Текст книги "Я ваш Тургенев"

Автор книги: Слава Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Ну и плюс прикалывался немного, это я тоже понимал.

Я некоторое время смотрел ему вслед, и даже забеспокоился немного, не проводить ли его до такси, а потом вернулся мимо подозрительно глядевшей на меня охраны в зал, где продолжил, впрочем, уже довольно кисло (сказывалась усталость) общее веселье, и в результате мы с коллегой слегка напились.

А где-то в финале вечера, когда Ирина Х., ее новый муж и киндер-сюрприз Кириенко ушли, был еще и стриптиз – и очень, кстати, неплохой. А я еще гадал (клуб-то известен именно этим) – будет стриптиз или нет? Все же книгу представляем… Сообщаю: был. И мы с коллегой отсмотрели зрелище и отбыли восвояси и, видимо, разгоряченные увиденным, вдруг стали взасос целоваться в такси, куда сели почему-то вместе, хотя нам было не по пути и хотя мы были до того знакомы по работе не один год. Но потом я опомнился и, памятуя о принципе «not love, где живешь и работаешь», вывалился где-то у «Курской», вызвав сначала недоумение, а потом сильное раздражение у коллеги, в чем убедился на следующий же день, встретив ее в редакции.

Еще помню, как я некоторое время шел по пустынному Садовому кольцу, перед тем как поймать машину, и почему-то разглядывал собственные одинокие следы (пешеходов почти не было) на припорошенном свежим снежком тротуаре и наслаждался отпечатывающейся надписью «savage»[3]3
  Savage – дикарь (англ.).


[Закрыть] на снегу. И хотя так всего лишь называлась моя модель ботинок, все равно, пусть это глупо, мне было немного приятно думать, что это я – savage. Ведь каждый норовит числить себя вне системы, смелым и свободным, а что там на самом деле – неважно. Ну и плюс выпитое… Это немного не по теме, но я помню, как в конце 90-х у меня был один знакомый, довольно преуспевающий издатель и по совместительству поэт, так однажды, уже не помню в связи с чем, мы в разговоре вспомнили философа Сковороду. И издатель-поэт тут же сказал его знаменитое, задумчиво перелистывая свой органайзер: мир ловил меня, но не поймал. Я еще удивился: а ты-то тут при чем?

Так он всерьез обиделся, представляете?..

Еще, когда я шел по Садовому, я думал, что да, я такой независимый savage, но при этом немного сожалел об уехавшей симпатичной сотруднице и вспоминал нашу беседу с Н. Н., и мне все казалось спьяну, что я все и всех понимаю (это бывает) и что на самом деле мы все – и уехавшая в раздражении коллега, и воображающий себя Тургеневым Н. Н., и играющий в savage я, и крепко держащая в руках штурвал своей судьбы политик Ирина Х., и симпатичная девочка, танцевавшая голой, а потом, немного смущаясь, сидевшая в баре (я видел, что она смущается, и еще удивился), – что мы все были не более чем маленькими фигурками, персонажами на сцене этого огромного зимнего города (о стране я даже думать боялся), не ослабевавшего свою хватку ни на минуту даже в этот поздний и пустынный час.

3

Что было потом, помню плохо. По-моему, я один раз случайно видел его в метро «Пушкинская» с его новой подругой, они что-то выясняли, кажется ссорились, и я не стал подходить.

Следующая встреча произошла года через два после демократического стриптиза, то есть это был уже где-то 2001 год и, как ни странно, в ЦДЛ. Как ни странно потому, что я не очень люблю туда заходить, по-моему, в этом здании призрак советского дракона все еще жив и тени пляшут по стенам. Я там оказался случайно, вместе со своим журнальным редактором, который шел на литературный вечер памяти Юрия Трифонова… Я очень люблю этого писателя, считаю его классиком, не меньше Шукшина или Довлатова, а может быть, и больше, но едва я вошел в здание, я понял, что надо уходить, появилось прямо какое-то почти физическое ощущение давления. Вот опять, зачем делать его вечер в этом «доме»? Может быть, конечно, это какая-то месть кому-то со стороны организаторов или вдовы, но к чему спустя столько лет и вообще зачем показывать хоть какое-то отношение большого писателя к этому казенному и насквозь совковому зданию? Короче, не знаю. Всех тянет во что-то советское. Кого-то тянет «за», кого-то «против», но сумма, как говорится, от этого не меняется, увы.

Ну вот, и я уже почти собрался отвалить, сославшись на дела, и попрощался с редактором, как вдруг опять почти столкнулся с нашим героем. Причем сначала я увидел издали, как он здоровается с моим редактором, а потом уже понял, что это он. Я же говорю, мы опять года два не виделись, с той презентации в «Метрополе», и я даже сначала его не узнал. Как одежда-то меняет – он был в своем обычном шерстяном пиджаке, а не в костюме за 1800 долларов. Я очень обрадовался, все-таки какое-никакое знакомое лицо в этом ужасном месте, и мы обнялись. Я спросил, как он, он сказал, что ничего, и сказал, кивая на редактора: ага, вы, я вижу, печатаетесь? Он вообще в какой-то момент стал уделять много внимания всяким внешним проявлениям, я это запоздало отметил, и это меня удивило: с чего бы вдруг? С неожиданным удовольствием кивнув (все-таки я, видно, на него обиделся за то, давнее «ваш рассказ – это не совсем то, что бы им хотелось»), я небрежно добавил: уже не в первый раз. (Потом стыдился этой реплики.)

Он искренне обиделся: а я, значит, узнаю об этом последним? Мне стало неудобно: да нет, почему… Он покачал головой: нехорошо-нехорошо. Я хотел сказать, что, мол, какого ж ты хрена ничего не спрашивал, тогда, в «Метрополе», – деликатничал, что ли, или тогда было не до «публикаций»?.. Но я же говорю: мне почему-то стало немного неудобно. Вот, подумал я, старый знакомый, немолодой уже человек, помогал мне когда-то чем мог, хорошо ко мне относился… Я даже извинился (за что?) и обещал позвонить. Он спросил: вы на вечер? Я, чтобы не объяснять ничего и не выпендриваться, сказал, что, мол, с удовольствием, но вот дела…

– Ты его знаешь? – удивленно спросил редактор, когда он отошел.

– Да, когда-то работали вместе, – соврал я.

Редактор как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Может, он подумал, что раз я знаю Н. Н., то что же он не просит за меня и я хожу по журналам с улицы и, как все, по году жду публикации, а может быть, мне показалось и он просто не понял, с чего я вдруг решил ни с того ни с сего уходить, раз пришел и тем более встретил знакомых. Я ему тоже ничего не сказал про свою нелюбовь к ЦДЛ, чтоб он не подумал, что я что-то из себя изображаю.

Месяца через полтора я позвонил нашему герою на его новую работу, в престижную деловую газету из новых. По-моему, он говорил о ней еще в «Метрополе», сейчас напомнил, даже дал карточку – звоните, нам нужны внештатники. Хотя говорить «новая» про эту газету смешно, она существует почти столько же, сколько существуют новые времена, а я все делю: новые, старые… Сейчас «новые» – это вчера, а «старые» – пять лет назад. (Не скажу, впрочем, что это хорошо.)

Неважно, я позвонил, на дворе была уже поздняя осень, октябрь или ноябрь, любимое время всех неврастеников и поэтов – и настроение у меня было соответствующее. Он был занят и сказал, что лучше всего будет, если я зайду к нему часа в два дня, сдача номера еще не начнется и он сможет свободно общаться. Вольница дома на «Маяковской» и кабинета с кожаными креслами была позади. Я, конечно, пообещал, что постараюсь, но в душе засомневался: я, блин, встаю в двенадцать, какие «два часа»? И какой смысл заходить днем – даже выпить будет нельзя, тем более если впереди «дед лайн», днем надо дела делать или на диване валяться, а не по гостям ходить. Подумал, что, наверное, опять увижу его через год.

Но через пару дней, так получилось, я оказался совсем рядом с его новой работой, просто улицу перейти. Я поехал в один мужской журнал, – с конторой, от которой я был в «Метрополе», я к тому времени расстался и искал работу и редакторша этого мужского журнала, с которой я случайно оказался знаком, позвала меня поговорить, а я сдуру согласился и поехал. Сдуру – потому, что после трех лет работы в женском журнале уже дал себе слово не сотрудничать в таких изданиях. Потому что, при всех неоспоримых плюсах (неплохие деньги, тусовки, иногда посылают за границу), в них что-то происходит такое, от чего вы теряете ощущение реальности и от этого постепенно дуреете, частично превращаясь в персонажей, о которых они пишут. Но – деньги, деньги, бляха-муха, люди гибнут за металл, и когда редакторша по телефону предложила мне четыре рабочих дня в неделю («мы не звери и понимаем творческих людей»), полный соцпакет и семь сотен зеленых, я не смог сразу отказаться и поехал. Ну и получил, за жадность.

Контора была отечественной и снимала этаж в каком-то огромном советском «ящике», точнее, – бывшем «ящике», в котором остались все прелести старого режима типа проходной с турникетом, когда-то помпезного, а ныне обшарпанного и темного вестибюля, большого лифта с чуть ли не сожженными кнопками, да плюс «новый порядок» на их этаже – абсолютно стерильное помещение с пластмассовыми компьютерными перегородками и ковролином – ни единого цветка – и какими-то надменными пидорами, которые повстречались мне в коридоре. Так сказать, новое вино в старых мехах.

Вот, a propos, преимущество женской конторы подобного типа – там все же тетки работают, пусть долбанутые на феминизме, но тетки, то есть кто-нибудь, глядишь, принесет цветочек, повесит какого-нибудь смешного мишку на компьютер или занавеску на окно, а заглядывающие по делам голубые (глянец, как же без них) выглядят на этом фоне как-то даже забавно. Не подумайте, что я что-то имею против геев, это дело вкуса, просто все вместе – пластмасса, совок плюс геи – это было как-то тоскливо.

Ну вот, я приехал, мой паспорт переписали – раз внизу, наверху вторично (какой-то бритый козел в голливудской униформе) и, связавшись с редакторшей по телефону, милостиво кивнули: идите. Я прошел, редакторша вылезла из-за своей конторки, у нее отсек был побольше, чем у остальных, и располагался на возвышении, чтоб, как я понимаю, было видно, кто чем занимается в рабочее время. Тетка была, естественно, внешне страшная, но вся разодетая в какие-то супермодные тряпки, и она сначала спросила, закончил ли я Литинститут или журфак, и, когда я сказал, что ушел с третьего курса, задумчиво заметила: ну, писать-то вас научить, наверное, успели (?!), и почему-то стала мне рассказывать о прелестях работы в их бабл-гаммовой фирме и ругать-вспоминать свою когда-то вольную жизнь.

Короче, я вывалился оттуда через минут сорок в совершенно невменяемом состоянии, некоторое время шел, не разбирая дороги, просто куда глаза глядят и опомнился только в каком-то павильончике недалеко от метро, где хлопнул подряд две рюмки водки, которую закусил какой-то корейской острой морковкой на первое и светлым пивом на второе. После этого я смог различать лица, вспомнил, что неподалеку редакция Н. Н., и, не раздумывая, позвонил. Все-таки он же претендовал иногда, можно сказать, на роль старшего товарища, а мне был нужен в тот момент совет, а лучше просто несколько человеческих слов, чтобы мне перестало казаться, что теперь весь мир будет таким – с мрачными советскими вестибюлями в основании и безжизненными пластмассово-ковролиновыми офисными этажами наверху. Пока я не выпил водки, честное слово, я был близок к настоящей панике, мне казалось, что за тот год, пока я сидел за своим компьютером, проедая накопленные в дамском журнале запасы, мир неожиданно и решительно изменился.

«Как я не увидел этого и что же делать теперь?» – почти в истерике думал я.

Когда я сказал, что я рядом, он против ожидания не стал выпендриваться и нудить, как сделали бы это многие, увы, очень многие мои нынешние знакомые – что, мол, я же вам говорил, лучше до двух, что времена меняются и у нас сейчас как раз начнется сдача номера, что же вы пришли не вовремя и т. д., – он только сказал, что не сможет толком общаться, потому что сдача, а зайти я, естественно, могу и он будет очень рад. Он сказал точный адрес, а я, услышав, что меня где-то ждут, немного успокоился и медленно пошел в направлении его газеты, поглядывая по сторонам и про себя даже радуясь, что приехал в этот район Москвы, который люблю и в котором редко бываю. По пути я купил в киоске оппозиционный журнал (ныне закрыт), улыбнулся проходящей девушке (была красивая) и пару раз переспрашивал, правильно ли я иду.

Здание их газеты, завернув в нужный переулок, я нашел почти сразу, так как когда-то, еще не зная, что он там работает, проходил мимо по своим делам и видел вывеску. Я вошел во двор и, поглазев на висящий у входной двери бронзовый колокольчик – прямо как из книжки про Винни Пуха, – зашел. Этот колокольчик, просторный и как-то по-человечески отремонтированный холл с вежливой охраной, без всякой агрессии одним глазом заглянувшей ко мне в паспорт и спросившей, знаю ли я куда идти (тут я вообще растрогался), настроили меня на оптимистический лад. Я поднялся к нему на этаж и, пройдя через пару залов, где опять рядами стояли компьютеры, но народ за ними сидел какой-то нормальный, совсем не пафосный (кто-то курил на рабочем месте, кто-то дремал, а кто-то вообще раскладывал пасьянс), свернул в боковой проулочек, переспросил у какой-то полненькой, с живым интересом посмотревшей на меня девушки номер комнаты и, открыв дверь, оказался в маленьком кабинетике с горящим компьютером и книжными полками, конечно, во много раз меньшем, чем на «Маяковской», но вполне уютном. Хозяина не было. Единственным новшеством по сравнению с «Маяковкой» были стоявшие на полках две небольшие иконки. Я хотел пошутить, когда он придет, но потом передумал: что, собственно, шутить, когда я и сам в церковь хожу и образа дома поставил – и тоже на книжные полки.

– Вы С.? Он куда-то вышел, – сказала заглянувшая вслед за мной давешняя полненькая девушка. – Подождете?

Я кивнул, и она вышла.

Дальше… Я даже не помню, собственно, что было дальше. Он пришел, мы немного разговаривали, он работал за компьютером, куда-то выходил, приходила полненькая девушка, еще какие-то люди.

– Моя помощница, – сказал он. – Познакомьтесь, это Катя. Катя, это С.

– Ничего себе задик, – сказал я, когда она вышла, – она, по-моему, на вас как-то смотрит… Как-то так.

– Да я знаю, а что мне с этого. Ей тридцати нет, а мне шестой десяток.

– Ну и что?

– Нет, это не мой стиль, я не могу.

Я удивился:

– А что, немного взбодритесь… (Он выглядел каким-то усталым и почти сразу опять стал говорить, что он старый, усталый и что ему все надоело.)

– А чего мне взбадриваться, я и так бодр.

– Вот и хорошо, девочке тридцать; видно, что не дура и относится к вам неплохо.

– Да вы просто сумасшедший! Что мне с ней делать?

Я даже немного развеселился:

– Нет, честное слово, зря. У меня лет пять назад был короткий роман с одной девицей из вашей газеты (это правда), она была очень чувственна.

Он мельком посмотрел на меня:

– Из какого отдела?

Потом мы ходили пить кофе в редакционное кафе на этаже (мне очень там понравилось – теплый дизайн, низкие цены, какие-то неплохие картинки на стенах и цветы на столах), мы уселись за столик в углу, сотрудники, как когда-то на «Маяковской», посматривали в его сторону. Я сказал ему об этом. Он засмеялся: дело не в том, что я писатель. Здесь это всем в основном безразлично. Просто я небольшой начальник. Времена изменились, С. …

Он закурил. Потом снова сказал:

– Надоело. Все надоело. Вы знаете, что я перестал писать?

Я удивился:

– Почему?

– Я же говорю, надоело. Ну, напишу я еще один роман, и еще, ну издадут их отдельной книгой, а дальше что? Говорить будут о других. И интервью, кстати, я тоже не даю. Я устарел, теперь другие ценности, другие люди на слуху. Вы, кстати, читали В-та?

Я пожал плечами:

– Листал. По-моему, совершенно инфантильное чтение. Если бы это написал человек в тридцать лет – было бы нормально. Но говорят, ему за сорок. Это издательство все время издает каких-то инфантов.

– А по-моему, очень хорошо. И это очень хорошее издательство. Мы с вами, как всегда, не совпадаем. А еще говорят, что мы похожи.

Я удивился – значит, он тоже это слышал?

В кафе вошел высокий, угрюмый, лысоватый человек, что-то купил в буфете, сел за свободный столик, молча, глядя перед собой, выпил кофе, заглянул в принесенный с собой журнал, вышел.

– Это Б-да, – он назвал фамилию более-менее (сейчас по-другому почти не бывает) известного писателя. – Работает в нашей газете рирайтером. Очень доволен. Вы знаете, что такое рирайтер?

– Зачем это ему?

– Как – зачем? У него сын учится за границей. Нужны регулярные деньги. Писательских гонораров на это не хватит. Пойдете к нам рирайтером?

Мы еще немного посидели. Я подумал, что хорошо, что моя дочь еще маленькая.

В кафе заходили и выходили сотрудники. Было много симпатичных женщин. Некоторые смотрели в нашу сторону. Я вспомнил о своей знакомой, немного напрягся, но ее не было. Я так и не понял, хотел бы я ее встретить или нет. Он посмотрел на часы: посидите немного, я сейчас подойду. Или сами приходите в кабинет, хорошо? Не запутаетесь?

Когда он ушел, я закурил, взял посмотреть их газету (на подоконнике лежала стопка). В разделе культуры писали о какой-то выставке в Музее фотографии, в передовой было что-то ироническое о премьер-министре. Вполне пристойно. В крайнем случае, пойду сюда, подумал я. Попрошусь у него, не откажет же. В крайнем случае, если деньги совсем кончатся.

Когда я вернулся, он говорил с кем-то по телефону. Что-то политическое, но в прикладном плане: кто может поздравить через их газету Патриарха Алексия, ни больше ни меньше. У них есть такая рубрика – «день рождения», теперь надо найти достойного поздравителя. Я сдуру предложил Явлинского, он недовольно на меня посмотрел: вы не сможете работать в моем отделе. Вот Катя вас научит…

Какой-то выход был найден, я не помню какой. Кажется, Катя предложила позвонить Илье Глазунову, чтобы он поздравил Патриарха, но я могу ошибаться, может, это был не Глазунов.

Как обычно, мы заговорили о политике. Напоминаю, дело было приблизительно в конце 2001 года, значит, чуть больше чем через год после выборов. Он сказал, что месяц назад отправил телеграмму в Думу: он отзывает назад свой голос. Он голосовал за Неделимую Русь, а теперь разочарован и передумал. Вот, недавно отозвал назад.

Я засмеялся:

– Чем вы разочарованы?

– Я думал, что это будет центристская буржуазная партия, потратил полвыходного, специально приехав из-за них в воскресенье в город, а это оказались холуи, лижущие задницу любому начальству.

Я подумал тогда и думаю сейчас: опять выпендривается, пижонит, – но вдруг появились сомнения: а может, он правда и, главное, правильно верит, что лично от негои для него что-то зависит, как он проголосует и что потом будут делать те, за кого он проголосовал, и что он в связи с этим подумает… Известно же, что вера сдвигает горы, может быть, надо верить, причем не вообще, а лично для себя, что от тебя что-то зависит в этой гигантской ледяной глыбе под названием «Российская империя, эпоха упадка», причем даже не громко – смеешь выйти на площадь?! – а тихо: поехал, проголосовал и все.

Я спросил его:

– А вы где-нибудь писали, что отозвали голос?

– Нет. Наши хотели написать, но я не дал. Это мое личное дело.

– А почему вы думаете, что ваша телеграмма получена?

– Я посылал с уведомлением.

– Вы что, с обычной почты посылали?

– Ну да. Около дома. А откуда же еще?

Выпендривается, опять подумал я, играет в Европу. Проголосовал… отозвал… с почты около дома… Типа и почта и дом находятся где-нибудь в Провансе или под Гамбургом. И вокруг черепичные крыши, фонтаны и цветы на площадях. А сейчас какие-то сомнения: что да, конечно, выпендривается, но вместе с тем и нет, не совсем, не на сто процентов. На остаток играет (или заклинает?) таким образом «дэфствительность», как говорил Синявский. Или это из серии толстовских (или, не помню, опять же тургеневских) игр позапрошлого снега и века: обращаться к крепостным на «вы»? Отозвал голос… Будьте добры иметь в виду… И кстати, кто тут крепостные – те, в Думе, или мы?

Не пойму, не знаю. Мне больше нравится метафора английского фантаста Герберта Уэллса – элои и морлоки. Помните его образ будущего в «Машине времени»? Изнеженные и утратившие способность к сопротивлению аристократы-элои становятся легкой добычей пролетариев-морлоков, подземных жителей, которых сами же и воспитали. Грустный и сильный сюжет… Становится как-то не по себе. Лучше перескажу одну забавную историю, которую он рассказал мне тогда. Сказал, что это секрет, но все-таки столько лет прошло, многое поменялось, иных уж нет, а те далече, может, уже и не секрет?.. Он рассказал эту историю, когда мы, как обычно, завелись о политике и стали спорить о нашей демократии – византийская это демократия или нет.

Как известно, в начале 2000 года весьма представительная российская делегация посетила Святую Землю. Так сказать, начало нового века, начало тысячелетия, ну и съездили. Чего не съездить? Наш герой был в составе делегации, среди других представляя ее культурную часть. И вот, как говорится, то да се, встречи с Патриархом Иерусалимским, Ясиром Арафатом, израильским руководством, посещение святых мест и прочее.

И перед церковью Рождества, одной из главных святынь христианства, произошла заминка. Церковь очень древняя, и там очень маленький вход, такой маленький, что всем посетителям приходится наклоняться перед ним. Может, когда-то это сделали специально, чтобы люди кланялись святыне, я, честно говоря, не знаю, не специалист. А руководителем их делегации, собственно, был покойный президент Ельцин, мужчина, как вы помните, весьма представительный. И он в те годы уже согнуться не мог.

Что делать? Служба протокола, шестерки из охраны и «сопровождающие лица» в панике. Неноменклатурная часть делегации тихо забавляется. И вдруг Борис Николаевич встает на колени и… проползает в этот низкий проход. Что ни говорите, а все-таки это была личность. Его можно обвинять в чем угодно, но комплексов неполноценности у него не было. Охрана сначала в шоке, потом показывает журналистам кулак: если хоть кто-нибудь этот снимок опубликует, – смотрите. Хотя от себя замечу, что не понимаю, что тут такого. Это же церковь, как говорится… да еще такая. Не грех и на карачках войти. Мне кажется, наоборот, надо везде показывать, как президент в церкви на коленях стоит. Для смягчения нравов и изменения мифологии. Меняем Медного всадника и переписку с Курбским на вышеупомянутые черепичные крыши.

(Лишь бы народ нас понял.)

Но самое забавное впереди.

Вместе с Ельциным в этот день был руководитель одной из братских стран СНГ, причем страны, тогда очень близкой России, и этот руководитель вроде бы на отсутствие спортивной формы не жалуется и даже играет в хоккей и футбол. И, внимание… Он, глядя на Бориса Николаевича, правда немного поколебавшись, тоже становится на четвереньки и тоже таким образом входит в храм Рождества.

Мы посмеялись.

– А вы говорите… Османская империя!

– А что я говорю? Я это и говорю.

Когда мы собрались уходить, зашла его знакомая. Та, что я видел в метро, на Садовом и в прошлой главе. Я уже говорил, что она была очень ничего. Есть такие женщины – без возраста. И очень сексуальна. Что-то в глазах. Или это вообще свойство маленьких женщин? Он познакомил нас, и она очень мило улыбнулась. У нее была короткая стрижка, каре на французский манер.

Он вызвал такси, что-то случилось с его машиной, он сказал, что это по вине шофера, сейчас он ищет нового.

В такси я вдруг подумал, что он чем-то похож на англичанина Макьюена, я как раз читал его недавно. Талантливый, но звезд с неба не хватает. При этом лауреат ихнего «Букера». Пишет романы для университетских интеллектуалов и образованного среднего класса. Но беда нашего героя в том, что он живет не в Англии. У него слишком разумная, слишком буржуазная жизнь. Респектабельная газета, машина с шофером, раз в два года – книга, жена, постоянная любовница… И пишет для таких же. Наверное, они есть.

Ничего не выйдет, в России для искусства нужно какое-то безумие. Но он слишком умен для этого. Может быть, слишком порядочен. Лимонов, его ровесник, занимается черт-те чем, несет какую-то ахинею о революции, даже неловко, человек в возрасте, пятнадцать лет провел в эмиграции, потом вернулся, и у него снесло крышу – мотается по горячим точкам, организовал какую-то полукарикатурную партию, восхищается откровенными головорезами[4]4
  Напоминаем, размышления героя относятся к описываемому времени – 2001 году.


[Закрыть] – дешевая, кирзовая романтика, да еще с нехорошим, коричневатым душком, а пишет хорошо. Ну, не всё, разумеется, но бывает очень хорошо. И чувствует себя, по-видимому, лучше, чем он. И морально, и физически. И не один Лимонов…

С такими парнями вообще странная история. Луи Фердинанд Селин – прожил до восьмидесяти с хвостиком, Юнгер – тоже, Гамсун – тоже… Может быть, для здоровья полезно быть самовлюбленной сволочью? Может быть, надо быть холодным и не очень добрым, чтобы хорошо себя чувствовать? Впрочем, Гамсун после войны, говорят, очень страдал из-за своих… не знаю, как сказать – убеждений или заблуждений?

Шофер вдруг оглянулся:

– Ребята, вы писатели?

Его подруга засмеялась.

Он сказал:

– Вроде того.

– А не знаете такого – Александр Проханов? – спросил дядька. – Мы с ним в школе учились. Я все думаю: спросить – нет…

– Я знаю, – сказал я. – Точнее, не я, я плохо – видел его один раз, одна знакомая девочка работала с его дочерью и часто бывала у них дома. Кстати, как отец он очень внимателен и нежен. Только он не писатель, а публицист.

Когда мы вышли, он сказал:

– Вы что, действительно его знаете?