Текст книги "Москва нас больше не любит"
Автор книги: Слава Сергеев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Тут я немного отвлекся от того, что говорил философ (фотограф вообще давно спала), и, как мне показалось, понял, почему многих так сильно колбасило в 1999-2002 годах, когда было ощущение, что господин Путин и муза истории Клио всерьез строят в России капитализм на западный лад. Деньгам ведь плевать, какой ты. Просто надо суметь себя продать, нужны профессионализм, знания и т. д. и т. п., а остальное – твое личное дело. Это вот “личное дело” для многих оказалось совершенно неподъемной штукой.
“Что такое объект? – говорил упомянутый выше Годар. – Это жить в обществе, быть вместе”.
Я помню, как, нервничая и ругаясь, мне что-то горячо говорил один мой знакомый, книжник и левак из Санкт-Петербурга, все никак не находящий слов для объяснения своего неприятия происходящего.
– Что же, – говорил знакомый, – каждый теперь будет работать, жить частной жизнью, ходить по вечерам в супермаркете с тележкой, покупать телевизоры и автомобили в кредит – и все? И все?! А как же общественное благо, смысл жизни, наконец?!
И когда я ему сказал, что смысл жизни теперь тоже будет у каждого свой, он сильно рассердился на меня и сказал, что отчасти понимает западноевропейских радикалов 1970-х годов: Мысль о частном смысле жизни и отдельном существовании каждого кажется ему невыносимой.
Но все вскоре вернулось на круги своя, и традиционные российские “субъект – объектные” отношения между гражданином и российским государством были успешно восстановлены.
– Акакий Акакиевич у Гоголя ведь отчего страдал, вы не поняли? – тем временем спросил философ. Поскольку я, сами понимаете, ответил не сразу, он сказал: – Именно оттого, что он не может быть объектом ничьих отношений, ничьих эмоций и ни от чего больше. Даже городовой не обращает на него никакого внимания! С него на ходу сняли шубу и тут же о нем забыли. Он страдает именно от этого.
– Но не все же здесь такие! – сказал я.
– Не все, – согласился философ. – В России некоторые пытались вести и ведут отдельное существование. Пытались. Это ваше личное дело. Хотите – ведите. Не хотите – не ведите.
Когда мы уходили, уже в дверях, когда я одевался, философ, галантно подавший пальто нашей полуспящей фотографу, вдруг спросил у меня:
– Sorry… А вы ведь позитивный человек, да?
Я очень удивился:
– Ну… я стараюсь им быть.
– И вы стараетесь поступать разумно, рационально и верите, что мир устроен разумно? – философ улыбался.
– Ну, в какой-то своей части точно. – Я не мог понять, куда он клонит.
– И вы думаете, – философ почти хохотал, – что и здесь все как-нибудь разумно устроится?!.
Он очень развеселился. Мы расстались по-приятельски.
Потом, заходя в разные кафе, современные московские магазины и торговые центры, встречаясь с женой в нашем любимом интернет-кафе на Новослободской, садясь в новую редакционную иномарку, которая часто возила меня по делам, я иногда вспоминал эти слова философа, и все время внутренне спорил с ним.
Еще я вспомнил (через несколько дней), что Георгий Гурджиев был одним из любимых философов Адольфа Гитлера, и все не мог понять, надо ли мне обращать на это внимание: ведь Адольф Гитлер, как возразил бы мне философ, наверняка не стал бы любимым политиком Георгия Гурджиева, не так ли?
Часть вторая
Шутка, наверное?
(записки к 50-летию Победы)
Зашел числа 7-го мая в “Гоголь-моголь” в Столешниковом, там тогда столики во двор выносили. Это ж ведь в Москве до сих пор редкость, когда столики на улицу. Кафе полно, а на улицу летом столики – ни-ни. Культура не та-с. Как уследишь за клиентом на улице? Потом, мало ли, прохожие, руководимые классовой ненавистью, набросятся, стулья поломают. Плюс аренда тротуара, наверное, как на Уолл-стрит. Так и стоят столики кое-где, изредка. В Камергерском, на Малой Дмитровке, бывшей Чехова, но там – столпотворение, потом был “Гоголь-моголь” этот, еще было одно место на Маяковке, во дворе за бывшим аргентинским посольством, в Нескучном саду… Кстати, Нескучный не советую, дорого и кофе плохой.
Сел, взял винца, открыл журнальчик с интервью Гайдара (специально припасенный на этот случай), сижу, читаю. Что было сделано, а чего не было. Мемуары Милюкова… А народ постепенно прибывает и столиков свободных все меньше. Раз даже ко мне подошли: вы один? Но я сказал, что, мол, не надо, один, но жду друзей.
А потом смотрю, такие ребята подошли, свои вроде бы – он типа художник и она тоже не пойму кто, тоже вроде художница или что-то около. Какие-то милые люди, с хорошими, мягкими лицами. (И видно, хотя и не сразу, что она постарше). Стоят так растерянно, озираются. Я говорю: садитесь, пока место освободится, только я буду помалкивать, ладно? Засмеялись: ладно. И действительно, первые полчаса мне довольно легко молчалось рядом с ними, они о чем-то там болтали, я даже не помню, не слушал, так как после чтения интервью Гайдара погрузился в некоторую меланхолию, но когда они потихоньку достали фляжку с пятизвездочным азербайджанским коньяком и спросили, буду ли я третьим, тут уже отказываться и продолжать молчать было сложно.
Как говорится, мы разговорились.
То да се, вы кто? а вы? и как-то очень быстро съехали на политику. Лежащий на столе журнал плюс два дня до 50-летия Победы сделали свое дело. Про Путина, про Буша, который должен был приехать вскоре в Москву, про 9 мая, про экстаз весь этот истерично-фальшивый, про то, что хочется от этого куда-нибудь из родного города свалить, про ментов на улице и “лиц кавказской национальности”, шутили как-то смешно, что, мол, все теперь себя так чувствуют… – “лицами”. Неплохой какой-то разговор вышел, не тяжелый и как-то даже освобождающий от чего-то – типа ты не один, засмейся, все образуется.
И вдруг я вижу, что девочка-официантка неподалеку, беленькая такая, невзрачная, в пиджачке кожаном, – нас слушает. Может, она, конечно, и не слушала вовсе, но мне стало казаться, что слушает, а знаете, когда такое даже кажется – все равно неприятно. И еще охранник – молодой, бритый, с агрессивным лицом, к ней подошел, и – стоят, недалеко от нас, вроде в нашу сторону не смотрят, но молчат и, мне кажется, вместе слушают, о чем мы треплемся.
Я сказал об этом своим новым друзьям. Рома (так парня звали) говорит: вы меня пугаете, не надо, а дама его, какое-то татарское имя… Райсан, кажется, или Райхан, точно не помню, она говорит (что значит женщина): перестаньте, таких разговоров сейчас в Москве каждый второй. Кому мы нужны? Они, наверное, на наш коньяк напрягаются.
– Хорошо, – говорю, – сейчас проверим.
А у нас как раз коньячная фляжка кончилась.
– Закажем еще?
Рома говорит: – А как же. Уходить сейчас, что ли?
Ну, мы эту девочку подзываем, делаем заказ, и я без перехода после заказа говорю: – Ну что, о чем мы говорили, интересно?
И она, без малейшего удивления, ясно смотря на меня своими серыми мышиными глазками, говорит: – Я не слушала, правда.
– Правда, – когда она отошла, сказал Рома несколько ох.евши, – правда не слушала. Мило.
Я тоже, честно говоря, слегка напрягся. Одно дело – наши отчасти вернувшиеся советские привычки, в духе “телефон подушкой прикрывать”, но при этом это же не вполне все всерьез, это же игра отчасти такая, в “СССР” и все сопутствующие прелести, а другое – это ее “правда”.
Ну ладно, думаю, может, к слову пришлось, и у них где-нибудь в школе на Алтуфьевском шоссе или Мытищах два года назад так говорили: “Я не списывала, правда”. Типа глагола “is” у англичан, грамматическая конструкция, слышится, но не переводится. Сидим дальше. Я (думаю: плевать я на нее хотел) рассказываю, как в Киев в 2004 году ездил, как там было хорошо, какой подъем был в людях, какая энергия светлая в городе, потом Райсан говорит: я замерзла, пошли в помещение и вообще (типа от этой “мышки” подальше). А у “Гоголя-моголя” раньше “зимняя база” была в здании. Несколько холодноватый интерьер, правда, я когда в первый раз пришел, вообще подумал бр-р-р, ну и местечко, но потом привык, ничего, и люди в здании работают славные – раньше был бармен Миша, большой такой, он у них работал чуть ли не с основания, я с ним всегда здоровался, ну, и девочки-официантки тоже симпатичные, улыбчивые, и с каким-то в глазах выражением – не только про крупу думают, как эта мышка на улице…
Ну вот, мы там сели, стали продолжать про Киев, бармен Миша только раз взглянул в нашу сторону, услышал что ли, улыбнулся так грустно и со вздохом продолжил что-то там за стойкой делать, стаканы протирать, что ли. Мы посидели, еще по 50 выпили, но чувствуем, уже устали, пора по хазам, как говорится. Рома встал. Он еще, по-моему, девушку свою приревновал немного ко мне, она-то его сильно старше, а меня несильно, ну, и общих тем для разговора у нас с ней соответственно больше, чем у Ромы. Он еще пошутил: все, поехали по домам, каждый по своим. И так взглянул на меня выразительно: мол, понятно? То есть, возможно, теоретически допускалось, что мы с Райхан можем сходу поехать вместе. Смешно… Богема, что вы хотите.
Но это все ладно, это все цветочки, лютики, ромашки интеллигентские, самое-то смешное было, когда мы вышли во двор. Так сказать, ягодки пошли.
Я, когда проходил по двору мимо нашей мышки, вдруг ей говорю:
– Передавайте всем вашим привет.
Не знаю, зачем сказал. А она мне в ответ тоненьким таким голоском и без паузы:
– И вы своим передавайте.
Вот так. Когда в Столешников вышли, я ребятам мышкино пожелание передал, и все опять как-то немного прих.ели. Райсан говорит: все, больше сюда не пойдем, а Рома сказал:
– Ну вас, я теперь неделю буду оглядываться. Напугали вы меня.
Но я-то причем?
Придя домой несколько взволнованным, на следующее утро я рассказал всю историю жене. Она отнеслась к моему рассказу на удивление хладнокровно.
– У вас мания величия, – сказала жена. И повторила мысль Райсан: – Кому вы нужны?! Девочка просто пошутила, отвечая на твою же – шутку. И слушала вас просто из любопытства. Там же в основном сидит молодежь, что интересного они друг другу рассказывают? У кого какой новый “праэкт”? Что пишут в журнале “Гламур” про Леру Массква? А тут вы, взрослые люди, что-то интересное обсуждаете, вот она и прислушивалась, может, даже невольно. И ответила она, тоже ничего в свою фразу не вкладывая. Ты ей сказал “передайте привет”, она тебе. Как мячик.
Меня немного отпустило. Может, и правда мышка пошутила, и мы даже были ей интересны? А мы уж и забздели… Смешно. Что, конечно, неудивительно. Такой напряг в городе. Мало кто это помнит, но в тот год на праздник 9 мая даже Джордж Буш приезжал!… Не говоря о прочих (французы, немцы, бритты, et cetera).
И тогда, внимание: это ведь хорошо, что мышка интересуется чужими разговорами накануне приезда американского президента? Тем более кафе такое, богема, студенты… Самое место разговоры послушать – не мелькнет ли случайно в толпе какой-нибудь Чернышевский or Каляев? И тогда, мышкино внимание, оно ведь может, в том числе, означать, что мы с американцами и Европой, хотя бы на период 9 мая 2005 года, то есть на празднование 50-летия Победы – союзники?
Что в этом плохого?
И потом, скорее всего жена права – не надо сложных умозаключений, официантке было просто скучно. И все!…
Но потом я вспомнил мышкины глаза: они были как маленькие серые пуговички, гвоздики-кнопочки, – ми подумал, что-что, а интереса в них, пожалуй, не было. Я не увидел, во всяком случае.
Lili Marleen
( Урок истории )
Эту песню пели во время Второй мировой войны немецкие солдаты. У режиссера Фасбиндера есть одноименный антифашистский фильм. Эта песня у немцев, наверное, была когда-то такой, как у нас “Катюша”, хотя ее слова были написаны еще на Первой мировой.
В гавань Зурбагана вчера зашел круизный немецкий лайнер с таким названием – “Lili Marleen”.
Эта крымская земля, где мы сейчас сидим в кафе под цветущей вишней, для немцев – как ни странно, очень важное место. Я говорю “странно” потому, что, согласитесь, это, в общем, довольно далеко от Германии. Здесь шли очень кровопролитные бои в последнюю войну. Я был удивлен, когда обнаружил в дневниках философа Хайдеггера, бывавшего здесь в составе немецкой оккупационной армии в 1942 году, много рассуждений на эту тему. (Удивительно, но Хайдеггер какое-то время разделял нацистские взгляды). Философ был поражен сказочной красотой здешних мест и степенью увиденных ужасов войны. Чтобы заглушить возникшее чувство вины, Хайдеггер хотел удочерить и увезти с собой 10-летнюю девочку – крымскую татарку, но потом почему-то отказался от этой мысли.
Когда в маленький портовый Зурбаган приходит круизный теплоход, это всегда событие и немного напоминает Феллини. Белые лайнеры возвышаются над маленьким портом Зурбагана, как дома, их видно почти отовсюду, и когда вы поднимаетесь по улице вверх от порта, оглянувшись, вы сразу видите и палубы, и сигнальные флажки, и окна кают, и даже деревянные поручни на бортах. В порту сразу собирается молодежь, и местные девушки, стоя на набережной, подолгу смотрят на корабль.
Но конкретно этот немецкий лайнер “Lili Marleen” – он для пенсионеров, студентов и так называемых “бюджетных туристов”, его очень большим не назовешь, у пенсионеров и студентов (в основном они пользуются услугами этой компании) – не очень много денег.
Лайнер подходит, старики высаживаются и по двое и по трое гуляют по набережной и ближайшим улицам, впрочем, не удаляясь далеко от порта. По-видимому, им сказали, что это опасно. Корабль стоит часа четыре-пять, потом уходит.
Когда я увидел этих стариков и услышал немецкий язык, я не сразу сообразил, кто они, и сначала, как все русские в таких случаях, умилился и завздыхал: вот, они могут это себе позволить, а наши?… А потом, когда сообразил, кем они могут быть, меня как толкнуло – так что, этот пароход идет по местам боевой славы?! Но потом я присел на лавочку и немного успокоился. На вид немцам было в среднем лет по семьдесят, то есть в годы войны они ходили в школу, а здесь скорее были их отцы. Их матери в большинстве радостно кивали головами под лай г-на Шикельгрубера и Ко в радиорепродукторах в 1930-х годах и испуганно втягивали эти же головы в плечи под вой авиационных бомб союзников спустя десять лет.
– Все так замечательно начиналось… – лепетали они, прижимая к себе моих пожилых соседей с соседней лавочки, – Main Gott, Германия стремительно возрождалась после двадцати лет унижений и Веймарского воровства…
Лени Рифеншталь писала в своих воспоминаниях, что когда задержавший ее американский офицер показал ей снимки детей-заключенных из Освенцима, у нее началась истерика.
Впрочем, – зло думал я, – вот эта бабуля и вот этот дед по соседству еще вполне могли стать членами “гитлерюгенд” в конце войны. Подойти и тихо показать карточку FBI: герр и фрау Шмидт? Вы помните, как вскидывали руки в нацистских приветствиях в школьном дворе этого чудесного города? Здесь, неподалеку? Вы задержаны до выяснения обстоятельств.
В общем, какой-то “Жестяной барабан”.[3]3
Знаменитый фильм Фолькера Шлендорфа по книге Гюнтера Грасса.
[Закрыть] Вы будете смеяться, но я не сразу себя остановил, сидя на знаменитой площади Зурбагана перед почтамтом и памятником Ленину, представляя себе эту чепуху и глядя на фонтаны и море. Хорошие мысли при таком пейзаже.
– А вдруг родители именно этих, сидящих на соседней скамейке румяных стариков, были антифашистами по убеждениям и в 1945 году не смогли даже толком порадоваться победе, в таких ужасающих развалинах находилась Германия? – сказала мне жена. – По закону бутерброда так оно обычно и бывает. Или это были обычные люди, чьи родственники просто погибли здесь в действующей армии. Без всякой идеологии. Если бы они отказались от военной службы, попали бы в лагерь. А ты бы им нахамил.
Я согласился:
– Да, ты права, конечно. И мне же не хочется говорить гадости пожилым людям с портретами Сталина, которых я вижу в Москве. Мне их жалко. Во всяком случае на расстоянии.
И мы пошли домой.
А вечером, выйдя в магазин за едой (шел мелкий дождь, море штормило, и немецкий корабль все еще стоял), я смотрел на гуляющих под зонтами доброжелательных румяных старичков и старушек и думал, что все это отчасти наше советское воспитание.
Мне признавались многие люди старшего поколения, что не могут до сих пор спокойно слышать немецкую речь, и мой отец лет 10 назад сказал мне, что у него звуки немецкого языка прочно ассоциируется с немецкой военной формой времен войны, виденной им еще мальчишкой на пленных немцах, когда их провели через Тверскую в конце 1945 года.
Я его понимаю, и, наверное, это невозможно забыть.
Прав был немецкий писатель Кристиан Крахт, весело писавший, что во многих пожилых немцах ему видятся нацисты, но в России, одновременно с шумными и несколько мазохистическими празднествами 9 мая на Поклонной горе, в центре и на окраинах Москвы молодые ребята радостно вскидывают руки в нацистском приветствии, – хотя никто не может поручиться, что прадед или прабабка этого самого коротко стриженного паренька не были убиты совсем неподалеку в Подмосковье, немецкой пулей каких-нибудь 60-70 лет назад.
– Ну, они, наверное, раскаиваются, – сказала мне жена, когда мы присели выпить по чашке кофе на набережной, – у них с денацификацией дело было поставлено крепко. Это тебе не наш “процесс над КПСС” в тысяча девятьсот девяносто первом году. Если ты им скажешь хоть слово об этом, они скорее всего просто испугаются – это даже некорректно… Хотя, – добавила она чуть позже, – если бы, например, я вдруг узнала, что конкретно этот румяный дедушка был членом НСДАП, не знаю – не знаю, возможно, лично я бы не удержалась, чтобы не дать ему пинка. – Она засмеялась: – Ты и меня завел со своей политикой. Нельзя же сердиться друг на друга вечно. Это неправильно!…
И я подумал, что, наверное, она права. Советское воспитание, какие-то первобытные комплексы, мир давно ушел вперед и ничего не помнит – с одной стороны, а с другой тема нацизма в Европе давно закрыта и неонацистские партии запрещены. Пора перестать!
(Хотя, почему-то я сейчас вспоминаю, если вы видели по телевизору огромного геральдического орла на стене залы заседаний сверх-демократического бундестага, боюсь, у вас возникнут вопросы – а так ли далеко ушел наш мир от веселой поры румяных немецких дедушек и бабушек с их “Lili Marleen”.)
И я заказал себе еще кофе и закурил свое Marlboro, чтобы напомнить себе о мощи наших бывших союзников по антигитлеровской коалиции, и стал смотреть за большое окно, а жена достала модный киевский еженедельник и стала вслух читать мне новости западноевропейской науки и техники: это почему-то всегда очень улучшает настроение. На дворе ХХI век, мир находится накануне прорыва в постиндустриальное общество, к чему портить себе настроение и думать о событиях 65-летней давности?
И я, разглядывая журнал и читая о том, что спутник Европейского космического агентства через полгода достигнет орбиты Венеры и начнет передавать оттуда фотоснимки, как-то постепенно развеялся, и домой мы пошли уже в очень хорошем настроении, разговаривая о том, что будем готовить на ужин, и совершенно мельком поглядывая на вечерних прохожих.
И, уже у самого круглосуточного магазина на набережной, где мы всегда покупали на ужин продукты, – у них всегда была очень свежая ставрида и кефаль, а изредка они продавали даже розовую барабульку, лучшую рыбу Черного моря, при жарке которой даже масло на сковороде становится розового цвета, – так вот, предаваясь этим приятным фантазиям, я вдруг столкнулся взглядом с глазами одного очень пожилого немца.
Ему было лет под или даже за 80, и он шел как-то очень прямо, и смотрел по сторонам не так, как обычно смотрят туристы, а с каким-то не то узнаванием, не то воспоминанием, и когда он мельком посмотрел на меня, я даже как-то вздрогнул, настолько этот взгляд был… хм, неполиткорректен, скажем так. И не один я почувствовал этот взгляд, потому что проходившая рядом местная тетенька с беспокойством посмотрела сначала на этого деда, потом на меня, потом усмехнулась: видали?…
И они уже прошли – все “свидание” длилось десять секунд, не больше. С дедом была спутница, немного моложе его.
– Ты видела? – спросил я у жены. Оказалось, что она тоже видела.
– Противный тип, – сказала жена.
– Наверное, он ходил по этой набережной году в тысяча девятьсот сорок третьем, – сказал я. – Дома-то остались прежние, они здесь стоят с конца ХIХ века, а он был молодым и стройным красавцем в серой форме со свастикой.
– Может, его догнать? – спросила жена.
Я поколебался немного.
– Не стоит. Во-первых, я могу ошибаться, моя склонность к преувеличениям всем известна, и этот взгляд мог означать просто плохое самочувствие и элементарное высокое давление, может быть, он сам просто испугался нас (ведь такое тоже вполне возможно, и они могут смотреть так от испуга и напряжения перед уличной преступностью), и даже если наши ощущения верны, сделать что-то (хотя бы, догнав, гаркнуть “хенде хох!”, не говоря уже о более серьезных делах) вряд ли удастся – вон впереди патруль местной полиции, которая натренирована именно на защиту иностранных туристов.
Патрульным лет по двадцать, страна готовится вступать в объединенную Европу, и им не объяснишь, что именно тебя подтолкнуло на проведение твоего перформанса. А идти за этим “Гансом” и ждать своего часа, как партизан, значит, раздуть все дело на целый вечер. Нам это надо? Через две недели уезжать. Пошел он в задницу, он того не стоит.
Еще я подумал, что такие вещи надо делать спонтанно, и походя, но у меня плохо с реакцией на неполиткорректные взгляды, в частности (они ведь часто встречаются на московских улицах), и на хамство вообще: как многие нормальные люди, я сначала теряюсь.
– Тогда пошли в магазин, – сказала жена. – Действительно, почему ты решил, что это бывший нацист? Придумал, как он ходил тут в форме… Бред какой-то. Ты бы лучше свои фантазии пустил в правильное русло и больше работал над телесценарием, который тебе скоро сдавать.
Но, видимо, мы не были уверены в стопроцентной правильности нашего решения о мирном сосуществовании, потому что, выйдя из магазина, довольно напряженно пошли по набережной с нашими покупками, невольно ища взглядом давешнего старика, а когда снова услышали сзади немецкую речь, внутренне собрались.
Впрочем, когда я оглянулся, я увидел компанию совсем молодых ребят и девчонок, лет по 14-16, наверное, это были еще школьники, все в ярких куртках, джинсах и вязаных шапочках, с очень хорошими, открытыми лицами, и с ними был мужик, примерно мой ровесник, тоже в джинсах и цветной ветровке, с бородой и тоже каким-то очень хорошим лицом, было видно, что если бы я получше знал английский, у нас нашлись бы общие темы для разговора, и о минувшей войне в том числе.
Но все это я думаю сейчас, сидя за столом и, как говорится, сочиняя эти строки, и стал думать где-то через час, вернувшись домой, а тогда, услышав немецкие слова, я снова сильно завелся и, уже не понимая, что передо мной, в общем-то, дети, когда компания поравнялась с нами, сказал довольно отчетливо:
– Гитлер капут!… Ахтунг!… Партизанен!…
Должен вам сказать, что мне до сих пор стыдно. Ребята сильно напряглись, у них даже походка изменилась, а учитель, неловко обернувшись в мою сторону, как-то неловко-криво усмехнулся, а потом ускорил шаги. Через минуту он что-то сказал своим подопечным по-английски, и они почти бегом свернули в ближайший темный переулок, хотя по туристической инструкции им этого делать, наверное, не следовало.
– Бл.дство, – сказал я жене дома. – Историческое бл.дство! Почему всегда так получается?! Почему этот дуремар в отставке спокойно сделал свой променад, возможно, вспоминая, как лихо подъезжал в “хорьхе” к зданию местной комендатуры, а нормальные, симпатичные люди услышали от меня гадость. Почему всегда отвечают не те и не там?
– Да ладно, расслабься, – сказала жена. – Ребята, может, и не поняли, что ты имел в виду. Или не расслышали. Или решили, что ты родственник пострадавших от нацистов… А этому старому козлу, будем надеяться, в местном обмене сунули фальшивые двадцать евро, он обнаружит это только дома, в Фатерлянд, и не будет спать три дня… Расслабься.
Она включила музыку, “Океан Эльзi”, классную группу, они пели на Майдане в 2004 году, и пошла на кухню готовить, но я видел, что ей тоже не по себе.
