Текст книги "Капкан"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

На лице сержанта изобразилось блаженство.

– Мне – тоже, – тоненько пожаловался этот богатырь, такой ладный в своей ало-голубой форме, вонзаясь в разъяренного мистера Бангера колючим взглядом. – Я и сам побаиваюсь микробов. Я полагаю, мы это дело предоставим вот представителю Манитобской полиции. Погибать под пулями, застывать на морозе – это наша обязанность, но подвергать себя такой заразе у нас в Конной вроде бы не положено.

Оба полисмена лучились восторгом. Они знали, что слух об этом происшествии, передаваясь из уст в уста, словно в пансионе для старушек, разлетится на сотню миль кругом и в ближайшие десять лет всякий, кто побывал жертвой мистера Берта Бангера, будет упиваться историей о том, как один человек не захотел заплатить Бангеру денег из рук в руки, потому что тот чересчур грязен.

Их ликование достигло наивысшей точки, когда, получив от местного полисмена деньги, Бангер разорвал все три бумажки и стал неистово топтать их ногами.

Только Ральф не ощущал торжества. Его бешенство улеглось. Он порывисто вышел и затопал по лестнице к себе в номер.

– Инцидент исчерпан, – бросил он в ответ на вопросительный рык Вудбери. – Вещи уложим и пошли отсюда.

В невеселом раздумье он опустился на краешек своего неаппетитного ложа.

К несчастью для себя – и к великой выгоде для своей фирмы, – Ральф обладал способностью видеть обе стороны всякого конфликта, понять позицию как того, так и другого спорщика, даже когда одним из них оказывался он сам. Однако для геройских поступков ему не хватало твердости: даже зная, что прав не он, а противник. Ральф не часто мог решиться повернуть вспять. Именно такие люди, как он, не способные что-либо изменить, но не способные и сносить вздорные обиды и пустые ссоры, которыми мы отравляем жизнь, идут в монастыри. одурманивают себя чтением, укрываются под защитой презренного стадного чувства.

«Боже, что за дешевая победа! – с внезапным и острым отвращением к себе думал Ральф. – Еще бы не возгордиться: самолично придумал, чем уязвить этого шелудивого бродячего кота! Вырос в бревенчатом хлеву – откуда у него взяться учтивости? И чем он хуже любого городского, который будет лебезить перед тобой, хоть сам тебя ненавидит? А я-то распетушился! Шутка сказать: «Позовите полисмена! Я ему сообщу кое-что относительно lex talionis sub nisi!» Знаменитый адвокат! Шишка на ровном месте! Столичный умник!.. Нет, Вэс и то лучше. Простой, смелый. Да – вот и с ним тоже: загордился, запрезирал… Подумаешь, ну, любит человек рассказывать анекдоты!..»

Он понял, что охладел к Вудбери, и в этом едва ли не главная причина его уныния. Он понял, как необходим ему стал настоящий друг в этом мире, таком пустынном и чужом с тех пор, как в нем нет его матери. Вновь те же неотвязные думы, что изводили его во время тоскливых ночных бдений в одинокой квартире – и вновь они завершились преклонением перед достоинствами Вудбери.

Что скрывать, многое в этом человеке его раздражало: бахвальство, шумливая развязность, вечные бури в стакане воды, самомнение бок о бок с невежеством, – но вместе с тем ему чудилось что-то надежное в этой всесокрушающей самоуверенности, в этом неунывающем характере, который делал из Вудбери доброго малого в промежутках от одного скандала до другого, в физической силе этого уже обрюзгшего человека.

Ральф вскочил на ноги, сунул в рюкзак те мелочи, что вынул по приезде, и едва успел застегнуть ремень, как в дверях появился Вудбери со своими вещами.

– Извини, Вэс, что я тут затеял такую свару. Не думай о ней. Распростимся с этим дурацким заведением и ляжем спать прямо на славной, честной земле.

Пять минут назад холодное бешенство Ральфа сделало из Вудбери угодливого приверженца.

(Так нетрудно было представить себе Вэса в детстве: рыхлый мальчуган, неизменный предмет насмешек в своей компании, первый охотник воровать дыни и мучить кошек, первый и единственный, над кем совершались не слишком чистоплотные обряды посвящения в каждое очередное тайное общество, основанное и забытое за неделю каникул; обиженный толстый мальчик, который вечно хнычет: «Ой, пусти, отвяжись, тебе говорят!»_____ и, распустив толстогубый рот, таскается, как собачонка, за худеньким и востроносым заводилой, ростом ему по плечо, неотступно мечтая помыкать кем-нибудь так же, как когда-то помыкали им самим.)

Теперь он вновь почуял себя командиром:

– Я тебе вот что скажу, друг, никогда не лезь на рожон в здешних местах. Приучи себя. Легче смотри на вещи, Ральф, береги свои нервы. Поплевывай. Очень надо связываться со всякой шушерой, вроде Бангера, поднимать шум… Я бы лично дал ему по морде – и ушел. Ничего, эта поездка тебе сослужит хорошую службу. Тут что самое главное? «Спрячь все печали в походный старый ранец – и ну, веселей, веселей, веселей!» Так, бывало, у нас на офицерских сборах говорили, да и здесь, в лесных краях, весь фокус в том же: держи свои настроения при себе – «и ну, веселей, веселей, веселей!». Ладно, что было, то прошло… О! – Вудбери просветлел. – Мы с тобой вот что организуем. Сп им сегодня на земле. Будет тебе закалочка!

И Ральф, взвалив на себя рюкзак, неверными шагами побрел, как и подобает смиренному ученику, вслед за генералиссимусом и единоличным автором всех этих благотворных замыслов и идей.

И его уже опять пугала перспектива оказаться отрезанным от мира в лесной глуши, где некуда спастись от великодушия Вэса Вудбери.

Глава V

Палатка, которую поставили для них проводники-индейцы, была в глазах Ральфа не просто крышей над головой, но символом вольной жизни и приключений доблестных следопытов. Пол у нее был наглухо пришит к боковым стенкам из плотного шелка, так что не оставалось ни единой щелочки, сквозь которую могла бы забраться кровожадная северная мошка. Каждое из пяти

278 затянутых сеткой окошек защищал снаружи шелковый клапан; в случае дождя достаточно было дернуть» а шнур, остроумно проведенный внутрь, и клапан опускался.

Из-за этих окошечек, придававших палатке сходство с кукольным домиком. Ральфа охватила ребячливая веселость – нечастая гостья в его обычной степенной жизни. Умиленно посмеиваясь, он опускал и поднимал один клапан за другим, и Вудбери тоже умилялся и ахал. Тем временем Чарли, старший проводник, вскипятил для них чай, поджарил свиную грудинку и пресные лепешки – «бэннок», и оба в приятнейшем расположении духа залезли под протнвокомарную сетку, чтобы приступить к своей первой бивачной трапезе.

Грубо говоря, бэннок – это разновидность хлеба, однако съедобной разновидностью хлеба он считается только у лесовиков-кри с их лужеными желудками. Бэннок мог бы отлично пригодиться как балласт, как метательный снаряд или лодочный якорь, но для внутреннего употребления он немногим лучше, чем рубцы или пеммикан. Бэннок готовят без дрожжей: берут муку, замешивают на воде, кладут на сковородку и жарят в кипящем сале на большом огне, пока не затвердеет, как камень. Тем не менее Ральф наловчился глотать бэннок, щедро сдабривая его маслом и джемом. Чай, разбавленный сгущенным молоком, он прихлебывал с наслаждением и, чтобы не отставать от великого Вудбери, ел грудинку руками.

А Вудбери из кожи вон лез, чтобы показать, как бодро и мужественно он держится в Бескрайних и Диких Просторах, о которых с таким восхищением говорят горожане. Он сажал себе жирные пятна на штаны так же усердно, как в Нью-Йорке постарался бы их избежать, и проявил неистощимую изобретательность в вопросе о том, чем бы развлечься в этот вечер.

Надо сказать, что в июне месяце на Севере темнеет не раньше одиннадцати, и укладываться спать им не хотелось, несмотря на то, что вставать предстояло в пять утра, чтобы поспеть на пароход. Время, признаться, ползло черепашьим шагом. Как ни старался Ральф оценить всю прелесть общества Вудбери, он в конце концов чуточку загрустил под нескончаемые разглагольствования о муниципальных акциях и красотах чулочного бизнеса. …

Увеселениями иного свойства деревушка Белопенное небогата. Кино до этого захолустья еще не дошло, бродячие актеры в последний раз наведывались сюда семь лет назад (Лайонел Лорнтон и его Знаменитая Лондонская Гастрольная Группа: «Крошка из Теннесси» и «Роковые тайны Лайм-хауза»), а молитвенных собраний, даже если бы Ральф оказался до них великий охотник, в невзрачной бревенчатой часовенке сегодня не намечалось. Друг из Конной полиции выехал куда-то на участок допрашивать одного шведа, который хотел принять канадское подданство. А потому, возжаждав развлечений, Ральф и Вудбери отправились обследовать поселок, и у дверей «Британской Национальной Универсальной Торговой Компании: Шляпы и Кепки, Туфли и Сапоги, Носильное Платье и Столовая Гастрономия, Скупка Мехов по Самым Выгодным Ценам и Пересылка Красной Рыбы. Наш Девиз: «Честная Сделка с Каждым» – набрели на светский раут.

Перед бревенчатой, крытой толем хижиной (куски жести, с помощью которых держался толь, проржавели под многолетними дождями) сидели трое в рабочих комбинезонах.

Получив в ответ на свое приветствие ворчливо-дружелюбное «Наше вам!», Ральф и Вудбери подсели к ним.

Семнадцать минут собрание обсуждало вопрос, пригоден ли под косовицу участок к северу от Оленьего озера. Девять минут шел ожесточенный спор о том, почему у Пита Ржечки нынче утром не завелся подвесной мотор – не: тот, что Пит купил в позапрошлом году у Гарри Ларсена, а новый, который у него на красной весельной лодке.

Ральф и Вудбери обратились в бегство. Перед домиком местного врача тоже собралось общество: четверо мужчин и женщина в переднике стояли и слушали сообщение доктора о том, как у старой миссис Бджоун дела с ревматизмом… Однако то был, судя по всему, чисто семейный совет, и посторонним здесь делать было нечего…

– Слушай! – взыграл Вудбери. – Знаешь, что мы придумаем? Местный-то полисмен здесь живет, на поселке. Ну-у – это такие ребята, такой прожженный народ… Мы его с тобою раскопаем да сразимся в покер! Ты еще не видал, как здесь, на Севере, играют в покер! Ух ты! Если кто и умеет, так это местные: и трапперы и купцы – то есть все поголовно, даже кое-кто из индейцев У самого две двойки на руках, а торгуется. Да я, брат, если хочешь знать, своими глазами видел: один скупщик мехов – все спустил, двадцать долларов оставалось за душой, – так он и эти до последнего цента поставил на карту. Страшное дело! Кругом леса, бревенчатая хижина, прямо за окном толстенные сосны, на столе коптит одна-единственная керосиновая лампа, а они сидят и режутся до рассвета. А как взойдет солнышко из-за озера, все бултых в воду. Вот это жизнь!

Ральфу подумалось, что для него лично это не жизнь, а каторга, но он изобразил на своем лице широкую улыбку и с самым оживленным и заинтересованным видом, на какой был способен, поспешил вслед за Вудбери – а тот уже мчался к дому полисмена, пересыпая восторги по адресу покера восклицаниями:

– Вот увидишь!.. Обрадуется до смерти! Обеими ручками ухватится за такой случай… Их тут хлебом не корми, дай подбить нашего брата, приезжего, на картишки и облапошить! Только со мной это не выгорит, дудки! Вот увидишь!..

Ральф мысленно прикинул, какую сумму ему нынче проиграть, ассигновал тридцать долларов и перешел к разработке коварного плана-как ретироваться с поля боядо полуночи.

Было половина десятого, а над мутными водами Фламбо, сквозь кроны прибрежных ив, на обложенной листовым железом долговязой трубе заброшенной леей* пилки все еще полыхал закат.

В чистеньком желто-белом коттедже местного полисмена было тихо. Постучались. В ответ – #9632; ни звука.

– Черт-те что! – оторопело произнес Вудбери. – Полдесятого… Ложиться спать, по обычаям стольного града Белопенное, рановато – через четверть часа еще куда ни шло. Предаваться бурным светским радостям*, то есть ходить по гостям – наоборот, неслыханнопозвано. Тут что-то не так. Не иначе нашего полисмена зарезал во сне Берт Бангер.

Из соседней хижины – беленой, бревенчатой, с крохотным палисадником, весело пестревшим анютиными глазками и чахлым шиповником, – показался и заковылял к ним согбенный старичок с серебристой бородкой и в очках, съезжающих на кончик носа.

– Ищете, что ли, кого?

– Полисмена.

– Полисмена?

– Да.

– Случилось что?

– Нет.

– А-а. Ну да. Приезжие сами-то?

– Приезжие. А что он…

– Небось, на пароход завтра?

– На пароход. А что, он спать лег, полисмен, или как…

– Чего?

– Спать он, что ли, лег?

– Полисмен-то? Спать?

– Ну да.

– Что вы! С какой стати! – Старец был удивлен и даже несколько обижен. – Они с хозяйкой пошли к Миллигану. Сегодня доставили газету из Виннипега – они и пошли решать кроссворд.

– А в покер он бы, по-вашему, захотел сыграть?

– Кто? Полисмен? Да он же адвентист седьмого дня! В нем ни одного порока нету, то есть ни единого. Ну, само собой-табачок пожевать либо там самогончику хлебнуть самую малость, когда, скажем, зацапает у кого аппарат, – это не без того. А так – ни-ни, сэр. Положительный мужчина, строгий. Вот я, к примеру, когда был траппером… давненько дело было, в торговую-то компанию это уж я потом поступил: служил, служил, а тут ревматизм, – а дочка моя, она как раз вышла за Эда Тоггермана – славный малый, самостоятельный такой, работящий, когда не выпивает, – так он мне каждый месяц шлет шестьдесят долларов, день в день, как часы; он ведь теперь устроился на лесосклад в Риджайне, зарабатывает прилично… Да, так я это к чему? Я-то сам, когда был траппером, нет-нет да и перекинусь в картишки; правда, особого пристрастия и тогда не имел: чем в карты дуться, завалишься лучше спать, – самое милое дело. Ну все же, если вам, джентльмены, так желательно, отчего не уважить? Могу. Как играть, вроде помню, не сомневайтесь – и внучку мою можно позвать. Девчонка шустрая – огонь, даром что еще двенадцать не стукнуло. Только она не Эда будет дочка, а второй моей дочери, которая в «Бонтоне» работает. В покер-то вот не знаю, играет ли, а в казино со своей мамашей – это уж доподлинно…

Они отвратили от себя угрозу покера в семейном кругу. Они уселись у своей палатки: один – на опрокинутом ведерке, другой – на ящике с консервированным грушевым компотом, и стали наблюдать, как струится река.

Река струилась нормально.

Еще не было одиннадцати, как они пошли спать.

Для Ральфа его спальный мешок был полон того же милого игрушечного очарования, что и палатка. На мягчайшем гагачьем пуху, изнутри стеганный, а снаружи крытый ярким зелено-коричневым брезентом. Кнопочки, ремешки, пряжки – имелся даже специальный козырек, чтобы не мокла голова, если дождь. Целый домик! Ральф юркнул внутрь. Как непривычно и вместе как уютно в этой уединенной пещерке!..

Он начал раздеваться, но не тут-то было.

– Ты что это вздумал? – фыркнул Вудбери. – Эх, ты, фитюлька! На Севере, кроме башмаков и пиджака, на ночь ничего не снимают! И потом… Ба-а, да ты уж не полушкули с собой приволок?

Ральф действительно привез подушку – и еще какую славненькую, из лучшего пуха. Да и что за сон без подушки? Нет, он любил уткнуться в подушку, зарыться в нее, отгородиться ею от назойливого мира с его надоевшими за день звуками. А он-то еще гордился, что у него такая практичная дорожная подушечка, крытая немарким ситцем с пестрым веселым рисунком: длиннохвостые попугайчики в орхидеях! На такой всякому лестно прикорнуть!

– Ну, а если и подушку, что такого? – пискнул он.

– Боги милосердные! Одного места сколько занимает! Трехсуточный запас провианта! А потом – тебя тут все засмеют, если и дальше будешь эдакой бабой. Скатай пиджак и спи, будь мужчиной!

Ральф послушно скатал пиджак, но с тем, чтобы спать на нем как мужчина, дело обстояло сложнее.

В первые секунды, измученный утомительной дорогой и перебранкой у Бангера, он растянулся в своем мешке с наслаждением. Но утоптанная земля на речном берегу оказалась поразительно твердой. Чем больше у него слипались глаза, тем ожесточеннее она вгрызалась ему в тело. Она вздымалась под ним и наносила ему удары. Плечи и тазовые кости стали неразрешимой проблемой. Они непрестанно стукались о землю и ныли, как от побоев.

Вудбери на какие-то мгновения забылся сном и захрапел, но и его пробрала эта неподатливая земля; он заворочался и что-то невнятно промычал спросонья. В палатке еще не совсем стемнело. Ральф лежал, изучая дкойные швы, простроченные вдоль конька, мечтая погрузиться в сон, но о том, чтобы «погрузиться» куда бы то ни было на этой твердокаменной почве, не могло быть и речи.

А этот туго скатанный пиджак, на котором обязан спать настоящий мужчина, – точно сосновая доска у тебя под щекой.

– Не спишь? – буркнул Вудбери.

Ральф промолчал.

– Спишь, что ли?

Ральф снова не отозвался. Почему-то – он и сам хорошенько не понимал почему – его так и подмывало запустить в Вудбери тяжелым предметом. И гладким: чтобы ловчей было ухватиться.

– Земля, собака, до чего твердая: все кости ломит. Ладно, надо привыкать. – И с этим гениальным заключением Вудбери повернулся на другой бок и, судя по всему, заснул.

Чувствуя, как у него постепенно немеет все тело, Ральф лежал и думал – старался забыть и вспоминал опять, что, в сущности, ничто не мешает ему расстаться с Вудбери и что сейчас как раз последняя возможность это сделать. Он рисовал себе туристские гостиницы в Мэне: стройные сосны, ничуть не хуже, чем здесь, и озеро, сулящее те же радости, но при этом пища, рассчитанная на желудки, не утратившие представления о собственном достоинстве, вполне сносные кровати в благоухающих смолой бревенчатых хижинах. Ему припомнились гостеприимная старенькая гостиница на вершине холма в Нью-Гэмпшире, пансиончик в Баварском Оберланде, где за резными карнизами крестьянских домиков встают горы, таверна на побережье Бретани, бегущая сквозь вереск тропинка в Шотландии. Каких-нибудь шесть суток – и он на пароходе, среди культурных людей, которые умеют разговаривать не только про муниципальные акции и чулочный бизнес. Двенадцать суток – и он сходит на берег в Саутгемптоне и снова видит знакомые фабричные трубы и рекламы бульонных кубиков «Боврил», вдыхает волнующий, попахивающий дымом воздух – предвестник далекого Лондона.

Распрощаться с убогим обществом Вудбери, с этим необжитым, не освященным традициями краем, этими бессмысленными неудобствами…

«Суровая школа жизни средь дикой природы! Самый дутый из пресловутых американских мифов…

Героика вольных просторов: бесплодные усилия Вэса Вудбери составить партию в покер!»

А потом Ральф дал себе клятву:

«Нет. Я не сбегу. Здешние места не по мне. И этот Вудбери, в общем, тоже. Но я слишком привык к легкой жизни. Надо держаться. Только… – Словно посылая вызов толпе спортсменов-обличителей, он возвысил протестующий и оглушительно громкий голос, хотя кричал он лишь мысленно: – …только позвольте, господа хорошие, сразу заявить вар напрямик, что бейсбол нагоняет на меня тоску, что рыбная ловля, по-моему, – скучнейшее занятие, а покер – и того скучней, и, даже рискуя лишиться американского гражданства, я утверждаю, что спать на земле – идиотизм!»

Обессиленный этой святотатственной декларацией неверия, он полчаса проспал, а пробудившись, ошеломил своих обвинителей новым и столь чудовищным кощунством, что они только рты раскрыли:

– И мне решительно наплевать, каким манером я подстрелю утку – сидячую или влёт. Большая ей разница, этой самой утке, как ее укокошат: по всем правилам спорта или как-нибудь по-другому. Понятно?.. А подушечку я даже и не подумаювыбрасывать! Возьму с собой потихоньку, и точка!

Глава VI

Пароходик «Эмили К. Джаст» неторопливо шлепал вниз по течению желтой Фламбо-Ривер в Киттико, где Ральфу, Вудбери и их проводникам-индейцам предстояло, наконец, пересесть на байдарки.

Тоннаж «Эмили К. Джаст»… Собственно, тоннажа, как такового, у нее не имеется – речь может идти разве что о фунтах и унциях. Правда, ее длина составляет шестьдесят футов, а на борту ни много, ни мало – целых семь отдельных кают (в том числе одна каюта-люкс, оснащенная водопроводным краном и фарфоровой плевательницей и предназначенная для таких редких и сановитых пассажиров, как инспектор Рыбных промыслов), однако надпалубные сооружения сколочены из сосновых досок в дюйм толщиною, а переборки картонные.

«Эмили К. Джаст» отнюдь не свойственна пунктуальность обычных пассажирских лайнеров. Еженедельно она совершает два рейса в каждый конец – случается, опоздает на сутки, на двое или капитан Веннер задержится по пути, чтобы проверить, как там картофель на его участке, а не то заиграется в покер и отложит рейс до следующего раза. Пароходик – с кормовым гребным колесом: при глубине три фута идет как ни в чем не бывало; а встретятся пороги, юлит не хуже лодки между речными валунами.

Раза два «Эмили» тонула; после такой незадачи с нее счищали грязь и наново крыли краской: корпус – ярко-бирюзовой, трубу – оранжевой.

Какое-то ленивое очарование присуще всем речным пароходам. Не их удел одиноко бороздить нелюдимые и безбрежные воды. Они ходят под самым берегом, так близко, что как бы живут с ним одною жизнью, но их, в отличие от поездов, огибающих городские трущобы, не осаждают шлак и вонь. Облокотившись на перила, сосредоточенно поплевывая в Фламбо-Ривер, пассажиры «Эмили К. Джаст» имеют полную возможность обсудить семейные дела каждой встречной курицы, которая роется в траве на каждой встречной полянке, или, гордо презрев спешку и мирскую суету, с видом знатоков спорить о том, пустовал или нет прошлой зимою вот тот камышовый бугорок – разоренное гнездо ондатры.

Заходит «Эмили К. Джаст» в порты: две-три бревенчатые хижины да один вигвам, и метис-траппер с физиономией красно-коричневой, как кожа от свиной грудинки, завидев капитана, недоступно-величавого в своей рубке, радостно орет: «Эй, кэп!» или «Здорово, Билли!»– все очень мило и по-домашнему. Бывает, что на пути парохода попадется и менее густо населенный порт, точнее говоря, просто поленница дров на берегу, и тогда палубная команда в полном составе – все три человека – по цепочке перебрасывает дрова в трюм – нечто среднее между дровяным сарайчиком и допотопной механической мастерской.

Пассажиры вольны сходить на берег на любой стоянке: ни формальностей с паспортами, ни таможенных чиновников, ни рикш, ни продавцов открыток, ни баров, ни железных правил судового казначея. Если кто из пассажиров не вернется вовремя, пароход сзывает их гудками, точно наседка, что клохчет, собирая цыплят, и терпеливо ждет, а капитан тем временем играет в криббедж со старшим (и единственным) механиком или учит детишек миссионера мастерить из бумаги индейские челны.

Ральфа «отпустило». Раздраженно-эгоистическое неприятие чужого края сменилось созерцательным раздумьем. Вот развалившиеся хижины трапперов над рекой. Вот вырубка; в какой жестокой борьбе была она отвоевана у леса, как надрывались тут люди, корчуя пни, распахивая заплетенную корнями почву, – и вот она снова заброшена и обреченно сквозит в зловещем полукольце сумрачного хвойного бора. Вот в этом дупле живет норка. А вот еще одна черная уточка суматошно пытается спасти свой всполошившийся выводок, норовя держаться бок о бок с мерно пыхтящим чудовищем, в истинно-материнском заблуждении, что ее дети мчатся наравне – нет, обгоняют этого колосса современной техники – и что если бы не ее зрелая мудрость и ее кряканье, малюток мгновенно настигла бы гибель.

Однажды он сошел на берег (улизнув от Вудбери, коря себя за такое вероломство и все-таки не сворачивая назад) и обнаружил стоянку индейцев-кри, самую настоящую: вигвамы из березовой коры, молодые матери с младенцами, подвешенными на спине; старые индианки, попыхивая трубками, вялят на медленном огне куски лосятины и рыбы, растянутые на деревянных рогатках; мужчины, царственно далекие от дел, и дум, и желаний. Он сунулся в заросли сосен и тополей, меж которых там и тут светились чистым серебром хороводы березок, но здесь на него напали комары, и, спасаясь от них, он вернулся на «Эмили К. Джаст», преспокойно уселся прямо на палубе спиною к стенке и закурил трубку… Да, да, Вудбери позаботился втолковать ему, что, если хочешь стать настоящим мужчиной, первое дело – забудь про сигареты и заведи добрую обкуренную трубку.

Пароходик дышал той же игрушечной прелестью, что так пленила Ральфа в их палатке. Обеденным салоном назывался трогательно забавный чуланчик, где глад – колицый буфетчик-китаец подавал, выражаясь его словами, «яншнюсветчинойкофестортом». Капитан охотно допустил их в крошечную рубку и показал, как различать в пенном фарватере коряги и поленья-топляки. А лопасти гребного колеса неутомимо сбивали охристую жижу в воздушную пену, и в этой пене над мшистым мельничным колесом горела радуга.

Еще неделя такой жизни – и Ральф проникся бы покоем и сквозь защитную пелену довольства бестрепетно внимал бы мужественным и неумолчным речам Вудбери. Но уже на другое утро пришлось высаживаться в Киттико (две бревенчатые лавки, две бревенчатые гостиницы, один рыбный склад), чтобы погрузиться на байдарки.

Вудбери в неуемном стремлении развивать бешеную деятельность и слыть железным человеком немедленно раздулся, как воздушный шар.

Хотя флотилия и состояла из двух вместительных грузовых байдарок девятнадцати футов длиною, все же никак нельзя было поверить, что им удастся рассовать по местам всю эту гору клади, которая высилась на бревенчатом причале: палатки, рюкзаки, постельные принадлежности, ящики с провиантом, мешки с мукой и копченые окорока, паруса и весла, канистры с горючим и сковородки. А кроме того, предстояло еще поставить на головную байдарку подвесной мотор: лодку Ральфа на спокойной большой воде, где можно пользоваться мотором, Вудбери предполагал тянуть на буксире. Предстояло замазать лодочным клеем и краской две-три царапины. Предстояло срубить два молодых деревца на мачты.

И во всех этих делах от Ральфа не было ни малейшего прока.

Вудбери в высочайшей степени обладал талантом школьных учителей: превращать всякое удовольствие в повинность – святую и тягостную. Он соединял в одном лице оратора, навязывающего публике государственный заем, агента по продаже пригородных участков и даму – патронессу.

Он наскакивал на проводников и захлебывался:

– Ну, живенько. Быстренько. Беритесь грузить вещи. Вещички принимайтесь грузить.

Он взялся прилаживать мотор к транцу своей лодки, прищемил себе ногти, выругался и негодующе уставился на Ральфа. Он рычал, что деревца, срубленные на мачты, чересчур толсты и не войдут в гнезда, а когда выяснилось, что они в самый раз, сердито насупился и объявил: «Все равно чересчур хлипкие, не выдержат».

– Слушай, да займись ты хоть чем-нибудь! – гаркал он на Ральфа. – Сидит тут, любуется на себя.

Когда Ральф рискнул было спустить в свою лодку ящик копченой свинины, с трудом балансируя на планшире, придерживаясь одной рукой за неструганый край причала, Вудбери взорвался:

– Господи боже ты мой, куда ж ты лезешь с этим ящиком вперед: грузу место в центре!

Ральф безропотно терпел эти окрики, страдая от сознания своей ненужности, чувствуя, что только мешается у всех под ногами. К Луи, самому младшему и наиболее утомленному жизнью проводнику, он обращался с заискивающей любезностью, к Чарли – с сыновней почтительностью, к Вудбери – с благоговением; и когда великий вождь бледнолицых снизошел до того, чтобы выслушать его хвалебное: «На этом деле, Вэс, ты собаку съел, что и говорить», – Ральф исполнился благодарности.

Несмотря на кипучую деятельность коммерческого директора, дело, как ни странно, подвигалось к концу.

Соскальзывая на дно лодки, каждый тюк словно сжимался в объеме. Поначалу казалось, что груза вдвое больше, чем они могут взять на борт, а между тем в байдарках каким-то чудом половина места оказалась свободной.

Посреди каждой лодки было оставлено как бы гнездо для бледнолицего. Постельная скатка вместо сиденья и тут же, под рукой – все игрушки: рыболовная снасть, ружье и даже гребок. (Правда, когда работал мотор! Вудбери приходилось перебираться на корму.) Индейцы даже не думали возражать, когда городские неженки время от времени делали вид, будто помогают вести неповоротливые байдарки: только бы не окатывали брызгами от весел. А после первых двух-трех раз индейцы и смеяться перестали…

Уже совсем можно бы трогаться, если б не любимая игрушка Вудбери – подвесной мотор. Он ловко сидел на транце, хорошенький, сверкающий, в полной боевой готовности и – единственная беда – не заводился.

Он даже голос не желал подать. Напрасно Вудбери битых полчаса, чертыхаясь, дергал за стартовую веревку – хоть бы что!

С бревенчатого причала за остервеневшим Вудбери сокрушенно наблюдал Ральф. Других свидетелей не было. На первых порах население Киттико – пятеро белых и девять индейцев – тоже высыпало поглазеть на сборы, но Вудбери, переживая горькое разочарование в жизни, встретил их без обычного радушия, и они разбрелись. Индейцы-проводники, управившись с погрузкой, расположились на куче опилок на берегу и предоставили событиям развиваться своим ходом.

Отправиться в путь на этой неделе или в будущем году – какая разница? Хватило бы только свиной грудинки и сигарет.

Ральф разбирался в моторах не лучше и не хуже всякого, кто всего лет десять или двенадцать как водит автомобиль. Он отличал баранку от рукоятки ручного тормоза и умел заливать воду в радиатор. Лодочный мотор был для него точно языческое диво: круглая штуковина, один-единственный ребристый цилиндр, длинная рукоятка, и больше ничего не понять.

Когда Вудбери на секунду оторвался от мотора и стоял, меряя его возмущенным взглядом, будто прикидывая, что бы такое сказать ему пообидней, Ральф отважился:

– Ты не допускаешь, что засорилось питание?

Покачиваясь в лодке, Вудбери, словно умирающий великомученик, воздел руки в немой мольбе и терпеливо изрек:

– Да, гениальные мозги надо иметь, чтобы додуматься до такого! Эх, и помощи мне от тебя! Ну, разумеется, я ведь только раза два, не больше, продул жиклер, пока ты тут пялишь глаза!

Ральф отошел на дальний конец причала и, заинтересованно рассматривая двух болотных курочек в густом бурьяне, с тоскою думал о Йельском клубе.

По причалу не спеша подошел торговый агент «Компании Гудзонова Залива». Видно было, как Вудбери внизу в байдарке весь напружинился, готовый при первом же замечании одним прыжком взять пятифутовую высоту и задушить непрошеного советчика. Агент, с виду похожий на священника и щедро наделенный даром истинно духовного красноречия, сощурил один глаз, всколыхнулся от удовольствия, хрюкнул: «В бачке клапан забило» – и, ссутулясь, зашагал прочь, с презрением, которого было достаточно, чтобы не только от Ральфа, но и от великого Э. Вэссона Вудбери осталось мокрое место.