Текст книги "Я ваш Тургенев"
Автор книги: Слава Сергеев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Слава Сергеев
Я ваш Тургенев
Судьба либерала
Это сладкое слово свобода.
Название фильма
1
Я знаю его давно, с конца 80-х. Елки-палки, скоро будет восемнадцать лет… Возраст совершеннолетия. Почти все новые времена.[1]1
Все персонажи вымышлены, совпадения случайны.
[Закрыть]
Сначала заочно – тогда все читали его романы. Романы были как бы фантастическими и предсказывали заговор генералов и скорый крах СССР. Что и случилось в скором времени, сильно повысив общественный интерес к автору.
Потом была еженедельная передача по телевизору, тему забыл, что-то по «культуре», которая мне нравилась. В роли ведущего он был интеллигентен, грустен, ироничен и в одной из передач сказал, что любит Хемингуэя. Я тоже любил Хемингуэя. Собственно, мы все тогда его любили. Матадор, Джейк и леди Эшли, иметь и не иметь, Гарри Морган и острова в океане…
И еще тогда, в первый раз, посмотрев эту передачу, одна знакомая вдруг сказала, что мы чем-то похожи.
– Похожи? – Я удивился. – Чем?..
– Ну так, что-то есть, я даже не пойму, что…
Было лестно, ведь я только пробовал что-то писать, а он был уже очень известен.
А потом, однажды осенью, году в 92-м, я стоял на «Маяковской» с красивой подругой своего приятеля и ел пирожки с курагой. Может, кто помнит, в тех местах, за памятником, через дорогу, у бывшего здания знаменитой либеральной газеты, где сейчас газетные киоски, когда-то были продуктовые ларьки и в одном из них продавали очень вкусные пирожки. И я, будучи студентом, часто туда заходил в обед. А он шел мимо… На нем был серый европейский плащ и модная тогда маленькая тирольская шляпа. В натуральном виде он был тоже грустен и, правда, очень похож на какого-то героя не то Хемингуэя, не то Грэма Грина – умное, немного худое лицо с аккуратными морскими усами и стрижкой ежиком – может быть, военный, или журналист, или писатель.
А у меня в сумке лежала только что законченная статья, в которой я, честно говоря, немного ему подражая, писал: глухая дача в далеком Подмосковье, высокий забор, генеральские «волги» заговорщиков, ворохи опавшей листвы… Статья была большая, о чем в ней говорилось, я не помню, что-то об опасностях на путях молодой российской демократии.
И вот, в основном чтобы пустить пыль в глаза красивой подруге приятеля, которая мне тоже нравилась и которая его, разумеется, знала (телевизор-то смотрят все, даже красавицы), я сказал: здравствуйте. И он машинально кивнул. Потом, вдруг остановившись, спросил: вы ко мне? И тогда я, вспомнив про статью в сумке, но больше, чтобы произвести впечатление на девушку, вдруг сказал: к вам. – А, ну тогда пошли, – сказал он. И я пошел, довольный произведенным эффектом: меня проводили ошалелым взглядом…
Мы вошли в здание его редакции, которая располагалась неподалеку, поднялись по лестнице на этаж и, уже входя в кабинет, он сказал: а собственно, я не припомню, по какому вопросу?.. И когда я, запинаясь и извиняясь, объяснил, он сказал: ну, ты и нахал… И был прав.
Так мы познакомились.
Потом его газета напечатала мою заметку, причем на престижной полосе, вначале, с портретом, рядом с заметкой самого Александра Николаевича Яковлева, еще я сфотографировался в прибалтийском клетчатом шарфе, купленном по случаю. Под фотографией по его предложению поставили подпись «литератор», он пошутил: «так подписывался Ленин», и редактура была более-менее сносной, хотя заметку сделали из статьи, сократив ее раз в пять минимум… Но все равно, было здорово, это было в первый раз и в первый же раз в приличной газете, спасибо ему, – не в какой-нибудь заводской многотиражке, как начинал он и как нас учили в институте, не чувствуя приближения новых времен.
«Начинать надо с малого» – а я понимал, нет, сейчас с малого нельзя, просто ненужно, зачем, если есть большое, большее и путь туда гораздо свободнее, легче, чем раньше, и самое смешное – легче, чем к малому… Нахал, он был прав.
Да… И я стал к нему ходить, – не очень часто, примерно раз в месяц, к тому же в здании их газеты было служебное кафе, «буфет», как тогда говорили, ведь в то время в Москве почти не было мест, где можно было не выпить-закусить в кислом похмельном чаду, а взять чашку кофе или чая и посидеть с книжкой или газетой, как сейчас, а сейчас уже кажется: как так – не было? Не может быть! Никто не помнит, а всего-то чуть больше десяти лет прошло, и ну-ка спросите у длинноногой девочки-официантки или у важного посетителя ныне располагающегося в их здании модного «City-cafe», помнят ли девочка или посетитель те времена, – от вас с испугом или неловкой улыбкой (еще один сумасшедший!) шарахнутся: девочка тогда еще только начинала ходить в школу и носила косички, а посетитель помнит, но предпочитает не вспоминать.
Когда я к нему приходил, я вам скажу честно, мне это нравилось – никому не известный мальчик из Литературного института приходит к заместителю главного редактора одной из самых известных в то время московских оппозиционных газет. Хотя почему «оппозиционных»? – тогда (1992 год) вроде бы почти правительственных… Недолгая пора, очей очарованье, когда о либерализме как официальной идеологии говорить еще не стыдились, приятна мне твоя печальная краса. Вокруг него вечно толпились какие-то шестерки из сотрудников, а поскольку он был тогда либералом, стиль отношений был свободным, все обращались к нему на «ты», даже немного грубили… О пышное природы увяданье, но я-то видел, что либерализм – либерализмом, а все остается на своих местах: он – начальник, а они – подчиненные; вот они, ростки нынешних корпоративных муравейников с их строгой иерархией солдат, рабочих, обслуживающего персонала и особо приближенных к матке топ-менеджеров, – в багрец и золото одетые леса… И тут наступал маленький миг, полминуты моего кайфа – я не имел к нему отношения, я был никем, просто знакомым, полунищим молодым писателем, заглянувшим на огонек, и его сотрудники, молодые и не очень псевдосвободные журналюги, это чувствовали и меня тихо не любили, не могли понять, кто же я, ё-мое, такой?
Один такой, уже седой, с виду интеллигентный дядечка, чем-то неуловимо похожий на правозащитника Ковалева, очень давно работавший в их газете, с ласковой улыбкой взял по его указанию мою следующую статью и мурыжил ее со все такой же ласковой улыбкой месяца три-четыре, а на мои звонки через месяц отвечал с нарастающим нетерпением: я же сказал, как только, так сразу, – и мне пришлось в конце концов сказать об этом моему покровителю, и эта седая сволочь, встретив меня в коридоре, еще и щерилась: зачем же вы жалуетесь, дорогой С., я просто немного забыл, столько дел, знаете…
Я приходил, и мы разговаривали, немного выпивали в буфете и в его большом кабинете с телевизором и кожаными креслами. Он модничал, подражал Хемингуэю, наверное, тогда все ему немного подражали, и носил в кармане дорогую фляжку White horse, прикладываясь к ней прямо за столом. И я видел, что он, как говорится, рисуется, ему было приятно это отношение старший – младший, он чувствовал себя немного учителем, а может, вспоминал свою молодость, как он ходил по Москве молодой и неприкаянный и даже не думал еще о том полузабытом ныне своем романе, который сделал его знаменитым. Еще мы много говорили о политике, но я не помню, к сожалению, точного содержания этих разговоров; помню, что я, кажется, был не очень доволен происходящим, дававшим, на мой взгляд, слишком много шансов коммунистам и вообще красным, а он говорил, что все идет более-менее нормально, все проходят через дикий капитализм и что иначе и быть не может.
– А чем ему было быть тогда недовольным? – сказала мне одна моя приятельница, которой я рассказал какие-то фрагменты нашей истории. – У него же все было хорошо тогда. Известность, хорошая работа… Печально не это. Печально, что в нашей жизни ничего не бывает «навсегда». Он был очень известен в самом конце 1980-х, и его известность прошла. А он привык к ней, и теперь ему плохо. И ему остается только надеяться, что через 15-20 лет кто-нибудь вдруг вспомнит о нем и скажет: слушайте, а помните, был такой неплохой писатель, где он?.. Или он сам опять напишет что-то хорошее или просто новое и модное…
– Он симпатичный, – сказала мне недавно другая моя подруга (почему-то среди моих знакомых им интересовались в основном женщины), – он очень милый и талантливый, он просто попал немного не в свое время: всем было не до того, не до литературы; если бы он написал свой роман года на три-четыре раньше, была бы слава. А тогда он написал, и только все пошло – переиздания, телевизор, и вдруг прежняя жизнь обвалилась в 1991 году, какая уж тут литература…
Я ему передал эти слова (а предыдущие не передал) и увидел, как он обрадовался, как ему стало приятно, доброе слово и кошке приятно, а художнику и подавно, художника-то каждый может обидеть… И он велел передать моей подруге привет, и я даже заколебался, а не познакомить ли их, но потом посовестился: мужа подруги я знал и подумал, что это будет нехорошо по отношению к нему.
И, может, зря, подруга была не дура, и ничего серьезного, разумеется, бы не было, все бы просто немного развлеклись, а мой герой немного больше поверил бы в себя. Потому что что же еще умеют женщины и для чего они вообще нужны, как не для того, чтобы внушить нам веру в свои силы? Потому что его женщины – это была вообще песня, они занимались чем угодно, только не своими мужчинами; потом он же был романтик, хемингуэй и при постоянной жене, которая, кажется, была его немного старше, попадал в длинные параллельные связи, почти гарем. А ничто так не изматывает, как в цирке говорят, «партнеров», как подобные прелести, после которых (теперь-то я сам уже немного поумнел) люди выходят, если пропустить момент и не расстаться вовремя, хотя бы через 2-3 месяца, когда расставаться совсем не хочется, выходят опустошенными и не самыми лучшими друзьями, скажем так.
Так вот, его первая подруга, то есть первая, которую я застал, была, как у Райкина, – врач. Ну не врач, это шутка, она была философ, нет, честное слово, натуральный философ и одно время даже прогремела в определенных кругах своей книгой о Льве Толстом. И, может быть, как философ она, конечно, и была ничего, но как женщина, на мой взгляд, это было нечто. Только русский писатель, к тому же либеральный русский писатель мог найти себе такую подругу и с ней изменять жене, кстати, довольно милой женщине, я как-то раз случайно видел ее. Философ тоже была замужем, причем не просто замужем, а замужем за каким-то не то академиком, не то генералом, как было положено в советские и совсем не положено в наши времена.
А наш герой вообще был старомоден, точнее, почему-то хотел таким быть: демонстративно ругал Льва Рубинштейна, Пригова и компанию, которые тогда стали известны и популярны, позднее пожимал плечами при имени Пелевина и оставался равнодушен даже к классикам авангарда (в тот год как раз была первая большая выставка Малевича) или сделал вид, что остался равнодушен. Зато носил шейные платки a la майор Скоби,[2]2
Герой романа Грэма Грина «Суть дела».
[Закрыть] много слушал Иглесиаса и однажды, во время очередного обострения политической обстановки, прикрыв дверь, показал мне пистолет системы Макарова и сказал, что все время носит его с собой, на всякий случай. Я уважительно покивал, что я мог еще сделать, я всегда преуменьшал роль личности в истории, я считал, что если пистолет Макарова понадобится, то он уже не поможет. К тому же так поступали герои его нашумевшего романа, то есть махали пистолетом почем зря, брали на себя личную ответственность за происходящее, лично сопротивлялись злу по примеру агента 007, и я не отнесся всерьез к увиденному, – я подумал, что он, может быть, продолжает сочинять какую-нибудь, уже следующую свою историю.
Кстати, зря я преуменьшал роль личности в истории, очень зря, если бы не личности, много чего сейчас не было бы… Это только ведь кажется, что иного было не дано. Не влезь Ельцин, например, на танк в 1991 году, пусть это трижды анекдот или пусть история совершила круг, не было бы у нашего героя ни уютного кабинета в престижной газете, ни наших разговоров о жизни в этом кабинете, ни его известного романа в пяти переизданиях, ни пистолета Макарова в кармане модного шерстяного пиджака, ни расцвеченной огнями реклам знаменитой площади за окном. И даже не сидел бы я сейчас на дачке в ближнем Подмосковье и не записывал бы всю эту историю на своем портативном компьютере модной марки, периодически поглядывая в окошко на пламенеющий у забора, как напоминание, куст калины.
И даже философ, несмотря на мужа-генерала, скорее всего не смогла бы издать в престижном издательстве свою книгу о Льве Толстом, где многажды упоминались и Бердяев, и Ильин, и Шестов, и Шмелев, и многие другие политические эмигранты. И, скорее всего, не сблизилась бы с ним (кому нужен какой-то непризнанный гений, а не модный писатель?), а он не описал бы их отношения в двух романах и десяти рассказах, один из которых я однажды слышал по радио «Свобода», что-то очень лирическое и со стрельбой. Как у него обычно, герой куда-то бежит, падает, отталкивая любимую от окна, в которое зачем-то стреляют с улицы, сам стреляет в ответ (из того самого пистолета?), опять куда-то бежит, петляет по закоулкам у знакомой «Маяковской»…
Все это немного напоминало Джона Ле Карре, его усталых шпионов, вернувшихся с холода, но слушать его голос (он сам читал) по радио зимней московской ночью, угадывая знакомых персонажей и даже обрывки наших с ним разговоров, было приятно, и я ему как-то сказал, что вот, мол, было приятно, слышал тут недавно ваш рассказ по вражескому радио.
А он вдруг предложил, поскольку тогда все пытался мне помогать: а не хотите ли сами что-то прочитать у них, я им позвоню? И позвонил, и, перезвонив мне, буднично (хотя в 1993 году это было что-то) сказал: они свяжутся с вами завтра утром, а вы найдите какой-нибудь небольшой законченный текст и заодно заработаете – семь немецких марок минута. И я целый вечер, как идиот, что-то лихорадочно писал, пытаясь закончить, почему-то меня не удовлетворяли те тексты, с которыми я поступал в институт, а новых после поступления все не было. (Трудно, знаете ли, сочинять, когда понимаешь, что рядом сочиняют еще 150 человек как минимум…) И когда, наконец, утром, часов в 11, у меня дома раздался звонок и приятный баритон, представившись (прозвучала известная фамилия), попросил «что-то почитать» и когда я прочитал, баритон обещал перезвонить и перезвонил-таки довольно быстро и сказал, что мне надо подъехать к ним на радио, когда мне будет удобно, для пробной записи, потому что качество телефонной связи в Москве плохое, и продиктовал адрес, который я десятки раз слышал по радио и знал почти наизусть. Я пообещал и с облегчением повесил трубку, потому что вы помните: а) был недоволен текстом, сделанным накануне, б) скорее всего, просто не мог поверить и принять такое простое развоплощение многолетнего мифа.
Помните? ВЫ СЛУШАЕТЕ РАДИО «СВОБОДА»…
И я никуда не поехал ни тогда, ни позднее, и это было, в общем, концом первой серии наших отношений; так сказать, первое действие, занавес, антракт, потому что он искренне не понял, почему я не пошел и даже удивился и обиделся немного: в чем дело? Почему, я же договорился?.. А я не стал объяснять.
По-видимому, то, что я не пошел, ему не понравилось. Это было очень похоже на обычное рас…дяйство и, собственно говоря, отчасти таковым и являлось, – ведь он же не предложил мне издать полное собрание сочинений, почему было не прочитать что-то на радио? И он стал говорить: ну что же вы не пошли, ну ладно, приносите еще заметки, хотя бы в газету, – а я не приносил, причем непонятно даже почему, как-то не писалось, что ли, а может, дух противоречия… И еще я был тогда по уши в одном романе, даже в двойном романе (что я теперь такой умный по этой части), это называется треугольник, triangle – вначале интересно, потом, причем незаметно, изматывает. Но, самое главное, на все остальное, кроме этого triangle, времени не остается.
Еще у меня тогда был один приятель-армянин, очень хороший парень, из Еревана, но искусство, это, наверное, такая штука, в нем все друзья – понятие условное. Чуть позже объясню почему.
Я познакомил его с нашим героем, у армянина был готов роман, в Армении его даже каким-то чудом напечатали, и он в 1993 году носил его по московским издательствам и еще просил деньги на издание у богатых московских армян, которые его, разумеется, кормили «завтраками», потому что эти новые богатые (неважно, кто они, армяне, русские, грузины, евреи) устроены так, что они лучше трижды пропьют эти несчастные 3-4 тысячи долларов, нужные на книгу, чем отдадут кому-то или куда-то. Впрочем, один относительно порядочный человек пару раз оплатил ему перелет Москва – Ереван и обратно, уже немало, но это было все; и я ему предложил попробовать издать его роман по-русски сначала в журнале и познакомил с нашим героем. А поскольку герой был, наверное, тогда настроен помогать молодежи и испытывал по этому поводу, как я уже сказал, всевозможные горьковские позывы, плюс все приезжие с юга очень душевные люди, в общем, вскоре они стали друзьями.
И известный писатель помог моему приятелю напечататься в журнале, а поскольку вещь была хорошая, то приятеля приняли там хорошо, и Н. Н. был доволен, и все говорил мне: ну а вы что же? Приносите тоже что-нибудь, хотя бы рассказы, а я все не приносил, как будто нарочно, и мне не следовало бы к нему ходить-и-ничего-не-приносить, а следовало хотя бы иногда что-то приносить или пока не ходить. Но все было так здорово, здорово с ним иногда общаться, плюс их замечательный буфет, просто какое-то парижское кафе или «Бродячая собака» в дореволюционном Санкт-Петербурге, симпатичных кафе в то время, повторяю, в Москве было не сыскать. Да и приятель, душа нараспашку, почему-то предпочитал общаться с Н. Н. при моем участии, и когда я его пару раз спрашивал: может, не стоит ходить туда с пустыми руками, старик уже несколько раз интересовался, – ереванец поднимал на меня удивленные глаза: почему? Ерунда, мы же просто общаемся как друзья.
Финальным аккордом стал незаконченный рассказ, который я таки принес ему, тоже якобы для журнала, а на самом деле просто чтобы отвязаться (сколько можно говорить «хорошо, потом»), при этом рассчитывая на авось, так как идея в моем рассказе была неплохой (что-то о простой природе любви, о чем еще я мог тогда написать), но совершенно непроработанный (времени-то не было). Рассказ, разумеется, завернули, и наш герой, по-видимому исчерпавший запас педагогических чувств, встретил меня довольно холодно и сообщил об этом: мол, вот, они сказали, что это не совсем то, что им бы хотелось, извините, и довольно быстро, сославшись на дела, распрощался со мной, а ереванец, когда я ему расстроено рассказал об этом, снова сказал свое:
– Да брось ты, мы же просто общаемся.
И хотя два года назад мой ереванский приятель неожиданно и нелепо погиб в автокатастрофе, я до сих пор на него сержусь.
2
После этого прошло лет пять, наверное… Да, ни фига себе, пять лет прошло и много воды утекло, и я как-то все не звонил ему, сначала обидевшись за рассказ, точнее, на его реакцию, а потом, как говорится, жизнь закрутила и просто не звонил и даже забыл про него немного. И, что самое странное, я только сейчас вдруг подумал об этом – я перестал случайно встречать его в городе. До того как-то само собой получалось, что мы встречались примерно раз в полгода, иногда я даже не подходил к нему, просто видел издали – он был то один, то с этой своей подругой-философом, потом с другой, новой, я не знаю, чем она занималась, но, по-моему, она была гораздо симпатичнее предыдущей, нет, не будем преуменьшать и кривить душой, она была просто очень симпатичной женщиной, лет на десять, я думаю, моложе его, и это было хорошо, особенно учитывая жену. Однажды я видел их, идущих по Садовому кольцу, державшихся за руки, и я даже немного позавидовал ему: ведь это здорово, так идти в самом начале отношений, когда все еще внове и все так замечательно, и вы видите свое отражение в глазах новой подруги и готовы полгорода проехать, чтобы встретиться с ней на час…
Потом однажды он встретил меня с одной из вершин моего треугольника, потом с другой, правда оба раза это было на «Белорусской», где он жил и где живет моя мама, так что это было не совсем уж случайно, но вы представляете себе, сколько людей проходит через площадь Белорусского вокзала хотя бы за час? А потом, когда я обиделся, как отрубило, и ведь я часто, гораздо чаще, чем раньше, стал бывать на «Белорусской», там открыли неплохое кафе, с большими окнами и хорошим видом и я одно время повадился туда ходить, но мы тем не менее ни разу не встретились.
Мой роман тем временем превратился из треугольника в обычную прямую, одна из вершин отпала, после чего вся система, как это часто бывает, потеряла устойчивость и была близка к исчезновению, еще я начал печататься в журналах и даже один очень известный в перестроечные времена литературный журнал объявил мою повесть на последней странице. Еще я работал в одном очень модном издании, писавшем страшную фигню для богатых теток, но страница рекламы в этом издании, как во всех изданиях такого рода, стоила десять, что ли, тысяч у. е. или пятнадцать, неважно, важно, что эти сумасшедшие тысячи у. е. давали всем участникам процесса неплохо жить и даже немного откладывать на черный день. И когда однажды к нам в редакцию пришло приглашение на два лица на презентацию книги одной очень известной женщины-политика демократического толка, нам с сотрудницей из отдела светской хроники сказали пойти, и мы без препирательств согласились, так как дело было объявлено в ресторане «Метрополь», ни больше ни меньше, были обещаны знаменитости от искусства и политики, группа «Канарейки» и неплохой фуршет. А на дворе стоял февраль, середина нескончаемой московской зимы, с улицы в окна летел мокрый снег, и мы решили скоротать вечерок, к тому же симпатизируя демократическим взглядам вообще и женщине-политику в частности (назовем ее Ириной Х., для простоты). Коллега должна была написать об Ирине Х. небольшую заметку – как о женщине, добившейся успеха из-за своей активной жизненной позиции – чтобы богатым теткам, бизнес-вумен, топ-менеджерам и просто женам и любовницам богачей было приятно и интересно читать якобы про себе подобную, ну а демократические взгляды оставались в контексте (вот, типа, мы пишем о приличном человеке, а не о жене урки или чиновной морды) или на нашей совести, и на самом деле никого, в общем, не интересовали, таковы законы жанра, увы.
И вот мы вылезли из редакционного авто на мокрую от снега мостовую у «Метрополя», буря мглою небо кроет, за зеркальными отреставрированными дверями которого горел яркий свет и хрустальные люстры отражались в больших зеркалах, вихри снежные крутя, и я почему-то отчетливо помню этот момент – мокрая мостовая и хрустальные люстры, это такое вечное место в нашем отечестве, тут бывали Ленин и Блок, а также Маяковский, Керенский, Сталин, Сахаров и Олеша, оно всегда было таким, какой бы режим ни был на дворе, какие бы ветры ни веяли над нами. То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя.
И мы вошли, показав приглашение подозрительно глядевшему на нас, несмотря на редакционную иномарку, двухметровому швейцару с лицом капитана КГБ, и, спустившись в гардероб, тут же встретили знаменитого либерального адвоката, впоследствии защищавшего телевизионщиков с НТВ, и я даже поздоровался с ним, впрочем, он мне едва ответил, а молодая и аполитичная коллега громким шепотом спросила: кто это? На что адвокат моментально среагировал и сердито оглянулся, правда, сразу смягчившись, когда увидел перед собой молодую и симпатичную девушку, и даже улыбнулся коллеге мимолетно, и дальше мы пошли по мраморной лестнице с перилами в стиле ампир, которым суждено еще сыграть важную роль в нашем повествовании, мимо настоящего иссиня-черного негра в ливрее, кстати, чем-то похожего на Александра Сергеевича Пушкина, и подошли к звенелке-металлоискателю с охраной у дверей в какой-то зал, из которого слышалась музыка и гул голосов. И охрана, мельком взглянув на приглашения, внимательно проверила наши сумки и после моей дурацкой шутки о том, что у коллеги в сумочке револьвер, заставила нас дважды пройти через металлоискатель (несмотря на то, что я десять раз сказал, что это была шутка, а еще демократы) и только после этого пропустила нас в огромный, с колоннами зал, где происходила презентация, – повторю, если кто забыл: новой книги известной женщины-политика демократического толка, которую мы так неинтеллигентно обозначили Ириной Х. (пусть уж она нас простит, мы часто голосовали за нее в прошедшие времена).
Там мы с сотрудницей случайно разминулись, потому что она встретила знакомых из родственного издания, а я застрял у барной стойки, где метропольский бармен с презрительным взглядом (халявщики!) разливал гостям Ирины Х. бесплатную водку с соком, и у этой стойки нос к носу столкнулся с нашим героем. Вот это встреча!.. Мы обнялись.
Он удивился:
– Что вы здесь делаете?
Я улыбнулся:
– Да вот, работаю. А вы?
Я действительно не ожидал его там встретить, пустое, ненужное мероприятие – как тогда уже начали говорить, тусовка. Что ему там делать?
– Да вот, позвали, я пошел. Надо поддержать Иру.
Он был все такой же, почти не постарел, мне вообще кажется, что за время нашего знакомства он почти не менялся, и я увидел, что он обрадовался мне, хотя почему-то не слишком расспрашивал, как и что, в основном говорил о себе – о здоровье, литературных, газетных делах, немного кокетничал, что вот, мол, он уже старый, больной, усталый дурак, говорил, что время сейчас для молодых, говорил о романе, который писал, что вот опять его издадут и опять никто не будет читать, и зачем тогда это все. Еще мы в ту встречу много говорили о политике (шел уже 1999 год), и он, как всегда, сказал, что все будет и даже уже есть – более-менее хорошо, а я (тоже как всегда) сказал, что что же хорошего? Посмотрите, все это становится похоже на Южную Америку, на Чили или даже на Аргентину. И эта презентация, неудобно право, зачем Ирине Х. представлять свою книгу в ночном клубе, да еще в таком? Есть же всякие Дома кино, архитекторов, есть молодежные клубы, если так уж хочется быть современной… А он сказал, что это презентация, ничего особенного, законы жанра, я должен это понимать и что по-другому пока никак не получится, и это нормально, и мы, наверное, действительно были похожи, как недавно сказала мне моя жена, на эту смешную пару у Островского, Счастливцев – Несчастливцев, такой вечный русский спор, неразрешимый и, в общем, наверное, очень скучный – и старомодный к тому же.
Старомодный потому, что было подошедшие к нам две подруги из только что спевших «Канареек» (ну, не совсем к нам, конечно, – у него была тогда опять своя передача по ТВ, хоть и в воскресенье утром, но отдельная передача, поэтому, скорее всего, подошли к нему) тут же потухли. Две минуты, сначала не понимая, они слушали, о чем мы говорим, причем та, которая постарше, еще ничего, еще, как мне показалось, с сочувствием и даже улыбнулась, а молоденькая и сексуальная (я ее где-то за месяц до того как раз видел у Диброва, на тогда еще не закрытом НТВ), она еще и укусила немного, сказала, отходя, что-то типа: «А, вот вы о чем… Ну, тогда я пошла». На что он отреагировал очень хорошо, спокойно сказав ей (я-то занервничал, как же, не развлекли девушку!..): иди-иди.
И мы с ним сели за какой-то столик и взяли по пятьдесят, и еще по пятьдесят, а потом нас нашла моя коллега, которая уже сделала необходимые наброски для своей «светской жизни» и поэтому чувствовала себя в тот зимний вечер свободным художником. И мы очень неплохо посидели втроем, трепясь об искусстве, политике, журналах, и он немного кокетничал с моей коллегой, а я глазел по сторонам и на сцену, где тем временем (вы еще не забыли куда мы пришли?) рассказывали о жизни Ирины Х., о ее непростом творческом пути и выступали, сменяя друг друга: ее новый муж, клоуны, киндер-сюрприз Кириенко (название народное), ансамбль «Воскресение», писательница Мария Арбатова и дом моды Елены Макашовой, про которую, не заметив ее за соседним столиком, я довольно бестактно и громко спросил, не родственница ли она тому Макашову, генералу-путчисту, и коллега из «светской жизни» толкнула меня под столом, а на сцену все выходили и выходили какие-то люди из бизнеса и политики, которых я не знал.
Когда он собрался домой, было уже довольно поздно, мы все были уже немного пьяные, и я вызвался его проводить. У звенелки в коридоре, где стопкой лежали презентируемые книги Ирины Х., я заколебался, взять ли мне одну или не надо, все равно ничего не напишу об этом, не смогу, все впечатление смажется этой дурацкой презентацией, а он вдруг остановился, взял меня за пуговицу и сказал с каким-то хорошим чувством: ну, я рад. Раз ты здесь, значит все более-менее в порядке. А я волновался…
Я искренне удивился: но почему? Что здесь такого? Он, кстати, повторяю, ни разу не спросил меня о моих литературных делах, а я из гордости-гордыни (хотя известно, что это грех) сам ему ничего не сказал.
– Что здесь такого? – повторил я, но он не стал меня слушать и сказал, качая головой: не выпендривайтесь, вы сами прекрасно знаете, что. Мы прошли еще несколько шагов, и он вдруг остановился и сказал, не обращая внимания на охрану: а знаешь, сколько стоит мой костюм? 1800 долларов!.. Я удивился еще больше, раньше за ним такого не водилось, какое это имеет значение? Это же тряпки!.. Охранник (взгляда которого я боялся, все-таки демократический вечер – при чем тут его костюм?..) вдруг вытянулся перед ним и чуть не взял под отсутствующий козырек, чем вызвал у меня мимолетное подозрение – может быть, народу нужно, чтобы известный писатель Н. Н. ходил именно в таком костюме? Может быть, это внушает ему не гнев, а умиление? Но об этих своих мыслях я, правда, тут же забыл.
Мы остановились на давешней мраморной лестнице с перилами ампир (такие, огурцами, белые балясины внутри), причем он поднялся на несколько ступенек, а я стоял внизу и вся сцена из-за этой лестницы стала сильно напоминать что-то из русской классики, Тургенева например, и он сказал печально: идите, гуляйте. И повторил: я уже старый, мое время кончается, пора на горшок и в постель.
А я ему ответил, под парами алкоголя неожиданно перейдя на «ты» (мы ведь до сих пор на «вы»): что ты выпендриваешься, кончай строить из себя Ивана Тургенева, посещающего Московский университет, это в конце концов вредно!.. А он улыбнулся довольно и печально и сказал: а я и есть ваш Тургенев! И стал, тяжело опираясь на перила, подниматься по этой лестнице, и было непонятно, то ли ему правда уже тяжело идти, то ли он так заигрался, что сам поверил, что ему тяжело.