Текст книги "Капкан"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Ральф заметил, как Вудбери весь ощетинился, точно кошачий хвост, подыскивая достойный ответ. Но заметил он и другое: Вудбери осмотрел клапан бачка, поковырялся в нем, схватил стартовую веревку и дернул.

И в ту же минуту мотор чихнул и застрекотал ровно и чисто, словно миниатюрный аэроплан.

Выпрямившись во весь рост в лодке, сжав кулаки, Вудбери воззрился на Ральфа, как бы говоря: «А ну, скажи хоть слово…» Ральф поспешил сделать как можно более равнодушное лицо. Вудбери метнул свирепый взгляд в другую сторону, на индейцев: индейцы крепко спали. Уязвленный людскою черствостью, вождь оскорбился, ушел на время в горькое раздумье о беспримерных обидах, нанесенных ему, затем взревел:

– Ну, вы как: намерены отправляться в байдарочный поход или, может, нет?

Так была спущена на воду славная флотилия; так стартовала легендарная экспедиция в безвестную глубь Севера.

Вышла к порогу вигвама одинокая индейская скво и поглядела им вслед. А больше ни одна живая душа не ведала, что Ральф Прескотт и Э. Вэссон Вудбери повернули колесо истории.

На две недели их жизнь свелась к монотонной рутине: продвигаться вперед, останавливаться, удить щук, двигаться дальше.

Пробирались на шестах по мелководью, кружили на веслах по извилистым протокам, а временами Вудбери тянул их на буксире под стрекот мотора, убаюкивающий, словно жужжание пчелы. Вошли в озеро Уоррик: неоглядная ширь, бесчисленные островки и на дальнем берегу – черные скалы в причудливых узорах рыжего лишайника. В тихую погоду полированную гладь воды рассекала головная моторка, а при попутном ветре шли под парусом.

Борта лодок выступали над водою всего на каких – нибудь четыре дюйма, и их частенько захлестывала волна. Ральф содрогался при мысли, как беспомощна байдарка под парусом. До берега много миль. Наткнется такая скорлупка на подводную скалу – и мгновенно ко дну, а ему и четверти мили не проплыть.

Он старался побороть себя, высмеивал собственное малодушие, ставил себе в пример Вудбери, который, казалось, беззаботно наслаждался парусными прогулками, и все-таки не мог не гадать о том, много ли у него шансов выплыть к берегу в случае аварии.

А между тем вокруг была красота: искрились волны, гнулись под ветром, точно крылья чайки, треугольные паруса, а вечером за них опускался оранжевый диск солнца и паруса загорались золотом.

В такие часы Ральф ненавидел своих проводников.

Он привык к тому, что индейцев называют «суровыми и молчаливыми». Как знать? Индейцам-кри, во всяком случае, молчаливость была столь же свойственна, как отвращение к виски. Правда, сидя на веслах, они еще умели помалкивать; правда и то, что благословенный рокот мотора заглушал их болтовню. Но когда шли под парусами в тишине и Ральф совсем было настраивался на то, чтобы упиваться красотою, отрешившись от своей постылой застенчивости и робости, тут его проводники, один – на носу, другой – на корме, принимались тарахтеть, словно прачки, хихикать, точно школьницы, и обмениваться остротами с экипажем флагманской лодки.

Частично, как он мог заключить по их ржанию, эта несносная и нескончаемая трескотня состояла из сальных историй, частично, судя по насмешливым взглядам, это были язвительные замечания по адресу его и Вудбери. Индейцы в его лодке говорили только на кри; он не мог ни понять их, ни хотя бы приказать им умолкнуть. Да и потом ему хотелось держаться с ними «добрым малым», не портить отношений. Он слушал, страдал, и час от часу росло его раздражение.

Из озера Уоррик вошли в широкую Мэнтрап-Ривер и двинулись по направлению к Озеру Грез, где рассчитывали пополнить свои запасы провианта и горючего: на Озере Грез была расположена фактория Мэнтрап – поселок с лавкой общества «Братья Ревийон», скупочным пунктом «Компании Гудзонова Залива», торговым заве* дением купца по имени Джо Истер и несметным населением: человек двенадцать белых и – в летнее время, когда трапперы бездельничают, отдыхая от зимних трудов, – пять-шесть десятков индейцев.

Ральф окреп. Он был способен спать на земле так же сладко, как на перине, он с аппетитом уплетал свиную грудинку и только самую малость опасался парусных прогулок и порогов. Уже раз шесть индейцы крутыми зигзагами проводили его суденышко через кипящие пороги, и он не пугался больше при виде стремительно летящих на лодку утесов.

А вот Э. Вэссона Вудбери он больше выносить не мог.

От суетливой деловитости Вудбери перешел к мелочным придиркам. Критические замечания сыпались на Ральфа градом: и снаряжение не то, и удочку закидывает не так, и слишком помалу таскает на себе во время пеших переходов, и спальный мешок не умеет как следует затянуть ремнем, и отлынивает от купания в ледяной воде. Можно было подумать, что Ральф – мальчишка-рассыльный из его конторы, и нерадивый к тому же. Как в дурном настроении, так и в самом радужном Вудбери почитал излишним сдерживаться. Терпеть его шуточки было так же трудно, как и припадки ярости, а выслушивать их приходилось немало – ив палатке, и за едой, и пока удили с одной лодки. Когда на Вудбери нападал фривольный стих, он громогласно рассказывал скабрезные анекдоты, смакуя каждое непристойное слово. Но страшней всего были утренние легкие шутки натощак.

Не успевал Ральф сполоснуть себе глаза спросонья, не успевал подкрепиться хотя бы глотком кофе перед первой очередью острот, как Вудбери уже обрушивал на него всю мощь своей ужасающей веселости.

– До вечера собрался почивать? – радовался он, тыча спящего Ральфа в бок. – Не знаю, как насчет чего другого, а в смысле поспать – ты мастер. Ха-ха-ха! (Только никаким «ха» этого звука не передашь: это было нечто куда более клохчущее, самодовольное и возмутительное.)

Когда взлохмаченные, в измятых рубашках, они спускались к воде умываться, Вудбери, шаловливо брызгаясь, взвизгивал:

– Еще тебя водичкой покропить, лапочка, будешь точь-в-точь как утонувшая крыса… Никак наш сюмпумпунчик сегодня не с той ножки поднялся?

За чаем он изощрялся по поводу нечетного ломтя грудинки:

– Ничего, ничего, Ральфи, я не в счет. Кушай себе на здоровье все до крошки. Я ведь и воздухом буду сыт!

А когда Ральф заговаривал о чем-либо более содержательном, чем акции, чулочный бизнес, гольф или моторы, Вудбери квакал:

– Ба-альшой ты, брат, любитель пофилософствовать! Какой профессор пропадает в человеке! А ну, выдай-ка нам доклад об эволюции!

Да, он был человек с подходом, этот Вудбери, и за словом в карман не лез.

Нельзя сказать, чтобы Ральф держался совсем безответно. Время от времени он огрызался на Вудбери, но чаще усилием воли заставлял себя все сносить: и неприязнь и остроты. В этой новой жизни, так властно поглотившей его, почти исчез прежний Ральф Прескотт, независимый и твердый, который никогда не потерпел бы грубого слова в зале суда. Здесь, среди этих безмолвных озер и говорливых индейцев, он всем и во всем уступал: в умении ловить рыбу и вести байдарку, разжечь костер на привале или тащить груз во время пеших переходов. Все было непривычно для него, и эти чуждые ему условия убедительнее всяких издевок Вудбери подчеркивали его полнейшую никчемность так убедительно, что ему теперь и вообразить было трудно, как это Ральфа Прескотта кто-то где-то еще может уважать.

Он словно утратил на время собственное лицо. Он стал рабом индейцев, рабом Вудбери, с коротенькими мыслями, бедными чувствами и лишь тупым сознанием собственной глупости; неприметной букашкой, которая ползает в краю исполинских озер под сенью сомкнувшихся вокруг лесов.

И лишь минутами, стряхнув с себя оцепенение, он молча гадал, сколько же можно выносить эту муштру, надолго ли его еще хватит.

Глава VII

В тот день они дольше обычного шли без остановок, высматривая подходящую площадку для бивака, и под вечер поравнялись с пешей тропой в обход Порога Военных Барабанов – самой опасной стремнины на Мэнтрап – Ривер. Издалека доносился грохот воды, и эти неутихающие раскаты бередили усталые нервы.

Путь волоком начинался на пологом глинистом берегу, вытоптанном и изрытом множеством ног: сюда приставали все лодки. Явно неудачное место для привала, но Вудбери с сердцем буркнул:

– Все равно станем здесь. А то переправлять вещи, плыть дальше… Все слишком устали.

Сумерки были хмурые, унылые, в свежем воздухе пахло влагой. Лодки одна за другой уткнулись носами в осененный тополями берег. Ральф одеревенел, сидя на тюке со своей постелью. Стрекот мотора умолк, и в ушах, несмотря на глухое, недовольное рокотанье порога, стояла ватная тишина. Индейцы молча, понуро высадились, нехотя перетаскали на сушу вещи, вытащили лодки на ослизлый берег, перевернули вверх днищами, поставили палатки, развели костер. За ужином никто не проронил ни слова. Грудинка подгорела. Мокрая глина так и липла к обуви, к закоченевшим рукам.

Забрались под одеяла – по-прежнему в полном молчании.

Ральфа уже совсем сморил сон, когда Вудбери вдруг разворчался:

– Не знаю, как вдолбить человеку, чтобы не разбрасывал свое барахло по всей палатке. Неужели трудно запомнить? Вот, полюбуйся – твои сапоги у меня под спальным мешком. Теряй на здоровье, если хочешь, хоть босиком ходи на своих холеных ножках, но надо же хоть в чем-то считаться с другими!

Ральф шумно втянул воздух, готовясь сказать резкость, но стиснул зубы и смолчал.

Разбудил его ожесточенный стук дождя по палатке. Он потянулся за своими часами со светящимся циферблатом и обнаружил, что нижнее полотнище промокло насквозь. Вода потоками неслась на них со склона, заливая палатку. Но что было делать? Лучшего места для стоянки, возможно, не сыщешь и за многие мили, тем более, что от туч вокруг темно, хоть глаз выколи.

Полчаса спустя Вудбери соизволил разбудить его, чтобы сообщить, что идет дождь.

В пять утра вылезли из палатки в дождевиках, проглотили по чашке горького кофе, пожевали мокрой свинины. Нервы у обоих плясали, но Ральф постарался – как ему казалось, успешно – говорить уравновешенно и миролюбиво:

– Придется, видимо, денек переждать здесь.

– Переждать? – отозвался Вудбери. – Здесь, на склоне? Сидеть в грязи? Черта с два! Моментально сниматься, и, пока не отыщем более или менее укрытую стоянку, никаких привалов.

Дождь, судя по всему, зарядил на целый день. Снялись с бивака молча. Индейцы, неся на плечах перевернутые лодки, рысцой затрусили по чавкающей мшистой тропе сквозь мокрые папоротники у подножия тополей и берез, рядом с клокочущим порогом. Ральф, по заведенному обычаю, снарядился в путь с одним дробовиком и рыболовной снастью. В другое время Вудбери поступил бы так же, но сегодня ему приспичило проявлять деловое рвение и отравлять всем жизнь. Он навьючил на себя столько чемоданов и ящиков с провиантом, что в конце концов потерял равновесие и два ящика уронил. Тогда он попробовал приладить их к налобной лямке, но не сумел. Ральф сосредоточенно взирал на него телячьими глазами.

– Не можешь подсобить с грузом, да еще в такой день, – гаркнул Вудбери, – так хоть бы ящик подал, чем стоять дурак дураком!

– Слушай, заткнись ты! – Такого бешеного окрика Ральф не слышал от себя много лет. Но он сразу же пожалел, что сорвался. – Да я – пожалуйста, – промямлил он, и Вудбери гордо принял на свои могучие плечи по меньшей мере треть той ноши, с которой обычно шагает рядовой индеец во время пешего перехода. А пристыженный Ральф, помимо дробовика и рыболовной снасти, захватил и свой рюкзак.

С первых же шагов он страдал под тяжестью груза, точно мученик на костре.

А Вудбери, ковыляя впереди него по мокрой тропе, в зеленой мгле под плачущими деревьями, продолжал зычно читать наставления:

– Само собой, индейцам положено на нас работать, да ведь бывает, подойдет такой момент, что в одиночку им всего не одолеть. Взять хотя бы сегодня. Кругом – дождь, тут, знай, шевелись, если хочешь добраться до приличного места и расположиться поудобней. Казалось бы, даже такого маменькина сыночка, как ты, и то проймет: засучи рукава и берись, выручай. Тоже ведь не скоты рабочие, между прочим, такие же люди, как твоя милость! Может, и не состоят в Йельском клубе, не ходят в таких дорогих, таких распрекрасных диагоналевых штанах и насчет музыки не умеют так красиво врать – но, дьявольщина, есть же и у них какие-то права! К слову сказать, не знаю, отчего бы тебе вообще не принимать хоть мало-мальское участие в работе. А то сидит себе в сторонке, понимаешь, думает, умней его нет на свете…

– Я делаю ровно столько же, сколько и ты!

– Ах во-он оно что! Как бы не так! Нет, вы только подумайте! Да у меня с одним мотором сколько мороки! Ведь целиком все на мне: и заливай, и прочищай, и работай на нем с утра до ночи! Когда-то еще выпадет минутка посидеть да понежиться вроде тебя… Нет, это надо же набраться нахальства!

Оттого, что это была чистая правда, Ральфу не стало легче; он лишь прикусил язык.

Господи, да он же только и глядел, за что бы взяться, но не хватало сил, сноровки. Что для него на пешей тропе – непосильная тяжесть, для привычных индейцев – пустяк, пушинка. Для него грести-мука мученическая, для них – забава. Как-то нелепо выбиваться из сил во время «увеселительной поездки», тем более что и проводникам от этого не стало бы намного легче.

Можно подумать, будто они и так не бездельничают всласть, когда лодки идут на моторе…

И в конце концов им же за это платят…

Гак рассуждал он сам с собою, то горестно, то запальчиво, пока они брели по тропе, и сбрасывали поклажу, и возвращались за новой. И все это время Вудбери, не умолкая, брюзжал на него, на индейцев, на дождь и даже, будто внезапно усмотрев в этом несправедливость и подвох, припомнил рыбину, что третьего дня сорвалась у него с крючка.

Дождь лил не переставая, с недобрым упорством. Погрузились на байдарки и тронулись вверх по реке на моторе, не меняя скорости, мимо задернутых сеткой дождя скалистых берегов, поросших сосной и тополем. Неласковые, безлюдные места: ни величавых гор, ни озерного раздолья. Ральфу в его клеенчатом дождевике и рыбацкой шляпе было довольно сухо, но сама лодка настолько пропиталась влагой, что, казалось, сырость добирается сквозь непромокаемую одежду до его удрученной души. Индейцы накрыли груз своей тяжелой брезентовой палаткой, но и брезент уже промок. Вода маслянистыми лужицами собиралась в складках материи, просачивалась насквозь. Чтобы немного согреться, Ральф натянул себе на грудь край набрякшего, холодного полотнища. Он исполнился завистливого уважения к выдержке и терпению индейцев. Они до того промокли, что дальше уж было некуда, и, даже не прикрываясь этим противным брезентом, сидели недвижно, нахохлившись, с ничего не выражающими лицами.

Ральф устроил себе довольно сносное убежище – скорчился на дне лодки и прислонился спиной к тючку со своей постелью, а брезент навис над ним наподобие сомнительной кровли. Он как бы утратил способность ощущать. Все равно им вечно плыть под этим вечным дождем, без радости, без надежды, без цели – так стоит ли растравлять себя попусту желаниями? И только смолк требовательный голос плоти, трезво заговорил разум.

Как ни скверно ему в этом тупом оцепенении, благо уж то, что у вымокших индейцев пропала охота болтать и что он избавлен от нападок Вудбери. Тот сидел на головной лодке, отгороженный громким жужжанием мотора – не человек, а давно забытая неприятность, нечто из столь далекого прошлого, что о нем уже можно думать с улыбкой.

Мозг Ральфа в такт мотору работал четко и ровно.

«Да, я рохля – пусть даже слюнтяй, согласен! – но есть же люди, которые и во мне находят какие-то достоинства…

Ясно одно: с меня довольно. И рыбной ловли. И дикой природы – все то же, ничего нового. И с меня более чем довольно Вудбери.

Назойливый болван! Пустобрех, тупица! Толстокожее животное! Боже, был бы еще стоящий человек – разумный, надежный, пусть недалекий, но добрый, – я бы не отступился от него, как бы туго ни пришлось. Что я – пожаловался хоть раз?.. Так вот: я сыт по горло.

Мог бы – ушел сейчас, сию минуту! Да, знаю: скажут – плохой товарищ. Пусть их! Что мне теперь молва? Мне теперь важна суть дела.

Только – как уйти? Как растолкуешь индейцам, куда мне надо? Чарли сошел бы за толмача, он один понимает по-английски – то-то дражайший Вэс и заграбастал его себе. Выхода нет: я пленник. Значит, держаться до конца поездки. И терпеть этого развязного приказчика!

Стоп. Будем справедливы. Его нельзя винить. Я ведь тоже действую ему на нервы. Просто ему нужен такой спутник, чтобы любил анекдоты с душком и рыбалку. Винить тут некого. Глупо. Все равно, что выяснять, муж или жена виноваты, что дошло до развода. Не сошлись характерами – и все тут. Стоит мне начать копаться в этом Вудбери, как я выхожу из себя. Нельзя терять голову. Одно из двух: либо как-то заткнуть ему глотку, либо выбраться отсюда.

По мне бы и дождь – не беда, если бы только был рядом интеллигентный человек, с которым можно душу отвести после такого дня».

Его преследовало неотступное видение: на крытой террасе у моря в штормовую погоду сидят и беседуют люди – тонкие, воспитанные, милые. Все утро, пока он, согнувшись в три погибели, сидел в лодке и ждал, мысль о них не давала ему покоя.

Миля за милей – и ни одного подходящего места для бивака. Прибрежные скалы поднимались слишком круто и так близко подступали к воде, что, когда байдарки подошли к длинному и неглубокому перекату, обойти его по суше оказалось негде. Пройти по такому мелководью на моторе или на веслах было невозможно, и индейцы на головной лодке вооружились шестами и стали продвигаться вперед, отталкиваясь о каменистое дно.

Однако проводник Ральфа, отчаянный и шалый юнец по имени Джесси, с раскосыми китайскими глазами, который так продрог и вымок, что холод и сырость были ему уже нипочем, спрыгнул с бака в воду и повел лодку через перекат бечевой, а второй индеец, на корме, работал шестом. На мгновение лодка замешкалась у берега; Ральф вылез, взобрался наверх по скользкой каменистой круче и стал хмуро продираться сквозь тополя, которые на каждом шагу хлестали его мокрыми ветками по лицу.

Когда дело касалось того, чтобы нашарить брод в бурливом потоке или лихо отколоть в бревенчатой хижине индейскую кадриль, косоглазый Джесси был сущий гений, однако наряду с талантами в нем уживалась некоторая доля доморощенной беспечности. Не глядя, куда ступает, даже не потрудившись снять штаны или промокшие мокасины, он брел по вспененному мелководью, напевал что-то себе под нос и зевал по сторонам, мерно налегая на бечеву, переброшенную через плечо.

Он поиздевался над тем, как работает шестом Чарли в головной лодке. Потом ему вспомнилась Красное Крылышко, первая красотка фактории Мэнтрап, и, шлепая по воде, он в весьма цветистых выражениях поделился с другими индейцами своим мнением о ней – целый фейерверк огнеметного кри. И тут он поскользнулся, плюхнулся в воду, отпустил бечеву, и байдарка рванулась назад.

Ральфу с высокого берега было видно, как его лодка развернулась поперек течения и наскочила на камень. Индеец, который орудовал шестом на корме, потерял равновесие и кубарем свалился за борт, к шумному восторгу флагманского экипажа. Джесси, поднимая фонтаны брызг, поскакал вдогонку за лодкой, а лодка, почуяв свободу, ускорила ход, налетела на острозубую скалу, распорола себе бок и, возмущенно передернув раза два носом и кормою, мирно пошла ко дну.

Джесси подоспел вовремя, чтобы спасти ящик с грудинкой, но рюкзак и спальный мешок Ральфа вместе с байдаркой погрузились в воду. Джесси пожал плечами и снова взялся тянуть наполненную водою лодку бечевой через порог: на берегу поблизости не было ни дюйма суши, где бы можно произвести ремонт. Зато за перекатом между водой и кручей обнаружилась довольно широкая полоска гравия, и благодушно, словно все это было в порядке вещей, четверо индейцев разложили костер, чтобы немного обсушить намокшие вещи, а сами тем временем принялись набивать новые рейки, ставить брезентовые заплаты, подклеивать, подкрашивать, причем даже Джесси – и тот бурно радовался и беспрестанно хихикал, вспоминая свое злоключение.

Когда Ральф, оступаясь, сбивая ноги о мшистые валуны, выдрался из густых зарослей кустарника и настиг своих по ту сторону переката, ремонт был уже в полном разгаре.

Вудбери расхаживал по усыпанной галькой косе, точно по шканцам пиратского брига. Ральф еще не спустился с обрыва, как Вудбери уже налетел на него с истошным криком:

– Ну что, допрыгался? Можно было не сомневаться! Угробить отличную байдарку! Загубить мешок муки! Да еще в такой дождь! Все…

– Я тут ни при чем, – отрезал Ральф. Последние четыре фута он проехался на мягком месте, ободрав себе руки о гравий, и этим слегка подпортил впечатление, но в голосе его не было прежней покорности.

– То есть как это ни при чем? Очень даже при чем! Разрешить Джесси баловаться с бечевой!

– А как я мог не разрешить? По-английски из них понимает только Чарли, а его ты, разумеется, зацапал себе!

– Ну, мог бы по крайней мере…

Ясно было, что буря улеглась. Зато гнев Ральфа только начинал входить в силу. Они стояли друг против друга, он и массивный Вудбери, и Ральф уже не выглядел комично в своем мешковатом клеенчатом костюме – такой жесткой решимостью дышало его худое лицо.

– Тебе сразу было сказано, что для меня такие походы – дело непривычное, и все-таки ты с самого начала только и знаешь, что придираешься. В одном ты, во всяком случае, преуспел, любезный друг – позволь поздравить: в кои-то веки я вырвался, чтобы как следует отдохнуть, – и ты мне отравил этот отдых!

– Ты, может, думаешь, Прескотт, что мне с тобой сахар? То он дуется, видите ли, то он тебе оказывает вежливое снисхождение, то пристает с заумными разговорами, выхваляется, какой он ученый… А растяпа – что-то невозможное! Все валится из рук! Да такие вещи у нас в Америке любой десятилетний малец должен уметь! Ну, сказал, что не привык к походам – но не мог же я предположить, что ты паралитик!

…Изогнутая полоска гравия-футов шесть в самом широком месте; по одну сторону сочится влагой скалистый обрыв, лохматый от мокрых лишайников, по другую, под черными тучами, несется к широкой каменистой гряде черный поток, злобно ощерясь стеклянным хребтом под нескончаемым ливнем, свиваясь в коварные водовороты на мелководье. И на этой полоске гравия – жалкая горсточка измазанных в грязи мужчин, причем двое из них бранятся, точно сварливые бабы на заднем дворе. Одна дыра в парусиновой байдарке, два несовместимых представления о чувстве юмора-и славной истории человечества как не бывало, и величие человеческой воли – пустой звук. А вокруг, на миллионы квадратных миль – дремучая лесная чащоба, нелюдимые озера, угрюмая тундра, на фоне которых участники грозного поединка не более как две мухи, что зудят, запутавшись в паутине.

Сомнительно, чтобы мысль об этом несоответствии закралась в сознание мистера Э. Вэссона Вудбери. Он продолжал в том же духе, стараясь унизить товарища, унижая этим себя, выкрикивая гадости, о которых потом наверняка пожалеет, – и все это самозабвенно, как пьяница, которого обвиняют в том, что он не дурак выпить. Но Ральфу за годы юридической практики наскучили безобразные сцены. Он сразу устал от перебранки и сразу заметил, что индейцы, прыская со смеху, прислушиваются к ней с упоением.

Никто не признал бы Благонадежного и Респектабельного мистера Прескотта в этом человеке, который взглянул на Вудбери в упор – так, что тот осекся, – и отчеканил:

– Хорошо. Я тебе в тягость. Разреши довести до твоего сведения: я буду рад и счастлив с тобой расстаться.

– Брось дурить! – фыркнул Вудбери. – Куда ты денешься?