напротив тетки и с удивлением смотрела на ее прическу, производившую странное впечатление. Густая пакля крашеных волос топорщилась на голове, словно ее хозяйка так и не избавилась от своей шапки. Правда, цвет сменился – был черный, стал голубой.

Пьер колдовал над подставкой, которая по идее должна была нагреваться и не давать остывать маслу в сковородке. Они с женой вели безмолвный, но весьма напряженный диалог, обмениваясь свирепыми взглядами, говорившими: видишь, опять не пашет; сколько раз просила купить новую; да подожди, сейчас заработает, просто давно не включали… Алиса прямо-таки ощущала, до чего измотана сестра, изнемогающая от любви к ним всем и не умеющая выразить эту любовь иначе, чем стремясь всех их накормить.

Тетя Фига, следуя давно заведенному ритуалу, пустилась в воспоминания об Оноре. Ее поколение привыкло оживлять мертвых, оставляя им место за столом, но никогда их не оплакивало.

– Получила предложение насчет его яхты, – объявила она, глядя на мальчиков.

Все знали, что Поль и Виктор спят и видят, как бы заполучить парусник себе. Тетя Фига не скрывала, что не торопится отдавать яхту своего ненаглядного Оноре сорванцам худшей из двух племянниц. Она нарочно тянула время, играя на то угасавшей, то оживавшей вновь надежде ребят, словно кот с умирающей мышью.

Алиса не забыла, какой шок произвели на нее похороны Оноре. Людей, собравшихся на них, объединила не скорбь, а какая-то особенная атмосфера. Уважая последнюю волю покойного, Фига предала его прах земле в еврейской части кладбища Пер-Лашез, среди своих. Оноре носил заимствованные имя и фамилию. Вся его семья сгинула в газовых камерах Освенцима, а он, так и не избавившийся от привычки вздрагивать от страха, видя сразу двоих людей в очках или две пары стоящих рядом сапог, выжил и превратился в зажиточного нормандского обывателя – яхта из тикового дерева, капитанская фуражка и партии в бридж. Фига воссоздала для него новую жизнь из ничего, заменила всех умерших и с талантом театральной актрисы одна играла все роли – мужчин, женщин, стариков и детей. Она любила этого человека, погруженного в вечный траур – без лиц и фотографий, без дат и могил. Вслух об этом никогда не говорилось, и потому в то ноябрьское утро десять лет назад все с таким изумлением слушали кадиш. Они оказались к этому не готовы. Вся семья знала, что Оноре – еврей, но до того дня никто не придавал этому значения. После похорон они стали смотреть на тетю Фигу другими глазами. Выяснилось, что у нее за плечами история, о которой они даже не подозревали. Им очень хотелось расспросить ее, узнать подробности еврейского прошлого Оноре, но никто так и не осмелился. Прошли годы, смелости в них не прибавилось, и дело предали забвению. «Ненаглядный Оноре» так и остался в их памяти любителем-яхтсменом с дубленой кожей и размокшей «Голуазиной» в углу рта. По выходным он брал курс к британским берегам, а тетя Фига, всегда неравнодушная к Англии, неизменно следовала за ним на пароме – с сигаретой «Данхилл» и в косынке, делавшей ее похожей на Грейс Келли. Детей они так и не завели, посвятив жизнь друг другу. Им было глубоко наплевать на весь остальной мир, в котором они плыли вдвоем, презрев бури, шторма и рифы.

– Алиса, вина хочешь? – Пьер наполнил ее бокал, не дожидаясь ответа.

Тетя Фига разливалась соловьем, не давая никому вставить ни словечка, Венсан откровенно скучал и, пожалуй, многовато пил. Ирис разглядывала своего кузена Поля тем же взглядом, каким только что изучала одной ей видимое существо в зеркале. У Клотильды все валилось из рук – верный признак того, что пора включать сигнал тревоги.

– У нас в Дьеппе та же проблема…

Несмотря на маленький рост, у тети Фиги был крупный рот, большие глаза и очень громкий голос. А еще – экстравагантная внешность, упорное нежелание поддаваться безжалостному времени и полное отсутствие провалов в памяти и колебаний. Она ко всему на свете относилась с изрядной долей презрения – единственная черта, роднившая ее с Анри. Вместо «пожалуйста» она говорила «прошу вас» и любую ситуацию умела повернуть в свою пользу. Даже свое кожное заболевание – Алиса никак не могла запомнить его название, что-то такое на «о», как город в Южной Америке, – превратила в достоинство: ни у кого нет, а у нее есть. Лицо и тело у нее постепенно покрывалось белыми пятнами неправильной формы, напоминающими окрас коровьей шкуры. Когда они сольются в одно, она побелеет вся целиком, но пока любой желающий мог разглядывать причудливые двухцветные картины, покрывшие ее руки. «Моя кожа – произведение искусства, – любила повторять она и, демонстрируя англофилию, добавляла: – A work in progress ».Дети с любопытством наблюдали за битвой двух цветов на теткиных руках – забава, которую завела она сама. И на сей раз тетя Фига – по прозвищу Ядро, придуманному Ирис, которая по необъяснимой причине на дух ее не выносила, – безраздельно царила за ужином, протекавшим под аккомпанемент ее голоса скорее весело, чем грустно, – ну что ж, похороны ведь только завтра. К десерту Алису по уши затопила волна любви к этой очень сильной женщине, которой в прошлом хватило ума серьезно отнестись к двум племянницам. каждое лето сваливавшимся ей на голову. Благодаря заботам Фиги в их детских воспоминаниях все-таки было кое-что стоящее, и они обе прекрасно это понимали.

Все дружно взялись помогать Клотильде убирать со стола. Она совсем расклеилась, разбила блюдо, после чего удалилась к себе в спальню. Почти сразу за ней ушел Пьер, и больше их не видели.

Алиса с Венсаном вышли глотнуть воздуха, оставив Фигу и Анри в гостиной за партией в рами, сопровождаемой взаимными оскорблениями. Младшее поколение, заключившее перемирие, укрылось где-то в глубине дома, копя силы для противостояния очередным придиркам взрослых.

На улице стояла плотная сырость и пахло туманом. От холода слезились глаза. В такую погоду и подхватывают воспаление легких. Алиса потуже затянула на шее шарф. Они молча дошли до набережной. Она не открывала рта, ждала, чтобы Венсан заговорил первым. Он был трудный человек, быстро загорался и гас, словно рождественская елка, включая свои внутренние огни только тогда, когда считал нужным. «Как будто батарейки экономит», – злобно подумала Алиса. Не случайно люди, знавшие его недостаточно хорошо, уверяли, что у него гибкий ум.

– Не замерзла? – спросил он.

Венсан шагал позади Алисы и размышлял о том, что они видятся все реже и реже.

– Нет, – не оборачиваясь бросила она.

– Что тут у вас днем-то произошло?

– Я виделась с матерью и не получила от этого большого удовольствия. Если честно, мне не понравилось глазеть на мертвое тело. И мне было все равно, кто это мертвое тело – моя мать или кто-то еще.

– Ты так думаешь?

– Слушай, хоть ты-то не начинай, ладно? Я не убита горем. Изо всех сил стараюсь найти в себе хоть что-нибудь похожее на скорбь, но это бесполезно. Я ничего не чувствую.

– Ну, нам не дано управлять своими чувствами… Хотя было бы логично, если бы ты опечалилась.

Алиса ничего не ответила. На набережной царил полярный холод. Река медленно и бесшумно двигалась вперед, словно живое существо, влекомое неведомой целью. Венсан обнял ее. Глядя из-за плеча, она видела, как в каком-то окне опустилась штора и сразу за тем погас свет.

– На меня что-то сыплется, – сказала она.

Венсан вздохнул и выпустил Алису.

– Ты совершенно права. Снег пошел.

У него зазвонил телефон, и он отошел на несколько шагов. Алиса ждала, следя глазами за хороводом крошечных белых звездочек, кружившихся в синеватой тьме. Больше всего на свете она любила снег. Настоящий, живой снег и снег на полотнах художников и на фотографиях, снег в городе и в горах, снег, хлопьями оседающий в стеклянных шарах и тяжелой шапкой лежащий на еловых лапах. «Все это неспроста», – мелькнуло у нее. Толкование всевозможных знаков давно вошло у нее в привычку, и эта привычка особенно настоятельно напоминала о себе в периоды усталости, когда слабели защитные барьеры и моральные устои. Венсан закончил разговор. Она подошла к нему и присела рядом на скамью – летом такую удобную, а теперь заиндевелую.

– Завтра вечером мне надо быть в Париже, – голосом, лишенным всякого выражения, произнес он. – Так что сочельник проведете без меня. Я вернусь утром двадцать пятого.

Почти двадцать лет Алиса существовала в ритме его отъездов и возвращений. В холле вечно громоздились чемоданы, в ванной – груды грязного белья, с которого сыпались ошметки засохшей земли и песок. Они писали автоматическими карандашами с маркой иорданских отелей в блокнотах с грифом Европейского сообщества, мылись фирменным мылом китайских гостиниц, а зимой, ложась спать, надевали носки с лейблом «Эр Франс». Даже отсутствуя, Венсан постоянно был с ними, потому что в доме о нем напоминала чуть ли не каждая вещь. Как-то раз Клотильда, бывшая проездом в Париже, обнаружила утром на паркете гостиной крылатых муравьев – три или четыре штуки. Пропутешествовав из Африки в чемодане Венсана, они закончили свое бренное существование в нескольких остановках метро от Эйфелевой башни. «Не понимаю, как ты все это терпишь», – возмутилась сестра, более озабоченная постоянными отлучками зятя, нежели конголезскими муравьями.

– Ладно, – не стала спорить Алиса. – Тогда на сочельник я останусь здесь, а ты потом подъедешь.

Она не слишком огорчилась, поскольку его отъезд означал, что на сей раз родители Венсана, у которых они отмечали каждое второе Рождество, обойдутся без них. Они ее недолюбливали. Она восстановила их против себя тем, что не желала с пылом обсуждать, как рискует Венсан в своих командировках. Ее спокойствие они принимали за равнодушие. Никто из мужниной родни даже не догадывался, что все его поездки по горячим точкам представлялись ей сущей ерундой по сравнению с тем адом, который пережила она сама. Алиса знала, что вынесет что угодно – свою долю страданий она уже получила. Это не была бесчувственность – это говорил инстинкт самосохранения.

– Брр, холодрыга какая! – передернул плечами Венсан.

– Угу, – согласилась она. – Зато как красиво. – Подняла голову и протянула ладони снежинкам. Оседая, они превращались в капельки ледяной воды. – Снег – это всего лишь иллюзия.

Венсан не удивлялся, когда она отпускала такие реплики.

Они с обоюдным удовольствием поговорили о детях. Венсан задавал вопросы, она отвечала.

– Куда на этот раз? – поинтересовалась она.

– В Нью-Йорк. На саммит ООН.

– Кто еще едет?

– Как обычно. Сюрло, Массен, Лельевр, Херш.

Алиса закашлялась.

– А откуда ты знаешь?

Он непонимающе смотрел на нее.

– Херш ведь такими репортажами не занимается.

– Она мне звонила сегодня утром. Из Нью-Йорка. Она там с другим заданием, ну, а раз уж так совпало, ее включили в команду для «Матча».

– А зачем она тебе звонила?

– Просила привезти оптику, я у нее как-то брал. Ты что, Алиса?

Она вдруг вскочила со скамьи и закружилась под снегопадом, изображая восторг. Ей не хотелось выдавать своего изумления. «Эта дрянь» ничего ему не сказала и, судя по всему, не скажет. Алису раздирали противоречивые чувства – восхищение и ненависть. Почему эта девка так себя ведет? Или ей на все плевать, или она проявляет душевную чуткость. Оба варианта равно невыносимы.