Текст книги "В поисках Алисы"

Автор книги: Софи Бассиньяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Никто не любит похороны, – ответил Пикассо и протер запотевшее ветровое стекло.

– Конечно, однако мне придется сидеть в первом ряду.

Странно, но инспектор вдруг вспомнил свою свадьбу. Он протяжно вздохнул, поелозил на сиденье, включил и выключил дворники. Почему-то ему срочно потребовалось чем-то заняться.

– Это быстро пройдет, вот увидите, – сказал он, проводя тряпкой по стеклу.

– Ваши родители умерли? – спросила Алиса.

– Да. Оба.

– Вы их любили?

У него заломило поясницу. Он убрал тряпку в кармашек на дверце и положил руки на колени.

– Я у них поздно родился. Единственный сын. Элен говорит, мне повезло, никакой детской ревности, и все такое. Может, это и правда, но у меня было очень скучное детство. Пожилые родители живут все больше молчком… Во всяком случае, мои жили именно так. А сколько лет было вашей матери?

– Точно не помню. Шестьдесят пять, кажется.

Она посмотрела на Пикассо немного смущенно – надо же, не помнить, сколько лет твоей матери. Он ей не поверил, решил, что она кокетничает. Это было первое недоразумение, возникшее между ними.

– Послушайте, я замерзла. У меня все ноги мокрые…

Она дала ему адрес своей сестры и быстро распрощалась. Пикассо посидел какое-то время, не снимая рук с руля. С этого конца улицы он видел окна собственной квартиры. От засаженного цветами балкона на четвертом этаже ничем не примечательного дома веяло забвением, глубоким сном в теплой постели и вечными перешептываниями обеих его женщин – Элен и Жюльетты – за закрытой дверью ванной комнаты.

Когда он вернулся в комиссариат, Куаньяр решил, что шеф бледен, помят и скукожен. Он включил отопление на полную мощь и доложил последние новости:

– Продавщица из булочной хорошо запомнила тот день. Алиса Конк действительно вошла к ним с окровавленной головой. Вызвали пожарную команду из Севинье, это совсем рядом, в трех шагах от Сент-Антуана. И семью она знает. Говорит, дети очень воспитанные. Покупают всегда одно и то же – бриоши и хлеб кирпичиком. Это все.

Куаньяр пошел к столу, стоявшему наискосок в глубине кабинета, унося с собой свои запахи и свое горе. Пикассо вернулся к рыбам, голубоватому свету монитора и папкам с делами. Самыми противными, теми, что тянулись давно. Грязная история с нелегалами, в которой оказались замешаны дети; девчонка с его участка, без конца удирающая из дому; ограбление кошерной мясной лавки. Некоторое время спустя он заметил, что кабинет успели в его отсутствие украсить. Над дверью навесили золоченые гирлянды, извлекли на свет божий искусственную елку и водрузили ее на металлический столик, нацепив несколько зеленых и красных шаров. Пикассо вышел на воздух. Ему казалось, еще чуть-чуть, и он задохнется – от мерцающей рождественской пыли, от неостановимо бегущих лет, от Элен, которая, как всегда, наотрез отказалась от любых подарков: у меня и так все есть, не сходи с ума.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Алиса сидела в купе второго класса и разглядывала спящих пассажиров. Прямо напротив дрых парень в наушниках – судя по всему, несущийся из них дикий грохот нисколько ему не мешал, он даже рот разинул, отчего вид приобрел совсем уж обдолбанного. Рядом с ним посапывала суперсовременная девушка с растаманскими дредами на голове, скрючившись между спинкой сиденья и окном, – бедная, когда встанет, она же не разогнется. С другого боку примостился мужик, почти уткнувшийся носом в решетку вентиляции. По соседству с Алисой сидела молодая темноволосая женщина в обтягивающей майке фасона «да, я жирная, и мне плевать» и крупным круглым почерком шустро заполняла клеточки кроссворда. Цветочная пыль – пыльца. Римская цифра VI – шесть. Отсылка к источнику – см. Маршал – Ниель. Товар низкого качества – дешевка. Китайская мера длины – ли. Женщина недовольно вздохнула и покосилась на Алису. Та быстро отвела глаза и уставилась в окно, за которым расстилался однообразный зимний пейзаж провинции Бос, похожий на унылую русскую степь, – грязное небо, крикливое воронье, облезлые, словно шкура дохлых животных, поля. Алиса любила поезда. В детстве именно поездом она ездила к тете Фиге в Нормандию или к дяде Анри в Ла-Боль. Потом, перебравшись в Париж, «Кораллом» [5]5
  «Коралл»– поезда дальнего следования повышенной комфортности.


[Закрыть]моталась туда-сюда каждый выходной – столица представлялась ей тогда злобным гигантом, высасывавшим из нее все соки. О чем только она не передумала, трясясь в прокуренных вагонах и разглядывая через стекло туманы над Луарой и редкие фермы, кое-как спрятанные за дырявой ширмой столетних дубов. Ей всегда нравилось куда-нибудь уезжать, все равно куда. Потом появился Венсан. Потом Ирис, потом Шарль…

Толстуха рядом с ней задремала, уронив унизанные кельтскими кольцами пальцы на почти нетронутую сетку кроссворда. Алиса достала из сумки журнал по искусству, заложенный на странице с «Сатиром» Мадзары дель Валло. Ей хотелось наконец разобраться, почему эта скульптура производит на нее, в общем-то довольно стойкую перед самыми безумными красотами, такое ошеломляющее впечатление. Дело было так. Несколько недель назад, во время посещения выставки в Лувре, Алиса обнаружила в намеренно скудно освещенном зале квадратную подставку, а на ней – размещенную крайне неудачно, очевидно чтобы снизить силу воздействия, статую сатира, в единый миг поколебавшую все ее прежние представления о прекрасном. Это было потрясением. Она отстала от остальных экскурсоводов, без нее продолжавших осмотр выставки, опустилась на пластмассовый стул и, одна в тишине закрытого для публики музея, напрочь забыла, что у нее есть тело, и влюбилась в опасность. Алиса-трусиха, по мнению Клотильды, Алиса в Стране чудес, как называл ее Венсан, пугливая тихоня Алиса совершила открытие, заставившее ее вытаращить глаза. В извлеченной из пучины морской и глубины времен зеленоватой бронзе бедер, в алебастре глаз она распознала скрытый до поры закуток своего личного ада. Созерцание застывшей в дерзновенном экстазе сокрушительно благородной фигуры ревнивого к собственному наслаждению матерого онаниста с его высокомерной улыбкой и выставленным навстречу ветру мощным торсом наполнило Алису непристойным восторгом, от которого еще и сегодня, два месяца спустя, сидя в вагоне поезда, катящего в провинцию, она чувствовала дрожь. Впрочем, это ощущение не было для нее новым, хотя оно впервые проявилось с подобной силой. Погруженность в искусство приучила ее жить словно во сне, смешивая все на свете, и, заигравшись в эту игру, она могла сунуться босиком в ледяную воду фонтана или устроить бучу у какой-нибудь Херш, превратившись не просто в ученицу дьявола, но в его лучшую ученицу.

Толстуха вышла в Лемане, унося с собой кроссворды и запах искусственной ванили. Оставшуюся часть поездки Алиса просидела, вытянув ноги, на опустевшей лавке. Перечитала отрывок из «Утраченных иллюзий», по которому ей предстояло написать за Ирис школьное сочинение. Затем его у нее сдует еще полкласса. «Не бойся, мам, – успокаивала дочь, – ребятам нравится». Неужели люди никогда не меняются, задумалась Алиса, и тут у нее зазвонил телефон.

– Это Шарль! – заорал в трубку Шарль.

– Не кричи, я тебя хорошо слышу, – сказала Алиса, ладошкой прикрывая рот.

– Папа прислал эсэмэску. Он сейчас приедет. Как ты там, мам?

Шарль обладал способностью впитывать, словно губка, настроение родителей. Грубо сказанное слово заставляло этого светловолосого мальчика, ее любимца, вжимать голову в плечи, а уж от настоящей ссоры он просто впадал в ступор.

– У меня все отлично, – ответила Алиса, отнюдь не желавшая посвящать весь фальшиво безразличный вагон в обстоятельства кончины своей матушки. – Как у тебя с математикой?

– Да там легкотня! А на каникулы нам не задали. – На протяжении следующих нескольких минут они старательно заговаривали друг другу зубы – искусство, в котором оба, и блистательная учительница, и одаренный ученик, достигли исключительного мастерства. Между собой они общались на особом языке, состоящем из недоговоренностей. Одинаково боялись темноты, скандалов и телячьих нежностей, предпочитая намеки и взгляды искоса. Когда другие смеялись, им хватало улыбки. Алиса нажала «отбой» и с горечью подумала, что да, люди все-таки меняются, и может наступить день, когда столкнешься с тем, во что едва не превратился, и ужаснешься сравнению.

На платформе, вдохнув прозрачного воздуха, пахнущего молоком, она поняла, что вернулась домой. Впрочем, усомнись она в этом, ее быстро привела бы в чувство сестрица – высокая блондинка в зеленом пальто, с растрепавшейся прической, наводившей на мысль о морском анемоне, стояла на другой стороне пути и отчаянно махала ей руками.

Алиса не вышла ростом, Клотильда – очень даже вышла. От отца ей достались хриплый голос и сухопарость, с годами обернувшаяся элегантностью, свойственной только очень худым людям. Алиса, вспоминая Клотильду, часто представляла себе Дон Кихота на костлявой кляче, и эта картина приводила ее в восторг.

Клотильда поколдовала над приборной доской своего старенького «альфа-ромео», пытаясь заставить работать барахлившую печку, с шумом включила коробку скоростей и лихо понеслась вон из города, еще более стремительная, чем всегда.

– Какие новости? – спросила промерзшая до костей Алиса.

– Тетя Фига приезжает завтра днем. Насчет Анри не знаю, no news.В музучилище сообщили, в завтрашнем «Курье де л’Уэст» будет некролог. Пока все.

– А сама-то она где? – спросила Алиса.

Клотильда посмотрела на сестру со странной улыбкой.

– В больничном траурном зале. – Она помолчала. – Никогда не думала, что смерть может быть такой.

Алису охватил страх. Сестра сидела сжав зубы, с пустым взглядом. Ее нога давила на педаль, но казалось, она сама не понимает, что ведет машину.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что смерть – это такой же ритуал, как свадьба или первое причастие. Только вдобавок ко всему вокруг тебя без конца крутятся какие-то мужики в черном с потными рожами, которые говорят тебе, что надо делать, как себя вести, в каком зале выставят твоего мертвеца, в котором часу состоятся похороны и атлас какого цвета лучше всего сочетается с цветом лица покойника. Его причешут, и нарядят, и назначат время, – Клотильда воздела очи к потолку, – для посещений. Последнее прощание, так это называется. Похороны под ключ. Кстати сказать, в каком-то смысле оно даже к лучшему. Меньше возни.

Она переключилась с четвертой скорости сразу на вторую – впереди загорелся красным светофор. Она вытворяла такое постоянно, и коробки передач летели у нее одна за другой, из-за чего в семье ее прозвали «разрушительницей», – она презирала установленные порядки, даже в том, что касалось автомобиля.

– Похороны послезавтра, в три часа, – снова заговорила она.

– А завтра что будем делать? – встревоженно поинтересовалась Алиса.

– Гостей принимать.

– Родня из Лаваля приезжает?

– Да. Но их хоть устраивать не придется. – Она бросила на сестру заговорщический взгляд. – У них автофургон!

Они дружно рассмеялись. Печать, скреплявшая сестер, никуда не девалась. Ее красный воск, ссохшийся за долгие годы детства, вынуждавшие их шпионить за отцом и принюхиваться к матери – пахнет вином или нет, – со временем стал только прочнее. Алиса прикрыла глаза. Она полностью доверяла Клотильде. Врежется в дерево – ну и пусть, вот и хорошо. Когда им было по двадцать лет, они вот так же возвращались вдвоем из ночного клуба. Клотильда садилась за руль семейной «Ами-8» оранжевого цвета – краска на лице растеклась, взгляд безумный, все стекла в машине опущены, а по заиндевевшему ветровому стеклу шебуршат дворники… Пьяных бог бережет, дурашливо хихикали они – нервозная дань почтения матери? – и действительно, каждое воскресенье только чудом не опрокидывались в темно-синюю Луару, с величавой медлительностью несшую свои смертоносные воды. Уже тогда Алиса взяла привычку прикрывать глаза. Смерть вдвоем – не смерть, считала она.

Ей захотелось рассказать сестре про незнакомца, но она прикусила язык. Жалко было портить этот краткий миг чистого счастья, спустившегося на них в красный «альфа-ромео», который лихо шел на обгон на каждом мосту, и казалось, еще чуть-чуть – полетит, как волшебная машина из читанной в детстве английской книжки, подаренной тетей Фигой. Как она называлась, Алиса успела забыть.

У Клотильды теперь был настоящий семейный дом. Старый дом, тот, в котором они выросли, расположенный за несколько улиц от нынешнего, продали фактически за бесценок, лишь бы избавиться от прошлого, главным образом от всезнающих соседей, неизменно любопытствующих, правда ли, что их мать теперь в «специальном заведении». Шагая мимо белого фасада, обе сестры старались смотреть в другую сторону или вдруг вспоминали о чем-то неимоверно важном, что необходимо обсудить сию же минуту. Им хватило одного беглого взгляда, чтобы обнаружить, что строение приросло новой остекленной террасой, а сарай, судя по всему, исчез – прежде его крыша виднелась с улицы Набережных. Бетонные цоколи возле входной двери тоже испарились, а на окнах Алисиной комнаты красовались нарисованные звезды. Наверняка теперь эта детская выглядит веселее, чем в ее время, впрочем, сделать это было проще простого. От знакомого дома в общем-то не осталось ничего. Вот и хорошо, хотя и грустно.

У Клотильды было два сына – два симпатичных подростка, здоровенных, под стать родителям, долговязых и по-юношески неуклюжих, вечно натыкавшихся на столы и стулья. Они встретили Алису на пороге и с приветливостью грумов забрали у нее дорожную сумку. На их прыщавых лицах играла легкая ухмылка – такую же Алиса привыкла видеть у дочери и ее приятелей. Они как будто подсмеивались над собой, сами удивляясь терпению, с каким делают совсем не то, что хочется. «Подростки мирятся с тем, что им за нас стыдно. Стыдно за дурной запах изо рта по утрам, за тряпки, которые мы носим годами. Они смотрят, как мы барахтаемся, пожизненно приговоренные к миру, который они мысленно уже переделали на свой вкус», – писала она в письме тете Фиге, всего лишь поинтересовавшейся, что Ирис и Шарль желали бы получить в подарок на Рождество.

Она вошла в гостиную. Пьер поднялся с дивана, чтобы ее обнять, и у Алисы вдруг возникло ощущение, что она по коленки провалилась вниз – рядом с этой четверкой она не могла не чувствовать себя карлицей. Ее потащили в столовую, где было накрыто к ужину. Устроившись между племянниками, она отвечала на их вопросы о «парижских кузенах» и поездках Венсана. В звуках ломающихся мальчишеских голосов, глубокого и мягкого баса Пьера, беспричинных смешков Клотильды она сладостно отогревалась, словно возле зажженного камина. Разговор, то оживляясь, то замирая, накатывал волнами, от парижских новостей перетекая к местным сплетням. Клотильда первая заметила, что что-то не так. Еще в машине Алиса пару раз раскрывала рот, вроде собираясь о чем-то рассказать, но дело неизменно кончалось глубоким вздохом.

– Она какая-то странная, тебе не кажется? – спросила Клотильда Пьера, помогавшего уносить на кухню тарелки.

Он холодно посмотрел на жену. Вечно она находит странности там, где их нет и быть не может.

– У вас вчера мать умерла, – проговорил он, унося блюдо с сыром и хлеб.

Клотильда столкнулась с ним в коридоре, когда он шел обратно.

– Послушай, – шепнула она ему на ухо. – Куда подевалась ее мягкость? – Она как привязанная тащилась за ним до посудомоечной машины. – Что скажешь?

Пьер напрягся. По опыту он знал, что, когда Клотильда вот так заведется, уйти от ответа на ее вопросы не удается никому.

– Может, решила наконец перестать играть в молчанку?

– В какую молчанку? – удивилась Клотильда.

– Ну как, все же привыкли, что из нее сроду слова не выжмешь. И девчонкой такая была, и потом, когда замуж вышла.

– Да ты что? – Разумеется, Клотильда знала, что ее сестра не любит лишний раз раскрывать рот, предпочитая, чтобы за нее говорили другие. Вечно она кому-нибудь отдавала свой голос – сестре, мужу, ребенку или отцу. – Ты что, хочешь сказать, что я во всем виновата? – Она воинственно тряхнула шевелюрой.

– Ни в коем случае. Мое слово все равно ничего не изменит.

Как всегда, Клотильда надеялась получить в лице мужа снисходительного собеседника, и, как всегда, напрасно.

– Ну где вы там? – В кухонном проеме возникла голова Виктора с вытаращенными глазами, без слов взывавшими: «На помощь! Мы больше не знаем, о чем с ней говорить!»

– Что у тебя с работой? – спросила Клотильда, возобновляя прерванный разговор.

– Хорошо, все хорошо, – выдохнула Алиса. – Работы все больше и больше.

– А у тебя не возникало желания перейти в какой-нибудь более современный музей? – вступил Пьер, лишь недавно открывший для себя существование искусства.

Алиса засмеялась:

– Ах эти современные музеи! Знаешь, чем они заполнены? Пустотой! Огромное помещение, не меньше ста квадратных метров, сверкающее белизной, а в нем – две инсталляции. Нет уж, это не для меня. Я предпочитаю Фрагонара в пыльном и плохо освещенном зале. – Она поднесла к лицу ложку, в изогнутой поверхности которой отражалось ее искаженное лицо. – Я противница новейших технологий, так Шарль говорит. Лучше уж я вступлю в связь с античным бронзовым сатиром, чем с роем мух над кучей постмодернистского дерьма.

Клотильда зажала рот рукой, Поль громко расхохотался, а Виктор уставился на отца, который улыбался своему бокалу с вином.

– Ну ты сказанула! – хмыкнула Клотильда. – Ничего себе!

– Хотя правы, конечно, вы, – продолжила Алиса, теперь обращаясь к Виктору, известному своим интересом к юридическим основам предпринимательства. – Настоящее – это власть моды. Против него не попрешь. А виноваты всегда те, кого больше нет. Удел мертвецов – забвение.

Повисла тишина. Каждый вдруг подумал о Мари-Клод – матери, бабушке, теще. Ее тело и в самом деле еще не остыло, а кто о ней вспоминает? Мальчики с беспокойством смотрели на Клотильду. Обычно она задавала тон, выбирала тему разговора, придумывала нужные фразы. Сейчас она улыбнулась сыну доброй и мягкой улыбкой, означавшей готовность без колебаний разделить с Алисой монополию на истину.

Все перебрались в гостиную. Пьер дочитывал газету, сестры немного побились над кроссвордом из «Фигаро». «Нет, ну надо такое удумать», – время от времени повторяла Клотильда, сидя рядом с Алисой на велюровом фиолетовом диване. «В прошлый раз его здесь не было», – отметила про себя гостья. Взор ее затуманился, и она погрузилась в созерцание новогодней елки, стоявшей возле телевизора в сиянии бесчисленных огней. Разноцветная гирлянда мерцала в ритме ее сердца. Она разглядела золоченые и серебряные шишки, знакомые по старому дому, и поняла, что сестра ничего не выбросила. Рождество было единственным праздником, на который их родители по каким-то мистическим причинам не распространяли налет удушливого цинизма. Если бы все детство, мелькнуло у нее, было таким же счастливым, как те вечера, в дальнейшем это обрекло бы ее на вечную грусть. Она не догадывалась, что счастье остается как раз с тем, кому оно хорошо знакомо.

Первыми ушли спать Поль с Виктором. Потом Алиса, которую сестра взялась проводить в комнату «со шкафами» – действительно их там стояло аж три штуки. Принимая ванну в крохотной каморке под лестницей, она рассматривала свое тело, плавающее под густым слоем пены, словно труп утопленницы. Колокола с соседней церкви прозвонили одиннадцать часов, из-за стены слышались приглушенная музыка и мальчишеский смех. Она припомнила все, о чем болтала за ужином, слегка устыдившись собственному нахальству, закрыла глаза и глубже погрузилась в обжигающе горячую воду. Тутой обруч, сжимавший голову, немного ослаб, и она сейчас же вспомнила: «Читти-Читти, Бэнг-Бэнг». Вот как называлась та машина из английской книжки, которую тетя Фига читала им в детстве. «Это не страшно, что вы ничего не понимаете, – говорила она. – Что-то все равно останется». На самом деле память сохранила только картинки.

Улегшись в постель, она долго не могла заснуть и думала о Пикассо. О его руках, в которых чашка с кофе казалась извлеченной из детского посудного набора; о тревоге в его глазах, наблюдавших, как она натягивает кроссовки возле фонтана в Бобуре. «Я люблю этого человека!» – убежденно сказала она себе, словно произносила речь в свою защиту перед судом присяжных.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Приближаясь к дому, Пикассо, слишком слабо вооруженный против опасного врага, в какого легко превращалась железная логика жены, стоило ей ступить на тропу войны, предчувствовал, что победа достанется ему дорогой ценой. Вернее сказать, Элен подарит ему эту победу, потому что в конце концов откажется от борьбы и повернется к нему спиной, как к упрямому и избалованному ребенку. Она наверняка заподозрила неладное, еще когда он звонил, во всяком случае, в ее голосе появилась хорошо знакомая ему гнусавость – верный признак недовольства мужем, осложнявшим ей жизнь. Он сказал ей то же, что говорил всегда: «Мне сегодня придется уехать. На день или на два…» – но Элен, чуткая к деталям и собаку съевшая на нюансах, умела улавливать даже микроскопическую разницу между правдой и ложью и по едва заметной задержке дыхания – так собираются с силами, чтобы выпалить неприятную новость, – все поняла.

«Семейная пара – это высокоточный механизм. Следовательно, не слишком прочный…» – бросила она ему за ужином пару месяцев назад. И смерила его взглядом – вылитый доктор Стрейнджлав [6]6
  «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил бомбу» – антимилитаристский фильм Стэнли Кубрика (1963).


[Закрыть], в одной руке сигарета, в другой – атомная бомба. А все из-за того, что он заикнулся было, что хорошо бы бросить все и «махнуть куда-нибудь на острова…».

Как и многие женщины-домохозяйки, Элен была человеком сложным. Лишенная профессиональных забот, она всю себя без остатка посвятила заботам выдуманным, фантазировала, не зная удержу, и с наслаждением копалась в своей и чужих душах. Обедая с подругами в ресторане, она не могла избавиться от впечатления, что перед ней – загнанные зверюшки, в крайнем случае – кокаинистки. Иначе с чего бы им так вздрагивать каждый раз, как хлопнет входная дверь, пропуская очередного посетителя? Бедняжки, жалела их она. Тем не менее, целыми днями сидя в четырех стенах, когда близкие уходили жить своей жизнью вне дома, она в голос бранилась сама на себя – просто так, для куража. Элен была умной женщиной, поступила на исторический факультет, но бросила учебу, так и не получив диплома. С той поры в ней сохранилась особая требовательность к себе и своеобразная гордыня, со временем усилившаяся. Ее одинаково бесили как без толку суетящиеся неудачники, так и чванливые карьеристы, утверждавшие, что «человек – это прежде всего его работа». Кроме того, ей ежедневно приходилось бороться с искушением уподобиться мамашам из соседних домов, живших с мироощущением обитательниц гарема и не страдавших по этому поводу никакими комплексами. Домашними делами она занималась, плотно задвинув все шторы так, чтобы никто не видел. Если звонил телефон, не брала трубку, не вырубив звук у телевизора. По вечерам в доме, прибранном как по мановению волшебной палочки, слегка попахивало горячим утюгом. «Иди работать», – советовал ей Пикассо, когда, до тошноты намахавшись тряпкой, отчаявшись справиться с хроническим своеволием строго разделенной на сектора, словно спутниковая карта, квартиры, каждый участок которой представлялся ей полем сражения с действующим на нем боевым подразделением, вышедшим из повиновения, она в темноте спальни изливала ему свою желчь. «Найди себе занятие по душе», – настойчиво предлагал он. Пикассо раз и навсегда передал ей бразды правления их общим королевством, и оба ее подданных в принципе делали все, что она приказывала. «Она умирает от скуки в раю, – думал он про себя, – и смотрит сверху на оживление в аду». С тех пор как четыре года назад они перебрались в Париж, Элен вроде бы вернула себе некое подобие самоуважения, активно включившись в школьную жизнь дочери. Прозванная за глаза «мамашей Мегрэ», о чем она, разумеется, не имела понятия, она неизменно входила во все мыслимые родительские комитеты и попечительские советы и таскалась на все выездные школьные мероприятия: бассейн, Фонтенбло, «Комеди Франсез»… Сопровождала детей на какие-то странные выставки – «Вселенная. Чего мы о ней не знаем?», – которые проходили в нетопленых музеях. Нет, она не особенно обольщалась своей ролью образцовой прихожанки, чувствуя ее фальшь, но эта роль помогала ей вырываться из квартиры, временами становившейся опасно живой, от вечно открывающихся и закрывающихся дверей, от беготни из кухни в гостиную, от выключателей и кнопок на электроприборах, на которые жмешь не глядя, от пугающих монологов вслух, от тирании чужого времени. Пикассо хорошо понимал всю печаль и отвагу этой женщины, мечтавшей совсем о другой жизни. Если бы ему довелось мучиться противоречиями, которые она навязывала себе, он бы точно не справился. Может, именно за это – отчасти – он ее и любил. За воинственный дух, за умение подходить к исполнению долга жены и матери как к кровавой схватке. Он знал, что в глубине души она дорожит жизнью гораздо больше, чем он.

– У тебя что, расследование? – спросила Элен.

Час занятий йогой в полутемной комнате превратил ее в спокойного и уверенного в себе хищника, замершего в неподвижности, но полностью сконцентрированного, обостренно воспринимающего мир всеми органами чувств. Пикассо знал, что в такие минуты она мнит себя буддой, застывшим в тысячелетнем лесу, хотя на самом деле была хрупкой женщиной не прочнее севрского фарфора.

– Да нет. Но с Куаньяром я договорился.

Элен панически боялась вероятности переезда. Когда пришлось покинуть Монпелье и Ла-Рошель, она уезжала с тоской в душе. Они собирались в дорогу едва ли не крадучись, как какие-нибудь жулики, а все почему? Потому что Пикассо, не выносивший начальства, испортил отношения на работе, где к нему начали придираться по пустякам. Она жутко злилась на него, считая, что ему не хватает серьезности. Ее раздражала его манера вечно во всем сомневаться. Ведь она доверила ему свое драгоценное существование! Наполнив легкие заемной безмятежностью, она посмотрела Пикассо прямо в глаза. Элен не питала иллюзий на свой счет. Заурядная, мелочная, скупая баба, она тщательно прятала от окружающих эти свои качества, дабы остаться на плаву и не дать себе скатиться в базарную вульгарность.

– А ты на похороны не собираешься? – спросил он.

Она отрицательно покачала головой, встала и закурила третью за день сигарету (она вела им строгий подсчет).

– Нет. Я оставила Алисе сообщение. Сказала, что мы о ней думаем.

Пикассо торопливо покидал в сумку кое-что из одежды. Элен сидела в гостиной и старательно делала вид, что его не замечает. Своим отъездом он нанес ей смертельную рану. Запах жаркого, означавший, что ее ждет самый обыкновенный вечер, наполнил ее чувством стыда. Мужчина, только что закрывший за собой дверь, вызывал в ней такую головокружительную ненависть, что ей пришлось прислониться к стене. Ей стоило неимоверного усилия задавить вопль ярости, поднимающийся от самых печенок и рвущийся из глотки наружу.

Она вернулась на ковер, где занималась йогой, и стала размышлять о ближайшем будущем. В эти несколько минут, проведенных в тишине спальни, жизнь Элен пошатнулась. Человек – поразительное существо. Он способен в единый миг переменить взгляд на собственное существование, изобрести себе новое, а потом месяцы и годы темнить и играть в прятки с самим собой, и все это – без тени сомнения.

Алиса проснулась поздно. Спустившись на кухню, застала мальчишек в теннисной форме, завтракавших в компании с отцом. Спиной к ним стояла домработница мадам Гролье, чистившая раковину.

– Всем доброе утро! – поздоровалась Алиса. Она намеренно вышла босиком и в пижаме – все той же, недельной свежести. – А что, Клотильда еще не вставала?

– Шутишь? – отозвался Виктор. – Она уже на рынок успела смотаться и к мяснику. Сейчас носится от банка к конторе, раздает ценные указания.

«Он говорит о матери как о супруге», – мелькнуло у Алисы.

– Может, помочь нужно? – тихонько предложила она.

Домработница покинула кухню, за ней потянулись мальчики, оставляя после себя сложные ароматы какого-то новомодного мыла. Алиса оказалась один на один с Пьером. В ее личной табели о рангах неловких положений данная ситуация занимала третье или четвертое место.

Они очень серьезно обсудили проблему отопления, которое для Фиги и Анри придется включить на полную мощь, потом коснулись Венсана.

Он пристально смотрел на нее, чтобы она не догадалась, что он ее изучает. Алиса рассказала о последних поездках мужа. Этот урок она знала наизусть, он не раз выручал ее, когда требовалось заполнить паузу в разговоре, – так под обстрелом человек старается спрятаться хоть за что-нибудь. Зять с той же целью использовал работу Клотильды. Алисе очень нравился Пьер, которого она про себя именовала «Пьером Великолепным». Его глубокий голос и запах светлого табака запросто могли бы вскружить ей голову, если бы между ними не стояла Клотильда – могучая северная богиня, строго грозящая пальцем: смотрите у меня! Алиса с Пьером были соавторами двухтомного труда под названием «Поучительная история Клотильды Эштремуш-Кантор». Том первый – «Юность» – сочинила Алиса, том второй – «Зрелость» – Пьер. Клотильда принадлежала Пьеру точно так же, как прежде принадлежала Алисе. Это породило между ними тесную связь, лишенную всякой ревности: так дружат двое мужчин, имевших одну и ту же любовницу.

– Она сегодня утром звонила Франсуа, – заговорил Пьер. – По-моему, он так боится тети Фиги, что предпочитает встречаться с ней исключительно при свидетелях.

Алиса с теплотой подумала о сестре. Та взяла на себя тяжкий труд телефонного разговора с отцом, которого всей душой ненавидела.

– Не очень-то от меня много пользы… – сказала Алиса, чтобы не молчать.

Пьер передал ей кофейник и потянулся всем упакованным в официальный костюм телом – крупным загорелым телом португальца, предки которого покоились в безводной земле Алентежу. Пьер-Педро Эштремуш, единственный сын немногословного плотника и его печальной жены, попался в руки Клотильде на юридическом факультете. Он воспринял ее как Богоматерь Фатимскую и бросил к ее ногам свою будущность. У них было много общего: детство, о котором хочется как можно скорее забыть; грядущее, которое следовало создать с нуля; месть, на свершение которой они потратили десять лет, чтобы до конца своих дней наслаждаться ее плодами. Если Алиса, ради забвения прошлого, выбрала зыбкий мир красоты, то ее сестра предпочла каменную респектабельность. Педро для своей провинциальной клиентуры сделался Пьером. Он купил «О-Кло» – небольшую усадьбу с двумя садами, вызывающе отгородившуюся толстой стеной от остального поселка, раскинувшегося на берегу Луары. Уважение к нотаблям въелось его жителям в плоть и кровь. Они отлично помнили сестер Кантор и их пьянчугу-мать. «Намучились с ней девчонки», – говорили здесь. Поминали и папашу – его нестриженую гриву, его «поганого лабрадора» и его привычку ошиваться в бистро возле рынка, куда он ходил покупать сигареты и накачиваться пивом. Сегодня, двадцать пять лет спустя, Клотильда железной рукой управляла агентством недвижимости, гоняла в «альфа-ромео» с важностью городского советника, раскланивалась с каждым встречным-поперечным и про каждого знала всю его подноготную – не зря же ее муж владел нотариальной конторой.