Текст книги "Переулок Солнца"

Автор книги: Сильвия-Маджи Бонфанти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Какие же вы мне дадите гарантии? – спросил часовщик. – Вот вы, маэстро, вы не обижайтесь, но ведь пенсия у вас, извините, нищенская, вы сами-то еле-еле концы с концами сводите. Ну, а что до вас, Нунция, то ведь известно, что у вас ни гроша за душой. Вот если ваш зять поручится, тогда другое дело, тогда деньги для Арнальдо, пожалуй, нашлись бы.

Нунция ответила, что попробует, и отправилась к Густо.

Тот выслушал ее и сказал, что если бы для нее, для Нунции, то, конечно, деньги бы он дал, и без всяких процентов. Но для этого фанфарона, для этого парикмахера и для его Блондинки, которая невесть откуда взялась! Право же, Нунция совсем голову потеряла, коль связалась с таким народом!

Ответить мяснику Нунция не сумела. Она могла только сокрушаться, когда вспоминала, что несчастная, которой я жить-то осталось дня два, не больше, должна будет помереть в голой комнате.

Йетта и Рыжая на свой страх решили использовать еще один путь и явились к синьоре Бертранди.

Визит их затянулся надолго, потому что синьора хотела знать о Блондинке все до мельчайших подробностей. Под конец она сказала:

– На все воля божья, да… Он посылает нам и бедность и болезни во искупление грехов наших, дабы спасти души наши там, на том сеете…

– Понятно, – ответила Йетта. – Простите за беспокойство.

Она бегом спустилась с лестницы и, выскочив на улицу, вне себя от злости повернулась к обескураженной Рыжей.

– Поняла? – проговорила она. – Вот как с нами разговаривают!

Вернувшись домой, они постарались, чтобы никто не догадался об их провалившейся миссии.

Между тем Нунция и учитель после долгих споров пришли к определенному решению. Они снова отправились к Густо, и Нунция без обиняков заявила:

– Когда я выдавала дочь замуж, я взяла у маэстро в долг, а сейчас ему нужно отдать. Можете вы одолжить мне денег, чтобы я ему отдала? Долг-то останется, но только между мной и вами.

Густо принялся с живостью защищаться. Бумага? Да, он ее читал. Но ведь Нунция могла бы отдавать эти деньги постепенно. Отдавать все сразу нужно только, если маэстро вдруг умрет. Но, благодарение богу, учитель-то вот он, жив, здоров, чего же сейчас говорить о похоронах? А вот о том, чтобы выпить по стаканчику, вот об этом поговорить самое время.

С этими словами Густо проворно достал бутылку марсалы^[8] и, взболтнув ее, подмигнул.

– Вы меня, Нунция, в это дело не впутывайте, – сказал он. – Вы совсем рехнулись. Выбрасывать деньги на такую публику! На этих безголовых овец…

Пить Нунция не стала, поднялась и, не прощаясь, пошла к двери. Но на пороге вдруг обернулась.

– Долг учителю наследственный, – объявила она. – И я его весь на вас оставляю. Похороны первого класса, на паре лошадей. Гроб обитый и бронзовый крест.

Она начала поспешно спускаться с лестницы, но на каждой площадке останавливалась, чтобы перевести дух, и добавляла:

– И мраморная плита, белая.

– Могила во втором ряду.

Дойдя до последней ступеньки, она подняла голову и выпустила последний заряд:

– И венок железный, эмалированный.

– Но об этом же ничего не говорилось… – смущенно прошептал учитель.

– Помалкивайте! – отрезала прачка и, взяв его под руку, потащила в переулок.

Весь дом был в тревоге за векселя Арнальдо. Пожалуй, меньше остальных волновался сам парикмахер. Денег все равно не было, но когда он видел, что его судьба волнует всех жильцов, ему становилось гораздо легче.

Однако теперь ничего не оставалось, как снова отправиться к Темистокле, на этот раз всем вместе.

– Если дело только за подписью, то я, пожалуйста, подпишусь, – твердо заявил каждый квартирант.

Темистокле знал, что от того, сколько будет подписей, одна или сто, дело не изменится, потому что так или иначе никто не мог представить надежных гарантий. Но, опасаясь, что отказ окончательно лишит его авторитета и он, чего доброго, растеряет всю свою клиентуру, часовщик, наконец, сдался. Бумагу подписали шестеро. Йетта, поставив свою подпись и передавая перо Зораиде, усмехнулась:

– Ну, давай ставь теперь ты свое имя. Все равно, кроме стула, у тебя нечего забирать.

Это заявление грозило пустить, насмарку все, чего они добились до сих пор. К счастью, Нунция вовремя вмешалась и авторитетно сказала:

– Зато за мной – Густо и дочь.

– А почему же вы тогда, у них не заняли? – живо спросил часовщик.

– Потому что они начали торговаться из-за процентов, а нам это не понравилось.

Темистокле вынужден был поверить.

Следом за Зораидой подписались Нунция, Йоле, учитель и Саверио. Не хватало только Анжилена, который на рассвете куда-то исчез со двора.

– А знаете вы, – спросил в заключение Темистокле, – сколько бы я получил, если бы вложил эти деньги в часы? Ведь у вас они будут мертвым капиталом! Кто мне оплатит убытки, которые я понесу, отдавая эти деньги вам?

– Мы, – не раздумывая, заверил часовщика пенсионер, приложив руку к груди.

Однако когда Темистокле, отсчитывая деньги, отложил из обещанной суммы порядочную часть в сторону, вдруг воцарилась мучительная тишина. Женщины пытались понять причину этой неожиданной урезки, а учитель резко воскликнул:

– Это же свинство!

– Ну тогда вот вам ваша бумага, а я забираю обратно свои деньги, – возразил часовщик.

– Зачем же мы тогда подписывались? – спросила Йетта.

– Значит, у Блондинки все-таки заберут мебель?

Нунция бросилась вперед, вытянув руку, словно защищаясь от удара.

– Нет! Не заберут! – крикнула она. – Давайте так, Темистокле. Считайте как хотите эти ваши убытки, давайте нам подписывать все что угодно, но выкладывайте сейчас же всю сумму, какую нужно, чтобы нам хватило заплатить взнос.

– Но ведь это же позор, – бормотал учитель. – Это подлость! Мы не можем согласиться…

– Нужно! – отрезала Нунция, и никто не осмелился ей возразить.

В тот же вечер деньги были вручены Ренато, чтобы он назавтра отнес их к нотариусу, у которого находился неоплаченный вексель. Никому и в голову не пришло отдать деньги Арнальдо. Платили жильцы, а не он, поэтому у них было право выбирать того, кому они больше доверяют.

Но нести деньги не пришлось. Вечером нотариус уже поднимался по лестнице, проклиная темноту и сбитые ступени. Это была необычная для этих мест ругань воспитанного человека; те, кто слышал ее, сейчас же отметили эту разницу и с любопытством высунулись из своих дверей. Когда же после нескольких вопросов выяснилось, что это и есть нотариус собственной персоной, то поголовно все сбежались и загородили ему дорогу. Мария не должна его видеть, не должна ни о чем знать. Ведь деньги есть, они уже приготовлены и находятся у Ренато.

– Ренато?

– Где же Ренато? Он только что был здесь!

Стали искать. Наконец Ренато был найден в парадном дома номер семь, где он стоял вместе с Рыжей. Его немедленно послали домой, в то время как нотариус все еще дожидался на площадке.

Ренато промчался мимо него бегом, на ходу объяснив, что деньги в конверте, а конверт под подушкой у тетки Нерины, и если она еще не спит, то все будет в порядке.

Через несколько минут он снова сбежал вниз, и деньги были отсчитаны перед дверью Нунции. Однако требовалась еще некоторая сумма, чтобы заплатить нотариусу, который взял на себя труд прийти сюда.

– За беспокойство? – воскликнула Нунция. – А кто вас звал? Может, это вы его звали? – спросила она, повернувшись к присутствующим. – Выходит, вы по своей воле пришли. Мы-то знаем, что должны и чего не должны.

Нотариусу так и не удалось до конца уразуметь, как здесь обстоят дела, но он узнал достаточно, чтобы не иметь никакого желания вдаваться в новые подробности. Он возвратил вексель и отбыл, бормоча на этот раз более энергичные ругательства, в то время как его наперебой уверяли, что если бы могли, конечно, вознаградили бы за беспокойство.

– Какой все-таки вежливый, – восторженно заметила Йетта, когда нотариус ушел. – Принести вексель прямо на дом!

13

Через несколько дней после посещения нотариуса Марии стало хуже, и доктор сказал, что ее нужно класть в больницу.

Однако для этого необходимо было вмешательство общинного правления деревни, где она родилась, которое должно было выдать нужные документы и взять на себя расходы. Поэтому учитель принялся писать направо и налево длиннейшие и обстоятельнейшие прошения. Но ни на одно из этих странных посланий никто, конечно, не ответил, и Мария осталась умирать в своей роскошной спальне, весело сверкавшей зеркалами.

Однажды во дворе появился Темистокле, пришедший напомнить, что не за горами день, когда нужно возвращать деньги. Это произошло в тот самый момент, когда все уже думали обратиться к нему за новой ссудой.

– Я могу подождать, – ответил Темистокле благожелательным тоном: он прекрасно понимал, что сколько бы он ни настаивал, все равно ничего не получит. – Да, могу подождать, но дать еще не могу.

Разрешить проблему очередного взноса неожиданно помогла Вьоланте. В один прекрасный день она явилась к матери и сказала:

– Я принесла деньги, которые ты заняла для меня у пенсионера. Густо велел отдать их тебе. Он говорит: устраивайтесь, мол, между собой сами как хотите, а он в эту историю впутываться не желает, потому что от всех этих сплетен и разговоров страдает его репутация. А так мы квиты, и ты ничего никому не должна.

Низко наклонив голову, Нунция снесла унижение, взяла деньги и отнесла их учителю. После этого начались долгие консультации.

Учитель возвратил Нунции старую расписку и отсчитал деньги, необходимые для погашения очередного векселя Арнальдо. Составили новую бумагу, и на этот раз подписались все, кто занимал деньги у Темистокле. А так как было решено, что должны подписаться все без исключения, учитель тоже поставил свою подпись.

В документе были изложены новые указания насчет похорон в случае неожиданной смерти кредитора. Поскольку из имеющейся суммы взяли часть, которую учитель должен был Темистокле, похороны решили сделать скромнее: катафалк второго класса и гроб попроще.

Так был оплачен еще один вексель.

Как-то вечером Йоле объявила, что было бы неплохо подсчитать, сколько с каждого причитается. Все собрались у Зораиды и тут с удивлением обнаружили, что сам Арнальдо – единственный из жильцов, который ничего ни разу не платил и не подписывал (не считая разве только Анжилена, который всегда в нужный момент исчезал из дома).

– Да! Но ведь я же подписывал векселя! – защищался парикмахер.

– А ведь правда, – подхватила Йетта. – Так оно и есть. А нам-то невдомек.

– Но ведь и мебель у него, – возразила Йоле.

– Мебель уже не моя. Теперь она ваша. Если хотите, можете даже забрать ее, – сказал Арнальдо.

– Ну и бестия! Ну и артист! – Нунция даже присвистнула. – Ведь ты же прекрасно знаешь, для кого все делалось. Для твоей бедняжки. Чтобы не пришел агент и, боже сохрани, не забрал мебель. А теперь ты предлагаешь, чтобы мы ее взяли? Да если бы мы даже способны были на такое, то как это сделать? Кому стул, кому комод, а кому полшкафа, так, что ли? Молчи уж, лицемер!

Арнальдо ничего не ответил.

– А все-таки, что же, у тебя, как всегда, ни гроша? – спросила Нунция уже совсем другим тоном.

Парикмахер красноречивым жестом вывернул карманы. Все вздохнули, а Саверио свистнул.

– Да, чище некуда! – проговорил он.

Однако решимость жильцов защищать мебель не только не поколебалась, но, наоборот, стала еще тверже. Несколько раз казалось, что Марии становится лучше, но потом неизменно наступало ухудшение. Уже несколько дней она жила на кислороде.

Как-то вечером Йетта, которая в это время дежурила около больной, распахнула окно и крикнула:

– Помогите!

Тотчас же сбежался весь дом.

Этой ночью во всех окнах горел свет, а в углу двора долго выла собака.

Марию убрали и одели. Теперь она была среди друзей, и когда пришел врач, чтобы засвидетельствовать смерть, узнали даже ее фамилию, которую, однако, сейчас же забыли.

Она умерла на сияющей лаком кровати, среди сверкающей зеркалами прекрасной мебели, а на пороге стоял нотариус с очередным векселем.

Однако, узнав, что произошло, он тихо удалился, не сказав ни слова. Но, переждав несколько дней, он опротестовал вексель.

В тот момент никто не думал о мебели. Жильцов одолевала более срочная и печальная забота – похороны Блондинки.

Обратиться к Темистокле? Кое-кто попробовал, но Темистокле повторил то же самое: он может пойти на жертву и еще немного подождать возвращения долга, но давать новую ссуду – нет.

Тогда вмешалась Маргерита.

Она захотела подробно узнать историю этой мебели, а потом предложила:

– Я оплачу похороны. Правда, похороны очень скромные, потому что дорогие мне не по карману.

– А мы подпишем… – живо вмешалась Йетта, но под взглядом Маргериты сейчас же прикусила язык.

– Молчи ты, балда! – прикрикнула трактирщица. – Я говорю: я оплачу похороны, но при одном условии. Ни гроша, слышите, ни одного гроша вы не отдадите Темистокле.

Кое-кто уже открыл было рот, чтобы возразить, но Маргерита энергичным жестом остановила их.

– Я делаю это потому, – продолжала она, – что этой женщине, приехавшей издалека умирать на нашей улице, все вы чем-нибудь да помогли, а я еще ничем. И я сделаю, как сказала, но при условии, что вы не отдадите деньги Темистокле.

– Но это же невозможно! – запротестовал учитель.

– Он их потребует, – сказала Нунция.

– Ох, и шум он поднимет! – воскликнула Йоле.

– Нет, он будет тише воды, ниже травы, – уверенно возразила Маргерита. – Только дайте мне с ним поговорить.

– Но это же нечестно! – воскликнул пенсионер. – Нет, нет, если вы все отказываетесь, то заплачу я, я один!

Тут Нунция отозвала его в сторону.

– Послушайте, маэстро, если вы все будете платить да платить, то не хватит и на похороны третьего класса, так и знайте. Жизнь дорожает… Позавчера я зашла к мраморщику, не с тем, конечно, чтобы несчастье накликать, а просто так, из любопытства, и спросила, сколько будет стоить плита. Вы не поверите! Подумайте хорошенько.

– Так меня… просто в землю! – со слезами на глазах пробормотал учитель.

– Нет, нет, что вы!.. Но давайте послушаемся Маргариту.

– Вы ему ничего не платите, – говорила трактирщица, – а для этой бумаги, которую вы подписали, я готова подарить ему рамку. Пусть повесит ее под стекло и любуется. Что голодный может украсть, это я еще понимаю, но наживаться на чужом несчастье – это, по-моему, уже подлость.

Все молчали, и каждый думал, что если Маргерита так уверена, то можно быть спокойным.

– Тогда, значит, получается, что и Темистокле заплачено, – сказала в заключение Йетта.

Маргерита сдержала обещание.

Похороны Блондинки были, правда, скромными, но приличными, гроб бедненький, но обтянутый белым шелком, и небольшой веночек из живых цветов. «От друзей» – было написано на тоненькой голубой ленте, и в этих двух словах заключалась большая правда.

Гроб опустили в землю на кладбище бедняков, но над могилой поставили мраморный крест, и ребята Йоле посадили на свежем холмике куст шиповника.

Учитель попытался сказать надгробное слово, но расплакался. И Нунция должна была до самого дома поддерживать его под руку.

Возвращались в молчании и, не сговариваясь, сразу поднялись в квартиру Арнальдо.

На окошке пел дрозд и две герани тянулись к солнцу. Зеркала, в которые гляделась бедная женщина, поблескивали в последних лучах заката; однако все избегали смотреть в них, потому что каждому казалось, что он встретится там с глазами Блондинки, полными страха, преследовавшего бедную Марию всю ее жизнь.

14

Лето умирало, и казалось, что вместе с ранними сумерками на переулок опускаются новые печали. Прошли беззаботные дни летних месяцев, когда даже беднякам жизнь казалась немного легче. Теперь приходилось подумать о зиме.

Для тех, у кого в доме хоть шаром покати, самые незначительные экономические затруднения вырастают в огромную проблему. Когда Вьоланте выходила замуж, Нунция отдала ей свое одеяло, так что теперь у нее остался только старый, вылинявший верх, который она показывала соседкам, без конца повторяя:

– Нужно купить ватин, пока еще холода не наступили, а то с моим ревматизмом я и вправду заболею и работать не смогу больше.

Она говорила об этом уже две недели, а купить нужную вещь все никак не могла.

Учитель обошел все дровяные склады в надежде купить на зиму дров, но каждый раз возвращался ни с чем.

– Дорого, очень дорого, – говорил он. Потом, хитро улыбаясь и переходя на шепот, словно сообщая какой-то секрет, добавлял: – Но люди никогда не купят за такую цену, и они вынуждены будут продавать подешевле, если хотят вообще продать.

Он утешался этой иллюзией и каждый раз откладывал покупку.

У Йетты в окне были разбиты два стекла, их нужно было вставлять. Два стекла! Целый капитал. Выбили их ребята, когда играли во дворе в мяч, но ее убеждали, что стекла вылетели от ветра, а раз сорванцов не поймали на месте преступления, ей ничего не оставалось, как вставлять самой. Об этих стеклах она твердила все время:

– Да, еще стекла вставлять нужно!

Саверио беспокоила печь. Та, что у него была, совсем развалилась, так что огонь свободно проникал в дыры и трещины.

– Вот ведь прорва! – жаловался сапожник. – Целый капитал сжирает!

– Да какой у тебя капитал? – вмешивался Ан жилен. – Не смеши меня. И это он называет капиталом! Какие-то несчастные две коробки гвоздей, фунт гнилой кожи да охапка драных ботинок, из которых и одной целой пары не выйдет. Капитал!

Только Анжилен жил ничего себе (как все говорили), потому что получал пенсию – не бог весть какую, но достаточную, чтобы не умереть с голода. А кроме того, несколько городских фирм, которые он знал, доверяли ему особые поручения, заключавшиеся в том, что он должен был периодически заходить к неаккуратным клиентам (что Анжилен делал с упорством, поистине достойным всяческих похвал) и торопить их с уплатой долгов по старым счетам. С тех сумм, которые удавалось выцарапать, он получал комиссионные. Одним словом, старик устроился.

– Ну, сегодня у нас кое-что выгорело, радостно говорил он, когда выпадал удачный день. Это значило, что он кого-то долбил и долбил до тех пор, пока тот не решил, наконец, уплатить старый долг, чтобы только отделаться от назойливого старика.

Больше всех отчаивалась Йоле.

– Сущее наказание растить детей порядочными людьми! кричала она. – Честное слово, наказание! Если мне когда-нибудь придется еще родить, так я постараюсь воспитать жулика. Только жулики у нас и живут.

– Ну если вы только из-за этого расстраиваетесь, то у вас еще есть время перевоспитать ваших, – шутливо замечал кто-нибудь.

– Вот еще! Чтобы видеть, как они попадут за решетку? – восклицала женщина уже совсем другим тоном. – Это только так говорится. А по мне, пусть уж лучше мой ребенок умрет, чем угодит в тюрьму.

Нунция поддакивала, и Йоле продолжала:

– Троих я уже выкормила своим шитьем. Ведь того, что муж на железной дороге зарабатывает, еле-еле хватает, чтобы за квартиру заплатить и самому ему прокормиться, когда он в отъезде, да, может, еще на пару ботинок. А все-таки троих я уже на ноги поставила. Устроились они на работу и только, слава богу, стали получать жалованье, нате вам – их увольняют и говорят, что они больше не нужны! Поэксплуатировали моих ребят, а потом выкидывают их на улицу!

С тех пор как с фабрики уволили Джорджо, она не знала ни минуты покоя.

Нунции были понятны эти заботы, и она старалась успокоить Йоле, говоря, что у всех свои беды, у одних – одни, у других – другие.

– Вот вы мучаетесь со своим одеялом, – замечала в ответ Йоле. – Обратитесь к дочери. Теперь они у нее есть, денежки-то.

Но Нунция скорее бы умерла, чем обратилась к Вьоланте. Она уже натерпелась унижений, когда старалась помочь несчастной Марии.

– Знаете, что говорит ваш зятек? – сообщила однажды возмущенная Йетта. – Он говорит, что мы не люди, а стрекозы. Как лето – мы поем, а настают холода, начинаем жаловаться.

– А вам бы ему ответить, что, мол, стрекозы мясо не едят и с сегодняшнего дня нашей ноги не будет у него в лавке, – ввернула Йоле.

Нунцию это встревожило. Она знала, что весь переулок настроен против Густо. Достаточно одной его неосторожной фразы, и он останется без покупателей.

– Синьора Бертранди то же самое говорит, – с жаром продолжала Йетта. – Все господа так говорят.

– На то они и господа, – спокойно заметил Анжилен. – Все они так думают, а вот помочь, дать что-нибудь – шиш. Мы есть и останемся нищими, но мы свободны от рабства денег.

Женщины снисходительно смотрели на него и продолжали разговор.

– Посмотрите, что мы сделали для несчастной Блондинки, – снова заговорила Йоле. – Если хорошенько подумать, то только сумасшедшие могут так поступить. А мы сделали и довольны.

Тут Анжилен пожелал кое-что уточнить.

– Сделали? – переспросил он. – Правильно, сделали, да только, если разобраться, сделали вы не так уж много. Кто выложил денежки, так это Темистокле, а на него наплевали.

– Как, а учитель? А учитель-то? – воскликнуло сразу несколько голосов.

– Ну и учитель, согласен. Только он тоже, боюсь, прошляпил свои похороны.

Со всех сторон по адресу Анжилена послышались протесты и возмущенные возгласы. Как он смеет так говорить? Учителя похоронят; да еще как! Раз подписали, значит выполнят.

Шум прервал Саверио.

– Бог видит и провидит, – заметил он. – Он видит, кто мы и что мы делаем. Он держит нас в нищете, потому что дай он нам достаток, мы таких чудес натворим, какие ему и не снились!

Все удовлетворились этим признанием своих заслуг, успокоились и мало-помалу забыли о своих бедах.

Несколько часов спустя в переулок въезжал фургон.

Это был тот самый фургон, который в свое время привез мебель для Марии. В нем сидели те же рабочие, которые тогда нашли себе столько добровольных помощников. Однако сейчас эти рабочие приехали забрать мебель обратно, поэтому если в первый раз у них не было недостатка в помощниках, то теперь они встретились с открытой враждебностью.

Не дожидаясь никаких объяснений, на рабочих накинулись с оскорблениями и только потом разобрались в чем дело.

По уверению рабочих, Арнальдо (с некоторого времени он не ночевал дома, и его давно уже никто не видел) обещал фирме возвратить мебель почти новой, вот они и приехали за ней.

– Но как же так? Ведь за мебель платили мы!

– Две трети заплатили!

– Какие две трети? Четыре пятых!

Рабочие пожали плечами и отправились обратно, пообещав рассказать об этом хозяину.

Назавтра фургон возвратился снова.

– Очень жаль, конечно, – заявили рабочие, – но нам приказано грузить.

– Мебель отсюда никуда не уйдет, – ответили все хором. – Скажите хозяину, что если он хочет с нами потолковать, пускай сам приходит.

И фургон снова уехал.

Тогда организовали экспедицию на поиски Арнальдо, но безуспешно. Чтобы распутать хитрости парикмахера и изловить его, потребовалось вмешательство Анжилена, весь его огромный профессиональный опыт.

Арнальдо был приведен домой и встречен яростными криками, но в конце концов ему удалось все объяснить. Да, он возвратил мебель (кому она теперь нужна?), но сделал он это потому, что, во-первых, оставался еще один неоплаченный и опротестованный вексель, а во-вторых, чтобы получить с фирмы компенсацию и расплатиться с долгами.

– А где деньги?

– Как только получу, сейчас же принесу вам.

– Смотри, – проговорила Нунция, вплотную подходя к парикмахеру. – Смотри! Не врать! Деньги-то уже у тебя!

– Да что вы, шутите?

– Хозяин сказал! – наобум ляпнула Нунция.

– Ну… да. Но их больше нет.

Парикмахера выгнали вон, потом опять позвали, чтобы он обещал заплатить свой долг, после чего снова выгнали. Уже на пороге Арнальдо повернулся и спросил:

– Да что вы от этого в конце концов потеряете?

Все замолкли, не зная, что возразить, и только Нунция сразу нашлась.

– Не ты, а учитель! – крикнула она так, что все вздрогнули.

Однако Арнальдо уже ушел.

Учителю обещали заплатить сполна, значит все вместе должны помешать тому, чтобы увезли мебель.

Через несколько дней грузовик снова появился в переулке, и из кабины вылез сам хозяин.

– Если то, что мне говорят, правда, – сказал он, – и этот несчастный обещал возвратить мне мебель, которую раньше уже успел продать вам, то, я думаю, это дело можно уладить. Но вы должны доказать мне, что это так. У вас есть какая-нибудь бумага, ну, расписка, что ли?

В это время спустился учитель и протянул лист бумаги. Хозяин фирмы надел очки и стал читать.

– Вы, должно быть, ошиблись, – пробормотал он. – Это не та бумага. Здесь о каких-то похоронах.

– Вот, вот, – подтвердил учитель. – Это она и есть. Я дал деньги на мебель, и мне их должны возвратить в форме похорон.

Мебельщик снял очки, взглянул на учителя, потом перевел взгляд на Йетту, которая стояла ближе всех, и красноречивым жестом спросил у нее, не сошел ли тот с ума.

– Нет, нет, – живо ответила Йетта. – Он совсем здоров.

Хозяин откашлялся.

– Тогда сделаем так, – сказал он примирительно. – Я возвращаю векселя синьору Арнальдо и забираю мебель. Хорошо? Когда же синьор, присутствующий здесь, умрет, вы можете взыскать необходимую на похороны сумму с Арнальдо. Ясно?

– Ну, что я говорил? – торжествующе закричал Анжилен. – Похороны-то учителя – тю-тю! Не завидую я ему, бедняге, если он думает получить денежки с Арнальдо. Этот пройдоха скорее взвалит покойника на плечи да бросит в канал.

Между тем мебельщик пытался вежливо протиснуться к своей машине, но живая стенка стала еще плотнее. Йоле, которая уже имела столкновения со всеми хозяевами всех фирм на свете, угрожающе выступила вперед и влепила мебельщику здоровенную оплеуху, которая явилась сигналом к действию. Тотчас же посыпались удары, оскорбления, угрозы.

Грузовик был быстренько заведен и, подталкиваемый множеством рук, покатил из переулка. Прижимая к рассеченной губе платок, мебельщик высунулся из кабины и крикнул:

– Мы еще увидимся в суде!

– О конечно, синьор! – насмешливо отозвался хор женских голосов.

– Правда, в суде? – спросила Йетта.

Вероятно, – вздохнул Саверио.

Йетта блаженно улыбнулась.

15

В конце лета Зораида вытащила из сундука свое подвенечное платье. Она повесила его на веревку «проветриться», и Грациелла, войдя утром в комнату, зацепилась за него головой. С некоторого времени Рыжую не интересовали больше похождения гладильщицы. Целиком занятая своей личной жизнью, она сторонилась людей, часами о чем-то думала и ни с кем не делилась своими мыслями. Она отказывалась от маленьких ежедневных расходов и копила деньги, чтобы купить кое-что из белья или пару сандалий, и даже заменила обрывок бечевки настоящим поясом. Никто не видел ее теперь в неподшитой юбке, болтающейся сзади словно бахрома, и булавки уже не заменяли на ее блузке недостающие пуговицы. Заметили, что она стала следить за своей внешностью и очень посерьезнела.

Она оставалась Грациеллой, живой, колючей, насмешливой, но в то же время она стала Грациеллой, которая размышляла, строила планы, которая не могла уже жить только сегодняшним днем, а смотрела вперед.

Рыжая совсем перестала интересоваться гладильщицей и ее воздушными замками, тем более она была поражена, увидев над головой похожий на липкую бумагу от мух подвенечный наряд.

– Уж не собираетесь ли вы замуж? – спросила девушка.

– А почему бы и нет? Почему я не могу выйти замуж?

– Да разве он вас не бросил?

– Кто? Кто меня бросил?

– Ну… многие.

– Глупая деревенщина! – в сердцах проговорила гладильщица. – У него самые серьезные намерения, и он влюблен по уши. И если хочешь знать, ждет не дождется, когда мы повенчаемся. Подожди, как только он получит разрешение, сама увидишь.

– А! Так дело в разрешении! Надеюсь, тот, кто его должен дать, не уедет?

– У, завистница!

– Я завистница? Мне просто жалко на вас смотреть.

– Ах так! Тебе жалко на меня смотреть! А ты, сама-то ты что делаешь? Все знают, что ты каждый вечер трешься по парадным или шляешься на канал с этим молокососом. Нечего сказать, очень прилично, особенно в твоем возрасте!

– Уж лучше в моем, чем в вашем.

– Я всегда говорила, что пригрела на своей груди змею.

– Да будет вам, Зораида] Вы выходите замуж? Поздравляю! Дай бог, чтобы тот, кто должен дать разрешение, вдруг не умер, это было бы страшным несчастьем. А знаете, иной раз случается и такое. И обновите, наконец, свое платье. Я была бы просто счастлива, если бы вы хоть раз его надели.

Гнев у Зораиды уже прошел, теперь она сидела и, покачивая головой, думала, что Грациелла еще слишком молода, чтобы понять некоторые вещи.

На этот раз я действительно выхожу замуж, – тихо сказала она. – Пеппи не шутит.

– Как его зовут?

– Пеппи. Очень достойный человек.

– В этом я уверена, – заметила Рыжая. – Если бы он не был достойным, вы бы его не выбрали. И… он вас берет? И… его зовут Пеппи? Здорово! Может быть, человек с таким именем и на самом деле женится на вас.

Зораида блаженно улыбалась («вместе с ангелами», как говорила Рыжая, когда видела, что гладильщица улыбается, глядя в потолок) и, наконец, не выдержав, начала рассказывать.

Новый жених приехал с юга и, будучи сиротой, должен был по местному обычаю получить разрешение на женитьбу у своего духовного отца. Он был коммерсантом и занимался продажей китового уса.

Рыжая, на которую произвело сильное впечатление имя этого китолова, молча слушала, не спуская с гладильщицы глаз.

– Я тебе еще одну вещь скажу, – говорила между тем Зораида. – Его мать происходит из баронов.

– А он… нормальный? – без иронии спросила, наконец, Грациелла.

– Как у тебя язык поворачивается говорить такое?

– Ну, одним словом, разговаривает, как все? И думает, как все? Он ни капельки не того… не странный?

– Что тебе только в голову лезет! Говорит он как по писаному, и если я чего не понимаю, то это потому, что я по сравнению с ним невежда, и потому, что у него немного непонятный акцент. Но он очень, очень достойный мужчина.

– И что он продает?

– Китовый ус.

– А как он их ловит?

– Кого?

– Китов.

– А! Этого я, правда, не знаю, но я думаю, что сам он их не ловит. Ему кто-нибудь другой присылает, потому что ловить китов – это работа не для него. Понимаешь, он почти барон!

– А этот ус, что это такое?

– Какая же ты темная! Правда, Рыжая, почему ты такая необразованная? Китовый ус – это такие штуки, которые вкладывают в корсажи.

– А зачем?

– Ну… чтобы поддерживать их, вот так, наверх. Корсажи, бюстгальтеры, воротнички – и везде китовый ус. Крупная торговля! У него всегда два полных чемодана.

– Вы хотите сказать, что весь товар у него в двух чемоданах?

– Слушай, девочка, не вздумай, пожалуйста, сравнивать с ним своего Ренато. Это твой скупает и продает кроличьи шкурки и разъезжает на, допотопном трехколесном драндулете, сделанном из старых ящиков. Пеппи путешествует на поезде, а товар держит в двух элегантных чемоданах, которые всегда полные.