Текст книги "Кингсблад, потомок королей"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

35

До дому было всего три минуты ходьбы. Вестл, доверчиво взяв его под руку, шла молча до самой их двери и только там заговорила естественно, без гнева и без нарочитой сдержанности:

– Милый, почему ты не сказал мне раньше? Я бы постаралась понять и помочь.

– Я хотел. Это папа поторопился, не дал мне даже сообразить, что я скажу. Но ты и теперь можешь мне помочь. Главный вопрос – должен ли я признать это открыто? Ведь это правда!

– Тише. Помолчи. Я знаю, как ты поступишь, потому что знаю тебя! – Она прижала палец к его губам и увлекла его за собой в комнаты. Держа его за руку, словно вернулись юные дни их любви, она провела его в бело-розовую детскую, где спала Бидди, свернувшись клубочком, с сосредоточенным, серьезным выражением, а в ногах низкой кроватки, тоже свернувшись, спал Принц. – Посмотри на нее, Нийл. Я знаю, ее ты никому не позволишь обидеть и опозорить, и даже если правда, что Пик был цветным, ты не предашь это гласности, не обречешь ее на муки, чтобы удовлетворить свое тщеславное стремление к правде. Но я-то уверена твердо, бесповоротно, так же уверена, как в твоей любви и в нашем бессмертии, что все это неправда! Бабушка Жюли что-нибудь перепутала – она старая, где же ей все помнить, – да она всегда была злющая, ну ее, старую колдунью! Мы выясним, что был другой Ксавье Пик или Пико, или Пике, или как его там звали, этого противного дядьку! Вот увидишь! Все обойдется, Нийл! Посмотри на нашу девочку, какая она розовая, атласная, золотая. И это в ней негритянская кровь?!

Но Нийлу вспомнилась Феба Вулкейп – розовая, атласная, золотая – и негритянка!

– Хорошо, увидим, – вот все, что он мог ответить.

На следующее утро отец сообщил ему по телефону резолюцию, принятую накануне семьей под председательством адвоката Бихауса: по единодушному мнению всех собравшихся Нийл должен молчать.

А несколько недель спустя Нийл получил от доктора Вервейса копию письма Ксавье Пика майору Джозефу Реншо Брауну, которое он разыскал в архивах Исторического общества:

«Бобров, о которых вы спрашиваете, в нынешнем году мало. Белые опустошают наши леса. Я много думал о вас, белых людях. Правда, для оджибвеев я тоже белый, поскольку они различают только белых и индейцев, но, пожалуй, я уж предпочел бы, чтобы меня считали индейцем.

Вы мне как-то сказали: «Почему вы не хотите презреть людское мнение и гордиться вашим черным лицом?» Но к чему мне объяснять это, или оправдывать, или вообще думать об этом? К чему человеку с рыжими волосами оправдываться перед черноволосыми, белокурыми, русыми?

Вы, белые люди, говорите, что созданы по образу и подобию божию, но кто из вас видел бога? Вы видели генерала Сибли и губернатора Рамсея, но бога вы не видели. Может быть, он темный с лица, как индейцы и я, а может быть, он – всех цветов, а может быть, – совсем без цвета, как скала, освещенная луной.

Последнее время я много читал священное писание и нашел подходящий текст для вас, белых: «Ненавидящий меня ненавидит отца моего». Не обессудьте за почерк, руки у меня немеют, я их отморозил на прошлой неделе, когда вытаскивал из воды одного миссионера, у которого лодка опрокинулась на порогах, а он меня спросил: «Умеете ли вы и здешние язычники-индейцы читать и писать?»

Нийл пришел в восторг – вот поистине царственный предок, которым Бидди может гордиться! Потом он рассмеялся. Он услышал язвительный голос Клема Брэзенстара: «Этим-то вы, мулаты, и плохи. Обязательно вам подавай что-нибудь необыкновенное, когда нас, простых негров, вполне устроила бы хорошая работа и хорошая сигара!»

Наступил декабрь, было холодно, приближалось рождество. Все это время родные избегали Нийла, встречаясь с ним только на экстренных семейных совещаниях, где один Чарльз Сэйворд держался вполне по-человечески – неизменно враждебно. Остальные либо дулись, либо были невыносимо почтительны.

То и дело забегала Пат Саксинар. К немалой досаде Вестл, Пат, видимо, считала себя и Нийла участниками тайного заговора и, захлебываясь, рассказывала Нийлу, как Харолд Уиттик и Элис все принюхиваются к братцу Роберту, чтобы проверить, действительно ли он совершил такое гнусное преступление – позволил себе родиться негром.

Вестл больше не заговаривала о «другом Ксавье Пике», и Нийл догадывался, что хотя она и отказывается верить в его пегое происхождение, но в глубине души поверила и уже ни на что не надеется. Она брала Бидди на колени и подолгу смотрела на нее.

Он вспоминал, как год назад она с легким сердцем несла священные предрождественские повинности, а теперь она только вздыхала: «После войны еще так мало делают красивых вещей; не нужно нам в этом году новых елочных украшений, сойдут и старые». С болью в сердце он видел, что она теряет вкус к жизни и что виною тому он сам со своей социальной справедливостью.

Все же они постарались обставить рождественские закупки по-праздничному. Они вместе позавтракали в «Фьезоле», поглядывая на ничего не подозревающего Дрекселя Гриншо, как на нежеланного родственника. С волною других покупателей их внесло в «Эмпориум» Тарра. Леви Тарр, четыре месяца тому назад бывший полковником, теперь опять учился потирать руки и быть благоговейно внимательным с дамами, желавшими купить электрический холодильник за сорок девять долларов девяносто пять центов. Он сам водил Нийла и Вестл по отделу игрушек, запросто называя их по имени, а когда они с наигранной таинственностью расстались, чтобы купить подарки друг другу, он шепнул Нийлу, что может предложить ему прелестную вещицу для Вестл – бриллиантовый гарнитур: браслет, колье и серьги.

Выйдя из «Эмпориума», они брели к стоянке, где оставили свой автомобиль, и бодрая святочная болтовня Вестл звучала примерно так:

– Ну и движение, просто не пройти! Я думала, за войну все машины износились, так нет, у этих болванов их больше прежнего. Посмотри, вон та спортивная хороша – бледно-лиловая. Ото, а погляди, кто за рулем – этот ужасный ниггер Борус Багдолл. Ой, прости! Честное слово, прости милый! Я забыла. Да, знаешь ли, не так-то быстро это укладывается в мозгу.

В семье по молчаливому соглашению считалось, что «пока» Нийл никому ничего не скажет. Когда кончится это «пока», установлено не было. Но он жил в постоянном страхе, как бы весть о его чудесном превращении не проникла наружу – через замешательство брата Роберта или ярость дяди Эмери, излишнюю смелость Пат Саксинар или злобное попустительство Харолда Уиттика. Сколько человек уже знает? Пятнадцать в семье да восемь-десять человек цветных – слишком, слишком много! А кто еще знает или подозревает, сторожит и высматривает, готовый поднести спичку, чтобы спалить его?

На ужине у Элиота Хансена, когда Вайолет Кренуэй щебетала Нийлу: «Ах, все вы, рыжие, какие-то особенные», – что она хотела сказать? Откуда ей могло быть известно про письмо Ксавье о рыжих и черноволосых?

На ежегодном зимнем празднике у Экли Уоргейта что имела в виду Помона Браулер, когда вдруг запела старую песню «Dans mon chemin»? На этом празднике Нийла не покидало тягостное чувство, словно он навсегда прощается с легкой жизнью белого человека: шумные гости, съезжающиеся в санях к большому охотничьему дому Экли на берегу замерзшего озера Райфлсток; старые друзья, смоляные факелы, бледные отблески заката в конце просеки, женщины, горячий пунш, буйное пение традиционных песен «Когда Нелли домой провожали» и «Я работал на дороге».

Да, все это было чудесно, но почему Экли так внимательно приглядывался к нему?

Нийл чувствовал себя в большей безопасности, когда перед самыми праздниками отправился в Файв Пойнтс со скромными подарками для Брустеров, Дэвисов, Вулкейпов, для всех, кроме Софи, – он боялся совершить промах.

Он посидел часок с Мэри Вулкейп, которую все это время навещал раза два-три в месяц. С ней он обретал покой и уверенность, которые даются общностью повседневных интересов, – то, что он когда-то ценил в отношениях с матерью и Вестл: не спеша жевать пышку, во всех подробностях обсуждать вопрос о том, показывал ли сегодня термометр восемь градусов мороза или только семь.

– Не огорчайся, сынок, – сказала Мэри-несокрушимая. – Ты и не знаешь, сколько у тебя друзей.

У Брустеров он застал только Уинтропа, недавно приехавшего домой на каникулы после первого семестра в университете. Сей типичный представитель нашей жизнерадостной студенческой молодежи, в свитере и мокасинах, встретил его радостными воплями:

– Нийл! А я только что узнал, что вы перешли в мою расу! До чего же я рад, просто сказать не могу.

– Откуда вы узнали?

– Слышал, как папа и мама сокрушались о вас.

С преувеличенной сердечностью пожимая руку своему юному поклоннику, Нийл ощущал беспокойство. Мало ли кто еще мог услышать! Все так легко могло обнаружиться.

– Ну и ладно, – сказал он без особого подъема.

Но ему льстило, что этот незаурядный мальчик видит в нем друга, с которым можно сбросить маску прожженного циника – обычную защиту всякого юноши от скучного и нравоучительного мира взрослых.

– Нийл! Может, вы и правда примете участие в расовой борьбе и укажете нам какие-то новые пути. Хорошо, если бы вы вправили мозги нашим фанатикам, а то они до того чувствительны, что предлагают цветным газетам печатать Страшное Слово так: «Н..Р», – и чуть не в обморок падают, когда белые ребята распевают безобидную песенку вроде «Вечер был, и негры пели». Пари держу, что они и реку Нигер готовы переименовать в «Негр». Вы бы их высмеяли как следует, а? Ух, да вы бы могли стать одним из вождей нашего народа!

Нийла такая вера вознаграждала за томительные дни, когда он старался не замечать шушуканья родственников за его спиной, секретных ночных разговоров по телефону.

Где бы он ни был, глаза Семьи преследовали его.

Чарльз Сэйворд, которого он всегда считал самым веселым, разумным и порядочным из всех родственников, теперь наиболее демонстративно его сторонился. Он попросту перечеркнул Нийла вместе со вздорными слухами, будто в Китти могла быть «негритянская кровь». Чарльз отличался простодушной тупостью маленького человека, в совершенстве знающего свое маленькое дело, и теперь Китти в нем искала ту радость, которую она когда-то находила в дружбе с братом по имени Нийл, недавно скончавшимся, – очень прискорбно, но не будем об этом говорить.

В известной мере ему сочувствовали только его мать, Вестл и Пат Саксинар. Но мать, хоть и была с ним нежна и не упрекала его ни в чем, теперь уверяла, что она все обдумала, и ей открылось, что дядя Бенуа не был ни игроком, ни цветным, но почтенным арийцем и чем-то вроде инкассатора.

Так они дожили до рождества – карикатуры на праздники прошлых лет, – прошедшего скорее под знаком Топси, чем Крошки Тима. Ни Сэйворды, ни Бихаусы не явились на рождественский обед, устроенный в этом году у Роберта, а остальные члены семьи изливали приторную нежность на весьма самостоятельную молодую особу, которую все они считали нужным называть «бедняжка Бидди».

С утра шел снег, и время от времени кто-нибудь с довольным видом отмечал: «Хорошо! Настоящее белое рождество!» – а Нийл, слыша это, всякий раз думал: «даже рождество подвергается дискриминации».

Родственники не стали, как бывало, дожидаться ужина, к трем часам все уже разошлись. Проводив Вестл и Бидди домой, Нийл сказал скороговоркой:

– Я немножко пройдусь, подышу воздухом. – И поспешил к Ашу Дэвису глотнуть душевного покоя.

Он застал там не только Софи, которая встретила его ласково, дружески похлопала по руке, – там оказался и суетливо любезный южный либерал, мистер Люциан Файрлок, обсуждавший с хозяином дома роль негритянской скульптуры в черном мире, который когда-то представлялся Нийлу пучиной темной фантастики или темного ада, но теперь казался ему живым, многоцветным и полным неожиданностей, как вольер с тропическими птицами.

Люциан оправдывался:

– Дэвисы и Нора так трогательно относятся к моим ребятам, что я решил зайти и… и, в общем, мне пора.

Нийлу хотелось побыть в тепле, с Софи, но он не мог забыть, что Вестл и Бидди сидят одни в рождественский вечер. Ковыляя под снегом домой, он размышлял о том, что вполне мог бы полюбить Софи чисто платонически, но что Вестл он любит земной любовью и что именно этой любви не видно конца.

Софи была его сестрой, его вторым «я». Как некогда Китти, верный товарищ его игр, вместе с ним по-детски бунтовала против власти отца, так Софи была ему товарищем в величайшем бунте его жизни. Но Вестл… Вестл была его любовью. Каждая мысль, какая могла прийти в голову темнокожей женщине из Алабамы, была ему близка и знакома; каждая мысль женщины, с которой он учился в школе, играл в теннис, семь лет спал в одной комнате, была чудесной загадкой, и эту женщину он любил больше всех и надеялся когда-нибудь покорить и даже понять.

О, когда-то он ее понимал, знал наперед все, что она сделает и скажет, но это относилось к временам, когда ей не нужно было делать ничего необычного, когда ей не предлагалось высказать свое мнение о человеке, способном, очевидно, погубить ее и себя во имя божества, в которое он не так уж горячо и верил.

Он застал Вестл дома, нарядную, веселую. Она показалась ему немногим старше Бидди и более беззащитной. Малышка всегда сумеет пойти в атаку на жизнь и подчинить ее себе; скромная, нетребовательная Софи не пропадет, где бы ни оказалась – в больнице, в монастыре, на эстраде; но живая, энергичная Вестл, гордость Лиги Образованных Молодых Женщин, растеряется и сдаст, если рядом с нею не будет мужчины: отца, мужа, сына, духовного пастыря.

Он расцеловал ее, и они дружно принялись готовить ужин. Шерли ушла танцевать на славянский карнавал. Они уложили Бидди спать и, сидя у синего кухонного столика, уплетали яичницу и с полным единодушием рассуждали об испорченности Кертиса Хавока, достоинствах папаши Кеннета и вероятной стоимости зеркального стекла для окна в гостиной.

Да, переделать окно совершенно необходимо, решили они бодро в этот черный вечер после черного рождества.

36

С самого основания Федерального клуба в нем не числилось ни одного еврея, ни одного музыканта, ни одного учителя и очень мало членов демократической партии. Это не было оговорено уставом. Такой оговорки не требовалось.

Здесь заслуженные миллионеры Гранд-Рипаблик вроде Хайрема Спаррока каждый вечер играли в бридж или в трик-трак, ровно в одиннадцать часов прерывая игру для стакана горячего пунша. Клубные лакеи, правда, не были природными англичанами и не обучались прислуживать лордам, но лицезрение тюдоровских физиономий клубных завсегдатаев в какие-нибудь полгода сглаживало эти недочеты, и всякий заслуженный член клуба, завидев в фамильном склепе чужого, считал своим долгом подозвать Джимса и пропыхтеть: «Это еще кто? Вышвырнуть его вон!» Столпы клуба находили возникновение в городе новых предприятий вульгарным, ибо, по их мнению, в Гранд-Рипаблик и так уже было вполне достаточно денег.

Большая часть этих денег принадлежала им.

Ни у кого не хватило бы смелости выдвинуть в члены клуба Рэнди Спрюса или Уилбура Федеринга; Кертису Хавоку не предлагали баллотироваться, несмотря на солидное положение его отца; а Нийл Кингсблад был избран главным образом потому, что приходился зятем Мортону Бихаусу. Избрание его брата Роберта можно было объяснить только недоразумением.

Среди событий светской жизни Гранд-Рипаблик самым значительным был Холостой Вечер Воспоминаний в Федеральном клубе, устраивавшийся ежегодно между рождеством и Новым годом, что позволяло членам клуба спасаться от младших членов семьи, особенно докучавших им на святках, и сулило тихие радости мужской беседы. Являться полагалось в смокингах; меню не обходилось без бараньих отбивных; такие безделки, как салат и мороженое, исключались. Все это очень походило на холостой обед, которым Дж.П.Морган-старший угощал короля Эдуарда VII, но называлось ужином и происходило в зале Пиллсбери, в мужественной атмосфере дубовых столов, изразцовых каминов и оловянных кружек.

В этом году собрание украшала целая галерея Спарроков, Уоргейтов, Бихаусов, Грэнников, Тарров, а также один Хавок, один Тимберлейн, один Дровер, один Марл, один Пратт, один Трок, один генерал, один капитан 3-го ранга и один епископ епископальной церкви.

Нийл, постоянно чувствовавший себя так, словно под ногами у него скат обледенелой крыши, не хотел идти, но пришлось, чтобы не обиделся мистер Пратт. Он не забыл взять с собой свой золотой портсигар и оставить дома свои новые взгляды. До ужина он довольно искусно лавировал, чтобы не столкнуться с братом Робертом и Харолдом Уиттиком, и держался поближе к Роднею Олдвику.

После ужина началось священнодействие – появились длинные глиняные трубки и кружки с горьким элем, который почти все они терпеть не могли и сменили на виски, как только сочли, что это уже не будет нарушением ритуала. Потом, задрав ноги на стол, что тоже считалось обязательным для всех, кроме примерно шестидесяти процентов страдавших подагрой, они приступили к традиционной процедуре – коротким юмористическим речам, нередко включавшим важные конфиденциальные сообщения финансового порядка. Соблюдение тайны в большой мере гарантировалось присутствием и честным словом Грегори Марла, крупного, флегматичного мужчины, потомственного владельца обеих газет, выходивших в Гранд-Рипаблик.

Председатель клуба доктор Рой Дровер предоставил слово Роду Олдвику.

Доктор Дровер любил пошутить, но сейчас он произнес серьезно и внушительно:

– Не обещаю вам на сегодня коротких выступлений. То, что имеет нам сообщить наш друг майор Олдвик, так важно, что я дал ему зеленый свет на неограниченное время.

Подстриженные ежиком волосы Рода, его широкие плечи и тонкая талия вызывали в памяти всякие слова из Киплинга: сирдар, саиб, сипай, долг, сила, нищий, туземец, каста, пария, кровь; беззаботно ответил полковника сын, голос крови во мне не угас; твой сын молодец, отважный боец, он Квислингом будет у нас. А в голосе Олдвика звучал лай плац-парада, смягченный адвокатскими модуляциями.

По его словам, поведение всех наших белых войск в Европе доставило ему большую радость. «Не консервы и не патроны, а боевая доблесть – вот что давало нам силу». Но он должен отметить одно чрезвычайно печальное обстоятельство, а именно – поведение наших солдат евреев и негров.

Десять минут он с увлечением громил евреев, а затем продолжал:

– Эти самые меньшинства любят прихвастнуть в своих крамольных газетках, но на поле чести они не выдерживают, кишка тонка, особенно у темнокожих братьев. Не посетуйте за грубое солдатское выражение, от них смердит!

(Нийл посмотрел на страдальческое лицо брата, на Уэбба и Экли Уоргейтов, которые принимали на завод квалифицированных рабочих-негров. Уэбб – среднего калибра бухгалтер в очках, вечно дрожащий над балансом, и Экли – бухгалтер мелкого калибра, еще не научившийся дрожать.)

Речь Олдвика стала размеренной и твердой:

– Я лично свободен от предрассудков, наша армия и флот свободны от предрассудков, господь бог, надо полагать, свободен от предрассудков. Мы надеялись, что эти шоколадные джентльмены кое-чему научились за прошлую войну. В этой войне мы дали им все шансы – у нас даже был один генерал негр и немало полковников! А сегрегация если и проводилась, так только по просьбе самих же цветных командиров, которые откровенно признавали, что их черные барашки не доросли до общения с белыми.

Я сам видел, как во время атаки тихий маленький сержант ариец в очках сдерживал целую ораву черных солдат, вздумавших удирать во главе с огромным детиной, у которого хватило нахальства нацепить, на плечи две полоски; увидев меня, этот «капитан» только заулыбался, как дурак. Зато когда доходило до ухаживаний за простодушными французскими крестьянками, тут эти косолапые кавалеры не знали страха!

Однако, если говорить о зверствах и безобразиях негров, какие мне лично пришлось наблюдать, то хуже всего был случай, когда один из них – очевидно, с пьяных глаз – имел наглость заявить рослому ирландцу из американской военной полиции: «Вот меня отправят домой по состоянию здоровья, тогда уж я обслужу вашу девушку за вас». Не знаю, право, насколько это было законно, и узнавать не собираюсь, но могу вам сказать, что этого голубчика хоронили без воинских почестей!

(Смех и аплодисменты.)

Где же выход? Мне кажется, наш новый друг и сочлен Люциан Файрлок может предложить нам единственный выход: это полная сегрегация, которая столь успешно проводится на Юге и которой, надо надеяться, скоро потребуют повсеместно у нас на Севере. Мне бы хотелось, чтобы в будущей войне негров даже не называли солдатами, чтобы их обрядили не в форму, а в комбинезоны и силой сгоняли в рабочие команды.

(Нийл посмотрел на Люциана Файрлока, сидевшего рядом с Дунканом Браулером, вице-президентом компании Уоргейта. Видимо, Люциану было так же неловко выслушивать комплименты Рода, как сидеть, положив ноги на стол.)

– А теперь, – продолжал Род, – я должен сообщить вам кое-что о неграх, живущих здесь у нас, в Гранд-Рипаблик. Когда мы уходили отсюда, чтобы с оружием в руках защищать наши мирные жилища, негры здесь были наперечет, и все больше скромные, работящие старики вроде Уоша, который с детства всем нам чистил башмаки и был доволен этим, дай ему бог здоровья, и которого все мы любили и уважали.

Но, возвратившись с фронта, мы увидели, что в наше отсутствие сюда проникли сотни цветных самого худшего типа, а за ними тянутся и все их вшивые, немытые и незваные родственники с Юга, где от них рады избавиться, и на наших глазах создается такой очаг черной смуты, что расовые беспорядки совершенно неизбежны, а всему виной – ложный либерализм, слепая терпимость по отношению к неграм.

(Майор Родней Олдвик никогда не говорил «ниггер». Он не произнес бы этого слова, даже участвуя в линчевании.)

Сейчас мы имеем здесь уже около двух тысяч этих сынов и дочерей мумбо-джумбо, а скоро их будет двадцать тысяч, и прекрасный город будет загрязнен, заражен, погублен, если мы этому не воспрепятствуем.

Я по собственному почину собрал сведения о нескольких негритянских агитаторах, которые пытаются посеять смуту на наших заводах и фабриках, и хочу рассказать вам об этих небезынтересных субъектах, которые, хотя большинство из вас о них и не слышало, готовятся отнять у вас ваши предприятия, джентльмены, и, прибавлю, имеют все шансы добиться успеха, если вы не проснетесь и не приметесь за дело очень, очень энергично!

(При этом возгласе из детективной мелодрамы все подняли головы.)

Они хотят заставить профсоюзы, которые до сих пор обычно не принимали черных или обезвреживали их, выделяя в особые псевдосоюзы, они хотят заставить их широко открыть свои двери, чтобы каждый черный чурбан-землекоп мог войти туда и даже занять должность.

Скоро вы увидите такую картину: дюжий черный профсоюзник является к вам в кабинет, усаживается, не снимая шляпы, пыхтит вам в лицо дешевой сигарой и учит вас, как вести дело, на создание которого вы отдали лучшие годы своей жизни. Да, да, а черные, как сажа, девицы будут требовать «права» пользоваться той же уборной, что и ваши дочери и ваши изящные секретарши!

И вы, джентльмены свободных профессий, вы, врачи, и мои коллеги юристы, и даже лица духовного звания, не думайте, что вас это не коснется! Если вы не примете нужных мер, вас заставят брать на работу темнокожих секретарей и бухгалтеров, – и вы, умные люди, возглавляющие наше общество, допустили, чтобы этот заговор составился у вас под носом!

(Впечатление было потрясающее. Все знали, что Род Олдвик – хороший малый, храбрый солдат, способный юрист, но он, оказывается, еще и недюжинный мыслитель и оратор! Да он, пожалуй, со временем подойдет на пост губернатора или сенатора Соединенных Штатов!)

А теперь совершенно конфиденциально, чтобы вы могли защитить себя, свою честь и свой бизнес, я назову вам коноводов этого заговора – образованных негров, устроившихся на теплых местечках и не имеющих ни малейшего права вмешиваться в дела рабочих организаций.

Самый опасный из них – некий Клемент Брэзенстейн, профессиональный агитатор с темным прошлым. Он не живет здесь постоянно, но, как тать, пробирается сюда под покровом ночи, чтобы подстрекать к мятежу здешних, очень, кстати сказать, активных предателей. В число их входит некий Райан Вулкейп, бывший солдат, выгнанный из армии за неподчинение приказам, и Сьюзен, она же София Конкорд, медсестра городской больницы, получающая жалованье из налогов наших сограждан, из ваших и моих денег, чтобы сеять разрушительную пропаганду среди безобидной негритянской бедноты!

В том же заговоре участвует весьма подозрительный черный горлодер-проповедник, известный одураченной им пастве как «евангелист» Брустер, который кощунственно использует церковную кафедру для распространения красной доктрины восстания рабов, и бывший рабочий с фабрики патентованных средств, который выдумал, будто он ученый-химик, и именует себя «доктор» Ашер Дэвис.

Все эти милые личности непрерывно поддерживают связь с еврейскими чиновниками в Вашингтоне, у которых есть тайный план: сделать КНРР – Конспирацию Негодяев, Разлагающих Республику, – основным законом страны, подменить ею наш Американский Образ Жизни и принудить каждого промышленника держать на работе целую кучу негров, независимо от того, нуждается он в них или нет. По всей Америке подготавливают они этот неслыханный переворот – от рыбоконсервных заводов старой Новой Англии до киностудий Голливуда, – не верьте мне на слово, джентльмены, а почитайте, что пишут сами негры в своих возмутительных газетах!

Однако здесь, в Гранд-Рипаблик, они проявляют особое коварство, и с ними из вечера в вечер встречаются некоторые белые люди, и притом не евреи, не бродяги или преступники, а люди нашего с вами круга!

(Род торжествующе окинул глазами аудиторию, на секунду взгляд его задержался на Нийле, и тот безмолвно ответил ему: «Хорошо, Род. Я готов».)

Род продолжал:

– Присутствующие здесь сегодня Уоргейты и Дункан Браулер достойны самой сердечной похвалы за то, что они в своем великодушии дали огромному количеству черных джентльменов возможность показать, на что они способны.

Нужно сказать, что эти левые, эти витающие в облаках мечтатели из Вашингтона утверждают, будто бы цветные братья не уступают белым рабочим в точности, дисциплинированности и качестве работы. Но я уполномочен заявить, что Уэбб, Экли и Дунк пришли к совершенно иному выводу, и в ближайшее время общая картина на заводах Уоргейта значительно изменится и ухмыляющимся черным рожам будет уделено в ней куда более скромное место!

(Нийл посмотрел на Экли, в лесном домике которого они так весело провели вечер две недели назад. Вид у Экли и у его отца был смущенный, но они не пытались возражать.)

Итак, джентльмены, я нарушил традицию и не старался вас посмешить, потому что тем из нас, кто стоял под огнем неприятеля, будет не до смеха, пока мы не убедимся, что вы намерены сохранить для нас то, что мы сохранили для вас ценой своей крови, – чистую, честную, незапятнанную страну свободной конкуренции и инициативы – Америку Отцов Основателей!

В знак одобрения они застучали кружками по столу и разбили свои глиняные трубки.

Нийл думал: «Вот оно. Пора. Идет смотритель тюрьмы со священником».

Доктор Дровер призвал к молчанию, чтобы поблагодарить оратора, и тут Нийл поднялся с места. Он заговорил бесстрастно, как чиновник, делающий очередной доклад, и все прислушались. Славный малый этот Кингсблад, неглуп, и перспективы прекрасные – он ведь служит во Втором Национальном, зять Морта Бихауса.

– Я был ниже майора Олдвика чином, – сказал Нийл, – но я должен его поправить.

Глаза его встретились с испытующим взглядом Рода.

– Джентльмены, то, что Олдвик сказал о солдатах-неграх, – это бахвальство пополам с враньем. Это вредная чепуха.

Род было поднялся, чтобы перебить его, но Нийл упорствовал:

– Ты свое сказал, Род.

Доктор Дровер бормотал что-то председательское, но доктор Генри Спаррок тявкнул:

– Дайте ему слово!

По всей комнате шел ропот: «Пусть говорит!» – и зловещий шип: «Интересно, что он скажет!»

Роберт Кингсблад вскочил с места и стонал, страдальчески сгорбившись: «Замолчи, Нийл! Ради бога!» – а Нийл не спеша продолжал:

– Олдвик ни слова не сказал ни о доблести, проявленной неграми, ни о подлых попытках офицеров и унтер-офицеров с Крайнего Юга разложить нашу армию путем разжигания расовой ненависти. Да я и не ожидал этого от человека, делающего политическую карьеру. Но его утверждения относительно доктора Дэвиса, доктора Брустера и мисс Конкорд – это уже просто ложь, и он даже имена их исказил. Мне стыдно, что я сидел здесь и слушал, потому что…

Отчаянный голос Роберта – может, он и не сознавал, что говорил вслух, – молил его: «Нийл, не надо!»

– …потому что, – продолжал Нийл, – во мне самом есть то, что вы называете «негритянской кровью».

Все словно окаменели.

– Я негр всего на одну тридцать вторую, но в понимании Люциана Файрлока и его друга – мистера Уилбура Федеринга…

Люциан отозвался, не повышая голоса:

– Он мне не друг, Нийл!

– Ну, хорошо, по принятому на Юге толкованию, которое южане навязали немудрящим карьеристам вроде Олдвика, это значит, что я – стопроцентный негр. Отлично. Я согласен. И никто из моих друзей не внушает мне большего уважения, чем доктор Дэвис, доктор Брустер, мисс Конкорд и мистер Брэзенстар! Я очень рад, что я негр, джентльмены, и очень оптимистически смотрю на будущее моего народа, и на этом кончим.

Бун Хавок протянул:

– Давно пора.

В последовавшей затем какофонии Нийл расслышал голос Пратта, визгливо утверждавшего, что все это неуместная шутка, расслышал истерические опровержения Роберта и обрывок спора между Файорлоком и Браулером по поводу квалификации Аша Дэвиса. Вся эта болтовня потонула в яростном реве дородного подрядчика Буна Хавока, который орал на Браулера:

– Вы еще рассуждаете, умеет ли какой-то ниггер отличить пробирку от собственного пальца, когда тут такое творится – член клуба признался, что он ниггер, и всех нас покрыл позором! Кому интересно слушать о черных солдатах…

Полковник Леви Тарр начал было:

– Мне интересно! Дискриминация, которой они подвергаются…

Доктор Рой Дровер приглушил его:

– К черту! Как председатель этого клуба предлагаю немедленно принять заявление мистера Нийла Кингсблада о выходе из членов – сию же минуту.

Нийл смотрел не на Дровера, а на Рода Олдвика – спокойного, улыбающегося, злобного.

Заговорил Грег Марл:

– Рой! Прежде чем мы предпримем этот шаг, я предлагаю разойтись по домам и все обдумать, а завтра можно назначить комиссию для разговора с Нийлом. Пока же я обещаю, что мои газеты будут молчать и информационные агентства ничего не узнают, если только это будет от меня зависеть и если все вы сумеете держать язык за зубами.