Текст книги "Девочки"

Автор книги: Сильви Тестю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Мама проглотила жгучий перец, ни дать ни взять. Она вся красная, и во рту, наверное, горит, даже полыхает, так ей трудно ответить. Из-за ползучих зарослей выныривает командир нашего батальона. С очень строгим лицом. Быстрый взгляд в сторону младших сестер: тревога.

Вопрос ясен, переформулировки не будет. Ответ? Рядовой опять смотрит настороженно. Младшая встала рядом с командиршей.

Молчание.

Народ, сомкнув ряды, ждет объяснения властей.

Из маминой комнаты в конце коридора слышится тихий шорох. Там кто-то ходит?

На лице командирши теперь написано неодобрение. Ей страшно? Ну что – и мне примкнуть к рядам?

– Кто это сделал?

Снова шорох, оттуда же.

И командирша, и рядовой, и их боевая машина на этот раз отчетливо его слышали. Я вскакиваю. Боевая машина к бою готова. Вместе мы сила.

– Кто это? – спрашивает Коринна почти беззвучно.

– Это… это штукатур, он очень славный. Он поклеил обои, а потом по моему рисунку сделал вам письменный стол…

Штукатур? Очень славный? Боевая единица по защите территории постановляет: трибунал.

– Его зовут Пьер… – лепечут власти.

Присяжные непримиримы, сразу видно.

– Он… вообще-то он здесь… Я сейчас вас познакомлю, вы сами сможете сказать ему, что вам нравится его работа… Ну? Вы скажете ему… Ладно?

Молчание.

– Пьер!.. Пьер!.. Вы можете выйти? Мои девочки хотят вам что-то сказать…

Мы не верим своим ушам.

Скрипит дверь маминой комнаты. Неужели сейчас в коридор выйдет мужчина? Неужели произойдет то, чего не может быть? Итак, сейчас этот Пьер предстанет перед судом. Он обвиняется в умышленном охмурении и окручивании нашей мамы в течение месяца с намерением продолжать преступную деятельность.

И вот мужчина, самый что ни на есть мужчина, а стало быть, воплощение зла, появляется в дверном проеме.

Новый пункт обвинения: Пьер высокий. Пьер атлетически сложен, и это уже третий пункт обвинения. Пьер черноволос – отягчающее обстоятельство. Это личное мнение одного из присяжных – мое. Будь он блондином, это смягчило бы мой вердикт. А у него волосы такие черные, что мои сразу кажутся еще светлее. Это скверно, очень скверно для него. У Пьера черные глаза и борода. Этот «он» – полная противоположность тому, другому, с большой буквы, о котором в нашем доме никогда не говорят.

Мы не можем опомниться. Наш трибунал в шоке. Вердикт окончательный и обжалованию не подлежит: виновен. Приговаривается к пожизненному заключению и десяти годам строгого режима.

В гнетущей тишине слово берет адвокат подсудимого. Раздается звенящий от напряжения мамин голос:

– По… по… позна… комьтесь… Это Пи… Пи… Пьер… Он… он… он… мне очень помог за этот месяц.

* * *

– Где здесь сортир?

Я хлопаю дверцей золотистой букашки-малолитражки.

– Где здесь сортир?

Спрашиваю всех – кто-нибудь да ответит. Иначе я не успею, честное слово. Не добегу.

Мама не отвечает мне. Она проверяет ручной тормоз. Тянет его на себя так, будто вырвать хочет. Глаза у нее ввалились: как-никак пятьсот километров она смотрела на дорогу.

Я не могу стоять, пританцовываю. Только бы никто не занял место, куда мне надо. Долго я не выдержу.

– Где здесь сортир?

Мне показали большой бетонный дом. Уж не знаю, дойду ли я – до него далеко.

Зажимаю руки между ног. Надо собраться с духом и бежать к этому бараку, к которому все идут спокойным шагом. Им-то не приспичило. Вот гады, займут место, а я не успею! Раз, два, три! Сгибаюсь пополам и бегу со всех ног.

А место занято! Там Жоржетта!

– Скорей!

Я колочу в дверь ногой.

– Скорей!

Она не отвечает. И не думает торопиться.

– Скорей! Я сейчас описаюсь!

Дверь открывается, и я понимаю, почему мне не отвечали. Из туалета, у которого я чуть не опозорилась, выходит моя бабушка.

– Прости, бабуля, я больше не могу терпеть.

У нас остановка. Мы сейчас будем обедать на автостоянке. Вот и мой крестный, он выходит из своей машины весь взлохмаченный. Поддергивает брюки. Потягивается.

– В таком темпе как раз к будущему году доедем. Ты не можешь побыстрее? – спрашивает он маму, а она и так уже еле жива от усталости.

Мама ополаскивает руки водой из пластиковой бутылки. Наклоняется, чтобы не облиться. Не отвечая крестному, поливает на руки Жоржетте. Закрывает бутылку. Идет к синей сумке-холодильнику и достает оттуда бутерброды, завернутые в фольгу, и пластмассовые судки – вчера мы вместе их наполняли.

– Ну? Ты можешь ехать быстрее?

Ну вот, он опять. На случай, если она не расслышала.

Мама чистит крутое яйцо. Протягивает его мне. Коринна держится в-стороне от всех. Со вчерашнего дня Коринна ни с кем не разговаривает. «Увидимся, когда вы вернетесь», – сказал Пьер маме возле наших чемоданов. Да, мы его еще увидим, кто бы сомневался. Коринне такие каникулы в лом. Месяц в вандейском лагере, две недели в городском, а теперь – в Италию всей семьей! «Она говорила, что мы поедем вчетвером, а не водиннадцатером!» Опять нас надули.

– Спасибо.

Я кусаю яйцо.

Обожаю есть на остановках.

Все ждут маминого ответа, а его нет.

Наша букашка-малолитражка отстает! Лучше бы мы и вправду поехали вчетвером.

Дядя все стоит над мамой, а она все чистит крутые яйца. Протягивает одно ему, как будто этого он ждал.

– Если хочешь обкормить меня, чтоб я лопнул, сама тоже не доедешь, учти.

Вот умора-то. Я хохочу, разинув набитый яйцом рот. Мама бросает на меня злой взгляд.

Я закрываю рот. Сухой мучнистый желток липнет к зубам.

Мы еще не пересекли границу. Мы едем в Италию. Наша золотистая букашка-малолитражка припаркована рядом с большущей черной машиной крестного. Сразу видно, как она медленно ездит, наша машинка. Даже когда она стоит, видно. Не машина, а черепаха… Вот у крестного машина резвая, летит стрелой…

– А это что за тележка? – спрашиваю я все еще с полным ртом яйца.

– Сибилла, проглоти, а потом говори.

Мама не дает мне спуску.

– Это складной трейлер, – отвечает мне крестный с полным ртом салями.

Ему мама не говорит, что надо сначала проглотить.

Складной трейлер? Ничего себе! Ай да крестный! Вот, значит, что он везет на буксире от самого Лиона. Складной трейлер? Я и не знала, что такие бывают!

– В нем две комнаты.

Из этой тележки получится настоящий домик? Как мне хочется посмотреть!

– Посмотришь, когда приедем. Недели через две, при нашей-то скорости!

Мама молчит. Она разворачивает сандвич с тунцом. Протягивает его мне.

– Спасибо.

Коринна смотрит на маму: как смеют ее обижать? Поехали бы вчетвером, не было бы этого, думает она про себя.

Крестный дожевал салями и ест кусок сыра.

– Я хочу спать в трейлере!

– Там и так пять душ будет.

У него пятеро детей, это они будут спать в трейлере.

– А я тоже хочу спать в трейлере, я тоже!

– Там будет видно, – говорит мама, чтобы я замолчала.

С яйцом во рту или без яйца, она все равно хочет, чтобы я не разговаривала. Ничего, когда мы приедем, я своего добьюсь. Одна из кузин наверняка захочет спать с моими сестрами в доме. Вот мы и поменяемся.

– Жоржетта? Ты сходила в туалет?

– Да. И руки помыла, и лицо.

– Сибилла, сходи в туалет, помой руки, сейчас поедем.

Я только-только успела заморить червячка и пошептаться с кузиной, а все уже садятся в машины…

Сходи в туалет… Как будто можно сходить по заказу, когда больше не хочется… Но мама боится, что наша букашка опять будет всех задерживать. Мы и так плетемся в хвосте, не хватало еще всем из-за нас останавливаться.

Коринну мама ни о чем не спрашивает. Коринна уж точно сходила в туалет. И руки помыла, и уложила челку мостиком.

Ладно уж, попробую…

Когда я возвращаюсь, они все еще спорят.

– Езжай рядом со мной. Держись меня и ничего не бойся. А то так и будем ползти на скорости восемьдесят километров до Фродзиноне!

Крестный сердится.

Мама собирает пустые судки, складывает их в синюю сумку-холодильник.

За нами поедет дедушка. Маме даже думать ни о чем не надо.

– Ты только не забивай себе голову, и все будет путем, – говорит ей крестный перед тем, как сесть в свою машину.

Мама закрывает багажник.

Мы садимся в малолитражку. Наша букашка – позор семьи. Мама вздыхает. Хлопает дверцей. Аккуратно натягивает ремень безопасности, пристегивается. Берется за руль – на часах одиннадцать десять. Она готова к новому рывку.

Наш караван трогается.

Мама неотрывно смотрит на складной трейлер за машиной крестного.

Вот уже час в букашке все молчат.

– Он нас всех отправит на тот свет, – цедит сквозь зубы мама.

Машину заносит в сторону. Мамины руки крутят руль. Мы с Жоржеттой на заднем сиденье хватаемся за ручки.

Несмотря на инструкции крестного, букашка замедляет ход. Дедушка тут же сигналит сзади фарами. Мама как натянутая струна. Коринна, сидя рядом, ловит каждое ее движение. Как будто сама ведет машину.

Мама не захотела ехать через туннель под Монбланом. Крестный с ней согласился: так долго в туннеле с включенными фарами – это тяжелый случай. Мы поедем через перевал Мон-Сени.

– На итальянской стороне надо быть еще осторожнее. Они же чистые мартышки за рулем, – сказала мама, когда мы подъезжали к горе.

Она объяснила нам, что итальянцы совершенно не считаются с правилами дорожного движения. Жмут себе на педаль и катят на красный свет, да еще и гудят при этом!

Коринне все больше не по себе. А мне – нет, я знаю, что крестный не даст в обиду нашу машинку. Он отлично водит, и сам вырулит, и нас прикроет в случае чего.

Сколько же поворотов на Мон-Сени! Вираж за виражом, настоящий серпантин.

Раз или два мама сказала:

– Ох, слетим мы…

Она боится, что машина сорвется в пропасть. Мы едем тихо-тихо, пианиссимо.

– Chi va piano va sano. Chi va sani va lontano,[10]10
  Итальянская поговорка, соответствующая русской «Тише едешь – дальше будешь».


[Закрыть] – успокаивает себя мама, когда мы в очередной раз отстаем.

Мы едем так «пиано»-«пиано», что крестный включает две оранжевые мигалки.

– Что это? – спрашиваю я маму.

– Аварийные огни.

Наша мама – не трусиха. Уж если крестный включил аварийные огни – значит, дорога и вправду опасная! У людей мозгов нет, мама права: нас то и дело норовят обогнать на каждом малюсеньком прямом отрезке.

Вот какая-то машина идет на обгон «на всех парах».

– Психи, да и только, – вздыхает мама.

Коринна время от времени оборачивается: дает нам понять, что положение самое что ни на есть опасное. Жоржетта смотрит на дорогу. Ну, когда мы попадем в аварию?

– Опять подрезали!

Маме кажется, будто ее режут, так она напряжена.

А я смотрю на тележку. Никак не могу представить, что из нее выйдет домик на колесах.

Мама резко тормозит, когда нас обгоняет грузовик. Нас с Жоржеттой бросает на спинки передних сидений. Колеса грузовика подняли столько пыли, что ничего не видно. Лязг, скрежет металла. Нашу машину отбросило на несколько метров.

– А, черт!

Мама кричит, стоя жмет на тормоз.

Мотор глохнет.

Когда оседает пыль, мы видим: реакция у мамы что надо. Наша машина стоит в нескольких сантиметрах от пропасти. Еще чуть-чуть – и «здесь бы все и закончилось». Мама высаживает нас из машины. Она дрожит от страха. Дедушка тоже.

– Стукнул тебя! – тычет он пальцем в помятое букашкино крыло.

Из своей машины молнией вылетает дядя. Показывает на грузовик, который даже не остановился.

– Вон тот полуприцеп. Ну-ка вылезайте!

Крестная и ее дети мигом выскакивают, как будто пожар. Грузовик едет тихонько. Он слишком широкий для горной дороги. Мы все смотрим на него – он сейчас прямо под нами. Дядя отцепляет складной трейлер, обегает вокруг машины, садится, хлопает дверцей. И рвет с места. Пыль поднялась, как только что от грузовика. Он гонится за этим полуприцепом. Мой крестный вышел из себя – я это отсюда вижу Вот он обгоняет грузовик. Тормозит так резко, что мама с бабушкой визжат. Они подумали, что грузовик задавил крестного.

Крестный машет руками водителю полуприцепа. Водитель не открывает дверцу, но крестному это пара пустяков. Вскочив на ступеньку, он с силой дергает дверцу грузовика на себя. Одним рывком выволакивает из кабины водителя. Дает ему пинка ногой под зад: мол, будешь знать. Крестная взвизгивает и бежит вниз по дороге.

– Он убьет его! – кричит она на бегу.

Крестный держит водителя за ухо. Тычет его носом в золотые крошки – это краска с маминой малолитражки. Тот понимает, что оплошал. Крестная подбегает к ним одновременно с воем сирены.

– Carabineri, – говорит бабушка дедушке, а он повторяет это маме.

«Плохо дело», – написано на лицах бабушки и дедушки.

Карабинеры – это итальянская полиция, понимаю я, когда еще одна машина с сиреной тормозит возле нас. Все начинают говорить по-итальянски. Я никогда не слышала, чтобы дедушка говорил так быстро с незнакомым человеком, но тот его понимает. Бабушка говорит еще быстрее. И полицейские все понимают! Мало того! Они обращаются к маме, и она им отвечает! Они пошли на то самое место, где грузовик стукнул нашу машину! Значит, карабинеры отлично понимают моего дедушку, и мою бабушку, и мою маму. Итальянский их родной язык! До меня это только сейчас дошло. Здесь их родина, да-да! Я это и раньше знала, но теперь другое дело. Я смотрю на дедулю: он итальянец. И моя бабуля – итальянка. И моя мама – вылитая итальянка. Вот почему у нее такие пышные черные волосы. Вот почему она никогда не обгорает на солнце.

Внизу на дороге мой крестный тоже разговаривает с двумя карабинерами. Он показывает вверх, на нашу букашку. И эти карабинеры тоже понимают все, что он говорит. Одна я ничего не понимаю. Мама-итальянка стала совсем другой, я это вижу теперь: она говорит быстро-быстро и не задумываясь. Размахивает руками. Как бабуля, как дедуля, как крестный! Мама вдруг стала похожа на крестного! Он же ее брат!

Они все здешние. Они у себя дома. Ох, черт, как же так? У мамы одна родина, а у меня – другая! И мои родные, вот все они – итальянцы. У нас разные родины – у моих родных и у меня! А мои сестры?

Я смотрю на Коринну – она слушает, что все говорят. Как будто понимает по-итальянски!

– А ты тоже понимаешь? – спрашиваю я у Жоржетты.

Неужели все понимают, кроме меня? Неужели мне не понять мою семью?

– Ни фига.

Жоржетта мотает головой, вид у нее растерянный. Меня это успокаивает.

Карабинеры и крестный закуривают. Дымят себе спокойненько, а за нами, между прочим, уже затор. Они что, раньше были знакомы? Все итальянцы знакомы между собой.

Еще двое полицейских налаживают движение на свободном участке дороги. Крестный с сигаретой в зубах возвращается к нам. Он шутит с полицейскими. Улыбается так, что лицо сползает назад. Карабинеры помогают ему прицепить складной трейлер.

Грузовик они не отпустили. Мама и водитель полуприцепа подписали какие-то бумаги. А потом нам дали «зеленую улицу»! И когда мы тронулись, крестный, дедушка и даже мама махали на прощание четырем карабинерам!

Наконец мы сворачиваем на узенькую проселочную дорогу. Весь кортеж начинает гудеть, как будто едет свадебный кортеж.

Мама почему-то смеется. Какой-то очень старый господин на велосипеде все кланяется и кланяется нашей колонне.

Надо же, такой старый, а ездит на велосипеде. Я никогда не видела, чтобы старик крутил педали.

– Это дзи Джелили, – бабушкин брат, – радуется мама.

Да, все итальянцы между собой знакомы, это точно. Вдоль проселочной дороги стоят белые домики. Теперь нас, кажется, узнает целая семья. Нам улыбаются. Машут руками. Все темноволосые, черноглазые. Они и мне тоже машут?

– Это дзи Аркандже, дедушкин кузен.

Мы машем в ответ этим людям, которых видим впервые в жизни.

Теперь наша колонна притормаживает перед каждым домом. Сколько народу нас встречает! Все машут нам. Все рады нас видеть!

– Думаешь, ты – английская королева? – спрашиваю я старшую сестру: уж слишком изящно она помахивает ладошкой в ответ.

На нас с Жоржеттой смехунчик напал, мы держимся за животики и не можем поприветствовать остальную Италию.

– Это дзи Бетина, дедушкина сестра.

– Это дзи Паскуале, бабушкин брат.

– Это дзи Доменико, бабушкин кузен.

Их всех зовут «дзи-кто-то-там». С каждым новым именем, которое называет мама, нас все сильнее разбирает хохот. Мама показывает нам что-то, но мы ничегошеньки не видим. Только слышим, что здесь все братья-сестры-кузены-кузины.

Проселочная дорога приводит к дому, у которого наш караван наконец останавливается.

– Девочки, приехали!

Мама счастлива.

Мы с Жоржеттой заливаемся смехом.

Коринна сердито косится на нас. Хочет, чтобы мы успокоились. Не хватало нам оскандалиться перед нашими родными.

Мама выскакивает из букашки. Все хлопают дверцами вразнобой.

– Дзи Мария!

Мама говорит очень громко, с раскатистым «р».

Все тараторят по-итальянски кто во что горазд.

– Сколько их тут? – еле выговариваю я.

Коринна не вышла из машины. Она ждет нас. Мы должны представиться все вместе.

– Пошли?

Она предлагает нам выйти с ней.

– Это дзи Коринна!

Я еще выдавливаю сквозь смех:

– Дзи Сибилла и дзи Жоржетта!

Ну все. Мы с Жоржеттой не скоро отсмеемся.

Минут через десять Коринна предупреждает нас:

– Они идут сюда.

Ох, что же делать? «Дзи» идут сюда!

Когда мы поднимаем красные от смеха лица, наша машина окружена итальянцами. Они смотрят на нас снаружи. Все смуглые, черноглазые, с густыми волосами. Я вижу двух силачей – почти таких же, как мой крестный! Глядя на них, я немного успокаиваюсь. Вслед за мной успокаивается и Жоржетта. Мы обводим взглядом незнакомые лица. Они похожи на дедушку. Они похожи на бабушку! На крестного! На Анжелу! На маму! В Италии, оказывается, есть второй экземпляр моей семьи!

Мама велела нам выйти из машины. Мы жмемся друг к другу перед итальянскими копиями наших родных. Мама отошла от нас, она разговаривает с женщинами, похожими на нее. А ведь мама никогда не оставляла нас одних! Расслабилась наша мама. Она смеется, когда какие-то дзи щиплют нас за щеки.

– Com'e bella ch'ta pepette![11]11
  Какая прелестная у тебя девушка! (итал.)


[Закрыть]

Все женщины тискают нас одна за другой. И говорят слова, которых мы не понимаем.

– Мама?

Коринна призывает маму обратить внимание, что нас могут защипать насмерть.

К нам подходит господин с толстыми пальцами, почти такими же толстыми, как у крестного.

– Америко, – представляется он.

Он так похож на крестного, что мне кажется, будто я его знаю… Он что-то показывает рукой у самой земли. Коринна переводит:

– Он нас видел совсем маленькими.

– Ну да? Мы же сюда не приезжали, – не верит Жоржетта.

Мама не пришла нам на помощь. Она считает, что здесь мы в помощи не нуждаемся! Нас щиплют и дергают со всех сторон, а нашей маме хоть бы что!

Потом нас ведут в запущенный сад между трех домов, а мама уже там, сидит за столом и говорит по-итальянски. Наша мама, которая переходит на другую сторону улицы, если ей навстречу попадается пудель, болтает, и смеется, и гладит огромных псин, которые ждут угощения. Мама не боится итальянских собак.

Две недели мы прожили среди кроликов, свиней, собак, и наша мама ни разу не встревожилась. Ни за себя, ни за нас.

Америко водил меня в лес за орехами. Я боялась, что меня заругают, потому что мы никого не предупредили. Когда мы вернулись, оказалось, что мама гордится мной!

Мамины кузены катали нас на своих мотоциклах, а мама смеялась.

Мы часами пропадали на пруду, где бабушкины сестры стирали белье, а мама радовалась.

Однажды вечером дзи Мария, мамина крестная, громко пела по-итальянски, а Америко играл на аккордеоне. И все запели, даже мама.

Коринна бегала по всему саду от осы, которая хотела сесть на ее арбуз. И все над ней хохотали, даже мама!

Чтобы приготовить на обед кролика, здесь не шли в магазин, а ловили живого, прямо в клетке. Сдирали с него шкуру – и в кастрюлю! Мы с сестрами визжали от ужаса. А все были довольны. Даже мама.

Америко с крестным починили нашу букашку. Она стала как новенькая. Мама была рада.

Я должна была сидеть в тени и ходить в панаме, потому что солнце здесь очень злое. Мама меня предупредила. Если я забывала панаму, кто-нибудь бежал в дом и приносил мне ее. А если я выходила в футболке без рукавов, кто-нибудь прикрывал мне плечи шалью, или платком, или даже кухонным полотенцем. Я – bionda ragazza. Bianca ragazzina.[12]12
  Белокурая девочка. Белая девчушка (итал.).


[Закрыть]

Патриции, Фабио и Антонелле столько же лет, сколько нам. Никто здесь не говорил, что мне бы мальчиком родиться; другие девочки еще похлеще меня. Мы лазали на все деревья. Кидались друг в друга камнями! И взрослые не боялись, что я разобьюсь или покалечусь. Больше попадало Антонелле. Я худенькая, беленькая и слабенькая – так они все, по-моему, думали.

Мама плачет, прощаясь со своими родными. Бабуля тоже. У дедушки грустное лицо. Коринна ревет в три ручья. Жоржетта ей помогает. А я вдруг на минутку испугалась. Мне очень понравилось в Италии, но вдруг мы во Францию никогда не вернемся? За все две недели я не видела здесь ни одного блондина.

Жоржетта ела макароны и кровяную колбасу – столько, что чуть не лопнула.

– Больше ты у меня не будешь столько кушать, Жожо, – это мама предупредила, что дома наша жизнь пойдет по-прежнему.

На обратном пути она машину вела лучше.

– Вальо, ты как в силах одолеть туннель? – спросил крестный.

Да, мама была в силах одолеть туннель.

Мы остановились поесть на автостоянке. Все были рады итальянской колбасе и сыру проволоне. Мама улыбалась по-итальянски. И говорила с полным ртом «пасты».

Мы вернулись в нашу маленькую квартиру, в дом 88 по улице Доброго Пастыря. Сосед на лестнице спросил, не мы ли заводили вчера музыку.

– Мы только что приехали.

Мама показала наши чемоданы.

Ему и ответить было нечего при виде мамы и сестер, такие они были черные, – я только теперь это заметила, по сравнению с мсье Онеттом.

Когда мама отперла дверь нашей квартиры, Коринна замешкалась на пороге. Она прислушивалась. Вдруг Пьер уже там?

* * *

Отклонили! Мой вопрос отклонили! У нас общее собрание. После первого пункта повестки дня – «Италия» – мы переходим к пункту второму – «штукатур».

– Да что нам за дело, если он здесь не живет?

В сотый раз повторяю я этот вопрос, сколько можно?

Коринна не хочет ничего слышать.

– Нет, нет и нет! – в сотый раз отвечает она.

Она решила, что я хочу реабилитировать осужденного без отбытия срока.

Коринна злится из-за Пьера. Мы видели его почти каждый вечер, пока были в летнем лагере. А после возвращения из Италии видим его еще чаще. Он приходил вчера, и позавчера, и позапозавчера, и позапозапозавчера, вот сколько! Ремонт давно закончен. Ящики выдвигаются как по маслу. Дверцы на новых петлях открываются и закрываются легко!

Пусть он проваливает восвояси и чтобы мы о нем больше не слышали! Таков вердикт, вынесенный нашим трибуналом. Обвиняемый и его адвокат нарушают закон.

– Он тебе ничего не сделал.

– Еще не хватало, чтоб сделал!

До чего же непримиримая у меня старшая сестра.

– Если маме хочется иметь дружка…

Ай-ай-ай… Язык мой – враг мой. У меня вырвалось слово, которого я с начала собрания старалась не произносить. Вот оно и сказано: у нашей мамы может завестись дружок. Это худшее, что может быть.

Глаза Коринны мечут молнии. Она не хотела ничего об этом знать, ни-че-го. Даже если все яснее ясного, не говорите ей. Сказать – значит признать. Озвучить противоестественное – сделать его реальным. Это из-за меня у Коринны пылают уши. Мама завела дружка – как она может быть такой злой? Вот в чем теперь вопрос вопросов. Наша жизнь переменится.

Коринна никак не придет в себя. Ей больно – так горят уши. Картинка, возникшая от моих слов, жжет ей язык, горло и сердце.

– Теперь все будет по-другому, – сдавленно выговаривает она наконец.

– Еще и лучше! – я хочу вышибить клин клином. – А то все одно и то же…

– Вот увидишь, он будет приходить чаще, чаще, а потом в один прекрасный день… возьмет и поселится здесь.

«То-то я буду рада, хоть у него и черные волосы!» – вертится у меня на языке.

Но я не могу в этом признаться из сострадания к ее ушам – им и так лихо. Я не могу распять мою старшую сестру – в одну руку ей уже вбила гвоздь наша мама. Только едва заметная улыбка меня выдает. И старшая сестра заметила эту малюсенькую улыбочку.

– А ты? Ты была бы рада, если бы мама вышла за него замуж?

Да, за кого угодно, – я была бы счастлива! Благословила бы первого встречного! Раскрыла бы ему объятия! Он или кто другой, какая разница! Пусть она выйдет замуж, и у нас будут родители – как у всех. На днях рождения мне больше не придется танцевать с ней медленные танцы. И оглядываться, не грустно ли ей часом. Это будет уже не по нашей вине. Это будет по его вине! Пусть он и отдувается. А мы – мы будем просто дети. И наше дело маленькое! Он наверняка водит машину. Нам больше не будут сигналить на дороге. За него нам не придется краснеть. И сосед будет смотреть на нас по-другому. И Кадер никогда больше меня не толкнет! И мне будет позволено «дурачиться»! Мужчины – они любят, когда дети дурачатся. Но я не хуже сестер знаю, что это невозможно. У нашей мамы никогда не будет мужа. Наша мама не из тех, у кого бывают мужья. В лучшем случае у нее заведется дружок да и тот сбежит, когда увидит приданое – трех дочек. Ничего этого я не говорю.

– А… Мне без разницы.

– Тебе без разницы?

У нее аж глаза выкатились от ужаса.

– А тебе?

Жоржетта опускает голову.

– А мне нет! Мне не без разницы! Я не хочу чтобы она выходила замуж!

Жоржетта вот-вот заплачет из солидарности со старшей сестрой.

– Пока он ей только дружок..

Это обещание: пока. Но он им не останется. Два голоса из трех «за». Подавляющее большинство. Решение принято и утверждено. Наша боевая единица пресечет это дело, как только представится возможность.

А возможность не замедлит представиться, кто бы сомневался. Мама ничего не сделает, не посоветовавшись с нами. Пресекать так пресекать. У нашей мамы не будет дружка. Она останется нашей разведенной мамой с тремя дочками от бывшего мужа-блондина.

Открывается входная дверь, слышны шаги двух человек. Конец собранию.

Я бегу к своей половине письменного стола, Жоржетта – к своей, Коринна – к себе за перегородку.

– Добрый вечер, девочки! – раздается в коридоре чересчур уж веселый мамин голос.

Никто и глазом не моргнул. Мама распахивает дверь в нашу комнату. Она улыбается слишком широко. Мы-то видим: она смущена.

– Как дела, девочки?

Слишком радостный голос, на слишком высоких нотах. Мы-то видим: ей неловко.

Уж если мама выказала свою слабость перед нашим батальоном, если брешь так широка, будьте уверены: глава боевой единицы устремится в нее как смерч. Проблема будет решена, не успев возникнуть.

– Хорошо, – отвечаю я наконец. Не молчать же до завтра.

Мама смеется. Такая довольная, что вся пошла морщинками. И рот растянулся от уха до уха. Чересчур широкая улыбка скомкала лицо.

– А где Коринна?

Она что, нарочно? «Еще мишень нарисуй, чтоб уж без промаха в десятку!» – вертится у меня на языке. Так она сама себе все испортит.

– Математику учит, – совершаю я отвлекающий маневр.

Мама хихикает, будто ей показывают шоу «Сегодня вечером в театре».

И все равно что-то маму не устраивает. А ведь мы как две капли воды похожи на гравюры мисс Петикоут. На примерных девочек с английских почтовых открыток. Непонятно. Мама ведет себя не так, как должна бы, а в точности наоборот.

Лучше закрой дверь, пока глава боевой единицы не проснулась! Мне так и хочется ее предупредить.

Никто и глазом не моргнул.

В маминой улыбке как бы просьба: «Давайте договоримся, девочки, что уж если война, то по правилам, и не нарушайте их».

Любое нарушение могло кончить все сразу. Хватило бы и пустяка! Ни одна из нас троих с места не двинулась.

Мама поняла: Коринна никогда не нагрубит в открытую.

«Нарушения» не будет.

– Пи… Пи… Пьер пришел. Вы… Вы… Вы поздороваетесь?

Я представляю, как больно старшей сестре. Это все равно что пощечина. Приспешница властей разжалована. Что-то власти слишком, на мой взгляд, быстро открестились от нашей командирши.

– Нет… Нет… Нет… Мы… Мы… Мы лучше скажем ему buona notte![13]13
  Спокойной ночи (итал.).


[Закрыть] И… И… И… арриведерчи, Пипи-Пипи-Пьер!

Мама прыскает со смеху, хотя должна бы рассердиться на меня.

– О-ля-ля, мой номер второй, я же говорила, что ты у меня девочка-наоборот!

Когда мама называет меня номером вторым, а не по имени, это не к добру. Это значит, она думает, что я замышляю очередную гадость. Если у меня и нет гадости на уме, так будет – долго ли умеючи. «Мой номер второй, моя девочка-наоборот, мой неудавшийся мальчик». Она объявляет масть. Теперь никто не удивится моим коленцам, сколько бы и какие бы я ни выкидывала. Ей благоразумнее было бы объявить: «Она у меня дурочка», а то ведь я могу такое придумать, что ей и не снилось!

«Ты не должна так себя вести. Ты даешь ей повод», – много раз говорила мне Коринна.

Знаю, но такая уж я.

Я встаю из-за письменного стола. Подхожу к брюнетистому французу. Встаю перед ним, смотрю ему прямо в глаза. Он слабо улыбается.

– Покажи-ка свои часы.

Он показывает.

– Дрянь часы… А давай на кулачки? Если я тебя побью, ты мне их отдашь.

Я бросаюсь на него.

Я пошла вразнос.

Под маминым умиленным взглядом мы с Пипи-Пьером затеваем боксерский поединок, перемещаясь из комнаты в коридор. Я бью кулаком: вот тебе! Он приподнимает меня. Э, я так не играю! Это не по правилам! Он и не думает драться. Он старается не сделать мне больно. Я бью все сильней. Раз он не принимает боя, я, считай, уже победила. Так ему и надо. Я размахиваюсь и бью прямо в лицо! Победа! Он выпустил меня, верзила. Он держится обеими руками за нос. Маме больше не до смеха, лицо у нее сердитое.

– Пьер, больно?

Он молчит. Мама с Пипи-Пьером идут в ванную.

– Я победила! – кричу я ему вслед.

Пусть не забудет отдать мне часы, хоть бы и дрянные. У мамы глаза лезут на лоб. Это уже не «Сегодня вечером в театре», это скорее «Разиня». В главной роли – ее номер второй.

Я смотрю на маму. Прикинуться глупенькой я тоже умею. «А что? Разве не это ты ему втолковывала только что?» – так и хочется мне напомнить.

Они скрылись за дверью. Брюнет не отдал мне часы, хоть и проиграл. Он ушел с мамой, она полечит ему нос.

Я возвращаюсь за стол. Коринна бесшумно встает.

– Ты расквасила ему нос? – спрашивает она шепотом.

Мне есть чем гордиться перед сестрами.

– Ага, – преспокойно отвечаю я.

Коринна наконец улыбается. Жоржетта зажимает руками рот, чтобы не прыснуть громко. Это было бы уже лишнее, после того как я задала трепку Пипи-Пьеру.

Я сделала маминого дружка посмешищем. Теперь он знает, с кем имеет дело.

– Он не отдал мне часы.

Жоржетта хохочет.

* * *

Из кухни раздается свист. Что-то непонятное творится с мамой. Она готовит ужин.

– Вместо того чтобы рисовать, ты бы лучше доделала уроки.

Коринне хочется хоть немного навести в доме порядок.

– А сама-то? Математику доделала?

Она отлипает.

Я рисую, а младшая куда-то убежала.

– Где Жожо?

Теперь она к ней прицепится. Я пожимаю плечами. Мне без разницы.

Коринна хмурит брови: один из членов боевой единицы покинул позиции, когда на нашей территории враг! Несмотря на расквашенный моим кулаком нос, верзила опять пришел. Ноль без палочки. Уж как крестный над ним потешался – другой бы вышел из себя, а ему хоть бы что. Слабак.