Текст книги "Кингсблад, потомок королей"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

А здесь, когда у Фебы в школе, в той самой, где и вы учились, затеяли ставить спектакль, ей даже не дали прочесть что-нибудь на пробу, сказали, что все роли уже распределены, а она через одну белую товарку узнала, что это неправда. И есть у них учительница, которая постоянно косится на нее и еще на других девочек, гречанок, итальянок, русских, и вслух рассуждает о том, что «мы, мол, ведущие свой род от жителей Новой Англии, не нуждаемся в разъяснениях, что вот то-то и то-то – дело чести».

Но по крайней мере это не грозит ее жизни, не то что было с Баярдом, ее отцом. Баярд был наш старший сын. Он готовился стать учителем политической экономии. Окончил Карлтон-колледж – нанимался на черную работу, только бы учиться, но окончил с отличием – и жену себе нашел, чудесную девушку.

Он родился и вырос на Севере – да, да, я знаю, что я непоследовательна: конечно, Юг хуже, еще хуже! Но он вырос здесь, и ему никогда не приходилось сталкиваться с узаконенной дискриминацией. Он просто не представлял себе, что культурный, образованный негр может на Юге стать жертвой насилия.

Он уехал в Джоржию, где его прадед был рабом на плантации, и поступил преподавателем в негритянский колледж. Он писал мне, что когда ему первый раз попалась на глаза табличка с гнусной надписью «Только для цветных», он словно увидел человека, подкрадывающегося к нему с ножом, и от страха и ярости его затошнило, так что пришлось свернуть с дороги и выйти из машины.

Но все-таки он хотел последовать совету своих южных знакомых и подчиниться «правилам игры», хотя все правила в этой игре изобретает противник. Прошло около месяца, и вот однажды полисмен остановил на дороге его машину и стал утверждать, будто машина краденая. Этот полисмен встречал Баярда возле колледжа и знал, что он негр, хотя и со светлой кожей. Негодяй вел себя так нагло, что Баярд забылся и стал отвечать; тогда его забрали в полицию и сказали, что он пьян, – а он и пива никогда в рот не брал! – он вспылил, и его стали бить. Они забили его насмерть. Моего сына…

Его били долго. Пока он не умер под ударами на голом цементном полу. Он красивый был, Баярд. Потом они сказали его жене, пусть лучше молчит, если хочет доносить своего ребенка. Она тогда была беременна Фебой.

После родов она бежала на Север – целые сутки тряслась в бесплацкартном негритянском вагоне. Она не прожила и года. Он был очень красивый, Баярд, а они били его каблуками по голове на цементном полу, в грязи, в крови, и вот он умер.

Мэри Вулнейп плакала, без надрыва, тихо и безнадежно, и это было страшнее всего. Нийлу вдруг захотелось дать ей самое большое, что только у него есть, и в ту же минуту он услышал собственный голос:

– Я понимаю. Я все понимаю, потому что я недавно узнал, что я и сам негр.

«Боже правый, я сказал! Зачем я это сделал, дурак?»

20

– Вы сказали, что вы сами – негр? Мы этими вещами не шутим. – Джон Вулкейп, не такой румяный, как Нийл, и потому даже более «белый», смотрел на него строгим взглядом.

– Я тоже не собираюсь шутить! Я узнал только недавно. – Нийл чувствовал, что попал в ловушку. Вулкейпы – чудесные люди, но совсем не нужно, чтобы он оказался в их власти. Он продолжал, торопясь: – Может быть, я напрасно сказал вам. Никто не знает, даже родители и жена, но боюсь, что это правда. Всего лишь незначительная примесь негритянской крови, но по закону, действующему почти во всех штатах, я уже считаюсь «цветным».

Он удивился, не видя удивления на их лицах. Лица были неприветливые, суровые. Он добавил с деланной небрежностью:

– Что ж, видимо, придется примириться с этим.

Джон Вулкейп сказал ровным голосом:

– Не оплакивайте себя. Не будьте ребенком. Я вот уже шестьдесят пять лет «мирюсь» с тем, что я негр, «мирятся» кое-как и моя жена, и дети, и миллионы других порядочных людей.

Их взгляды скрестились, и Нийл, пристыженный, отступил:

– Вы совершенно правы, мистер Вулкейп. Я снова должен просить у вас прощения. Просто это так ново для меня, что я еще не успел привыкнуть к этой мысли. Даже отец и мать не знают ничего. Я знакомился с историей нашего рода и вдруг натолкнулся на… на…

– У белых людей это называется «мазок дегтя», – насмешливо сказал Эмерсон. – Нелегкое дело, а?

– Кому же, как не вам, знать, легкое оно или нелегкое, – огрызнулся Нийл.

– Джон, Эмерсон, сейчас же перестаньте мучить мальчика, слышите! – В голосе Мэри Вулкейп была материнская нежность и материнская повелительность. – Вполне понятно, что он расстроен. Бедный мальчик! – Она обняла Нийла одной рукой за плечи и легонько поцеловала в щеку. Это мать, его мать утешала его.

– Сколько тебе лет, сынок? – спросила она негромко.

– Тридцать, почти тридцать один, миссис Вулкейп.

Он чуть не назвал ее «мама».

– Не так-то просто в эти годы вдруг увидеть мир, как он есть. А нам, цветным, чтобы не попасть в беду, нужно хорошо знать и свой мир и мир белых. Ну, вот что, – миссис Вулкейп перешла на деловой, трезвый тон: – оставайтесь-ка с нами обедать. Жена не рассердится? Вот телефон, позвоните ей.

Вестл сказала: «Пожалуйста» и «ну как там, у ветеранов, весело?»

Выяснилось, что в одном отношении Мэри Вулкейп оправдывала миф о «типичной негритянке»: стряпала она великолепно. Но Нийл еще не освободился от первобытных представлений, и потому его удивило, что в меню воскресного обеда фигурировали не жареные куры и арбуз, а самый обыкновенный арийский ростбиф.

Эмерсон потел обедать домой. На прощание он сказал Нийлу:

– О том, что вы нам рассказали, капитан, я никому говорить не буду, пока вы сами этого не пожелаете. Но приходите в наш клуб. Бассейна для плавания там, правда, нет, но народ симпатичный.

Они пожали друг другу руки. Они стали друзьями с опозданием на двадцать лет.

Джон вздохнул.

– Райан опять опаздывает. Эти нынешние революционеры, пожалуй, и на баррикады опоздают. Ну, не будем ждать его, Мэри! Давай садиться за стол.

Так в этот день Нийл впервые разделил трапезу со своими новыми друзьями – самый древний и самый распространенный символ равенства.

Вероятно, чтобы он скорей почувствовал себя как дома, Вулкейпы стали рассказывать ему историю семьи.

Джон Вулкейп был «цветной» и при этом внешне «белый», то есть обладал кожей розовато-коричневато-сероватого оттенка, и ни разу в жизни он не бывал южнее Айовы или восточное Чикаго. Родился он в Северной Дакоте, где семья его была единственной «негритянской» семьей в округе. Его отец служил на железной дороге старшим путевым обходчиком, отец его отца был в Джорджии рабом, а после Гражданской войны батрачил во Флориде, которая ему едва ли казалась раем рулетки и пляжных зонтиков.

Джон с детства тоже работал на ферме, мечтал о колледже или сельскохозяйственных курсах, но когда он только что перешел из начальной школы в среднюю, отец его умер, попав под колеса оторвавшегося товарного вагона, и Джон поступил подмастерьем к деревенскому парикмахеру. Парикмахерское ремесло привело его в 1902 году в Гранд-Рипаблик, и здесь, в двадцать два года, он впервые узнал, что значит быть негром.

До этих пор дипломатическое искусство, к которому жизнь обязывает цветных людей, было ему так же чуждо, как какому-нибудь Нийлу Кингсбладу. Сын набожного баптиста и исправного железнодорожника, старшего над десятком ирландцев и шведов, Джон никогда не слыхал о том, что он низшая биологическая особь, и его непросвещенные белые друзья, юноши и девушки, не знали, что его прикосновение нечисто.

Девушки, во всяком случае.

Находились, правда, в далекой дакотской деревушке люди, недовольно ворчавшие что-то насчет дегтя, но это были чудаки и брюзги, и Джону злоба их оставалась непонятной.

Утвердившись в Гранд-Рипаблик как белый человек и мастер своего дела, он совсем позабыл о смутных намеках покойного отца на то, что их семья причастна к какой-то страшной тайне, именуемой «расовым вопросом». Скажи кто-нибудь Джону в то время: «Ты чернокожий», – это показалось бы ему не более осмысленным, чем если бы сказали: «Ты гидроидный полип», – ведь кожа у него и не была черная. Да и вообще его очень мало трогало, «черный» он или «белый», – были бы клиенты довольны да любила бы милая.

Но вот попал в город заезжий человек из его родной дакотской деревушки и что-то шепнул хозяину парикмахерской, а тот спросил Джона:

«Ты что ж это, оказывается, негритянской крови?»

«Кажется. А что?»

«Да мне-то, собственно, ничего, а вот клиентам может не понравиться. Обидятся и не станут ходить».

«До сих пор не обижались?»

«До сих пор нет, а все-таки… Лучше не рисковать. Такого мастера, как ты, у меня не бывало, тут ничего не скажешь, но лучше не рисковать».

Уже в 1904 году сложилась эта формула осторожности, которой во всем ее косном самодовольстве, тупости и трусости суждено было дожить до середины Века Демократии и Просвещения.

Джон стал мыкаться с места на место, и ни разу его не уволили за плохую работу или по жалобе клиента, – во всяком случае, никто из клиентов не жаловался, покуда ему не шепнут на ухо о Важном Обстоятельстве. Случалось и так, что Джон сам швырял им в лицо это Обстоятельство потому, что ему был противен прогорклый елей дядитомовщины, и потому, что за две минуты разговора с первым хозяином, изобличившим и уволившим его, он стал Негром и патриотом своей расы.

Его милая, белокурая горничная швейцарка, которую он учил английскому языку, приняла великую новость равнодушно, но ирландские и скандинавские подруги объяснили ей, что как истинная гражданка Страны Демократии она должна тотчас же прогнать его.

Джон первым из «цветных жителей» Гранд-Рипаблик услыхал об организации НАСПЦН – Национальной Ассоциации Содействия Прогрессу Цветного Населения, – и на съезде в Миннеаполисе он повстречал Мэри, такую же условно «цветную», как и он сам.

Она получила образование в Оберлин-колледже, была дочерью ветеринара из Айовы, довольно удачно ставившего научные опыты над индейками, курами и гусями. Встретившись, Джон и Мэри сразу почувствовали взаимную неприязнь, потому что у обоих была белая кожа, и они заподозрили друг друга в склонности этим гордиться. Но оказалось, что ни он, ни она не жаждут уподобиться белым тиранам, и это сблизило их. А с тех пор эту близость поддерживала свойственная им обоим честность и чувство юмора.

Джон открыл собственную парикмахерскую, но дело не пошло: не потому, что он был негр, – большинство клиентов не смущалось наличием в нем африканской крови, – но потому, что он не пожелал запереть свои двери для черных посетителей, а уж этого никакой белый, пекущийся о благе общества, не мог потерпеть.

Тогда Джон решил попытать счастья как механик – ему от природы легко давалась всякая техника. Но он не имел подготовки, технических школ было мало, и в них тоже соблюдалась сегрегация. Одно время он и Мэри думали переехать в какой-нибудь большой промышленный город, где он мог бы учиться, но потом их сбили с толку рекламные заверения агентов по продаже недвижимости, что всякий труженик, который показал себя добрым членом городской общины, приобретя в собственность домик и обзаведясь семьей, вправе рассчитывать на почет и уважение.

Они приобрели домик и обзавелись семьей в лице Баярда, и потому они застряли в Гранд-Рипаблик, должно быть, уже навсегда, и Джон стал дворником, и рад был такой удаче, а Мэри помогала ему тем, что пекла пирожки на продажу и нанималась прислуживать за столом на званых обедах.

– Я много раз видела вас, капитан, и у Хавоков и у миссис Дедрик, когда там бывали гости, но вы-то меня, понятно, не замечали, – сказала она, и хотя в ее словах не было укора – она была слишком умна и слишком по-матерински чутка для этого, – Нийлу стало стыдно.

Он не сомневался, что при наличии ярлычка «белый» и тестя вроде Мортона Бихауса Джон Вулкейп мог бы сейчас занимать пост директора Второго Национального Банка, и точно так же при соответствующих обстоятельствах Джон Уильям Пратт служил бы дворником и истопником. С той только разницей, что мистер Пратт идеально топил бы котел парового отопления, со вкусом подметал полы и выносил пустые бутылки, а мистер Вулкейп, ублажая крупных вкладчиков, был бы менее счастлив и уж, конечно, менее исполнен достоинства, чем сейчас.

Под конец обеда, отбросив сдержанность, они занялись обсуждением вопроса, следует ли негру Нийлу сделаться негром.

– Я только одно могу вам посоветовать, мистер Кингсблад: не спешите, – сказал Джон.

Эти люди сейчас стали Нийлу ближе, чем его родные отец и мать; смысл и цели их жизни были ему, во всяком случае, понятней. Ему хотелось, чтоб они называли его Нийл, но они только изменили официальное «капитан» на более мягкое «мистер» да изредка допускали ласковое «сынок».

– Не увлекайтесь ролью мученика, – настаивал Джон. – Чтобы понять, в чем ваш долг или хотя бы чего вам хочется, вы должны прочесть много книг о моем народе, тех самых книг, которые я, необразованный человек, читаю вот уже тридцать лет. Мне, впрочем, повезло в этом деле. Скамеечка у топки котла – самое подходящее место для серьезного чтения.

Может быть, почитав и подумав как следует, вы решите, что открываться не стоит. Народу нашему это никакой пользы не принесет, а для вашей матери, жены и дочки может оказаться ужасно. Я лично горжусь тем, что я негр. Среди моих братьев по крови я знаю много простых рядовых людей, которые не уступают великим поэтам и героям библии. Но белые дельцы не любят, когда маленькие люди проявляют героизм – безразлично, черные ли это или свой брат, белый. Они беспощадны с нами. И, так или иначе, вы не вправе требовать от ваших близких, чтобы они разделили вашу жертву. Вряд ли много найдется женщин, которых привлекает мученический венец. Для этого у них слишком много здравого смысла.

Мэри пожаловалась:

– Вот не могу заставить Джона понять Жанну д'Арк или, уж если говорить о здравом смысле, то хотя бы Гарриет Табмен. В отношении женщин он несправедлив. Недаром в мужской парикмахерской работал.

Нийл сказал задумчиво:

– Говоря по совести, я еще не думал о том, чтобы объявить себя негром. А вы очень презираете тех негров, которые не решаются на борьбу и предпочитают сходить за белых?

Старики вздохнули. Джон ответил:

– Нет. Нам жаль терять своих, но мы понимаем, что им пришлось пережить, и у нас даже существует неписаное правило: если встретишь старого знакомого в компании белых и он тебя не узнает, ты и виду не подашь на людях. И точно так же мы скорей вырвем себе язык, чем расскажем кому-нибудь вашу тайну. И наш младший сын Райан тоже, если вы захотите оказать и ему такое же доверие. На него даже больше можете положиться, хотя он у нас самый левый и вам, белым, от него порой здорово достается.

– Знаете что, мистер Кингсблад, приходите к нам в пятницу вечером. Будет Клемент Брэзенстар, из Городской лиги, и Аш Дэвис, химик…

– Я знаю доктора Дэвиса. Видел его в банке.

– А может быть, и Софи Конкорд. Это медсестра из городской больницы, умница и очень хорошенькая. Все они страстные любители расовых споров, еще хуже меня. Будет вам развлечение на вечер – вместо безика. Ведь вы в безик играете?

– В бридж! – поправила более искушенная в светских обычаях Мэри.

– Я приду, – сказал Нийл.

Джон продолжал:

– Вам незачем говорить им о своем происхождении. Вообще, мистер Кингсблад, мне кажется, распространяться об этом не стоит, разве что с нами – для нас ведь вы почти родной. Эмерсон часто рассказывал о вас, когда вы учились вместе в школе. Вы ему очень нравились.

Вот придете в пятницу, поговорите с Клемом Брэзенстаром. Его стоит послушать. Это настоящий простой батрак с низовьев Миссисипи, черный, как сам дьявол, и он не учился ни в каком колледже, но не знаю, много ли найдется в колледжах профессоров, которые прочли столько книг.

Ну, а Дэвисы, Аш и Марта – эти, так сказать, середка на половинку. Они не черные и не родились на хлопковом поле как Клем, но и не белые и не выросли среди северных метелей, как мы с Мэри. Кожа у них желтая, а родом они из пограничных штатов, Теннесси и Кентукки, где белые еще сами не знают, чего хотят. Сегодня дают негру полицейский мундир, а завтра его линчуют, а послезавтра помещают о нем в «Курьер-журнале» прочувствованный некролог.

Нийл вздохнул.

– Боюсь, у меня самого не очень чиста совесть перед неграми.

– Как так?

– У нас одно время была прислуга негритянка, Белфрида Грэй, и вот я к ней очень нехорошо, очень пристрастно относился. Я считал, что она неряшлива, что у нее скверный характер, я почти возненавидел ее, а из-за нее и всех негров вообще. Вы ее не знаете?

– Ну как же, кто не знает эту потаскушку, – невозмутимо сказала миссис Вулкейп, и это слово так резнуло Нийла, как если бы он услышал его от своей матери.

Мистер Вулкейп подхватил так же беззлобно:

– Да, Белфрида – она непутевая, дурной пример для нашей молодежи. Мы из-за нее не будем на вас в обиде, не уподобляйтесь только другим белым, не судите по ней обо всех нас. Но и Белфриде найдутся оправдания. Родителей у нее нет, дед ее, Уош, человек слабый, а бабка – настоящая ведьма. Конечно, Белфрида – пренахальная девчонка. Для нее нет больше удовольствия, чем форсить перед польскими девушками – она, мол, и умней их и одевается шикарнее. Но это, пожалуй, лучше, чем быть Топси, унижаться и корчить из себя дурочку на потеху белым. Или превратиться в грязнуху, лентяйку и воровку, как раз такую, какими изображают своих цветных слуг южане. А с другой стороны, что и спрашивать с девушки, которой не на что надеяться в жизни? Да, много оправданий можно найти Белфриде.

– Перестань, – сказала его жена. – Ты меня раздражаешь. Терпеть не могу, когда начинаются эти ссылки на обстоятельства. Плохое это оправдание. Каждый убийца, белый или черный, всегда хнычет: «Я не виноват, это все потому, что мои родители меня не понимали». Разве родители когда-нибудь понимают своих детей? А ведь это – излюбленное оправдание пьяниц и развратников даже у нас, в Файв Пойнтс. Надоело! Если Борус Багдолл торгует наркотиками и живым товаром, я вовсе не намерена прощать его только потому, что он родился в семье разоренного фермера!

Муж запальчиво возразил:

– Даже Борусу приходится сталкиваться с дискриминацией…

То был первый из «расовых споров», которых Нийлу еще много предстояло услышать в Файв Пойнтс, споров, длившихся ночи напролет, противоречивых и страстных, порой ученых, порой беспомощно косноязычных: негры – портные, официанты и смазчики, – которые их вели, не покупали книг оптом, как Оливер Бихаус или Джон Уильям Пратт, чтобы в строгом порядке расставить их на дубовых полках, а брали по одной в городской библиотеке, но зато читали.

Нийл попытался вступить в разговор:

– Я не считаю, что все белые сознательно жестоки. Я уверен, многие из них даже не подозревают о существовании дискриминации.

Позади него вдруг кто-то откликнулся молодым, но глуховатым баском:

– Любопытно, а кто же ее выдумал, эту дискриминацию, чужой дядя?

– Мистер Кингсблад, это наш сын Райан, – сказала миссис Вулкейп.

– Наш сын Райан, который всегда опаздывает, – сказал мистер Вулкейп.

– Ваш любящий сын Райан, который всегда прав, в особенности когда дело касается расового вопроса. А с кем я имею честь?

21

Сержант Райан Вулкейп выглядел как типичный англосаксонский студент в военной форме. Росту он был шести футов с лишком, прямой, подтянутый и с такой же горделивой посадкой головы, как у отца. Он сразу же зарычал:

– Что это за дурацкая болтовня, будто вы, белые, не хотите дискриминации?

Джон резко осадил его:

– Уймись, Райан. Это наш друг – капитан Кингсблад из Второго Национального Банка.

– Эта лестная подробность мне известна, папа. Я видел капитана на его мостике в банке… Прошу извинить меня за наскок, капитан. Мое дурное настроение имеет причины. Я сейчас только из божьего храма, там выступал преподобный доктор Джет Снут, канзасский евангелист-фундаменталист и сволочь в квадрате. Меня б туда, понятно, и на порог не пустили, если б служители догадались, что я черномазый, – подхалимы елейные, язви их душу! Но, в общем, я там был и слышал разглагольствования Снуда о том, что наши миннесотские свежезамороженные христиане должны собраться и прогнать всех ниггеров обратно в Джорджию, ибо такова воля господня. Так что вы извините, капитан, но немудрено, если я взбеленился, обнаружив, что один такой белый джентльмен снизошел до этой убогой лачуги.

– Райан, – сказал мистер Вулкейп, – замолчи сейчас же!

– Райан, – сказала миссис Вулкейп, – мистер Кингсблад не белый в глазах закона.

(«Я знал, что нужно было молчать!»)

– Он нашей крови, Райан. Он совсем недавно узнал об этом. Но помни, ты честью обязан хранить тайну. Он пришел к нам за советом и дружбой, а ты набросился на него, как техасский шериф!

Райан протянул Нийлу свою ручищу, улыбнулся улыбкой веселого великана и пробасил:

– Сам не знаю, радоваться или соболезновать, но только теперь я понимаю, почему мне всегда казалось, что вы слишком славный малый для офицера. Будем друзьями! Понятное дело, я никому не скажу, и очень жалею, что расхорохорился так некстати. Но в армии привыкаешь ненавидеть всех белых офицеров.

Нийл спросил:

– А почему? Вы в самом деле очень чувствовали дискриминацию? Мне не пришлось служить там, где были цветные части.

– А вот послушайте, капитан. Когда мы были в лагерях на Юге, для белых солдат каждый вечер устраивали кино или концерт, у них был хороший зал со сценой, были комнаты отдыха – хочешь, пиши письма, хочешь, режься в карты – и сколько угодно баров, а вздумал съездить в город – тут тебе и автобус. У нас кино бывало только раз в неделю, написать письмо было негде, бара ни одного, до автобуса две мили пешком, да еще и не сядешь, а за каждым твоим шагом следили чины военной полиции, белые, так что ты и сам начинал себя чувствовать преступником.

А наши цветные офицеры не пользовались никакой властью, чины их были одна видимость, чтобы отвести глаза черным избирателям. Цветные полковники ездили в старых, расхлябанных железнодорожных вагонах «только для негров». Один капитан негр, одетый в военную форму и направлявшийся в официальную командировку, был посажен в обыкновенную каталажку за то, что вошел в зал ожидания для белых, – в зале для цветных не было телефона, а ему понадобилось позвонить своему начальнику!

Но одно преимущество мне все-таки дала военная служба: я побывал на Яве и в Бирме и узнал, как тамошний народ относится к своей дискриминации, выяснил, в частности, что все они готовы объединиться с нами, американскими «неприкасаемыми», против всей этой подлой белой олигархии!

Райан смущенно осекся:

– Фу ты, черт, опять ораторствую на расовую тему! Это преподобный Снуд виноват!

Он улыбнулся Нийлу, как своему лучшему другу, а Нийл сидел молча, подавленный этим взрывом сокрушительной ненависти к белым людям. Ему захотелось уйти, отмежеваться. Ему нет дела до этой расовой проблемы!

Миссис Вулкейп, желая унять расходившиеся страсти, сказала кротко:

– Мы встретились с мистером Кингсбладом в нашей церкви, Райан. Ему очень понравилась проповедь Ивена.

Райан засмеялся.

– А поесть мне что-нибудь оставили? Уж я не поддамся на провокацию и воздержусь от выступления на тему о том, что негритянские церкви еще худшее болото, чем белые. Молодые ниггеры, которые в прошлом поколении руководили бы воскресными школами, сейчас работают в НАСПЦН, а кто покрепче, и тогда, верно, был бы горластым проповедником, – те вступают в коммунистическую партию. Вру стер славный малый, но он слишком популярен среди раболепствующих дядей Томов, и в его проповедях вы все еще можете услышать про то, как жалкий черномазый, которому нечем уплатить подушный налог, обращается на стезю истины умного и богатого – непременно умного и богатого – белого грешника. Нет уж, мамочка, если ты хотела, чтобы я оставался смиренным и набожным христианином, незачем было рассказывать мне про Саймона Легри.

Пока добродушный террорист расправлялся с холодным ростбифом, миссис Вулкейп объясняла Нийлу, что у Райана своя мечта – организовать негритянскую кооперативную ферму. Но Нийл слушал безучастно, с него на сегодня довольно было революции и расовой проблемы.

Он обещал прийти в пятницу. Райан весело сказал ему:

– Я еще не уверен, допустим ли мы вас в наше сенегальское содружество. Как бы вы не перепугались, ознакомившись с нашими истинными взглядами – теми, которых ни одному белому не полагается знать. Представьте, ведь мы даже не считаем обязательным каждый день переодеваться к обеду!

Нийл решил, что раз Райан шутит, то долг вежливости – улыбаться и делать вид, что это тебе нравится. Но, шагая к автобусной остановке, брезгливо обходя чернокожих гуляк, в воскресной праздности слоняющихся по Майо-стрит, он внутренне бесновался:

«Ах, вот как, милейший сержант, вы еще не уверены, достоин ли я принадлежать к вашей черной расе! Этого следовало ожидать! Не надо было валять дурака! Что ж, вот я и вернулся к своей плачевной участи будущего директора банка – и притом белого!»

Но это было не так. Он уже не мог уйти. С печальным укором смотрели на него глаза Мэри Вулкейп, те самые глаза, которые обдавали его лучистым теплом, когда он был вновь обретенным и страдающим сыном.

Он вернулся домой, не зная, как, где и чем теперь быть Нийлу Кингсбладу.

Вестл не упрекнула его за долгое отсутствие.

– Ну, как твои ветераны? Что вы там делали, рассказывали друг другу о своих подвигах?

– Я тебе хочу сказать одну вещь, – сказал он решительно. – Я пришел к убеждению, что в армии очень несправедливо относились к солдатам-неграм – они строили аэродромы, водили машины под огнем, а наград не получали.

– Ай-я-яй! Может быть, и я, грешная, обделила их при раздаче медалей? Сейчас же обращусь в конгресс и потребую немедленно урегулировать этот вопрос. Бедненькие черномазики! Выдадим им всем Алое Сердце и Розовый Крест и Орден Изумрудного Арбуза второй степени!

– Я говорю вполне серьезно, а сейчас я хочу вздремнуть, – заявил он.

– Тоже вполне серьезно? – фыркнула она.

Прежде чем прилечь, он должен был посмотреть рисунок Видди – проект нового скоростного бомбардировщика.

Он позабыл раскрыть окна, и в этот теплый летний вечер сон у него был тяжелый и беспокойный.

Гонимый страхом, он бежал по лесу беспросветной ночью, увязал в трясинах, натыкался на деревья, ветки хлестали его по незащищенному лицу. Он задыхался так, что в груди болело и во рту нестерпимо жгло от жажды. Он не знал, кто это гонится за ним, но знал: если догонят, будут бить ногами в пах, раздробят скулы, вырвут глаза.

Он остановился, увидя впереди круг сверкающих огоньков. Это горели глаза собак-ищеек, присевших на задние лапы. А за ними в свете вспыхнувших факелов он увидел полукруг людей, страшных чудовищ, каких он никогда раньше не видал, с собачьим оскалом, складками жира на шее, со змеиным холодом во взгляде, и эти люди шли на него, близились, надвигались, подступали.

Кто-то вдруг сказал простым будничным тоном: «Вот этим крюком удобно будет поддеть черномазого насильника за ногу, как раз войдет в мякоть икры».

Он лежал ничком, и огромный сапог – он ясно чувствовал запах навоза от подошвы – бил его по виску, но он лежал уже не на прелой опавшей листве, он лежал на цементном полу, в крови и в грязи, и сапог все бил, бил, и нестерпимая боль отдавалась в глубине черепа.

Его подняли, хотя он отбивался; его поднимали веревкой, сдавившей горло, медленно, постепенно; и потом он стоял на болотистой опушке леса и смотрел, как он висит на суку и дергается, и лицо у него было его собственное, румяное, в веснушках, лицо белого человека, а нагое тело – черное как уголь, черный уголь, лоснящийся от пота в неверном свете факелов, и черные руки и ноги дергались нелепо, смешно, как у автомата, а он и другие белые люди стояли кругом и смеялись: «Смотри, как его корежит, паршивого ниггера! Скачет, словно лягушка, черная лягушка, смотри, как он скачет, черный ниггер! А еще говорят, что они тоже люди, такие же люди, как мы! Ха-ха-ха!»

Он лежал, еще не придя в себя от ужаса.

«Это могло бы случиться со мной. Даже в Миннесоте бывали линчевания. Меня ненавидели бы еще сильнее, чем тех, кто родился и жил негром. Это мою шею могла захлестнуть веревка.

Я не могу открыться и пойти на все это. Но если так нужно моему народу, я должен.

Но я не могу из-за Бидди. Я не хочу, чтобы ее жизнь была отравлена памятью об убитом отце, как у Фебы Вулкейп. А может быть, она сама захочет драться? Может быть, даже маленькие девочки теперь такие – думают о бомбардировщиках, не знают жалости?»

«Смотри, как он скачет, черная лягушка, а еще говорят, что они тоже люди!»

Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется убежать к Вулкейпам, к Мэри Вулкейп, а больше всего – к Райану.