Текст книги "Я ваш Тургенев"

Автор книги: Слава Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

4

Потом мы опять долго не виделись. После похода в мужской журнал я задумался о хлебе насущном всерьез и устроился в одну известную рекламную контору, соблазнился большим окладом. Но при этом времени не было совершенно, и следующая наша встреча произошла уже в разгар путинской «стабилизации», то есть весной 2003 года. Отшумели «телевизионные» истории, НТВ давно закрыто, ТВС, если кто помнит этот телеканал и шум вокруг него, остается работать еще пару месяцев, Ходорковского пока не посадили, но уже вовсю таскают на допросы. Впрочем, все это публицистика и исторический фон, кто сейчас помнит, когда такое было… Спросите у двадцатилетних: ну-ка, что такое ТВС? Они пожмут плечами.

Я был растерян, как, наверное, многие.

Но, собственно говоря, позвонил ему совсем за другим. Прозаический повод – нужны были деньги. Отработав у рекламщиков чуть больше года, я уволился и по старой схеме полгода жил на накопленное, а еще полгода кормился случайными заработками. Суетиться начал только тогда, когда денег не стало совсем. Решил напрямую попросить его о работе, использовать, наконец, знакомство – какие-нибудь заметки в отдел культуры, книжные рецензии, интервью, что-нибудь в этом духе. Я подумал, что если это даст хотя бы долларов триста в месяц плюс работа фриланс в бывшей конторе – будет нормально.

Когда я позвонил, он снова обрадовался, снова спросил, как дела и куда я пропал, пригласил заходить. Правда, выяснилось, что в той прежней известной оппозиционной газете он уже не работает. – Почему? – Надоело, долго объяснять. Они вообще козлы. Нельзя сидеть на двух стульях одновременно… Расскажет при встрече. А работает он в каком-то новом цветном издании на 12 полос, расположенном в центре, в старых переулках за «Комсомольской». Среди спонсоров приличные люди, Чубайс, кое-кто из СПС… Вы, наверное, видели рекламу на Садовом кольце? Я видел. Надо быть современным, а рынок сам все расставит по своим местам.

Я был рад слышать его голос, рад, что он был спокоен, мне даже хотелось, чтобы он при встрече сказал мне, как обычно, что все нормально, все утрясется, дикий капитализм, по-другому быть не может и т. д.

Редакция располагалась по новой моде – в отремонтированном особняке в старой Москве, кабинет, правда, был много хуже по сравнению с прошлыми – десятиметровая комнатка почти под крышей, впрочем, уютная, да и сама редакция была тоже много меньше, чем на «Маяковской» или в деловой газете с колокольчиком. Но я подумал, что это понятно, дело новое и только начинающееся, потом раскрутятся. Тем более он сказал, что работа не бей лежачего, он у них гуру – приезжает к часу, а в семь-восемь уже свободен, все утро остается для писания, и вечером можно посидеть еще.

Разговор получился неожиданный. Начали вроде ничего, весна, погода, что нового написали, он сказал, что пишет новый большой роман, можно сказать итоговый в каком-то смысле (про обещание не писать не вспоминал), но очень быстро сползли на политику. И тут он стал говорить что-то совсем странное.

Я сначала как-то даже не понял, что.

Если кратко, то выходило, что журналист Киселевский – самовлюбленный, надутый индюк. (Не совсем согласен, но что-то в этом есть. – Авт.) Что Берза слишком много хочет за свои деньги. (Тоже согласен.) Что журналист Карамурзин говорит о политических репрессиях, но при этом отправляет детей учиться в Англию. (Не понял – и что?) И далее, почти без перехода: энтэвэшники сделали себе неплохой бизнес из критики. А нынешняя власть всеми силами старается установить стабильность, да только ей мешают. Далее: на Западе сидят люди, которым по большому счету плевать на Россию, и многие олигархи забыли, в какой стране они живут. (Тут по большей части тоже согласен, но с оговоркой – мы ведь тоже не очень это помним, а?)

Но в сумме я как-то даже опешил от неожиданности, настолько это отличалось от того, что он говорил два года назад и всегда. По глупости я стал ему возражать, напомнил о кабинете на «Маяковской», о ночных рассказах по радио «Свобода», о первом романе и даже чувстве исторической ответственности… И мы немножко поругались. Он обвинил меня в модных в ту пору левацких взглядах, почему-то назвал себя убежденным консерватором и в свою очередь напомнил мне, что радио «Свобода» финансируется конгрессом США.

Мы ругались долго, минут сорок, но после «конгресса США» мне стало смешно и я решил, что не имею права его судить, что он человек немолодой и наелся советско-диссидентской бедности выше крыши, а нормальной жизни было всего-то последних лет пять. Ему сильно неохота снова влезать в ту же шкуру, подумал я, и решил со всем соглашаться. Все-таки давно знакомы. Впрочем, когда он сказал, что Шендерович издевается над русским народом, я не выдержал.

– И это говорите вы?! – сказал я. – А сами-то кто?

– А я очень русский человек, – сказал он. – Я люблю деревни, бабушек у ворот, церковь. Я там чувствую себя дома. Это мое. А не эта ваша Москва.

Я пропустил «эту вашу Москву» мимо ушей и довольно зло сказал:

– Главное, чтобы бабушки вас так же любили, как и вы их. Чтоб это не было односторонним чувством.

– А это неважно, – сказал он. – Я же русский писатель, вы забываете. Мне не нужна взаимность.

Тут я спорить не стал. После бабушек разговор стал спокойнее, я как будто что-то понял, мы выпили чаю, который принесло небесно-загорелое создание лет двадцати с необыкновенно острым взором. Он рассказал мне, при каких обстоятельствах был сделан снимок его и В. Аксенова, висевший в кабинете на видном месте.

– Аксенов играл для меня отчасти ту же роль, что я сейчас играю для вас, – сказал он.

Я хотел спросить, говорил ли Аксенов, что диссиденты издеваются над русским народом, но сдержался. А вдруг говорил? И мы вышли на улицу.

Как я уже сказал, стояла чудесная московская весна, кажется, была середина апреля, было уже тепло, солнце только начало садиться и начинались замечательные весенние сумерки конца рабочего дня, когда на улицах все еще много народу и машин, но все уже не озабочены и деловиты как днем. Его теперь возила старенькая, но персональная «волга» черного цвета. Это были перемены по сравнению с прежней работой, тогда у него тоже была «волга», правда новая и своя.

Кстати, я забыл сказать, что про ту «волгу», на вопрос, почему он не купит себе иномарку, ведь это плохая машина, – он также назвал себя консерватором.

Шофер куда-то запропастился, мы остановились на тротуаре, и он закурил. Я вспомнил наш спор и, наполовину шутя, спросил: а ваш кабинет не прослушивается?

– Вам лечиться надо! – сердито сказал он. Потом добавил: – Мне плевать. Мои взгляды всем известны, я их не скрываю. Газеты там, – он неопределенно показал куда-то вбок рукой, – читают регулярно.

– Какие взгляды? – спросил я. – Те, что вы мне только что излагали?

– Я пишу всю правду, – сказал он – а те ошибки, о которых вы говорите, совершаются не по злой воле, а от известного, многовекового русского идиотизма и расп..дяйства.

Появился шофер, довольно симпатичный пожилой дяденька, правда, с каким-то смазанным, невыразительным лицом. Поздоровался. Пошел в гараж выводить машину. Я вспомнил, как Н. Н. ругался несколько лет назад на шофера и спросил, нашел ли он то, что искал.

– Это уже четвертый, – сказал он. – Пока я доволен. Но у него хорошая школа – это бывший горком КПСС.

– По вашей версии, – сказал он немного погодя, – мой шофер тоже должен быть оттуда, – он усмехнулся, – и в машине мы, естественно, разговаривать не можем, так как там тоже есть микрофон… Куда вас подвезти?

Я спросил, куда они едут, и попросил меня высадить у одной новой кофейни в центре. Мне хотелось как-то смазать, разбавить довольно невеселое ощущение, которое у меня возникло от разговора с ним. Наверное, я действительно воспринимал его как старшего товарища и потому было довольно грустно и неожиданно наблюдать такие изменения. Мне хотелось приглушить это ощущение чем-нибудь современным, бодрым, вы будете смеяться, – несоветским. Еще я подумал, что если бы кто-то мне сказал еще лет пять назад, что от него будет возникать такое ощущение, то я бы посмеялся, конечно. Я не вспомнил, что я же сам хотел, чтобы он меня успокоил, сказал что-то оптимистичное, ободряющее.

Вот он и сказал. Согласно времени и месту.

Разговор в машине, несмотря на то что ни он, ни даже я, естественно, всерьез не верили в то, что шофер обязательно должен быть оттуда (что за бред, в конце концов!), получился какой-то странный. Мы оба напряглись и разговаривали то ли как Штирлиц с Борманом в фильме «Семнадцать мгновений весны», то ли как Балаганов и Бендер в кабинете председателя Арбатовского горисполкома. Как-то напряженно и все время имея в виду кого-то третьего, но я сейчас даже не могу понять кого. Не шофера же!.. Говорили вроде бы о книгах, но, повторяю, как-то странно. Он стал ругать издательство «По краям», обозвал их леваками (он в тот раз часто употреблял этот эпитет) и сказал, что ему не нравится Сорокин, которого они издают тоннами, причем, заметьте, не нравится как писатель, и все!

– А те, кто его травил (тогда как раз был свеж в памяти скандал вокруг «Голубого сала»), – идиоты, – добавил он. Но тут же сказал после паузы: – Но политики в этом ноль, если кто думает, что за травлей Сорокина стоит политика, – он тоже идиот.

А я – я не возражал ему (?!) и даже почти согласился, хотя и заметил робко, что философская-то серия у них была ничего, а? И он с этим тоже согласился.

Странный был разговор, я почему-то не напомнил ему о нашем давнем диалоге про «По краям», когда он хвалил писателя В-та и жалел, что «По краям» никогда им не заинтересуется, причем не напомнил именно из-за этой дурацкой, овладевшей нами скованности, хотя ведь какое кому нравится издательство – это совершенно безобидная вещь, а? Ну и что, что они издали Сорокина, ведь, в конце концов, все это только книги!.. Книги, не больше!.. О моей будущей работе мы почти не говорили.

На Тверской, у книжного магазина «Москва» шофер притормозил, и мы довольно прохладно расстались. Он вышел на тротуар и, простившись со мной, сел рядом с шофером. Когда машина отъехала, я обернулся и увидел, как он, размахивая руками, что-то говорит шоферу. Я понадеялся, что не обо мне. Не будет же он с каким-то шофером обсуждать старых друзей и идейные расхождения с ними!..

Я помню, что в тот вечер у меня было очень неважное настроение. Все-таки, согласитесь, от кабинета в самой либеральной газете страны до издевающегося над русским народом Шендеровича – немаленькая дистанция. Я прошелся по весенней Тверской, разглядывая нарядную вечернюю толпу, потом свернул в переулок и неожиданно зашел в известное литературное кафе на Дмитровке. Там я взял какую-то поэтическую книжку и классические ноль-пять пива. Пиво и стихи, как всегда, постепенно успокоили меня, и через какое-то время я уже довольно весело рассказывал что-то книжное молоденькой продавщице. По-моему, я говорил о способности поэта сохранять спокойствие в любой социальной ситуации. Хорошенькая была девушка.

А через пару дней он вдруг позвонил мне.

– Я написал статью. О нашем с вами разговоре. Хотите послушать? Я же вам говорил, что пишу то, что думаю.

И он прочитал мне, как у него есть давний знакомый, еще по 1990-м годам, гораздо моложе его, который недавно зашел к нему на чашку чая и жаловался на то, что ему кажется, что в стране потихоньку «холодает», – он назвал это «закручивают гайки». Далее наш герой подробно перечислял все свои возражения, а заканчивал статью словами, что его молодой знакомый, как все нервные люди, конечно, страдает от весеннего обострения, но, возможно, и там, наверху – здесь он даже повысил голос, тоже, как и я сейчас, выделяя свою мысль курсивом, – что-то делают не так, раз его молодой знакомый, человек, конечно, нервный, но в пределах нормы, как все мы (ха-ха-ха), так беспокоится.

Я было опять заспорил с ним, но потом остановился. Я подумал, что, наверное, по телефону не надо (и совершенно не удивился этой своей мысли), и, кроме того, мне нужно было куда-то спешить. Я сказал, что мы поговорим потом, и мы попрощались. Он сказал, что отложит этот номер газеты для меня.

А на следующий день, вечером, убили депутата Ю-ва. Помните, был такой демократический депутат, из бывших офицеров, начинавший еще с Ельциным у Белого дома? Вечная память.

Но представляете, совпадение!.. По телевизору было много разговоров на эту тему, и я не выдержал (дурак) и позвонил ему.

– Ну и что? – удивленно сказал он. – Ю-в запутался в каких-то коммерческих делах, депутатов в России довольно часто убивают, такие уж у нас депутаты. – Он искренне удивился моему звонку. – Перестаньте смотреть телевизор – смотрите, какая хорошая погода!..

И я, повесив трубку, подумал, что, во-первых, в конце концов может быть он и прав, и Ю-в, безалаберный, как и все интеллигенты, правда в чем-то запутался, а во-вторых, возможно, он искренне заботился обо мне – действительно, зачем смотреть телевизор в такую замечательную погоду?

5

В следующий раз я позвонил ему быстро, месяца через три, где-то в середине августа. Я собирался в Киев, а он хотел передать свои книги старому приятелю, еще весной просил меня об этом. Мы договорились встретиться у Бородинской панорамы. Была очень хорошая погода, только что кончилась летняя жара, шли дожди, город выглядел будто промытым, сочная зелень после пыльного и душного июля прямо светилась на солнце. Когда я подошел, старая черная «волга» уже была припаркована у памятника Кутузову, а он нетерпеливо прохаживался неподалеку.

– Историческое место, – сказал я, подходя.

Он усмехнулся:

– Этот господин не любил либералов вроде вас…

Мы немного поговорили. Он опять выглядел усталым и чуть-чуть грустным. И я, не знаю почему, вдруг сказал: вы знаете, а ведь вы в общем-то являетесь для меня ну… не учителем, разумеется, но чем-то вроде учителя. Исполняющим обязанности. Вы сознаете свою ответственность? – Я засмеялся.

– А я не червонец, чтобы всем нравиться, – неожиданно раздраженно сказал он. – Я недавно поссорился с поэтом И-м. Знаете такого? – Я кивнул. – А мы дружили 20 лет. Он тоже вроде вас, все ожидает погромов, а сам при этом строит себе дом под Москвой. Это уже в отличие от вас. – Я удивился: а почему бы ему не строить себе дом? Какая связь? Или дома могут строить уже только «свои»?.. Он не ответил. Потом сказал, оглядывая залитый вечерним солнцем Кутузовский и шевелящиеся под легким ветерком тополя на той стороне проспекта: – С., все будет нормально, все постепенно образуется, уверяю вас. Посмотрите, какой покой разлит в воздухе!..

Я протянул ему журнал, который принес с собой. Почему-то я до сих пор считал необходимым отчитываться перед ним о своих успехах. В журнале было интервью с одним известным поэтом старшего поколения, ныне, увы, уже покойным. Поэт тоже считал, что все «будет хорошо». В отдаленной перспективе. О нынешних проблемах он говорил, как об очередном печальном анахронизме русской истории.

– А русская история вся состоит из анахронизмов, вы не обратили внимания? – опять сердито сказал наш герой.

Я вдруг подумал, а что, если сделать с ним интервью? Once more, тема: большой путь от фотографии с Аксеновым до нынешних разговоров. Я предложил ему. Он нехотя согласился: для вас я готов, но последние годы я не очень люблю это дело.

– Ну да, – сказал я, – а я тут недавно «Playboy» листал, так там кто-то с удовольствием рассказывал о том, какие марки виски предпочитает.

Он засмеялся:

– Ну, это …. попросил (следует фамилия известного журналиста) и для «Playboy» я делаю исключение.

Пижон, подумал я, шестидесятник. Все играет. «Playboy», виски, замшевые ботинки – вельветовые пиджаки, трубки, усталость… гаванских сигар не хватает. Он всю жизнь мечтал о такой жизни, с тех пор как прочел «Фиесту» и «Коллеги». Его любимый Аксенов как-то с увлечением рассказывал по телевизору, как в брежневское время из-под полы купил австралийскую дубленку из кенгуру за две тысячи советских рублей с Лениным. (Машина тогда стоила пять.) Я помню свое чувство неловкости и удивления.

И вдруг то, о чем они мечтали и писали – произошло! Именно вдруг. Ну, не совсем так, как они мечтали, но произошло. Вернувшийся из эмиграции Аксенов живет в сталинской высотке, где раньше жили только генералы КГБ и лауреаты Гос– и Ленинской премии, диссиденты и десятилетиями «непечатаемые» поэты поселяются в насквозь советском Переделкине, наш герой из всех возможных машин заводит персональную черную (!) «волгу» с шофером и живет на даче за городом (правда, не в Переделкине, на это ему хватает вкуса), книги выходят одна за другой… Интервью, экранизации в прайм-тайм, переводы, фотографии на обложках, литературные премии…

Вот оно!

Все советские мифы воплощены. Неужели опять надо не соглашаться, спорить, бороться, уходить в полуподполье, бояться? Им очень не хочется. У многих нет сил, ведь они немолодые люди, а Россия такая большая страна, на спор с которой легко потратить не одну жизнь. Оппозиция – не оппозиция… Какая разница! Потом всегда можно будет сказать, что ты просто верил. Но ошибался.

Бывает!

Скажите кому-нибудь о том, что Аксенов живет в сталинском замке, – удивленно пожмут плечами: ну и что? Многие москвичи знают, что квартира принадлежит его жене, дочери известного советского режиссера, действительно лауреата Ленинской и даже Сталинской премии, но не отказываться же теперь от нее – в этом доме очень хорошие квартиры! Жить тут стало снова престижно, в конце концов! Ну, а если встретишь в лифте человека, который когда-то, возможно, вел твое «дело», это даже забавно, уже не раз описывалось и пробуждает творческую фантазию. И то, что бывшие диссиденты в Переделкине живут на бывших дачах старых большевиков, в этом есть даже какая-то историческая справедливость, да? И так далее…

Разумеется, всего этого я ему не сказал, только подумал. Не стоит обижать давних знакомых, правда?

И, хотите верьте – хотите нет, но так и получилось. Я про «бывает». Смешно. Все-таки жизнь иногда выделывает удивительные фокусы.

Осенью 2003 года я уехал в Крым. Всегда так делаю в сентябре-октябре, надо немного продлить короткое московское лето. И новость об аресте известного бизнесмена Х. застала меня в маленьком поселке под Феодосией. Был уже конец октября, холодно, безлюдно, очень красиво, вокруг стояли горы, серо-фиолетовые на закате… Газеты приходили нерегулярно, к тому же до киоска было далеко идти, у хозяйки, где мы жили, несколько дней не работал телевизор. И новостей мы не знали. Но на маленьком местном рынке к моей жене вдруг подошел какой-то человек из местных и сказал: Ходорковского взяли на трапе.

Смешно, прямо литература какая-то.

– Ну и что?

– Почему-то он решил, что нам это интересно.

Ни до того, ни после с нами никто из местных (тем более о политике) особенно не общался.

В тот день я купил украинскую и русскую прессу, читал всякие комментарии, злился, а через несколько дней не удержался и написал нашему герою что-то ироническое из ближайшего интернет-кафе. Типа «ну и что вы теперь скажете?». Зачем написал? Не знаю. Может быть, нужен был собеседник.

И что вы думаете, он мне ответил именно так, как я и говорил: «А я верил, ошибся, но будем надеяться» и т. д. А? Смешно…

На следующий день я зашел в небольшую кофейню у дороги на Судак, где была открытая терраса и было видно одновременно и горы и море. Пока не стемнело, сидел за столиком и смотрел на горы, на то, как проносятся по трассе Феодосия – Ялта машины и на бегущие по морю барашки. День был ветреный. Было хорошо так сидеть, понимать, что находишься в соседней, но все же уже немного другой стране. Почему-то вспоминались какие-то эмигрантские истории. И опять Крым. «Как был при Врангеле, такой же виноватый». Шучу. Уже, слава Богу, не «виноватый». Скорее Крым Бродского. Помните? «Пустуют ресторации. Дымят ихтиозавры грязные на рейде. И прелых лавров слышен аромат…».

У хозяйки была книжка, Дмитрий Седых – это из эмигрантов первой волны, средний литератор, но хороший журналист, потом он много лет был редактором эмигрантской газеты в Америке, в его книжке был хороший рассказ о ночном бегстве из Крыма, прямо перед наступающими красными.

И то ли было такое настроение, то ли от выпитых залпом 150 граммов местного коньяка, но я на полном серьезе думал, что сюда, в Крым, уезжать из Москвы не надо. Все-таки слишком близко. И в Константинополь или в Софию, как когда-то, тоже не надо. Надо (опять) дальше.