Текст книги "Кингсблад, потомок королей"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Сосед справа, улыбнувшийся ему и предупредительно пододвинувший молитвенник, раскрытый на нужной странице, – тот самый плотник шотландско-ирландской национальности, у которого он мальчишкой выпрашивал длинные, нежные завитки стружек, чтоб сделать себе из них парик и бороду, или просто на растопку для костра.

Только сейчас, взволнованно приглядываясь к ладоням плотника, Нийл впервые понял, как прекрасны могут быть человеческие руки. С тыльной стороны они были темно-серого цвета, но ладони казались такими же розовыми, как у Нийла, только в складках притаился более темный налет; и ногти тоже были розовые. Такими руками хорошо отрывать прогнившие доски, держать молоток, направлять резец, гладить детскую головку.

«Может быть, такие руки умеют делать кое-что получше, чем выводить ряды цифр в гроссбухах», – вздохнул Нийл.

Он попытался проверить, действительно ли они так пахнут.

Подобно большинству американцев, он простодушно верил, что всем неграм присущ особенный противный запах, и теперь он стал сосредоточенно потягивать носом. Какой-то отчетливый дух щекотал его ноздри, но это пахло мылом, нафталином и прачечной, как пахнет в теплое воскресное утро во всех церквах мира, белых, черных, желтых или медно-красных. Поистине его попытки проникнуть в тайну своего народа терпели неудачу, поскольку он не мог найти никакой разницы между этим народом и тем, другим, который тоже был для него «своим» и люди которого назывались белыми.

Распознав в докторе Брустере суровую красоту примитивных бронзовых статуй и одухотворенную красоту коптского святого под знойным солнцем пустыни, он сумел оценить и хищную красоту женщины в жемчужных серьгах и свежую, веселую девичью красоту своих молоденьких соседок, типичных американских школьниц.

18

Проповедь доктора Брустера была длинной и торжественной. Не может быть погибели для того, кто верует во спасение, гласил его тезис, ибо такова воля господня и любовь его.

Не много мог почерпнуть тут молодой банковский служащий, желавший узнать, как поступить человеку, которого бог создал белым, а законы отдельных богобоязненных штатов превратили в черного. Такую проповедь можно было услышать в любой рокфеллеро-готической церкви на Пятой авеню, Мичиган-авеню или Голливудском бульваре. Для Нийла, в его растущем стремлении отделить правду от вымысла, эта проповедь была слишком академичной и утонченной, слишком «белой». Его бы больше устроили дикие пляски под звук тамтама, атавистические отзвуки обычаев его черных предков, – а тут за всю проповедь религиозный экстаз проявился лишь в двух-трех жиденьких «аллилуйя» и одном возгласе: «Воистину так, о господи!»

Нийл даже обрадовался, когда Колумбийско-Гарвардско-Семинарская непогрешимость дала трещину и доктора Брустера прорвало несколькими библейско-жаргонными оборотами.

То-то же, с торжеством думал Нийл. Это уже больше напоминает проповеди южных негров-пастырей в передаче южных джентльменов-журналистов, с особенным вкусом цитируемые Родом Олдвиком, – проповеди, в которых чернокожие толкователи слова божьего выражаются примерно так: «Братья и сестры! Разрази меня бог, если вся эта шайка бездельников не провалится в геенну огненную, когда наступит час, аминь!»

«Если уж я сделаюсь негром, так я хочу слушать такие проповеди, которые бы жгли. И, может быть, это даже не так плохо – покончить навсегда с реестрами и чеками и бриджем по вечерам.

Брось ломаться, Кингсблад! Если тебя поймают и заставят открыто признать себя негром, ты постараешься быть тише воды, ниже травы – только бы добрые белые господа не прогневались, что твоя поганка Бидди ходит в школу вместе с их милыми деточками.

А между прочим, наш белый баптистский проповедник, док Бансер, тоже говорит про геенну огненную и поминает иногда бога без надобности. Черт знает что! Собираешься с духом, чтобы превратиться в негра, а оказывается, что и превращаться не во что, ничего такого особенного в неграх нет. Все равно что мученик, взойдя на костер, обнаружил бы, что огонь только приятно согревает его. Даже скучно!

Ничего, не беспокойся. Ты забудешь о скуке, когда ирландец-кондуктор вытолкает тебя и Бидди из теннессийского автобуса, а мужлан-полицейский выбьет тебе парочку зубов, а макаронник-шпик схватит Бидди и будет издеваться над ней, а…

Перестань, перестань себя мучить! Сейчас же перестань!»

Пусть Нийлу не понравилась проповедь, прозвучавшая слишком претенциозно в этом скромном храме, но своим чтением вслух из священного писания доктор Брустер глубоко взволновал его. Нийл не был большим знатоком театра, но ему вспомнилась сцена сумасшествия Лира, когда пастор глубоким, проникновенным голосом произносил слова извечной жалобы всех черных племен, всех народов Востока, всех женщин, всех больных и отчаявшихся и загубленных нищетой:

«Уныло смотрели глаза мои к небу: «Господи! Тесно мне; спаси меня… Тихо буду проводить все годы жизни моей, помня горесть души моей… Вот, во благо мне была сильная горесть, и ты избавил душу мою от рва погибели… Ибо не преисподняя славит тебя, не Смерть восхваляет тебя, не нисшедшие в могилу уповают на истину твою. Живой, только живой прославит тебя, как я ныне…»

Слушатели тихо стонали: «Был ли ты при том, как распяли господа бога нашего?» – потом сразу перескочили на веселый джазовый ритм: «Лишь два слова с Иисусом, и все будет хорошо!» – и перед взором Нийла вдруг открылась лесная вырубка, по которой шли люди, словно отлитые из меди или выточенные из черного дерева, они шли в цепях, под конвоем белых, по кочкам, по топям, навстречу встающему солнцу, и тихо пели, и смеялись порой.

«Это мое прошлое, – подумал Нийл, – это мой народ; я должен открыться ему».

19

Еще во время проповеди Нийл обратил внимание на семейство, разместившееся в том же ряду, через проход: отец, старик лет шестидесяти, мать, сын, военный в нашивках капитана, молодая женщина с ребенком на руках, который, надо сказать, вел себя образцово, и девушка не старше семнадцати. У всех у них были серьезные, осмысленные лица, и все, кроме разве смуглой молодой матери, легко могли сойти за белых, если б только не было видно по всему, что они здесь свои.

Где он встречал этого военного?

Вдруг он понял, что это тот самый «цветной мальчик», который все школьные годы проучился с ним в одном классе, – все его уважали, но никто с ним не дружил. Среди белых девочек находились даже такие, которым он как будто нравился, а однажды его выбрали старостой класса. Как же его зовут? Ах да: Эмерсон Вулкейп.

Нийл потом слышал, что этот Вулкейп открыл зубоврачебный кабинет в Файв Пойнтс, где завел усовершенствованное кресло и рентген и даже ассистентку в белоснежном халате, совсем как у заправского врача. Нийлу, сыну настоящего дантиста, это в свое время показалось немножко смешным.

Но теперь он не увидел тут ничего смешного, как и в том факте, что Вулкейп тоже состоит в капитанском чине, хотя в петлицах у него вместо доблестного огнестрельного оружия красуется лишь крылатый жезл с буквою «Д», в знак того, что его профессия не убивать людей, но – что значительно менее воинственно и благородно – всего только лечить им зубы.

Нийлу вспомнилось, как еще мальчишкой он однажды видел все семейство Вулкейпов на пикнике на высоком берегу Соршей-Ривер. Они расположились вокруг белой с красным скатерти, разостланной на камнях, и пели хором, и Нийл тогда с завистью подумал, что у него в семье никогда так весело не бывает. И – ну да! – старика Вулкейпа он не раз встречал потом в здании «Таверны наяды», где тот служил дворником и истопником. Но сейчас ничто в нем не напоминало о швабре и мусорном ведре. Его серый костюм сидел безукоризненно, галстук был завязан элегантным узлом, а голова с черной седеющей шапкой волос, горделиво откинутая назад, напоминала голову римского сенатора.

Нийл наблюдал торжественную сосредоточенность Джона Вулкейпа и заранее холодел при мысли о том, какая же судьба ждет его самого в этом мире, его собственном праттовском мире, где для человека с таким одухотворенным обликом не нашлось другого занятия, кроме грязного полурабского труда. Он настойчиво убеждал себя, что, как ни велико его сочувствие к этим неграм, слишком уж много он рискует потерять, если объявит себя одним из них. Но – «хотел бы я обладать достоинством этого старика», – вздыхал он.

В лице миссис Вулкейп было что-то необыкновенно знакомое. Нийл никак не мог понять, что, пока вдруг не догадался, что она удивительно похожа на его мать. Он вздрогнул, не поверил, снова взглянул. Она казалась старше его матери и как-то одновременно спокойнее и решительнее, но ее кожа цвета липового меда, ее точеный нос, ее маленький робкий рот, взгляд, полный самоотречения, – во всем было это сходство, и он вдруг почувствовал, что с ней и с ее семьей его связывает нечто большее, чем старая легенда о пограничном бродяге в мокасинах. Это была женщина, которой он с радостью ответил бы на любой вопрос, и в ее улыбке и ласке он мог найти утешение.

– Господь да пребудет с нами, когда мы в разлуке, да избавит нас от погибели и да осенит благодатью своею…

Ивен Брустер помедлил, его глаза смотрели прямо на Нийла, чудесная дружеская улыбка осветила его лицо, и он договорил:

– …благодатью своею всех нас, богатых и нищих, черных и белых – ибо все мы его дети.

Хор африканских девушек, которые были американскими девушками, запел: «Да святятся узы, связавшие нас!» Но все кругом встали, и чары нарушились, только Нийл еще сидел, завороженный.

Когда вместе с последними из прихожан он двинулся к двери, он почувствовал их смущение; они не знали, что привело его сюда – сочувствие или любопытство и как с ним быть – поклониться или не заметить. Но те из них, кто был родом с Юга, знали по опыту: лучше всего сделать и то и другое и скорей убраться подальше.

Доктор Брустер стоял в дверях, прощаясь с выходящими, и к Нийлу он обратился точно так же, как ко всем остальным:

– Приятно было видеть вас сегодня среди нас, брат мой.

Условная стандартность фразы не понравилась Нийлу, но разве доктор Бансер не говорил таких же фраз?

Пожимая проповеднику руку (теперь он уже натренировался и делал это довольно естественно), Нийл ближе разглядел его лицо: у него были тяжелые, чуть припухшие у переносицы верхние веки, потная, как у батрака, кожа и сила батрака в рукопожатии, а в глазах отражались все страдания мира со времен Голгофы.

Нийл, немного растерянный, спустился с крыльца, не чувствуя облегчения оттого, что испытание кончилось; ему было не по себе в этом будничном мире улицы, где ни от случайных белых прохожих, ни от черных гуляк и бездельников нечего было ждать чуткости Ивена Брустера.

Он долго стоял и смотрел на возвышавшееся через дорогу кино «Эфиопия», точно это был по меньшей мере Шартрский собор. Он не сразу заметил, что рядом с ним стоят Вулкейпы, обсуждая с соседями воскресные новости. Капитан Эмерсон Вулкейп, видимо, узнал Нийла, но не рассчитывал, что Нийл узнает его, и немало удивился, когда Нийл неловко мотнул головой и пробормотал:

– Мне показалось, что это вы, дружище, но я не был уверен. Мы ведь не виделись с самой школы.

Вулкейпы рассматривали его в молчании, которое еще не было ни благосклонным, ни враждебным. Он заторопился, стремясь, сам не зная почему, расположить их к себе:

– А знаете, я ведь вас всех когда-то видел на пикнике, помню, я даже пожалел тогда, что я не в вашей компании.

Они все растянули губы в подобии вежливой улыбки, но Нийл продолжал настойчиво, словно решил понравиться этим людям, хотя бы для этого пришлось перебить их всех поодиночке:

– Жалко, что мне раньше никогда не доводилось слышать доктора Брустера. Э-э… скажите, капитан… вы тоже побывали в Европе?

– Да, был некоторое время. – Эмерсон неохотно сделал то, чего требовала вежливость: – Разрешите вас познакомить, капитан Кингсблад: моя жена, вы, вероятно, знаете ее отца, Дрекселя Гриншо из «Фьезоле», и наш сын. Мой отец, моя мать, а эта молодая девица – моя племянница Феба… Мама, я тебе рассказывал о мистере Кингсбладе, мы с ним учились вместе.

У всех Вулкейпов был такой вид, как у детей, которые уже шаркнули ножкой дяде и считают, что теперь можно удрать к своим игрушкам. Но этому Нийл твердо решил помешать, хотя бы даже в ущерб собственному самолюбию. Эта семья вдруг приобрела для него огромное значение. Когда человек в тридцать один год рождается негром, ему нужна семья.

Ухаживания и подлаживания были не в характере Нийла; но сейчас он заговорил с Эмерсоном почти заискивающе:

– Вам в какую сторону, капитан? Я плохо знаю эту часть города.

Вместо Эмерсона откликнулась его мать, ласково и сердечно:

– О, пойдемте вместе, капитан, нам по дороге.

Джон и Мэри Вулкейп жили на расстоянии одного квартала от церкви, а Эмерсон по соседству с ними. Проходя мимо крошечного пасторского домика, Джон сделал попытку завязать разговор:

– Как вам понравилась проповедь, капитан Кингсблад? Мы все очень высоко ценим доктора Брустера.

Вулкейпов удивило, что этот белый банкир – приехал сюда, наверно, что-нибудь разведать по своей части! – ответил с таким жаром:

– Он меня просто поразил необыкновенным сочетанием силы и мягкости. Это святой – но умница!

– Ну, он такой мастер стряпать и играть в кегли, что к святым его, пожалуй, не причислишь, но мы все его очень любим, – сказала миссис Вулкейп, и Нийл почувствовал, что она чуть-чуть смеется над ним и над его позой критика-любителя. Но он решил, что улыбкой его не собьют. Он внимательно оглядел пасторский домик, убогое одноэтажное строеньице, – три-четыре комнатушки, должно быть, и все вместе площадью немногим больше, чем его скромная гостиная в Сильван-парке. В окошках виднелись аккуратные занавески, а на крылечке величиной с носовой платок стояли три горшка герани.

– Маловат домик для такого большого мужчины. У него и жена есть?

– Да, жена и двое детей. Доктор Брустер и то говорит, что для того, чтобы всем хватило места, приходится спать на плите, а кошку и ванну держать в духовке, и библиотеку тоже – все три книги! – сказал мистер Вулкейп.

Его жена запротестовала:

– Уж, пожалуйста, Джон, ты отлично знаешь, что у Ивена прекрасная библиотека, можно только удивляться при его жалованье – сотни книг, все новинки, и Мюрдаль, и Райт, и Ленгстон Хьюз, и Ален Локк, – и чего только нет!

Над ней добродушно посмеялись, как бывает в семьях, где все любят друг друга.

Нийл ухватился за возможность продолжить разговор:

– Приход небольшой, много платить ему, вы, вероятно, не можете. Обидно все-таки.

Джон ответил с достоинством:

– Да, мы не можем платить много. Мы и сами все зарабатываем гроши. А у Ивена – у доктора Брустера – дети еще учатся и вот, чтобы сводить концы с концами, ему приходится вечерами работать на почте. Но он ничуть не стыдится этого. Еще шутит: радуйтесь, говорит, что у вас проповедник, который служит в государственном учреждении, а не побирается под окнами. И потом, – закончил он горделиво, – Ивен не простой работник, а заведующий, и у него даже белые подчиненные есть!

– И все-таки, – не соглашался Нийл, – это ужасно, что такой человек, ученый, образованный, должен тратить время на сортировку писем…

– Ничего ужасного мы в этом не видим, – возразил мистер Вулкейп. – Нам приятно, что преподобный доктор Брустер в свободное время работает бок о бок с нами, простыми людьми, вместо того чтобы прохлаждаться и мечтать у себя в кабинете. Особенно это нравится моему младшему сыну Райану – он сейчас дома, в отпуску из армии, только сегодня не захотел пойти в церковь. Он у нас, знаете, немножко с левыми идеями.

– Вот, вот, вот, капитану Кингсбладу, наверно, страшно интересны наши семейные дела. Ты бы еще рассказал про шестипалого щенка, который у нас был в позапрошлом году, – съязвила Мэри Вулкейп и протянула Нийлу руку, прощаясь.

Но Нийл умышленно не заметил ее руки.

Они стояли перед домом Вулкейпов, который был почти такой же, как дом Ивена Брустера, – маленький, одноэтажный, чистенько выбеленный; стояли и не двигались, и Нийл тоже стоял и не двигался, так что в конце концов Джону Вулкейпу не осталось ничего другого, как только сказать:

– Может быть, зайдете к нам?

И Нийл зашел, не заботясь о том, уместно это или нет, он переступил порог следом за хозяевами, твердо решив, что из-за таких пустяков, как условности и приличия, не упустит возможности проникнуть в суть вещей.

Он перехватил удивленные взгляды Эмерсона и его отца, в которых ясно читалось: «Что нужно от нас этой банковской ищейке? Опять какие-нибудь провокационные выдумки белых?»

Он попытался установить тон встречи старых однокашников:

– Помните, капитан, у нас была учительница алгебры – настоящая старая наседка.

Эмерсон улыбнулся:

– Да, с причудами была старуха.

– Но, в общем, добрая душа. Как-то раз после урока она мне сказала: «Нийл, если будешь хорошо знать алгебру, сделаешься когда-нибудь губернатором штата».

– Неужели, капитан? – В интонации Эмерсона было что-то чуть-чуть оскорбительное. – А мне она раз после урока сказала, заботясь, по ее словам, лишь о моем благе, что для мальчика-негра изучать алгебру «чистейшая потеря времени» и лучше бы я учился приготовлению соусов для жаркого.

Приятельская атмосфера сразу завяла. Вулкейпы недоверчиво косились на Нийла, ожидая, когда наконец откроется истинная цель его посещения… Может быть, банки теперь рассылают агентов по страхованию жизни?

– Извините, я не собираюсь мешать вам. Я знаю, вы хотите поскорей сесть за свой воскресный обед, и я сейчас уйду, но мне только очень, очень нужно выяснить некоторые вещи, то есть я хочу сказать, я почти ничего не знаю… хм, хм… об этой части города, а мне непременно нужно поближе узнать… эту часть города.

Мысль, которую Нийл тщетно пытался выразить, была – «поближе узнать негров». Но он не знал, какое слово употребить – «негров», или «цветных», или «эфиопов», или это громоздкое словообразование «афроамериканцев», или еще что-нибудь. Что прозвучит наименее обидно? Как-то раз в Италии он слышал, как один чернокожий солдат рявкнул на другого: «Эй ты, ниггер, поворачивайся!» – но он уже успел узнать, что вообще негры не любят этого слова. Он совсем растерялся.

Хозяева теперь смотрели ласковее.

– Что же вы хотели бы от нас услышать, капитан Кингсблад? – спросил Эмерсон.

Откуда они знают про его капитанский чин? Может быть, и правду говорят, будто все негры участвуют в тайном сообществе, цель которого – истребить всех белых людей, дьявольски хитрый, но зверский, чудовищный заговор, зловещий, как черные клубы дыма над полуночным костром, зажженным для человеческого жертвоприношения; и за каждым белым человеком следят, и все его поступки заносят в особые книжечки для сведения знахарей и коммунистических агентов?

Ему томительно хотелось спросить у них одно: «Стать ли мне, негру, негром?» Подыскивая слова, чтобы как-нибудь сформулировать этот вопрос, он огляделся вокруг.

Казалось бы, человеку средних умственных способностей нечего удивляться тому, что в доме у небогатого негра с элементарным вкусом и любовью к порядку все выглядит совершенно так же, как в доме у любого другого небогатого американца с элементарным вкусом и любовью к порядку. Что, собственно, ты ожидал увидеть, сердито спрашивал себя Нийл. Жертвенник культа вуду? Тамтам и леопардовую шкуру? Игральные кости и бутыль маисовой водки? Или же картину кисти Элдзира Кортора и фотографии Хайле Селассие, Уолтера Уайта и Пушкина с собственноручными надписями? Да, очевидно, он ждал чего-то необыкновенного.

Вероятно, если бы он и его друзья были не адвокатами и коммерсантами, а дворниками и истопниками, их гостиные выглядели бы точно так же: тот же потертый ковер на полу, мягкое кресло с подножкой, кушетка, раскрашенные пепельницы, радиоприемник в ящике красного дерева, дамский журнал и посредственные репродукции с посредственных натюрмортов.

«Вестл понравилась бы эта комната, и она непременно отметила бы, что у миссис Вулкейп чистоты и порядка больше, чем у нашей Шерли».

Но он тут же оборвал свою ложь и с болью признал, что невозможно даже на мгновение представить себе Вестл здесь, в общении с этими людьми, людьми одной с ним крови.

Между тем они ждали, и надо было отвечать.

– Я хотел спросить вот что – не знаю только, как бы выразиться пояснее, – понимаете, произошли некоторые обстоятельства, из-за которых мне захотелось получше познакомиться с вами – с…

– Говорите «с неграми», – сказал Джон Вулкейп.

– Или – «с цветными». Мы на это не обижаемся, – сказала его жена так же, как и он, просто и даже снисходительно.

– Мама хочет сказать, – вмешался Эмерсон, – что оба эти названия нам глубоко противны, но мы считаем их несколько менее грубыми, чем «ниггер», или «черномазый», или «негритос», или «горилла», или еще какая-нибудь из тех кличек, которыми белые землекопы выражают свое превосходство над негритянскими епископами. Мы думаем, что пройдет еще несколько десятилетий, прежде чем нас научатся называть просто «американцы» или «люди».

– Не будь заносчив, Эмерсон! – одернул его отец. – Ты прав насчет кличек, но с каких это пор землекопы не такие же люди, как епископы? Я и сам – мусорщик! А если капитан Кингсблад хочет расспросить нас о неграх, – я употребляю именно это слово, – мы охотно скажем ему все, что знаем.

Эмерсон торопливо подхватил:

– Конечно, скажем. Я не хотел показаться заносчивым. Я только не люблю, когда меня клеймят, как скотину. Но, между прочим, капитан, если вы хотите услышать настоящие пламенные речи о расовом вопросе – подождите, пока придет мой брат Райан. Ему только двадцать три года, но он умеет рассуждать так мудро и так нелепо, как будто ему девяносто. Он сейчас в отпуску, – пока еще не демобилизовался, как и я; он сержант и глубоко презирает нас, капитанов! Райан служил в Индии, и послушать его, так подумаешь, что он запросто водился и с Ганди и с Неру, только возможно, они этого не заметили. И в Бирме он тоже был.

Упоминание о военной службе повело к тому, что у двух ветеранов завязался свой, армейский разговор. Капитан и военврач Эмерсон Вулкейп был настоящим солдатом по виду, по речам, по всей закалке, и Нийл подумал, что если он и лишен обаяния великого военачальника Роднея Олдвика, то во всяком случае не уступает ему в авторитетности суждений о сверхмощных бомбардировщиках, рационах, полковниках и морской болезни.

Все теперь уже не стояли, а сидели, но один только Нийл держался уверенно и непринужденно.

Племянница Эмерсона, Феба, о которой до сих пор было сказано очень мало, слушая монотонную беседу двух почтенных вояк, скучала, как скучала бы на ее месте всякая другая семнадцатилетняя американка. Это была хорошенькая, грациозная девушка, захлебывавшаяся своей молодостью, с такой же золотистой головкой, как у Бидди, с таким же нежным румянцем, как у Джоан, сестры Нийла, только более живая и непоседливая. Когда отворилась дверь и в комнату влетел юноша ее лет, она так и сорвалась с места ему навстречу.

У юноши была очень черная кожа, негритянские черты лица; и все же в своем синем воскресном костюме, в бежевом свитере с коричневой оторочкой у ворота он казался самым обыкновенным школьником – грудь колесом, вид свободный и независимый, пожалуй, даже чересчур свободный и независимый, как и у множества его белых товарищей, изрядно отравляющих жизнь ворчливо-заботливым наставникам.

– Это Уинтроп Брустер, сын нашего пастора. Они с Фебой сговорились сегодня позавтракать в Дулуте, – сказала миссис Вулкейп, как будто речь шла не о поездке за семьдесят с лишним миль, а всего лишь о прогулке по парку.

Уинтроп буркнул: «Очень приятно», – Феба выпалила: «Вы меня, пожалуйста, извините», – явно радуясь возможности избавиться от общества тридцатилетних стариков, – и они унеслись в облаке пыли, таком же облаке пробензиненной пыли, в каком всего лет двенадцать тому назад уносилась от родительских глаз другая пара американских юнцов – Нийл и Вестл. А миссис Вулкейп пожаловалась, качая головой, – точно так же, как жаловалась тогда покойная мать Вестл:

– Беда мне с этой девочкой. Феба наша внучка. У нее нет ни отца, ни матери, мы с дедом для нее все. Честное слово, я в школьные годы такой не была. Уж, кажется, влюблена в Уинтропа Брустера, и слава богу: Уинтроп замечательный юноша, он будет знаменитым специалистом по физике или – как это? – электронике, – вот пусть только поступит в колледж. Но для Фебы, видите ли, он слишком серьезен и слишком педантичен, и вот оказывается, что наша девица влюблена уже не только в него, но и в Бобби Гауза, есть тут такой эстрадный танцор, и еще в сына наших соседей, Лео Йенсинга – и преспокойно говорит об этом вслух. А Лео вдобавок белый, это уже совсем никуда не годится.

– А вы так не любите белых? – удивился Нийл.

Джон Вулкейп не дал жене ответить:

– Вот представьте себе. Я ей всегда говорю: стыдно образованной женщине (я-то ведь только начальную школу окончил) огульно осуждать целую расу. Попробуй подойти спокойно и беспристрастно – и найдешь среди белых не меньше умных и добрых людей, чем среди негров… Но смешанные браки я и сам не одобряю, просто потому, что есть много людей, и белых и черных, которым не дано в жизни счастья, и вот, когда они видят мужчину и женщину разных рас, которые ради любви друг к другу не побоялись гонений общества, они стараются выместить на них свою обиду. Конечно, расовые предрассудки и сами по себе нелепость, но они еще переплетены с выдумками о превосходстве высших классов, – возьмите хотя бы Дочерей Американской Революции или английскую аристократию (это я из книг знаю), – так что от них нельзя просто отмахнуться, как нельзя отмахнуться от сифилиса, на который они, кстати, очень похожи.

– Джон! – воскликнула миссис Вулкейп.

– А потому, – продолжал ее муж, – скажу вам по совести, капитан Кингсблад, если бы Феба захотела выйти за белого, я сам не знаю, что бы я сделал – посадил бы ее под замок или же сбросил бы свою форменную фуражку и с оружием в руках стал бы защищать ее право на счастье.

– Ну ладно, Джон, довольно расовых разговоров, – сказала миссис Вулкейп, впрочем, лишь для приличия.

Жена Эмерсона тем временем взяла своего ребенка и ушла домой – несколько демонстративно. Нийл понимал, что все ждут, когда он наконец распрощается.

– Я сейчас уйду, вот только… Скажите мне – тяжело быть негром? Здесь, у нас, на Севере, ну – в Гранд-Рипаблик? Вы не думайте, я не из любопытства. Мне страшно нужно знать.

Старики Вулкейпы без слов посоветовались с Эмерсоном, и Эмерсон ответил за всех:

– Да, тяжело, очень.

Мать поправила его.

– Не всегда. Большей частью мы забываем, что мы парии, и занимаемся каждый своим делом, не думая о расовой проблеме, не думая о своем особом, исключительном положении. Но иногда страдаешь невыносимо, и не столько за себя, сколько за тех, кто тебе дорог, и я понимаю иных молодых, которые заводят речь о пулеметах, – нехорошие речи, но я их понимаю.

Нийл гнул свое:

– Но, честное слово, я не для того, чтобы спорить, миссис Вулкейп, мне просто нужно знать. Я знаю, что на Юге это страшно, но здесь, на Севере, ведь не существует предрассудков, ну, у отдельных людей есть, конечно, но закон их не поощряет. Насколько мне известно, – с гордостью добавил он, – в нашем штате даже издан закон о гражданских правах, по которому негры имеют свободный доступ в любой ресторан. Возьмите Фебу, возьмите вашего сына – разве им приходилось когда-нибудь испытывать на себе дискриминацию?

– Капитан, – сказал Эмерсон. – Мы с вами вместе учились в школе. Я вас считал славным малым, добрым и прямым, и вижу, что не ошибся. Вы не любили обижать никого из товарищей, и у нас с вами было много общих интересов: спорт, математика, политическая экономия. И все же за двенадцать лет вы ни разу не сказали мне ничего, кроме как «доброе утро», и то с таким видом, будто вы не уверены, стоит ли.

Нийл кивнул головой:

– Верно. И теперь уже поздно жалеть об этом. Хотя я жалею. Но Феба принадлежит к другому поколению. Она, мне кажется, живет так же легко, как и моя сестра.

Мэри Вулкейп, кроткая мать, вдруг вскричала:

– Она еще девочка, и она сейчас только знакомится с тем повседневным чувством унижения, на которое обречен каждый негр, особенно здесь, на самодовольном Севере. На Юге нам говорят просто и ясно: ты – собака, привыкай к своей конуре, и тогда будет тебе от хозяина жирная кость и доброе слово. Но здесь нас уверяют, что мы настоящие люди, позволяют нам надеяться и размышлять, и потому постоянные напоминания о нашей якобы неполноценности, случайные бесцеремонные оскорбления для нас чувствительней, чем страх перед линчеванием для наших южных братьев. Унижение! Вот слово, смысл которого вам, белым, следовало бы узнать получше!

А хуже всего нам, тем, у кого светлая кожа.

Мы то и дело знакомимся с людьми, которые не знают и потому относятся к нам хорошо, – и мы, как дураки, забываем об осторожности. Но вот в один прекрасный день вчерашний друг тебя не замечает, или смотрит на тебя с презрением, или просто избегает встречи, и ты понимаешь, что он узнал и дружба кончена.

А если говорить о черных… Дискриминация на Севере? Ее нет, но только каждый раздражительный пассажир в автобусе или покупатель в магазине оглядывается на тебя, словно гремучую змею увидел. Работать дальше кухни или котельной тебя вряд ли пустят, будь ты хоть семи пядей во лбу. Молодые негры, мечтавшие о каком-то будущем, кончают игорным притоном или буферами товарного поезда, потому что никто не хочет дать им возможности испытать себя на настоящей работе. Да, тебя пускают нехотя в ресторан – закон! – но так потом оскорбляют или унижают, что в следующий раз ты скорей согласишься, остаться голодным и скорей согласишься бродить по улице всю зимнюю ночь, чем просить номер в так называемом хорошем отеле. Вот мы с Джоном, когда ездим куда-нибудь, терпеть не можем останавливаться в отелях, хотя нас-то пускают, но мы думаем о наших братьях, обреченных скитаться по улицам.

Унижение, унижение, унижение без конца, пока человек не сломится или, вот как мы с Джоном, не возьмет за правило сидеть дома, никуда не ходить и как можно меньше сталкиваться с белыми. А ведь мы не плохие люди, нет, совсем не плохие. Если б вы знали, как добр и отважен мой муж! А мои дети, а мой отец, ученый зоолог, который…

Простите. Это нервы. Я понимаю, вам, белому человеку, смешно слушать, как старуха негритянка расхваливает свою родню!

– Нет, что вы, что вы! – Нийл был бесконечно растроган и смущен.

– Разве вы не читали в юмористических листках рассказов о черномазых нахалах? Не слышали анекдотов про то, как Мэнди и Растус ведут себя в гостях? А Феба – вы говорите о новом поколении! Только на прошлой неделе один пятидесятилетний механик из гаража – белый, хотя у Фебы кожа гораздо белее, – сказал ей, что, пожалуй, переспал бы с ней, только ему противно спать с негритянкой. И все-таки это лучше, чем на Юге; была там у нас одна знакомая, цветная, она попала под машину и истекала кровью, но ее на хотели принять ни в одну больницу для белых, так она и умерла на улице – убили!