Текст книги "Педагогика для всех"

Автор книги: Симон Соловейчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Ужасный пример, не правда ли? А если бы не встал, не пошел в школу? А если бы так и не стал учиться? А если бы...

Что на это сказать? Риск! Воспитание без риска жизнью и судьбой невозможно.

Прежде, когда детей в семье было много и вдруг, к несчастью, с одним из них случалась беда, родители умирали от горя – но были у них и другие дети.

Теперь ребенок один. А вдруг что случится? Стоит парню или девушке задержаться – мама в обмороке, мама звонит в милицию, в "скорую помощь"... Мама с ума сходит! И когда девочка вернется наконец, то вместо того чтобы броситься обнимать ее и целовать – жива! здорова! невредима! – мама снимает шлепанец с ноги и по щеке, по щеке: "Ах ты мерзавка, ты почему заставляешь мать волноваться?"

Любовь – коварнейшее из чувств. Маме кажется, будто она любит дочь, ведь она боится за нее! Она жить без нее не может!

На самом деле она не любит. Она лишь боится. Страх за ребенка и любовь к ребенку не одно и то же, подобно тому как не одно и то же ревность и любовь. Да, не бывает любви без ревности, и не бывает любви к ребенку без страха за него. Любовь и страх – растения одного корня, но любовь поднимает любимого, а страх – давит.

Любовь – это "иди", а не "стой!". Так любящие матери провожали сыновей на фронт: "Иди, сын!" И любовью своей прибавляли сыну мужества.

А если мы воспитываем на фразах: "Ты же знаешь, как я за тебя боюсь", "Ну почему ты обо мне не думаешь", "Что же, мать волноваться за тебя должна?" – то ничего из этого путного не получается. Чуть что – вызывают маме "скорую". Но воспитание с помощью "скорой помощи" – самый отвратительный вид воспитания, спекуляция на чувствах ребенка, какое-то извращение.

Да, мы рискуем, мы боимся за детей, да, сердце наше полно страха: где он? что с ним? что с ним будет? – это все естественно, и глупо было бы говорить: "Не бойтесь". Мы боимся за детей и будем бояться, и не может мать не бояться, но воспитание требует риска, воспитание – дело мужественных людей.

Сколько мужества нужно, чтобы вырастить ребенка, – страшно подумать.

20

– Прошу считать меня человеком и терпеть меня...

Вера, надежда, любовь, бескорыстие, риск и терпение! Терпение! Воспитание – это терпение.

В самом деле: понимать, принимать, терпеть – это один узел. Где не хватает терпения – надо бы постараться понять, где не понимаю – постараюсь вытерпеть, и всегда я принимаю ребенка, всегда люблю.

Всегда ли? Вижу родителей с детьми, и кажется, что мама любит ребенка вообще, но в каждую данную минуту она его терпеть не может.

Или есть два вида любви – вообще-любовь и сейчас-любовь?

Читаю: "Если ваш сын опрокинул с трудом приготовленный обед, посчитайте до десяти, прежде чем вы начнете кричать на мальчика или шлепать его". А я не могу не то что до десяти досчитать, я и до одного досчитать не успеваю, раздражение охватывает меня, и я чувствую, что у меня становится зверское лицо – я вижу его отражение в испуге мальчика.

Но еще меньше способны мы вытерпеть временные трудности с ребенком, те, что пройдут сами собой.

Мама бежит навстречу:

– Что делать? У моего мальчика не растут зубы! У всех уже по зубу, по два, а у моего – нет! Научите, что делать?

– Не знаю, – говорю, – я не врач. Но много ли видали вы людей, у которых не выросли зубы?

Мальчику почти пять лет, а он не разговаривает. Со всех сторон: "К врачу! К логопеду! Подрезать жилку под языком!" – надо же придумать такое – "подрезать жилку"...

А единственное, что нужно, – терпение. Заговорит.

И заговорил, да еще как – не остановишь.

Мальчик медленно растет, меньше всех ростом. Опять начинается: да почему не растет? Да может, не так его кормят? Да в кого он такой маленький? И даже к мальчику с упреком: ты почему такой маленький?

Так задергают мальчишку, что он чуть ли не виноватым себя считает, чуть ли не больным и начинает страдать оттого, что он маленький ростом. Но ведь на свете миллионы низкорослых, а главное – что изменится от наших разговоров? И еще: может, он лет в шестнадцать-семнадцать вымахает так, что будет выше отца с матерью. Я знаю много таких случаев, и когда дети огорчаются из-за роста, говорю им уверенно: подожди, вырастешь, я тоже до восьмого класса был третьим от конца в классе, а в начале девятого стал вторым от начала. И знаете, на удивление, дети от таких разговоров вырастают.

Терпения не хватает и потому, что кто-то внушил нам странную, ни на что не похожую педагогическую логику, выраженную во фразе: "Как сегодня, так и всегда".

Мальчик грызет ногти, это некрасиво. Но много ли взрослых грызут ногти?

Мальчик неряшливо ест, но значит ли, что он и всегда будет неряхой за столом?

Мальчик долго сосет пустышку, а вдруг он и всегда будет ходить с пустышкой во рту? И хотя я своими глазами видал маленького вратаря дворовой футбольной команды с пустышкой во рту, все-таки, согласитесь, это редкость.

Не будет всегда как сегодня, наступит и другое время, и многое дурное уйдет само собой. Всему свой срок, быстрые, "пулеметные" роды так же опасны, как и слишком затяжные. Не мы устанавливаем темп развития детей, он заложен природой, и у каждого ребенка свой.

Да, сейчас у него замедленное психическое развитие, и врач выдал в школу справку со страшными буквами "ЗПР". Но это вовсе не значит, что ребенок болен и что он всю жизнь будет отставать от других. Да и что значит это слово "отставать"? Товарищ его уже директор, а он еще рабочий – что же, он "отстал"? Все это чушь.

Старый, вечный педагогический грех: мы ждем от ребенка все и сейчас. Мы требуем немедленной отдачи от наших усилий, иногда мы даже получаем ее, но при этом и не подозреваем, сколько потеряли. Нам нужно, чтобы ребенок сегодня хорошо учился, мы заставляем его, он учится – но становится зубрилой и ненавидит учение. Нам кажется, что если он сегодня, в третьем классе, плохо учится, то так будет всегда – "как сегодня, так и всегда". Да нет же! Вспомните, сколько историй вокруг: не учился, не учился и вдруг взялся за ум. Поздно? Но лучше поздно, да самому, чем раньше, но из-под палки.

В воспитании, как и в романе, тоже есть всевозможные "вдруг", не учитываемые педагогикой. Девочка ездит в школу на трамвае – и без билета. Сколько ни корили ее, ни стыдили, ни угрожали контролерами – не берет билеты, и все. Но вдруг, первого сентября, в первый день восьмого класса, она почувствовала, что скорей умрет, чем поедет без билета, лучше пешком семь остановок идти, чем без билета. Что на нее подействовало? Те прежние укоры? Или просто – выросла, и то, что прежде было не стыдным, стало стыдным?

Стыд всегда появляется "вдруг". Маленький мальчик тащит из туалета горшок и усаживается на него посреди комнаты, да еще при гостях... Стыд! Позор! Так нельзя! Что из него вырастет!

Да не будет он всю жизнь при гостях на горшок садиться, придет день, и вдруг перестанет.

Но нет терпения у родителей, но не могут они вынести этого позора (на горшке при гостях!), и, вместо того чтобы слегка посмеяться, поднимается крик и шум. Вечер у мальчика испорчен, он объявлен "плохим", "бесстыдником", "непослушным", а это во много раз вреднее, чем то, что сделал мальчик – сделал от великой своей общительности. Ему скучно сидеть на горшке одному, когда в доме гости и так интересно.

Женщина рассказывает: "Я до пятнадцати лет ложку в кулаке держала. Все вокруг едят как люди, а я – в кулаке. Ну посмеивались надо мной, конечно, а мне нравилось. А в пятнадцать лет в один день увидела, что так некрасиво..." – И нет проблемы!

Разумеется, все эти "вдруг" не сами по себе приходят, идет какая-то незаметная для родителей работа, что-то созревает в ребенке – и вдруг прорастает. Семечко ведь тоже лежит-лежит в земле – и вдруг прорастет... Яблоня растет, растет – и вдруг яблоки дала. Но надо же и дождаться! Нельзя, подобно детям, то и дело выкапывать семечко и смотреть, скоро ли оно прорастет, – оно засохнет. Или, как написал один журналист, глупо дергать рис, чтобы он рос быстрее.

Каждый ребенок – набор отставаний или опережений (а может быть, и одних только отставаний). Сверяясь с нормой (интересно же!), не будем подгонять своего под эталон, составленный из расхожих слов: "А вот другие дети уже...", "А вот я в твоем возрасте...".

Предположим, наш действительно хуже других, отстал и впредь будет отставать. Теперь что? Куда его? Выбросить и завести другого?

Есть суворовские законы – "быстрота и натиск", но есть и законы Кутузова, они лучше подходят к воспитанию. В "Войне и мире" Кутузов говорит Андрею Болконскому: "Взять крепость нетрудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время... А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов терпение и время; те все сделают".

21

В жизни каждого детного человека есть время, когда его терпение проверяется самым жестким образом, а он этого по большей части и не знает.

Это время – когда его ребенку два, три, четыре года, эти ужасные "дважды два", назовем их так. Я с удивлением узнал, что даже самые грамотные, интеллигентные люди уверены, что когда им становится трудно с их ребенком, то это не общее правило, а просто им такой сын достался: капризничает, буйствует, и нет с ним никакого сладу. Ужасные "дважды два" – как приемный экзамен для родителей на право воспитания: выдержат, не сорвутся?

– Молодец, хороший мальчик, хорошо ест!

Бац! С силой отталкивает от себя тарелку:

– Не хочу!

– Там нельзя ходить, там машины ходят.

Раз! Вырвал руку, выбежал на шоссе, а когда его подхватили, еще и укусил, и смотрит на тебя: что ты мне за это сделаешь? Ну словно он нарочно испытывает наши нервы!

Кто хочет узнать подлинный характер женщины, пусть посмотрит на нее, когда она с ребенком от двух до четырех лет на руках. Есть изумительные женщины: что ни творит малыш, как ни велико возмущение окружающих, а мама не раздражается и не повышает голоса, и что-то нашептывает мальчику, и как-то успокаивает его; и маленькому кажется, будто он поступает по-своему, а на самом деле он, хоть и не сразу, а уступает.

Так они вместе справляются с капризом: и мама старается, и мальчик немножко пересиливает себя.

Истинное детство, ужасные "дважды два" – решающий момент в жизни человека. Именно в эти годы складывается мир желаний и чувств; именно в эти годы мы, грамотные и неграмотные, ведая или не ведая передаем ребенку наши недостатки; это время накопления, и низкого в том числе, в душе ангелоподобного ребенка.

Все понимают, что ребенок осваивает мир вещей: чашка бьется; потянешь за скатерть – на тебя сваливается целый сервиз; обмотался черным шнуром, стал лошадкой, доскакал до двери – вдруг сам собою грохнулся на пол телефон. Алюминиевую кастрюльку можно надеть на голову, получится корона для сказки о Емелюшке; с хозяйственной маминой сумкой хорошо играть в магазин. Это все понятно, это все на виду.

Но мы не всегда понимаем, что точно так же осваивает ребенок и новый внутренний свой мир – мир желаний. С того момента, как он вышел из колыбели, количество предметов выросло вокруг него в сто, в двести раз. А следовательно, появились и новые желания – их тоже вдруг стало в двести раз больше.

Четырехлетний мальчик говорит бабушке: "Насыпь в чай сахару". Насыпала. Через мгновение: "Высыпь обратно". Бабушка колдовским движением высыпает сахар из чая, даже и не знаю, как это ей удается. "Теперь опять насыпь, насыпь, не буду пить, насыпь сахар!" Так на каждом шагу. Кажется, он научается разговаривать, чтобы произносить только два слова: хочу и не хочу. Но все его новые желания, как правило, кажутся нам опасными, неразумными, не совпадают с нашими планами, с нашим представлением о том, каким должен быть ребенок. И нам приходится на каждом шагу останавливать ребенка, одергивать и кричать "нельзя, нельзя, нельзя!".

С утра до вечера:

– Ты куда полез? Ну что это такое? Ну что это за безобразие? Ну сколько раз тебе говорить? Ну как же в твоем возрасте не знать слова "нельзя"?

Не понимая, что ужасные "дважды два" кончатся сами собой и что ребенок сам собой превратится во что-то другое, мы очень боимся за его будущее.

Молодая мама бежит мне навстречу: "Что делать?" – "Да что такое?" – "Только спустишь сына с рук, ползет к вешалке, отыскивает ботинки и лижет подошву! Сколько я его ни била, сколько ни говорила "нельзя", ничего не помогает! Что делать, что из него вырастет?" И когда говоришь, что надо убрать ботинки, мама очень разочарована. Ну что это за педагогика? Мама слышала, что дети должны знать слово "нельзя"... Она воспитывает послушание именно в ту пору, когда сама природа требует от ребенка самостоятельности, неподчинения, отрицания, разрушения – он строит свой внутренний мир из обломков наших чашек и обрывков наших нервов.

Но храбрая мама все готова сломать: и характер, и природу. Все нипочем – шлепнула, дернула за руку, прошипела: "Я кому говорю" – и вылила на голову ребенка целый ушат всевозможных "а то":

– А то мама уйдет!

– А то больше тебя с собой не возьму!

– А то милиционеру отдам, волку, медведю, колдуну!

– А то смотри мне!

Война, большая война с маленьким человеком! Младенец знал одно оружие против нас – плач; он пользовался им бессовестно, он вымогал уступки, чувствуя, что мы его плача боимся. Теперь плач на нас не действует. Что ж, малыш перевооружается, вырабатывает более изощренные способы борьбы: каприз, дерзость, настырность и особенно хитрость. Как умело воспитываем мы хитрость ребенка! Пока психологи измеряют умственное развитие ребенка по умению различать квадраты и кружки, ребенок становится мастером хитроумия, с которым он скрывает свои проказы, хоть и не умеет отличать кружка от квадратика. Если бы это умение нужно было ему для своих делишек, он научился бы различать геометрические фигуры в полгода! Сначала развивается наивная хитрость, потом ловкая, потом коварная, а потом и злобная хитрость, в зависимости от тяжести репрессий, которые обрушиваются на ребенка. Мы думаем, что учим его слову "нельзя", а на самом деле мы постоянно учим его: "Нельзя, чтобы мама видела".

А и всего-то ребенку в его ужасные "дважды два" нужно немножко внимания от нас, немножко движения для себя и много, очень много терпения от всех взрослых. Терпения и понимания, что не будет так всегда, что скоро все пройдет! Что бы ребенок ни вытворял, это почти всегда попытка привлечь к себе внимание. Ему надо, чтобы с ним занимались, чтобы его замечали, чтобы с ним общались. На секунду отвлекитесь от него за столом – тут же что-нибудь натворит. Не потому, что проказник, а – не отвлекайся, не забывай про меня, я есть. Ребенок вынужден каждую минуту своего существования напоминать нам о себе: я есть, есть, есть, не живите так, будто меня нет с вами, я есть, я живой, меня нельзя сбрасывать со счетов, меня нельзя забывать. Гуляют трое: папа, мама и ребенок. У папы с мамой интересный для них разговор, но маленький не даст им поговорить. Он не может участвовать в разговоре, но и не может быть третьим лишним. А у многих ли из нас хватило бы благоразумия не обидеться, а тихо посидеть в сторонке, если бы мы почувствовали себя лишними в присутствии каких-то других людей?

Играли с мамой, все было хорошо. Вдруг звонки в дверь или по телефону – соседка или приятельница. И сразу: "Отойди, не мешай, дай мне поговорить".

Почему соседке – внимание, телефону – внимание, а ему лишь крохи, остатки, объедки маминого внимания? Он не хочет быть последним человеком. Он требует точно такого же уважения, какое проявляет на его глазах мама в отношениях с другими людьми. Она никому не говорит: "Отойди, не мешай, не путайся под ногами" – только ему. А почему? За что?

Если мы не можем уделить сыну достаточно внимания, то поймем хотя бы, что ребенок ни в чем не виноват, когда требует его, и не за что его бранить и шлепать. Не можем заниматься с ним весь день напролет, что ж, не страшно, но научимся полностью сосредоточиваться на мальчике или на девочке в те минуты, когда мы с ними общаемся. Мы устаем от детей не потому, что они надоедливы, а потому, что мы общаемся с ними вполсилы, вполдуши. Мы читаем им сказку, а сами думаем о другом, мы играем с ними, а сами ждем, пока кончится время игры. Мы устаем от того, что постоянно пытаемся сосредоточиться на ребенке. Ребенок – как учебник, он требует полного внимания. Я знал отца, очень занятого и редко бывающего дома человека. Он поставил себе правило: полчаса в день на дочку; но он готовился к этим получасовым встречам, придумывал игры, песенки, задачки, он полностью отдавал девочке полчаса в день. И ведь это дороже для воспитания, чем целый день полувнимательного, необязательного, случайного, рассеянного общения, которое оскорбляет ребенка и побуждает к шалостям и проказам.

Такая же неукротимая и не подлежащая укрощению потребность маленького ребенка – в движении. Да, он может сидеть и слушать сказку, потому что в сказке движение, перемещение, страх, победа. Но недолго удержишь его на месте. Ему надо двигаться, бегать, прыгать, лазать и перелезать. Известные наши педагоги Б. Никитин и В. Скрипалев изобрели домашний гимнастический комплекс для маленьких детей: лестница, кольца, канаты, горка, и все это на двух квадратных метрах. Подобные снаряды были известны и раньше, но изобретатели, специально изучая движения и игры детей, поняли, что ребенок не может заниматься на снарядах, как взрослый: ему надо двигаться, лазать, перелезать со снаряда на снаряд, с каната на кольца, с колец на веревочную лесенку, с лесенки на канат.

Начните разучивать с трехлетним песенку – ему скоро наскучит; размахивайте руками, будто дирижируете, и мальчик начнет размахивать руками и выучит песенку. Он любит петь, но маршируя, а не сидя. Движение – это его язык. Для него что сказать, что побежать – одно и то же. И это надолго! Вот восьмилетняя девочка подбежала к маме и просит разрешения пойти поиграть с подругой. Но она не стоит перед мамой, она прыгает, как мячик, она и минуты постоять спокойно не может, ее распирает изнутри. Сказать ей: "Стой спокойно, когда разговариваешь со старшими?" А зачем? Что странного? Будет ли она всю жизнь так прыгать?

У маленького море энергии. Дайте ему волю поиграть в лошадки, он троих взрослых загонит, им и не отдышаться. Но он же не виноват в том, что мы такие усталые, слабые, вымотанные. Мы хотим покоя, но и он хочет покоя. Наш покой – замри. Его покой – побежали!

Мама сердится:

– Разве ты не видишь, что я устала?

Но он не понимает этого слова, он думает, что это способ вымогательства. "Я устал, возьми меня на руки, ноги болят, устал".

Мы не в состоянии состязаться с трехлетним, и приходится хитрить. Играешь в лошадки – изобрети себе роль столба, и пусть он, жеребеночек, вокруг тебя бегает, ему все равно, лишь бы ты играл с ним. Вместо того чтобы вызывать детей на хитрость, будем хитрить сами, и тогда окажется, что дети прямодушны и простодушны, их обмануть ничего не стоит.

Физически ребенок почти не устает, но он гораздо быстрее нас устает эмоционально. У детей огромный запас физической энергии и мизерный ресурс энергии эмоциональной. Он устает, но не телом, а душой, чувствами и тут же начинает капризничать, поступать наперекор, все разрушать. Самый опасный момент: мальчик устал, а мы этого не понимаем. Он ведет себя дурно – мы огорчаемся, связь с ним ослабевает. В эту минуту ребенок становится агрессивным. Он закатывает глаза, что-то бормочет, он чуть ли не в истерике. Только опыт и любовь к ребенку научат нас улавливать перепады в энергии, и мы скоро поймем, что в эти минуты бесполезно требовать от него что-нибудь или обижаться на него.

Трудное время! Идеи уже есть, а взрослого разума еще нет, и договориться, уговорить почти невозможно. Остается одно: увлекай, привлекай, завлекай, хитри.

Ужасные "дважды два" – возраст, когда больше всего боятся избаловать ребенка, когда больше всего думают о том, что из него выйдет. Но ребенок капризничает и растет избалованным не потому, что его балуют, а потому, что его балуют с оглядкой, балуют со страхом избаловать. "Хочу яблоко!" – "Нет, нельзя". – "Хочу яблоко!" – "Нельзя, ты уже съел!" – "Хочу яблоко!" – "Нельзя, ты уже три штуки съел!" – "Хочу яблоко!" – "Замолчи, кому сказала!" – "Хочу яблоко!" – "Да на тебе яблоко!" Первая идея медицинская: нельзя подряд три яблока. Но удержаться на этой идее могут немногие, и в результате: "На, только отстань". Если у нас не хватает силы характера отказывать ребенку в его просьбах, будем хотя бы настолько добры, чтобы сразу соглашаться с ним, не заставлять его вымогать нас идти на уступки.

Приведу целиком заметку из газеты "Правда":

"Канцелярия премьер-министра Японии подготовила доклад о сравнительном изучении поведения детей шести стран: Англии, Франции, США, Таиланда, Южной Кореи и Японии. Опрашивали детей в возрасте 10–15 лет и их матерей. Выяснилось, что японские дети самые балованные и непослушные. Лишь 27% из них заявили, что подчиняются родителям, в то время как в других странах "индекс послушания" составляет 60–80%".

Не удивительно ли? В стране, которая на весь мир славится дисциплиной труда, дисциплиной семейных отношений, уважением к старшим, – самый высокий индекс непослушания среди детей. Подумаем над этим парадоксом. Отчего самые балованные в мире дети вырастают самыми дисциплинированными работниками в мире? Да оттого, что балованные дети видят вокруг себя очень дисциплинированных взрослых. Вырастая, дети естественно входят в их круг и также начинают ценить дисциплину.

Мы дергаем детей лишь потому, что сами мы, взрослые, недостаточно дисциплинированны. Чем слабее наш собственный пример, тем сильнее наши педагогические меры – и тем бессильнее они. Мы пытаемся мерами заменить пример, а это невозможно. Но, как и в других случаях, постараемся понять эту механику, чтобы избавить себя от лишних травм, а детей – от лишних стрессов.

Сегодня у ребенка трудные "дважды два", сегодня он рушит дом, сегодня он бьет чашки, стаскивает скатерть со стола, сломал дорогой магнитофон, сломал проигрыватель, все в доме погромил. Но не забудем, что очень скоро ему предстоит выйти из дому, во двор, к сверстникам, где не будет ни папы, ни мамы. И если нам сейчас не хватит терпения, если мы станем ломать его характер, если нам удастся превратить его в забитое, хитрое существо, то что с ним будет, когда он выйдет во двор? И как он научится добиваться чего-нибудь от людей, от сверстников, если у него нет опыта победы, если родители никогда ни в чем ему не уступили?

22

И еще время терпеть, когда у детей наступает подростковый возраст. Беда этих лет в том, что они трудны не только для взрослых, но и для ребят. Детство – как здоровье, отрочество – как болезнь. Подростки и физически больны: идет перестройка организма, учащается сердцебиение, многих мучат головные боли. Они больны и душевно: подавленное состояние без видимых причин и без причин возбуждение. Болезнь. Темная яма, котел. У каждого из нас есть год или два, о которых мы ничего не помним, словно и не жили в это время. Плохо помним учителей, почти не помним товарищей – беспамятство. Судить о том, каким будет человек, по его отрочеству, укорять, "что из тебя вырастет" – совершеннейшая нелепость. Это все равно что стоять у постели больного корью и сокрушаться: как же ты будешь жить с такой температурой?

Непросто сказать, что из отроческого котла выйдет. Какой принц-красавец? Какая принцесса?

Подросток – гипертрофированное детское "я сам". Я сам все знаю, я сам все сделаю, я лучше знаю, что мне надо, что не надо, я сам, сам, сам! Со временем это пройдет. Это кончится так же внезапно, как и началось; но пережить, но вытерпеть всезнайство и заносчивость очень трудно. Кажется, что самомнение подростка не знает границ. Станешь спорить – он раздражается, сердится, бросает недовольные взгляды. Что поделать, и взрослые капризничают, когда больны, но на них за это не сердятся. Испытание на любовь и верность! Так легко в это время разочароваться в сыне, так трудно представить себе, что это пройдет само собой, так хочется немедленно что-то предпринять, ответить грубостью на дерзость и обидой на обиду! Мы тебе не нужны? Ладно, и ты нам не нужен!

А мы нужны подростку еще больше, чем младенцу. Мир качается в его глазах, открытие следует за открытием, новый напор необъяснимых, неясных, непонятных желаний: чего-то хочется, а чего? Новый прилив возможностей, и не совсем ясно: что можно, а что нельзя? Подросток точно в таком же положении, как и мальчик, только что вышедший из колыбели.

Все меняется в глазах подростка, но одно должно остаться непоколебимым: уверенность в родительской любви и поддержке. Да, он выглядит неблагодарным, он разрушает отношения с родителями прямо с какой-то жестокостью: "Ну и пусть, пусть мне будет хуже", – но ему нужен дом как гавань, как бухта или как берлога, в которой мог бы укрыться. Дом-защита, дом-укрытие. Школа, двор, улица, сверстники – все для него фронт. Что же мы делаем, когда лишаем подростка и этого единственного укрытия? Когда гоним его: "Где шатался? Почему уроки не выучил? До каких пор, долго это будет продолжаться?" Хватает он шапку – и на улицу. Посмотрите на уличных подростков, сбивающихся в стайки, – это же все гонимые. Кажется, если бы их раз и навсегда выгнали из дому, им было бы легче. Но их гонят изо дня в день постоянно, упорно, настойчиво, их попрекают чем могут: "Мы тебя кормим, одеваем, а ты? Мы тебе жизнь отдаем, а ты? Ребята в твоем возрасте, а ты? Такой большой вырос, а ума нет!" И в газетах скрытые попреки: "Гайдар в шестнадцать лет полком командовал, Мендельсон в пятнадцать лет симфонию написал – а ты?" Подросток – замечательный объект для воспитания, он все делает не так, и уж мы даем себе волю. Но дайте ему полк – он будет командовать; и при чем тут Мендельсон, что ему Мендельсон? Вместо того чтобы создавать условия, при которых болезнь переходного возраста могла пройти без осложнений, мы еще больше осложняем ее. Подросток бежит из дому, рвется к сверстникам, но в действительности ему нужен дом. Не крыша над головой, а душевное убежище, где все видят его трудности, его ошибки, его глупости и все-таки принимают его, причем принимают как здорового, а не как больного. Он "больной", если ждать от него идеального поведения, но хоть на время отрочества откажемся от бредовой мысли вырастить совершенного человека. Подросток меньше всего похож на идеал! Да и мы перестаем выглядеть в его глазах идеальными людьми, и даже в лучших семьях, когда ребенку исполняется одиннадцать лет, он словно увольняет родителей с должности кумиров. Какой удар по самолюбию родителей! Кажется, что все пропало, что все прежние труды пошли прахом. Ребенка кто-то испортил! "Его будто подменили!"

Старого учителя из города Электростали попросили составить список трудных подростков для милиции. Он ответил, что списка составить не может, потому что у него все трудные, весь класс. Легких подростков не бывает.

Но конечно, есть и в самом деле очень трудные ребята – те, которые совершенно не верят взрослым, не слышат их и не понимают. Их может спасти только тот, кто завоюет их доверие, постепенно установит отношения, сумеет спустить слишком туго натянутый повод. За них страшно. Они шатаются неизвестно где, неизвестно с кем, поздно приходят домой, и хоть убей их – все остается по-прежнему. Они уверены, что с ними ничего не случится, – и как хороша эта уверенность! Мы со своими страхами только мешаем им жить. Еще хуже, когда мы подозреваем сына: отпусти парня гулять, а он ларек с дружками ограбит. Но если он способен ограбить ларек, то уж хоть отпускай, хоть не отпускай; совсем о другом надо думать, а не о том, когда он приходит домой...

Трудно бороться с курением; но и оно лишь симптом, а не причина дурного поведения. Если для подростка дом действительно дом, то чаще всего он не курит. Если же он дом потерял и всей душой на улице, то единственное, что удается, – заставить его курить тайком. Курение полностью зависит от окружения, в которое попал наш сын, но это окружение мы изменить не можем. Если улица победила, то сохраним хоть остатки привязанности и не будем ссориться с детьми. Подобно тому как при болезни главное – сохранить жизнь, так и с детьми в переходном их возрасте главное – сохранить дом, тогда, может быть, обойдут их табак и наркотики.

Ребенка можно вырастить в любви к дому, к родителям, к друзьям; но воспитать подростка и юношу, вывести их в люди на такой домашней, что ли, любви практически невозможно. Подросток живет для людей: он тянется к возвышенному, ему нужна не конкретная справедливость, а высшая, его мучит не только то, почему он плохой (это его часто и не мучит), а почему люди бывают дурными. Его дух рвется ввысь, ко всему миру, ему тесно в домашнем кругу, среди домашних будничных разговоров. Чаще всего, когда подростки жалуются на своих родителей, то главный пункт их обвинения не в том, что они плохие люди, нет, хорошие, и работают хорошо, и хорошо относятся к детям. Но о чем они говорят – вот что вызывает тоску!

Отчего такие скучные, однообразные разговоры, такие узкие интересы, такие бедные отношения! Вот что тяготит подростка и заставляет его бежать из дому – отдаляться от родителей. Бедность, приземленность интересов воспринимается подростком именно как безыдейность – так же как и высокие слова и поучения, если они не имеют под собой духовной основы, повторяются механически, потому что "так надо говорить". Особенно тяжело подростку, когда в ответ на робкие свои духовные порывы и запросы он слышит: "Сходил бы лучше в магазин, вымыл бы полы..."

Да, он не любит мелочей жизни, наш выросший ребенок, он бежит от них, он живет теперь в другом измерении; придет время – он научится соединять высокое с будничным, но это нелегко дается человеку, это один из самых мучительных вопросов жизни, и если мы будем преждевременно осаживать подростка, говорить ему "не заносись", мы можем нечаянно погасить жар души и превратить нашего ребенка в молодого расчетливого практика, который ни во что не верит – и ничто не ценит. И вновь мы станем удивляться: откуда, отчего?

В утешение можно сказать, что подростковые годы не все время такие уж трудные, есть и перерывы, словно природа дает нам возможность отдышаться и постепенно привыкнуть к переменам в детях.

В десять лет ребенок почти ангел; в одиннадцать лет он вдруг начинает отдаляться от родителей, его поведение резко изменяется, он некрасиво смеется, гримасничает, вытворяет невесть что; в двенадцать лет он становится энергичным, активным, веселым, двенадцатилетние подростки могут доставить много радости родителям. В тринадцать лет подросток опять замыкается, уходит в свою комнату, хлопает дверью, сердито или даже грубо отвечает старшим, выказывает полное презрение к ним, а в четырнадцать снова наступает благополучный период. Дружить с четырнадцатилетним – чистое наслаждение. Гайдаровскому Тимуру было четырнадцать лет. В пятнадцать подросток не так уверен в себе, кажется стеснительным, подозрительным, неловким, он страдает, у него мировая скорбь. И от сознания, что он никчемный человек, хуже всех, от этих своих страданий он бывает и грубым, и дерзким, и бестактным. В шестнадцать лет, если все было хорошо, если хватило у родителей терпения и не наделали они ошибок, не оттолкнули подростка от себя, сумели принять его таким, какой он есть, показали, что любят его всякого, все вынесли, – в шестнадцать наступает в доме долгожданный мир...